Текст книги "Кто убил классическую музыку?"

Автор книги: Норман Лебрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

Но уроки секса не пропали даром. Теперь все звукозаписывающие фирмы и концертные агентства настаивали на более глубоких декольте и более коротких юбках. Надю Солерно-Зонненберг, любимицу прессы и «скверную девчонку» из Джульярдской академии, сфотографировали на фоне старинного дома в юбочке, едва прикрывавшей ее аппетитные бедра. Чтобы вернуть интерес американцев к Анне-Софи Муттер, журналистка Шейла Портер надела на немецкую скрипачку платье без бретелек, подчеркивавшее, как указывал журнал «Тайм», «соблазнительный изгиб ее плеч и роскошь пышных волос». Учитывая, что ранее мисс Муттер воспринимали как младшую сестру Брунгильды, можно высоко оценить это достижение. «Я знаю, что делаю с Анне-Софи», – заявила опытная мисс Портер, отмахиваясь от насмешек «Нью-Йорк таймс» в связи с «немузыкальной стороной» презентации скрипачки[710]710
  49 Jepson B. The Strapless Violinist //«Vanity Fair», February 1990. P. 196.


[Закрыть]. Впрочем, в планы самой мисс Муттер входило замужество, материнство и плавное продвижение к славе. В ее случае секс оказался временным отклонением от серьезного пути, и подобные попытки не возобновлялись.

Можно рассуждать о нечистоплотности подобных методов, но ведь они стали естественной реакцией классической музыки на мир, где с помощью секса можно продать все, что угодно. Если на рекламе горных ботинок появляется голая задница, а жидкость, текущая по обнаженному телу, может символизировать машинное масло, то почему бы не использовать тот же самый язык образов для идентификации музыкальной продукции? Если симуляция полового акта помогает продать неоправданно дорогое мороженое, то пусть неподдельная чувственность молодых исполнительниц привлечет новую публику к классике.

Прошло не так много времени, и индустрия, испытывающая серьезную нехватку звезд, стала поощрять к полному – или почти полному – разоблачению любого подающего надежды артиста, способного привлечь сколько-нибудь значительное внимание публики. Многие солисты – и женщины, и мужчины, – преподносившиеся как объекты сексуального вожделения, увядали после одной или двух записей. Как и в поп-музыке, рыночные уловки оказались хороши для быстрого производства хитов, но не было на земле той силы, которая могла бы удержать позиции перехваленной продукции. Встревоженный более чем когда-либо, музыкальный бизнес устремился в консерватории и представил миру созвездие юных скрипачек; подобного явления не наблюдалось с начала прошлого века. Мидори, Сару Чунг, Хелен Хуанг и бог знает сколько еще юных азиаток выхватили из школьных классов и поставили на концертный конвейер, едва они достигли переходного возраста. Не нужно было быть Фрейдом, чтобы увидеть нечто подозрительное в веренице подростков, демонстрируемых концертной публике – и, в частности, публике, покупающей записи, – состоящей по преимуществу из немолодых мужчин. При этом особо подчеркивалось раннее взросление молодых музыкантов, но, казалось, в этом крылся некий искушающий подтекст.

Процесс достиг апогея в случае Ванессы-Мэй Николсон, шестнадцатилетней уроженки Сингапура. Она выступала с разными оркестрами и записывала концерты в частной фирме, не возлагавшей на нее особых ожиданий. Подборка рецензий на ее выступления изобиловала пугающими цитатами из провинциальных канадских газет наподобие «Виктория реджионал ньюс» и «Норсхэмптоншир кроникл энд эко». В 1993 году Ванесса Мэй сняла с афиш свою фамилию, объединилась с поп-менеджером Мелом Бушем и подписала контракт с классическим отделом «И-Эм-Ай». На ее дебютном сингле записана рок-версия «Токкаты и фуги ре-минор» Иоганна Себастьяна Баха. Он занял одиннадцатое место в поп-чартах Великобритании. Когда за две недели до выпуска диска из дома скрипачки в Кенсингтоне украли инструмент работы Гваданьини, она мгновенно появилась во всех выпусках новостей и тронула самые глубинные струны в душах англичан (позже скрипку нашли). Эта легко узнаваемая девочка-подросток стала для «И-Эм-Ай» генератором средств для оплаты других, менее прибыльных записей.

Далее Ванесса Мэй записала концерты Мендельсона и Бруха. После преждевременного ухода со сцены Найджела Кеннеди «И-Эм-Ай» остро нуждалась в «фирменном» солисте. Однако для представления юной скрипачки «И-Эм-Ай» и Мел Буш выбрали образ, сломавший все представления о классических условностях. В прессу были переданы два снимка Ванессы Мэй. На первом она стояла недалеко от берега в спокойном море, с белой скрипкой в руках и в мокрой тонкой рубашке, накинутой поверх белого прозрачного купальника. Ясно просвечивали даже волосы на лобке. На втором она предстала на горнолыжной трассе, в короткой маечке и шортах, босиком, с руками, упертыми в бедра. На фотосессии для газеты «Сан» девушка позировала в изящном белье, зазывно глядя в объектив. То, что сочли бы приемлемым для киноактрисы, казалось совершенно шокирующим для так называемой исполнительницы классической музыки с претензиями на высокую духовность и на фирмы звукозаписи с богатыми культурными традициями.

