Текст книги "Военные приключения. Выпуск 3"

Автор книги: Николай Стариков

Соавторы: Алексей Шишов,Юрий Лубченков,Юрий Маслов,Виктор Пшеничников,Валерий Федосеев,Виктор Геманов,Оксана Могила
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Дарю, Семен Тимофеевич, – сказал он, улыбаясь. – «Ронсон». Лучшая фирма в мире.

– Спасибо, – сказал полковник, любуясь изящными формами зажигалки. – Безделушка, а приятно.

– Если учесть, сколько коробков спичек, которые, как известно, делают из дерева, вы тратите за неделю, то это не только приятно, но и экономно.

– Сам додумался или кто подсказал?

– Крайников.

– Так это, значит, его подарок?

– Его.

– Умел жить мужик, – задумчиво проговорил Скоков. – А сгорел… Как ты думаешь, Швецов заранее все высчитал или эта идея захвата власти возникла у него, так сказать, спонтанно?

– Не знаю. Мне ясно только одно: Швецов – не из шестерок. Крайников это не учел и поплатился.

– Коса на камень нашла?

Родин ответить не успел. Резко зазвонил один из телефонов, и полковник рывком снял трубку.

– Первый слушает.

– Первый, докладывает второй…

– Понял. Почему так долго не выходили на связь?

– Пивка пришлось попить, товарищ пол… – Говоривший осекся, но тут же исправил свою ошибку. – Кузин после встречи с Кириным заехал в пивной бар на Пушкинской, где встретился с Дворцовым. Дворцов передал ему пакет, хотел было уйти, но Кузин придержал его и целых полчаса что-то втолковывал. Видимо, неприятное. Дворцов аж красными пятнами пошел…

– Дальше, – не выдержал полковник.

– Затем Кузин выехал на Садовое, добрался до Каширки и свернул на кольцевое шоссе. Здесь встал, покопался в моторе, минут через пять к нему присоединились три «жигуленка» и «Волга» – двадцатьчетверка. В каждой машине по три человека, считая вместе с водителем. Сейчас они… Сворачивают на Рижское шоссе. Идут плотно. Скорость – сто десять.

– Хорошо, – кивнул полковник. – Передайте третьему номера машин, в какую сторону они двигаются. Об исполнении доложите.

– Есть!

Полковник положил трубку и нажал кнопку телефона, связывавшего его с Климовым.

– Костя, Кирина взяли?

– Взяли.

– Теперь берите Дворцова. Задание ясно?

– Предельно.

– Ну и отлично.

Полковник прикурил, чиркнув зажигалкой, и посмотрел на Родина, отмечавшего стрелками на карте Москвы маршрут, по которому следовал Кузин.

– К Стеблеву направились?

– К нему, товарищ полковник.

– Соедини меня с Красиным.

Красин в это время находился в квартире того самого летчика Воронова, из окна которого в день ограбления универмага якобы торчала винтовка с оптическим прицелом. Сейчас у окон, а их было три, и из всех трех отлично просматривалась площадь, действительно расположились снайперы – молодые ребята из группы захвата. Для маскировки полковник Скоков решил их приодеть, поэтому внешний вид ребят – стоптанные ботинки, латаные-перелатанные джинсы, неопределенного цвета рубашки, грязные, замусоленные халаты – вызывал крайнее недоумение – то ли душманы, против которых они совсем недавно воевали в Афганистане, то ли алкаши, подсобные рабочие винно-водочного магазина.

– Стрелять только в крайней необходимости, – инструктировал Красин. – И желательно в такие места, чтобы… Понятно?

– Сделаем, товарищ майор, – бубнил в ответ сержант Коктыбаев. – Видимость отличная, расстояние… Лева, – он кивнул в сторону своего товарища, расположившегося у соседнего окна, – с такого расстояния белку в глаз бьет.

– Ему про Фому, а он про Ерему, – рассердился Красин. – В ж… бей, а не в глаз! Мне, повторяю, покойники не нужны. Ясно?

– Ясно! – щелкнул каблуками Коктыбаев, забыв, что одет не но форме.

Красин не выдержал, расхохотался.

– И не вытягивайтесь. Вы – грузчик, а не сержант специального подразделения МВД.

Зазвонил телефон.

– Слушаю, – сказал Красин, сняв трубку.

– Виктор Андреевич?

– Он самый.

– Скоков. Тебе передали номера машин?

– Да.

– Через сорок минут они будут у тебя.

– А Грач? Вышли на него?

– Вышли. Сегодня в двенадцать дня Юршов встретился с ним в пиццерии. Грач работает официантом. Через день.

– Понятно. Пиццерия – что-то вроде явочной квартиры, поэтому вчера Юршов просто физически не мог на него выйти.

– Именно.

– Ну, и что Грач?

– После ухода Юршова чуть не полчаса названивал из автомата своим ребятам – видимо, дал отбой.

– Ну и ладушки.

– Ладушки-то ладушки… Как быть с Юршовым?

– Берите. Он, по всей вероятности, к банде Грача никакого отношения не имеет.

– Я тоже так думаю. Ну… удачи тебе, Виктор Андреевич!

– Спасибо!

Красин быстро пересек площадь и вошел в здание универмага. Но к Стеблеву прорваться не смог – путь преградила секретарша.

– