Текст книги "История моего самоубийства"

Автор книги: Нодар Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

29. Думать можно обо всем, но лучше – о любви

– Вот я нашел им имя! «Корабль дураков»! – услышал я вдруг голос соседа, профессора Займа.

– Дураков? – вернулся я к нему.

– Конечно: сейчас уже требуют, чтобы мужикам разрешали жениться на мужиках!

– Дураки?

– Все они, либералы… Вы что – не слушали меня?

– Не расслышал последнее: шумно, как на карнавале в Рио!

– Сейчас уже нет.

– Может, вы и правы… Я в Рио не бывал.

– Я не об этом, – пояснил Займ, – хотя я в Рио как раз бывал. Я о том, что шума сейчас уже нет. Посадка заканчивается.

– Так, значит, – «корабль дураков»? – не унимался я.

– Джейн Фонда! – сказал Займ.

– Что?

– Не «что», а «кто»! Посмотрите: Джейн Фонда!

Я вскинул глаза ко входу и – правильно: Джейн Фонда! Осмотрел повторно: все на месте! Где надо – широко, где надо – узко, и, главное, – те же ее знаменитые грудные соски, так искусно заточенные, что их основное назначение заключалось, должно быть, в ограждении прославленной плоти от похабных взглядов. Итак, – это Фонда, и, как обещала стюардесса Габриела, все кресла в салоне заняты кроме одного – между мною и Займом. Экипаж суетился вокруг нее и пытался улыбаться так же загадочно, как сама звезда. Габриела перестала дышать. Из задних салонов сбежались другие стюардессы, одинаково уродливые, – почему я, собственно, и подумал, что никого из них – за исключением Габриелы – никогда бы не стал обучать ни русскому языку, ни даже философии. Единственный из экипажа, кто позволял себе дышать, хотя и неровно, был коренастый итальянец в белой фуражке: капитан Бертинелли.

– Джейн Фонда! – еще раз воскликнул шепотом Займ.

– Правильно, – ответил я невозмутимым тоном, – и усядется сейчас рядом с вами, профессор!

– Пожалуйста, сюда, мисс Фонда! – выдохнула Габриела.

Займ вскочил, как ошпаренный, чтобы звезда не передумала усесться в соседнее кресло, и прикрыл ладонью лысину:

– Я профессор Займ!

Голос у Фонды оказался простуженным:

– Знаю: вы – профессор Займ.

– Вы меня знаете?! – ужаснулся Займ. – Впрочем, мы с вами где-нибудь, наверное, пересекались, но, убейте, не помню!

– Мы с вами нигде не пересекались, – заверила его Фонда и, протиснувшись к своему креслу, кокетливо опустилась в него.

Все еще не доверяя ни слуху, ни зрению, Займ согнулся и осторожно положил себя рядом. Фонда повернулась ко мне:

– Рада вас видеть!

– В Москву? – ответил я. – Я имею в виду: надолго?

– Только на день, а потом – в Грузию, в абхазские горы. Вы же, кстати, из Грузии?

Единственная растительность, которая по глупому капризу природы пока не исчезла с головы Займа, бакенбарды, встала торчком: Габриела, видимо, не предупреждала его, что звезда располагает исчерпывающей информацией о соседях по креслу. Впрочем, если бы звезде ничего обо мне не говорили, я бы не удивился, что она меня узнала, поскольку мы были знакомы.