Закаленные журналисты были шокированы. «В наше время успех оптовой продажи классической музыки зависит от ярких трусиков в той же степени, что и от ярких артистических способностей. Однако рекламная кампания юной скрипичной звезды Ванессы Мэй граничит с детской порнографией»[711]711
  50 «Standard», 15 December 1994. P. 42.


[Закрыть], – комментировала лондонская «Ивнинг стандард». «Пританцовывая под африканские мелодии, звучащие по радио, она провокационно расставляет ноги в сапогах до колена на четыре фута и крутит бедрами перед камерой, прижимая электроскрипку куда-то к промежности», – такое описание фотосессии появилось на страницах «Таймс»[712]712
  51 Pitman J. Bow belle // «Times Magazine», 25 February 1995. P. 9.


[Закрыть]. «Многие говорят, что в этих снимках много грязи и секса. Но мне только шестнадцать, и я не особенно задумываюсь о сексе… если люди находят меня сексуальной, это не моя вина», – сказала Ванесса Мэй. Это всего лишь «молодая девушка, веселящаяся со своей скрипкой в воде… у нее просто намокла футболка», – сказал ее агент[713]713
  52 «The Times», loc. cit.


[Закрыть]. Что именно она делала со скрипкой в воде, так никто толком и не объяснил.

Пресса, пишущая о классике, сразу же решила игнорировать призывы звукозаписывающей индустрии и отказалась рекламировать глянцевые прелести. «И-Эм-Ай», со свой стороны, не могла понять, из-за чего поднялся такой переполох. «Будьте реалистами, – заявил Роджер Льюис, руководитель "И-Эм-Ай классик" в Англии. – То, что здесь показано – это снимки, которые вы могли бы ассоциировать с любым новым поп-артистом. Для классики мы покажем ее в совершенно другом виде»[714]714
  53 Интервью с автором.


[Закрыть]. Судя по голосу, Льюис нервничал, и у него имелись для этого все основания. Ванесса Мэй, подтвердил он, была «одним из наших стратегических проектов».

Пытаясь доказать свои выдающиеся способности, она посещала школы в рамках телешоу и совершила турне по стране с концертом Бруха, «чтобы донести живую классическую музыку до всей британской молодежи»[715]715
  54 Интервью журналу «Classic FM», февраль 1995 г.


[Закрыть]. Залы не заполнялись, восторженных рецензий не последовало. Ее дебютный альбом плохо продавался в Америке. В пресс-релизах «И-Эм-Ай» ее по-прежнему сравнивали с Менухиным, Хейфецем и Крейслером, когда с командных высот поступил приказ сделать из Ванессы Мэй поп-звезду и соответствующим образом подавать все ее будущие записи.

Это означало смертный приговор для служителей собаки с трубой, которые принесли свою добродетель на алтарь Ванессы Мэй и так мало получили взамен. Фирма, создавшая имя Карузо и Караяну, Менухину и Перлману, выглядела побитой и изношенной, созревшей для реструктуризации. Секс не помог вырастить курицу, несущую золотые яйца. Рыночный механизм, основанный на сексе, оказался слишком грубым для тонкого процесса признания в классике. Классическая музыка далеко не всегда привлекала слушателей своей эротичностью – а если такое и случалось, то публика делилась на людей обычной ориентации, гомосексуалистов и все прочие варианты. Сам по себе секс, отвратительный или приятный, не был способен зажечь новые классические звезды. Над «И-Эм-Ай» уже сгущались тучи поражения, когда высшие силы принесли компании надежду на спасение.

Ожидавшийся предрождественский подъем 1992 года обернулся разочарованием; третья зима экономического спада оставила без работы миллионы людей. Магазины, торгующие записями, превратились в мавзолеи нераспроданных дисков, сезонные выпуски рождественских гимнов в исполнении Кэтлин Бэттл и хора Кингз-колледжа покрывались пылью на полках в ожидании снижения цен. Люди заходили в эти магазины в поисках утешения другого рода. Они постоянно спрашивали запись, названия которой не помнили. «У вас есть эта симфония, где девушка поет, но нельзя понять слова?» – шептали покупатели, и вскоре продавцы начали понимать, о чем идет речь: В Третьей симфонии Хенрыка Миколая Гурецкого есть часть, исполняемая на польском языке; в ней звучит послание к Деве Марии, найденное на стене гестаповской тюрьмы. Невероятно спокойная и медленная музыка поражает своим народным характером. Запись, выпущенная компанией «Уорнер» в США в июне 1992 года, после нескольких исполнений по радио оказалась на шестой строчке в чартах классики. Перед Рождеством журнал «Тайм» поставил симфонию в число трех классических «Записей года».

Летом запись вышла в Англии, в течение нескольких месяцев она возглавляла классические чарты и, отстав всего на одно место от Пола Маккартни, стала шестой по показателям продаж поп-альбомов; в день продавалось по шесть тысяч дисков. К середине 1993 года во всем мире их было продано полмиллиона. Через три года, когда на рынке уже появились пять конкурирующих записей, этот показатель приближался к трем четвертям миллиона. Непрекращающееся восхождение Хенрыка Миколая Гурецкого опровергало все постулаты веры звукозаписывающей индустрии. Ни один из современных композиторов-симфонистов, кроме Дмитрия Шостаковича в годы Второй мировой войны, не мог похвастаться тиражами, исчислявшимися десятками тысяч дисков; ни одному не удалось приблизиться к миллиону. Ни один композитор из гетто современной музыки не входил в поп-чарты. Ни одно классическое произведение, не имеющее названия и солиста с легко запоминающимся именем, не продавалось такими тиражами. То, что совершил скромный поляк из Катовице, переворачивало с ног на голову самые изощренные мировые понятия о механизме коммерции и доказывало преимущество самых простых вещей.

«Я никогда не просил, чтобы мне платили за мою музыку, – говорил Гурецкий. – Почему они покупают ее? Может быть, они что-то ищут…»[716]716
  55 Высказывание X. Гурецкого заимствовано из бесед с автором в 1993–1994 гг.


[Закрыть] Шестидесятилетний католик, давно ставший инвалидом, Гурецкий всю жизнь прожил в промышленном городе, в атмосфере вредных выбросов и официального неодобрения. Он начинал как авангардист, им восхищались последователи Булеза и возмущались сограждане-сталинисты. Это притеснение принесло порочные плоды; в 1976 году он отказался от атональности во имя невинного утверждения духовности, выраженного в Третьей симфонии. Спокойное произведение разочаровало западных модернистов и стало одной из причин его увольнения с поста ректора консерватории в Катовице. Прошло двенадцать лет, прежде чем зашатался коммунизм и Гурецкий нашел английского издателя, уважавшего его непоколебимые убеждения. Композитор настаивал, что его симфония, познавшая непризнание и успех, вовсе не является религиозным кредо. «В моем понимании, – говорил Гурецкий, – это история любви».

Однако для звукозаписывающей индустрии она стала настоящим откровением. В суровую для экономики зиму 1992/93 года классический музыкальный бизнес обнаружил, что рекордные показатели продаж принадлежат Богу. Фирма «Уорнер» заключила с Гурецким долгосрочный контракт, западные издательства вступили в войну за его неопубликованные сочинения. «Уорнер», сделавшая первую запись на основании одноразового договора, не выплачивала отчислений сопрано Доун Апшоу, дирижеру Дэвиду Зинману и оркестру «Лондон синфониетта». Фирма сделала состояние на Гурецком и искала новых авторов, похожих на него. Следующие несколько лет принесли скромные успехи композиторам, пишущим в такой же успокаивающей манере; записи выпускались различными фирмами. Англичанин Джон Тавенер, последователь греко-православной церкви, поразил слушателей «Покровом Богоматери» для виолончели с оркестром. Грузин Гия Канчели произвел фурор Шестой симфонией, эстонец Арво Пярт – своими хорами. Возвышенная духовная музыка русских композиторов Галины Уствольской и Алемдара Караманова, долгое время не получавших официального признания, разбудила мир. Покойного француза Оливье Мессиана пропагандировали как католика. Партитуры шотландца Джеймса Макмиллана строились на эффектном соединении минимализма, католицизма и национализма.

Стала ли классическая музыка религиозной? А Папа Римский – католик? Бог вернулся в рок-образе для спасения звукозаписывающей индустрии – или так казалось, пока анализ показателей продаж не показал, что ни одной компании не удалось достичь и одной десятой потрясающего успеха Гурецкого. И ни одна новая запись Гурецкого не пользовалась сопоставимым успехом, потому что он оказался самым скромным и наименее подходящим для продвижения из всех современных героев. Потребовалось усилие воли и обещание не вторгаться в его частную жизнь, чтобы убедить его посетить одну пресс-конференцию в Брюсселе и сняться в одном телевизионном документальном фильме. Он назвал свою симфонию «чудом», и звукозаписывающие фирмы уже начали было списывать ее со счетов, когда молния ударила во второй раз.