…Когда в декабре 81-го «Лайф» напечатал обо мне статью вместе с моими еврейскими фотокарточками, мне позвонили из Лос-Анджелеса и пригласили с лекцией о еврейской России. Я согласился, ибо тогда еще считал, что аппаратчики из местного еврейства, получавшие зарплату за «спасение российских братьев», отличаются только невежеством: многое из того, что они вещали городу и миру об этих братьях, было ложью. Позже я выяснил, что лгут они не из невежества, а из расчета. Поначалу бесился, но скоро злость сошла на уныние, после чего пришло равнодушие, – когда лень уже и здороваться… До появления Фонды за мной расположился, например, рыжий Джери Гутман, председатель нью-йоркского комитета по советским евреям. Летит прохиндей в Союз за новыми «братьями», подумал я, а сам Джери хотел было соврать, будто рад меня видеть, но, замешкавшись у моего кресла, почесал себе рыжие брови и сгинул…

Итак, до какого-то времени – когда благотворительные комитеты по спасению российского еврейства приглашали выступать с рассказами о родном племени – я соглашался; не терпелось сообщить им чего они, как мне казалось, не знали: в большинстве своем ваши российские братья мечтают не о трансплантации в Бруклин со всеми своими органами, но о пересадке себе – на дому – новых дыхательных путей. И о новых окнах в этом доме.

Так и попал я в Лос-Анджелес, где благотворитель Фил Блейзер и познакомил меня с Фондой, которой, как он сказал, не терпелось сдружиться с еврейским активистом. Звезда, однако, призналась, что жаждет дружбы не с активистом, а с активисткой, причем, не из Грузии, а из России. При этом объяснила присутствовавшим, что Грузия – это не штат Джорджия, а край, где едят простоквашу и живут поэтому – против желания – минимум 120 лет. Я ответил, что, во-первых, такого нигде не бывает, а во-вторых, это происходит в Абхазии.

На всякий случай Блейзер сфотографировал нас в тесном приближении и опубликовал снимки в газете, которую прислал мне в Нью-Йорк и которую наряду с другими о себе вырезками я вез теперь в сумке под креслом друзьям в Грузию – показать им кто же еще кроме меня опасается, что им не избежать слишком долгой жизни, если, не дай Бог, они перейдут с вина на простоквашу.

И вот много лет спустя Фонда усаживается в соседнее кресло и объявляет, что едет в абхазские горы!

…– Конечно, я всегда был из Грузии! – ответил я актрисе и, как это случается в присутствии волнующих дам, добавил еще более глупую правду. – А у вас изумительная память!

– Вы смеетесь? – спросила она простуженным голосом.

– Нет, рассуждаю. Хотя рассказываю лучше; хотите, кстати, расскажу ту притчу? Которую обещал у Блейзера.

– У кого? – сощурилась она.

Я решил, что Блейзер перед ней провинился:

– Я имею в виду нашу встречу в Эл-Эй.

Звезда бросила на меня настороженный взгляд, и мне показалось, что она испугалась за свою память.

– Момент! – воскликнул я, поднял сумку и выложил на ее колени страницу с нашей фотографией.

Займ прищемил к носу пенсне и пригнулся к газете, подрагивавшей от волнения на знаменитых коленях. Фонда оглянулась на него и, проглотив слюну, сказала мне уже совсем чужим голосом:

– Окажите услугу: давайте поменяемся местами…

Займ понял, что звезды за хамство наказывают:

– Прошу прощения, мисс Фонда, – забылся!

– Что вы, профессор! Мне просто захотелось к окну.

Мы поменялись местами, Фонда возвратила мне газету, пригнула мою голову к своей и шепнула на ухо:

– Я не Фонда. Тихо, пожалуйста! Совсем не Фонда. Я Джессика Флеминг. Ничего общего с Фондой!

– Как же так?! – ужаснулся я. – А сказали: придет звезда! Для чего это?! И потом – как это «ничего общего»?! Посмотрите на себя!

– Я и им сказала как есть: я, говорю, не она, а я. Но они считают, что, нет, – она!

– Не она? А кто?

– Джессика Флеминг. А-а! Вы имеете в виду…

– Да! Вы не актриса? У вас и прическа ж не своя! То есть – ее!

– А можете дать слово, что будете молчать?

– Я ведь правда из Грузии! Всегда!

– Грузин я как раз знаю лучше нее!

– Знаете? Кого?

– Многих. А вы, например, знаете Ило Мамиствалова? – спросила Джессика.

– У него – барахолка на Орчард Стрит.

– Правильно! – воскликнула Джессика. – «Мамиствалов» – это по-грузински «Папин Глаз», да? А Отара Паписмедова?

– Отара? Двоюродный брат «Папиного Глаза»!

– Вы всех знаете! – восхитилась Джессика. – Вот они меня туда и засылают; оплатили все по люксу, и еще 5 тысяч!

– Не понимаю! – не понял я. – Откуда вы их знаете?

– Клиенты мои!

– То есть – наоборот, да? Вы – их клиентка?

– Нет, они – мои! Кстати, я не знаю – что значит по-грузински «Паписмедов», – и погладила прическу.

– «Дедушкина надежда». Но они ж оба лысые! – не поверил я.

– А это при чем? – удивилась она.

– А при том, что им парикмахерша никогда не нужна.

– Я не парикмахерша. Никогда.

– Нет? Мне так послышалось. То есть – показалось.

– Я этого никогда не говорила.

– Правильно. Это я виноват. Значит, не парикмахерша? Я подумал так, потому что вы потрогали свои волосы. А кто?

– Проститутка. А я всегда трогаю свои волосы. Всегда!

– Кто?

– Блядь.

– Не понимаю. Блядь? Откуда?

– Вообще – из Балтимора, но сейчас живу в Нью-Йорке. Или вы имеете в виду название фирмы? Да?

Я молчал.

– А фирма называется смешно: «Звезды у ваших ног и между». Они там держат не просто, а особых, то есть не особых, а всех, которые на кого-нибудь похожи и готовы радовать всяких ебнутых клиентов, то есть, простите, чокнутых. Ну, не всяких, – которые хорошо платят.

– Да? – обомлел я. – Хорошо?

– Да, всегда хорошо. Они не чокнутые. У них просто деньги, но они знают, что Фонда на них не плюнет, – и вызывают меня. Отходят как бы. «Отраженное перевоплощение» называется!

– Я спрашиваю про «Папин Глаз» и про «Надежду»… «Дедушкину»… Зачем это им засылать вас в Абхазию?

– Они же сами оттуда! Вы что – не знаете?!

– Ну и что? – опять не понял я.

– Как «ну и что»?! Вы же сами грузин! Вы знаете про грузин не меньше, чем я! Представляете – что это значит для грузина: послать на родину главную звезду и поручить ей обслужить там его бывших друзей?! Вы, конечно, представляете что это для грузина значит! Отар говорит – это и есть жизнь! Ни больше, ни меньше! А Ило сказал: больше! Гораздо, говорит, больше, чем жизнь, потому что жизнь – это хуйня, простите, – ерунда! Тем более – они скоро собираются туда ехать сами, через месяц. Хотят, чтобы все там пали им в ноги: вот, смотрите, Ило и Отар уехали жидятами, а вернулись королями! А прежде, чем вернулись, послали – кого? – главную звезду! Значит, она их уважает, если специально приезжает к нам в Абхазию оповестить о скором визите Ило и Отара! И не просто оповестить, а… вы знаете что! Я не буду больше говорить нехороших слов! Как, мол, значит, надо уважать человека, чтобы приехать в Абхазию и это… Понимаете? А еще они собираются экспортировать простоквашу!

– И вы летите туда как Фонда?

– А никто кроме нее, – так говорит Отар, – никто кроме Фонды не уговорит абхазского молочного министра продать простоквашу. Отар говорит это миллионное дело; даже японцы хотят экспортировать! Правда, не в Японию! А министр любит Фонду! То есть меня! Как это, кстати, называется – «молочный министр»?

Я рассмеялся. Потом возмутился. Наконец, еще раз рассмеялся и сказал в недоумении:

– Пять тысяч – не такие деньги, чтобы… одной – в Абхазию!