В 1993 году представители испанского филиала «И-Эм-Ай» стали замечать, что покупатели все чаще интересуются одной из их старых записей. Речь шла о монашеских песнопениях, записанных четверть века назад и купленных в качестве «приданого» вместе с одной давно почившей католической фирмой. Запись выпустили под названием «Григорианские песнопения», ее крутили на радиостанциях, ориентировавшихся на автомобилистов, чтобы помочь водителям остыть и расслабиться после раздражающих переездов. Внезапно она стала бестселлером. Через несколько месяцев она уже продавалась по всему миру. За два следующих года она разошлась пятимиллионным тиражом, и это стало лучшим показателем продаж «И-Эм-Ай» за десять лет. Судя по всему, божественные песни неожиданно стали пользоваться популярностью на «кислотных» вечеринках: ди-джеи пускали их ближе к утру, чтобы заставить всех послушно разойтись по домам.

Монахов, как и Гурецкого, этот успех совершенно не трогал. Они по-прежнему вставали каждое утро в 5.30, пели свои молитвы и работали на своих полях в Санто-Доминго-де-Силос. В отличие от музыкантов Гурецкого, они получали 3 % отчислений с продаж, и это дало им возможность провести центральное отопление в монастыре одиннадцатого века. Увеличившийся наплыв туристов принес некоторые неудобства, но в целом монахи являли собой картину счастья, пример гармоничного сосуществования древней общины с современным миром. Иногда они даже отправлялись в путешествия, чтобы представлять дополнительно выпущенные диски в шикарных ресторанах и отелях. Звукозаписывающая индустрия, и в особенности «И-Эм-Ай», приняла это как подтверждение того, что Бог встал на ее сторону в борьбе против беззвездности.

Увы, как это часто случается с откровениями, счастливой концовки не получилось. В октябре 1995 года монахи объявили, что больше не хотят иметь дела с организованной индустрией звукозаписи. "И-Эм-Ай" интересуют только деньги, а не уважение к нашей культуре», – заявил хормейстер, отец Хосе Луис Ангуло. Он сообщил, что в дальнейшем все записи будут выпускаться никому не известной религиозной фирмой «Хаде». Ее продюсер Алехандро Macco сказал испанским журналистам, что «монахи больше и слышать не хотят об "И-Эм-Ай". Они чувствуют, что григорианское пение подвергается унижению, если под эту святую музыку люди танцуют, наливаются и прелюбодействуют».

«И-Эм-Ай» отвергла все обвинения, но согласилась, что не имеет возможности защитить святость после ее появления в записи. «Мы – звукозаписывающая компания: наша работа состоит в том, чтобы регулировать рынок и продавать как можно больше [экземпляров]. Мы никогда не давали лицензий порнофирмам, но, честно говоря, после того, как запись продана, она выходит из-под нашего контроля», – сказал бизнес-директор испанского филиала «И-Эм-Ай» Пабло Аррабаль[717]717
  56 «Sunday Times», 15 May 1995. P. 22.


[Закрыть]. И это признание навеки похоронило мечты о музыкально-религиозном возрождении. И даже если публика продолжала искать Бога в чудесах классической музыки, индустрия записей, неразрывно связанная со всей грязью кинематографа, телевидения и прессы и не скрывавшая собственной одержимости сексом, доказала, что является неподходящим инструментом для очищения душ. Настало время, сказали монахи, чтобы Церковь вернула принадлежащие ей музыкальные шедевры и возродила их для веру-верующихв освященных местах богослужений.

Это заявление забило гигантский гвоздь в гроб классической звукозаписи. Лишенная звезд, лишенная секса, а теперь, как оказалось, лишившаяся и Бога, она была обречена бродить, словно трижды раненный кочевник, озирая музыкальные горизонты в поисках следующего миража.

… И КОРПОРАТИВНОЕ УБИЙСТВО КЛА$$ИЧЕСКОЙ МУЗЫКИ

XI
Отказываясь от записей

В час ночи, когда весь Лондон спит, я смотрю в чердачное окно моего дома и вижу, что на Эбби-роуд[718]718
  1* Эбби-роуд (Abbey Road) – улица в Лондоне, на которой расположены известные студии звукозаписи.


[Закрыть]* еще горит свет. В это время уже никто не музицирует, и те, кто управляет звукозаписывающим бизнесом, спокойно спят в своих постелях, но где-то в недрах знаменитой студии одинокий звукорежиссер бесплатно тратит свое время, колдуя над почти совершенной записью симфонии в попытках достичь вечно недостижимого.

Режиссеры звукозаписи – вот невоспетые герои классической музыки! Плохо оплачиваемые, перегруженные работой, не обладающие пробивной силой поп-менеджеров, звукорежиссеры записей классической музыки будут счастливы, если их имя правильно напишут – если вообще напишут! – на конверте грампластинки. При этом ответственность звукорежиссера за то, что мы услышим в записи, гораздо выше, чем ответственность любого дирижера, солиста и оркестра, и многие считают ее священной, Я знал звукорежиссеров, которые скорее оставили бы работу, чем благословили фальшивый звук или согласились работать с плохим артистом. Я слышал, как они говорили прославленным дирижерам, чтобы те отправлялись домой и учили партитуру. Когда Клаудио Аббадо хотел отложить выпуск записи «Бориса Годунова» из-за фальши, допущенной фаготистом, именно звукорежиссер резко сказал ему в присутствии всего Берлинского филармонического оркестра, что студия потратила миллион долларов на им же предложенный проект и что если в исполнении и были какие-то огрехи, то они целиком лежат на совести дирижера. Оскорбленный Аббадо бросился в кабинет начальства, требуя примерно наказать обидчика, но ему ответили, что режиссер получит премию и повышение за отличное выполнение служебных обязанностей.

Конфликты такого рода возникают реже, чем можно предположить. Умные артисты обычно уважают опыт своих звукорежиссеров и доверяют им окончательный монтаж. Аббадо плакал на людях, узнав о смерти Райнера Брока, его партнера по записям на «Дойче граммофон». Бернард Хайтинк, выступая на банкете, устроенном в честь его шестидесятилетия фирмой «Филипс», заявил, что всеми успехами, достигнутыми на записях, он обязан своему старейшему звукорежиссеру Фёлькеру Штраусу.

Будучи наемными работниками индустрии, ориентированной на звезд, звукорежиссеры не попадают в поле зрения публики. Однако именно они руководят звездами, и именно их участие обеспечивает уважение ведущим фирмам звукозаписи. Иногда трудно определить, кто обладает большим творческим влиянием в связке «дирижер – звукорежиссер»: сэр Георг Шолти или Джон Калшоу из фирмы «Декка» в «Кольце нибелунгов»? Леонард Бернстайн или Джон Мак-Клюр в целой серии записей Си-би-эс? Это Калшоу придумал знаменитую марку «Декка саунд», ставшую символом технического совершенства, принадлежности к особой касте и эффективной рекламы. Брок превратил «Дойче граммофон» в ведущую марку фортепианных записей. Имидж «И-Эм-Ай» создавала целая череда звукорежиссеров, благодаря которым тяжеловесные английские оркестры зазвучали как неземные ансамбли. Независимо от того, кто считается главой той или иной звукозаписывающей компании, именно звукорежиссеры выбирают таланты, помещение и техническую команду, определяют акустический и человеческий характер абсолютно всех записей. Хороший звукорежиссер может создать или прославить марку – а хороших звукорежиссеров никогда не было слишком много.

Отцом-основателем гильдии стал Фред Гайсберг. Однажды в 1891 году этот вашингтонский школьник прошмыгнул в спальню Эмиля Берлинера[719]719
  2* Берлинер (Berliner) Эмиль (1851–1929) – изобретатель микрофона, граммофона, грампластинки, а также способа записи, воспроизведения и тиражирования грампластинок (все изобретения запатентованы в 1887 г.).


[Закрыть]*, чтобы посмотреть, как великий изобретатель «нарезает» первую грампластинку. Гайсберг зарабатывал на карманные расходы, аккомпанируя на рояле певцам, записывавшимся на громоздкие цилиндры «Коламбия фонограф компани», фирмы– обладателя лицензии на патент Томаса Эдисона. Гайсберг сразу понял все преимущества плоского диска Берлинера и ни минуты не колебался, когда чудаковатый иммигрант предложил ему работу – играть на рояле и подыскивать новых исполнителей. Через восемь лет двадцатишестилетний Гайсберг отправился в Европу в качестве «руководителя записей». Он делил каюту с племянником Берлинера, которому предстояло наладить работу прессовочной фабрики – будущей компании «Дойче граммофон гезельшафт» (DGG) – в родном для Берлинеров Ганновере[720]720
  3* Подробнее см.: POLY-100. (Следует отметить, что сведения, сообщаемые Н. Лебрехтом, не вполне точны. В 1891 г. «вашингтонский школьник» Фред Гайсберг никак не мог «прошмыгнуть» в спальню Эмиля Берлинера и тем более увидеть, как великий изобретатель «нарезает» там свою «первую грампластинку», – хотя бы потому, что Гайсберг в эти годы уже не был школьником, а Берлинер «нарезал» свои пластинки не в спальне, а в лаборатории, оборудованной им в вашингтонском доме еще в 1883 г. В описываемое время Гайсберг работал помощником у Чарлза Тейнтера, который записывал валики для Всемирной выставки в Чикаго и для разных фонографических фирм. Он не только готовил аппаратуру к записи и менял записанные валики на чистые, но подыскивал в театриках, ресторанах, а то и просто на улице потенциальных исполнителей, приводил их в студию и, если это было необходимо, аккомпанировал им на рояле. Вскоре он познакомился таким образом почти со всеми эстрадными артистами Вашингтона, и тогда один из них – популярный в то время певец Билли Голден, уже записывавшийся у Э. Берлинера и знавший, что тому нужен помощник, свел их друг с другом. Через восемь лет Гайсберг, направляясь в лондонское отделение фирмы Берлинера, делил каюту не с племянником последнего, а с Джозефом Сандерсом, таким же, как и он, служащим компании. – Прим. ред.)