– А дело не только в этом. Во-первых, мои клиенты, знаете, обманывают только себя, будто я Фонда, – и веселятся, а со мной ведут себя всегда не так, как если б я была Фонда, а так, как если б я была кто я есть, какая-нибудь Джессика из Балтимора. Во-вторых, я, знаете, нигде не бывала: Балтимор и Нью-Йорк. В-третьих, пять тысяч для меня – деньги. В-четвертых, мне, знаете, нравятся грузины, ей-богу! Убей, но нравятся! Может, вдруг кого-нибудь встречу там… Какого-нибудь грузинского человека; я никогда не бывала замужем, и меня никто никогда не любил, а грузины, видимо, умеют… Отар, например! Очень даже умеет, но он – вы знаете – женатый. Хотя все равно умеет! А мне уже почти сорок, знаете… Вот! А еще есть «в-пятых»…

Я молчал.

– Дайте сказать – что «в-пятых»! В-пятых, если б я не поехала, мы бы ведь, например, с вами и не встретились, правда? А вы знаете Фонду! И вообще! Почему вы вдруг всегда молчите?

– Я не молчу, – оправдался я, – я думаю…

– А я это люблю – когда люди вдруг думают, – сказала Джессика. – Когда люди вдруг думают, они узнаюєт все лучше.

– Думают о чем? – не понял я.

– А это не важно! Люди иначе выглядят, когда вдруг думают… А думать можно обо всем, но лучше – о любви; я чаще всего думаю о любви, и думаю, что люди, которые любят кого-нибудь, ни в чем уже не нуждаются и ни о чем не тоскуют. Никогда! Я и Отару говорю: хватит про простоквашу, подумай о любви! Но думать обо всем можно.

Я согласился, отметив про себя, что вместе со словами из ее рта, касавшегося моего уха, шел теплый сладкий воздух.

– А вы, например, о чем сейчас думаете?

– Я не думаю, – сказал я, – я подумал, что это – как в кино!

– А в жизни, кстати, все не так, как в жизни, а как в кино! – согласилась Джессика.

– А это вы хорошо сказали! – сказал я.

– Разве? – засомневалась Джессика, но потом снова возбудилась. – Меня, знаете, главное – навести на мысль. А сама я никогда не знаю о чем еще думать кроме любви… А правда ведь – как в кино! Вот я пришла, мы тут с вами как-то очень познакомились: мужчина и женщина, да? И общие знакомые. Что еще? – и оглянулась. – И этот профессор, да? Тоже, наверное, думает, но нервничает. Да? Самолет, люди знакомятся, думают, у всех бьется сердце, и все, наверное, нервничают, да? И каждый чего-то в жизни ждет, правильно? И есть, наверное, такие, у кого в сердце есть любовь, и они, может быть, не нервничают… А может быть, они все равно нервничают? А потом идут начальные титры, и самолет поднимается в воздух! Правильно?

– Правильно! – не понял я.

– А профессор – правда! – очень нервничает.

Я повернулся к Займу. Он сидел как заколдованный. Мое перешептывание с Фондой, то есть с Джессикой – голова к голове – вызвало у него перевозбуждение лицевого нерва, в результате чего у Займа подергивалась левая половина губы. Наконец, он снял с носа пенсне, улыбнулся безадресно и сказал мне шепотом, как если бы боялся, что звезда вдруг выйдет из самолета:

– Кажется, идем на взлет, правильно?

Тоже правильно: мы шли на взлет, и, снова склонившись к Джессике, я по инерции – сообщил ей об этом шепотом. Джессика тоже не поняла почему я сказал ей об этом шепотом, но шепнула:

– Да?! И что будем делать?

– Молчать и знать, что идем на взлет. Но главное – молчать!