[Закрыть]*.

Лондонская фирма Берлинера, учрежденная под названием «Граммофон компани», выбрала в качестве торговой марки аляповатую картинку Фрэнсиса Барро, изображавшую собаку возле граммофонной трубы, и рекламировала свою продукцию под названием «Голос его хозяина»[721]721
  4* История всемирно известной торговой марки «Голос его хозяина» достаточно сложна. С уверенностью можно установить следующее. В самом конце 1890-х гг. Фрэнсис Барро нарисовал картинку, на которой была изображена принадлежавшая брату художника собака по кличке Ниппер (Кусачий), сидевшая перед фонографом. 11 февраля 1899 г. он зарегистрировал рисунок под названием «Собака, смотрящая на фонограф и слушающая его». После этого он безуспешно пытался продать рисунок фонографическим компаниям Белла и Эдисона, где на его предложение отвечали, что «собаки не могут слушать фонограф». В статье, опубликованной в журнале «Стрэнд», Барро рассказывал, что следующий визит был нанесен в лондонское отделение «Берлинер грамофон компани», чей управляющий, Барри Оуэн, согласился купить рисунок при условии, что художник вместо фонографа нарисует граммофон. Условие было принято, и Барро получил за картинку и авторские права на нее 100 фунтов стерлингов. В начале 1900 г. Э. Берлинер, навестивший офис лондонского отделения своей компании, увидел «Ниппера» и взял картинку с собой. Возвратившись в Америку он 16 июля 1900 г. зарегистрировал ее в Патентном бюро в качестве торговой марки своей фирмы «Берлинер граммофон компани», находившейся в Монреале (Канада). Вскоре после этого авторские права на изобретения Берлинера вместе с торговой маркой перешли к связанной с ним фирме Э. Джонсона «Виктор токинг машин», и в конце 1900 г, изображение «Ниппера» появилось на обложке ее каталогов, а затем и на этикетках грампластинок. «Ниппер» был принят и отделениями фирмы Берлинера в Лондоне и Ганновере. В 1910 г. фирма «Виктор» перерегистрировала торговую марку под новым названием «Голос его хозяина». После того как «Виктор токинг машин» в 1929 г. была поглощена корпорацией RCA, эта марка стала принадлежать новообразованной фирме «Ар-Си-Эй – Виктор».


[Закрыть]*. Гайсберг занял маленький кабинет в здании на Мейден-лейн и принялся за работу. К Рождеству 1900 года каталог «Граммофон компани» насчитывал пять тысяч записей, причем их содержание отражало этику работы самого Гайсберга и эклектические воззрения его зарубежных представителей, охотно предоставлявших раструб звукозаписывающего аппарата и индийским певцам, и еврейским канторам[722]722
  5* Обилие индийских записей в каталогах лондонской «Берлинер грамофон компани» объясняется, по-видимому, тем, что в 1901 г. эта компания открыла свое отделение в Калькутте, которое явилось первым в Азии предприятием такого рода.


[Закрыть]*. На шипящей заре звукозаписи можно было продать все что угодно. Лучшие с художественной точки зрения записи выходили с красной этикеткой[723]723
  6* Этикеткой (или печатью) красного цвета (Red Label) на западном рынке традиционно снабжались товары высшего качества, выпускаемые под одной и той же маркой. На заре звукозаписи красной этикеткой снабжалась серия записей классической музыки, выпускавшихся фирмами Берлинера и Э. Джонсона в Монреале (Канада), Кэмдене, Лондоне и Ганновере. Сама бумажная этикетка, наклеиваемая на грампластинку, – нововведение Э. Джонсона, владельца «Виктор токинг машин компани», появившееся на рубеже веков. До этого необходимая информация (название произведения и имя исполнителя) писалась от руки в середине каждого диска, и ее достоверность часто подкреплялась автографом исполнителя.


[Закрыть]*, и Гайсберг начал поиск настоящих звезд.

В марте 1902 года он остановился в миланском отеле Шпатца, где годом раньше умер Верди[724]724
  7* Дж. Верди умер 27 января 1901 г. в миланской гостинице «Гранд-отель».


[Закрыть]*. Синьор Шпатц приходился тестем композитору Умберто Джордано, автору «Андре Шенье» и «Федоры», и его гостиница пользовалась популярностью среди певцов. Гайсберг, его брат Уилл и местный граммофонный агент решили послушать пышно разрекламированную оперу Альберто Франкетти «Германия», помпезную националистическую поделку, которая с недавних пор шла в Ла Скала с большим успехом. Не достав билеты, они попытались занять ложу некоего аристократа, были с позором изгнаны оттуда и с трудом избежали дуэли. На следующий вечер, сидя в переполненном зале, Гайсберг пришел в восторг от тенора, двадцатидевятилетнего неаполитанца, всего второй сезон певшего на этой сцене. Он отправил своего эмиссара узнать, сколько певец хочет получить за запись десяти песен. Тот запросил сто фунтов стерлингов. «В то время эти условия просто ошеломляли, – писал Гайсберг, – однако я передал их в Лондон, сопроводив самой лестной рекомендацией… Вскоре я получил телеграмму с ответом: „Гонорар чудовищный, запись запрещаю“». Гайсберг скомкал телеграмму и лично отправился в отель к Энрико Карузо. Солнечным днем 18 марта 1902 года Карузо, «добродушный и свежий, не спеша вошел в нашу студию и ровно за два часа спел десять песен под фортепианный аккомпанемент маэстро Коттоне»[725]725
  8 Moore J. N. A Voice in Time: the gramophone of Fred Gaisberg. London, 1976. P. 48–51.


[Закрыть]. Ему заплатили сто фунтов стерлингов, а следующие двадцать лет принесли ему еще миллион от продажи записей. Эти десять песен до сих пор прекрасно продаются на компакт-диске.

Звучание записей, выпущенных перед дебютами Карузо в Ковент-Гарден и Метрополитен-опере, невероятно близко к оригиналу – голос певца был настолько силен, что перекрывал треск примитивного проигрывателя. Карузо стал первой и на многие годы величайшей звездой граммофонной эры; его отличало благородство голоса и души, он делился своим богатством с десятками нуждающихся и не прекращал учить новые партии, даже будучи смертельно больным. Этого уникального исполнителя обожали все, он первым вышел за стены оперного театра и покорил мировую публику. Его записи, по словам Гайсберга, «сделали граммофон». Без Карузо он мог бы разделить участь шарманки и пианолы.

После Карузо захотели записываться все певцы. В 1903 году особой популярностью пользовались записи Франческо Таманьо, вердиевского Отелло; на следующий год пришла очередь Нелли Мел-бы, выдвинувшей жесткие условия. Она потребовала, чтобы на ее пластинках были розовато-лиловые ярлыки и чтобы продавались они по гинее за штуку – то есть на шиллинг дороже любых других записей. Она отказалась приехать в студию Гайсберга, и пришлось везти оборудование в ее гостиную на Грейт-Кумберленд-плейс. В 1906 году Аделину Патти убедили нарушить сельское уединение и пощебетать перед аппаратом Гайсберга в ее валлийском замке. Шестидесятитрехлетняя певица восхищалась звуками собственного голоса. Услышав запись, она воскликнула: «Теперь я знаю, почему я Патти!»

Гайсберг ездил в Санкт-Петербург, чтобы записать звезд Мариинского театра во главе с могучим басом Федором Шаляпиным. Он сделал Луизу Терраццини достоянием домашних гостиных и написал книгу от ее имени. Он создал ирландского тенора Джона Маккормака, наставника Беньямино Джильи. Он записывал Падеревского и Крейслера, Масканьи и Прокофьева, Артура Шнабеля и Артура Никиша. При этом он не удостоился упоминания в мемуарах ни одного из этих корифеев, поскольку был не больше чем тенью в поле их артистического зрения.

В те времена артисты считали записи способом зарабатывать деньги, большие деньги. В 1913 году Миша Эльман получил тридцать пять тысяч долларов в качестве вознаграждения за записи. Спустя десять лет Фриц Крейслер ежегодно получал чек на сто семьдесят пять тысяч долларов. Большая часть этих денег поступала от синглов с записями коротких бисов, которые сами артисты считали пустячками, Очень немногие утруждали себя репетициями перед записью, а к Гайсбергу они относились не более уважительно, чем к мальчишке-клерку за стойкой Куинс-холла.

Гайсберг никогда не решался высказывать замечания творческого характера. Ему потребовалось все его мужество, чтобы упросить Патти встать поближе к раструбу звукозаписывающего аппарата. «Ей это не нравилось, она очень сердилась, но позже, когда она услышала удавшиеся записи, то радовалась, как ребенок, и простила мне мою дерзость». Патти, по словам Гайсберга, была «единственной настоящей дивой из всех, кого я видел, – единственной певицей, не имевшей погрешностей, за которые ее надо было бы извинять»[726]726
  9 там же, p. 86–87.


[Закрыть]. Его брат Уилл (умерший от инфлюэнцы во время эпидемии 1918 года), «относился к артистам как к детям и пытался опекать всех»[727]727
  10 там же, p. 45.