30. Патриотизм есть форма ненависти и готовность убивать

Сперва, как всегда при взлете, я ужаснулся, что самовольно участвую в противоестественном действии, – в удалении от земли, в передвижении по воздуху и в ускорении жизни. Как всегда, вспомнил, что самолет удивительная вещь, которой люди перестали удивляться, но, как всегда же, напомнил себе, что по-настоящему удивительны более простые чудеса. Понимая откуда берется в самолете тысячи лошадиных сил, никто пока не знает откуда берется одна-единственная в простой, не летающей, лошади. Еще больше удивляла меня летающая лошадь в колеснице пророка Ильи. Жизнь, объяснил я себе, полна знаков, обещающих важные разгадки. Эти знаки привлекают внимание своей противоестественностью, – и таким знаком мне всегда казалась абсолютная физическая схожесть двух разных людей. Над этим чудом я часто ломал голову, поскольку иногда кажется, что стоит еще раз напрячься – и расколешь скорлупу, в которую Бог утаил хитрую истину. Разглядывая Джессику и поражаясь ее неотличимости от Фонды, я, как много раз прежде, догадался лишь о том, что природа проделывает подобное неспроста, – не только для того, чтобы внушить нам, будто человек не одинок во вселенной, и у каждого есть двойник. Удивительное заключалось в другом. Если бы даже Джессика и была той самой звездой, которая годы спустя после нашей беседы о неведомой ей Абхазии уселась рядом и объявила, что летит в абхазские горы, – это поразило бы меня меньше, чем действительное.

За обедом у Блейзера я рассказал Фонде о глупом грузине Жане Гашия, которого по глупости же Москва арестовала за антирусскую пропаганду, хотя уже наутро обменяла на столь же мелкого и глупого лондонского провокатора, прибывшего в Абхазию по наущению своей капризной абхазской жены и арестованного там на чайной плантации «Умный писатель Гулиа» во время произнесения не по-британски пламенной антигрузинской речи. По прибытии в Нью-Йорк Гашия объявил, что является потомком князей и плодовитым историком древности. Когда кто-то заикнулся, что его фамилии в парижском списке грузинских князей не значится, Гашия возразил, будто этот список ненадежен, ибо составлен парижскими армянами. При этом добавил, что, если никто не встречал его имени и в исторических публикациях, объясняется это опять же просто: до официальной печати он не снисходит, а сочинения хранит в голове.

Поначалу, объяснил я Фонде, американцы проявили к нему интерес, поскольку однажды его имя упомянули в семнадцатой обойме зарегистрированных в Союзе диссидентов, куда оно угодило по той тоже глупой причине, что Жан был единственным грузином в списке советских мучеников. Интерес к нему исчез с оскорбительной – американской – скоростью, о которой, будучи историком древности, Гашия не имел представления, а потому обиделся. В какой-то степени виноват был сам: его патриотические заявления дышали таким презрением к русским, что местные просветители стали опасаться как бы аудитория не догадалась вдруг, будто патриотизм есть форма ненависти и готовность убивать либо из пошлейших соображений, либо из отсутствия любых.

Вместе с интересом к себе Жан лишился дохода и обратился за помощью в нью-йоркское Грузинское Землячество, состоявшее в основном из военных перебежчиков. Самым удачливым из них был бывший сержант-красноармеец, а позже – ефрейтор-гитлеровец Апполон Даратели, в знак уважения к обоим фактам избранный на пожизненный срок председателем. За последние три десятилетия к Землячеству примкнул один только недоучившийся психиатр Гонцадзе, который и оказался зачинщиком кампании по спасению Гашия от финансового и личностного краха. Жана устроили лифтером в гостиницу «Пьер», откуда он вскоре был изгнан за грубость и пьянство. Даратели пристроил его в отель попроще, но погнали и оттуда, – теперь уже только за грубость, ибо пили там все. Землячество забеспокоилось и созвало заседание, на котором Жану объявили, что его пренебрежение к манерам создает искаженный образ грузинского бунтаря. Жан взбунтовался и обвинил Землячество в предательстве: вы, дескать, пердите тут в этой надушенной Америке, а родина стонет под вонючим русским сапогом! Раскричавшись, перешел к матерщине в адрес жадного империалиста Дяди Сэма с бабочкой на шее, который, по тайному сговору с Кремлем, не дает и цента грузинскому народу. Клевета, заступился за Америку Даратели, откуда, мол, тебе известно, будто местным империалистам на Грузию плевать? А оттуда, ответил Гашия и вытащил из кармана плоскую «смирновку», оттуда, что я разослал им сотни листовок о финансовом спасении Грузии, но никто не отозвался! Отпив залпом треть «смирновки», угрюмо добавил: я боролся за свободу, а мне плюют в глаза и не дают денег! При этом хлопнул вторую треть «смирновки» и сказал, что ему обидно не за себя, а за Грузию. Воцарилась тишина. В углу комнаты испуганно тикали вывезенные из России напольные часы фирмы «Бурэ». У Жана покатилась по щеке скупая слеза бывшего бунтаря. Потом он опорожнил фляжку, поднялся со стула, буркнул, что застрелится и грохнул дверью.