[Закрыть], но Фред боготворил их и редко осмеливался преодолеть свою робость. Однажды, когда Шнабель (как это часто с ним случалось) долго не мог выпутаться из технических сложностей в сонате Бетховена, Гайсберг разрядил обстановку, подбежав к роялю и исполнив водевильный танец. Все рассмеялись, и после короткого перерыва на чай сонату благополучно записали.

Близорукий холостяк с усиками щеточкой, Фред Гайсберг относился к тем мужчинам, которые живут только своей работой. Его методы были просты, мотивы чисты, ощущение истории безупречно. Он записал Девятую симфонию Малера в Вене под управлением Бруно Вальтера и Концерт для виолончели Дворжака в исполнении Пабло Казальса в Праге за считанные дни до того, как нацисты уничтожили само понятие Центральной Европы. После начала войны Гайсбергу пришлось уйти на пенсию; он отдал звукозаписывающей индустрии полвека и дождался времени, когда в год выходило более четверти миллиона названий. С исторической и количественной точек зрения можно признать, что он сделал для звукозаписи больше, чем любой другой человек по обе стороны Атлантики, – но его так и не назначили в совет директоров фирмы. Он оставался скромным винтиком в огромной машине и мог лишь наблюдать, как после краха Уолл-стрит старейшие лейблы, «Красная этикетка» и «Коламбия», опиравшиеся на глыбы «Ар-Си-Эй» и Си-би-эс вместе с их британскими отделами, были поглощены компанией «И-Эм-Ай». Гайсбергу довелось увидеть, как прямая трансляция оттеснила его дело на второй план, высокие технологии затмили его технику, а его собственный подручный узурпировал его право первенства.

«Я был первым из тех, кого теперь называют „продюсерами“ звукозаписи», – похвалялся Уолтер Легг, вероятно, самый неприятный персонаж из всех, кто когда-либо имел дело с музыкальным исполнительством. Поклонник Вагнера, обожавший все немецкое, Легг так и не выучился игре ни на одном инструменте, но испытывал непреодолимое желание оставить свой след в музыке. Свою нишу он нашел в мире звукозаписи. «До того, как я утвердился сам и утвердил свои идеи, – говорил Легг, – установка звукорежиссеров всех компаний сводилась к следующему: „Мы находимся в студии, чтобы один к одному скопировать в записи все, что артисты обычно делают в оперном театре или на концертной сцене“. Мой предшественник Фред Гайсберг говорил мне: „Мы должны сфотографировать звук во всех ракурсах, в каких успеем за смену“. Я мыслил по-другому. Моя цель состояла в том, чтобы делать записи, устанавливающие стандарты, на основании которых можно было бы оценивать как публичные выступления, так и мастерство артистов будущего"[728]728
  11 Schwarzkopf E. On and Off the Record: A Memoir of Walter Legge. London, 1982. P. 10.


[Закрыть]*.

Легг поставил перед собой задачу делать записи, «превосходя-превосходящиеживое выступление: «Я решил, что запись должна быть плодом взаимодействия артистов и тех, кого сейчас называют продюсерами. Я хотел добиться большего, чем то, чего обычно достигают на публичных выступлениях: я задался целью перенести на диск лучшее, что может дать артист, находясь в самых лучших для творчества условиях»[729]729
  12 там же, p. 144–145.


[Закрыть].

Легг, сын портного, в 1926 году поступил на работу в «Граммофон компани» в качестве демонстратора продукции потенциальным клиентам в провинции. Эта деятельность закончилась через несколько недель, когда выяснилось, что двадцатиоднолетний коммивояжер неодобрительно отзывался о некоторых из проигрываемых им пластинок. Не смутившись увольнением, Легг в 1929 году снова подал заявление в компанию и стал помощником и секретарем Гайсберга. «Не видя никакой хитрости или злого умысла в его поведении, Гайсберг с готовностью разрешил Уолтеру присутствовать на самых интересных записях», – вспоминала сестра Легга[730]730
  13 Tobbin M. Walter Legge: The Early Years // ICRC, September 1995, p. 12.


[Закрыть]. Старейший звукорежиссер вскоре получил основания сожалеть о своем великодушии, потому что уже в 1930 году Легг через его голову обратился к руководству компании с предложением, от которого оно не могло отказаться. Почему бы, предложил Легг, не уменьшить финансовый риск при производстве записей, заставив заказчиков платить авансом? Достаточно, например, собрать по тридцать шиллингов с пятисот подписчиков, чтобы оплатить первую в истории запись мрачных песен Хуго Вольфа. К всеобщему удивлению, Легг сумел добиться своего за два месяца – благодаря таинственному появлению ста одиннадцати подписчиков из Японии и восторженной статье, помещенной в «Санди таймс» Эрнестом Ньюменом, единственным английским биографом Вольфа.