– Обязательно застрелится! – заверил членов Землячества недоучившийся Гонцадзе. – Типичный синдром бывшего бунтаря: им все время хочется разрушать, но в условиях свободы они не знают – что! – Гонцадзе подумал и добавил. – А может, им свобода противопоказана, – кто знает?! Ведь что такое свобода? Это – желание быть свободным, но получив свободу, они, понимаете, теряются… Потому что… – и на этом он запнулся, ибо по причине незавершенного образования недопонимал отчего вдруг у бывших борцов за свободу на свободе пропадает к ней вкус.

Что же касается Даратели, тот оглядел соотечественников и произнес в таком же замешательстве:

– Да, застрелится! Вы скажете: ну и хуй с ним, но я вас спрошу – а сколько тут нас, настоящих грузин? Горсть, вот такая вот маленькая! Ибо грузины – это не евреи и даже не армяне, а грузины: мы не выживаем на чужбине. Надо что-нибудь предпринять!

И предприняли. Землячество – все 44 старика плюс недоучившийся психиатр – состояло из людей, никто из которых сам по себе не способен был ничего предпринять, но сообща им удавалось постановить, что по такому-то вопросу предпринять невозможно ничего. На этот раз старики превзошли себя и отрядили Даратели с Гонцадзе к ненастоящим, еврейским, грузинам, – в синагогу на Йеллоустон. Председателем Землячества ненастоящих грузин – свыше полутора тысяч эмигрантов, переселившихся в Квинс из Петахина – служил беженец, который из-за страха перед скопищем беженцев этой должности не заслуживал. С другой стороны, не заслуживал я и стенокардии, а потому, покачиваясь в председательском кресле в здании синагоги, зазрений совести не испытывал.

Закрыв за собой дверь моего кабинета за шкафом со свитками Торы, Даратели объявил, что в годы служения Гитлеру он сочувствовал только евреям. Потом напомнил, что грузин и грузинских евреев очень мало, а потому нам следует друг друга беречь. Наконец, сообщил, что Землячество постановило получить от синагоги 5000 долларов для патриотической акции: поборник всегрузинских прав Гашия нуждается в психиатрической помощи. А зачем при этом деньги? – удивился я. Ответил Гонцадзе: сумму придется выдать не самому поборнику, а хрупкой даме, которая вызволит его из состояния резкой депривации чувства собственной значимости. Кто такая, спросил я, доучившийся психиатр? Выяснилось, что дама является блядью, отличавшейся от других тем, что ни внешностью, ни даже голосом не отличается от актрисы Фонда.

– Пять тысяч – большие деньги! – обобщил Даратели. – Но разве жизнь патриота не дороже?!

На этот вопрос я ответить затруднился, но призванные на помощь члены синагогального совета ответили как-то так, что мне пришлось выписать чек на искомую сумму. Наутро в квартире Гашия раздался звонок, и знакомый из кинофильмов голос начал с того, что попросил адресата держать происходящее в тайне.

– Фонда?! – вскрикнул Жан на ломаном английском.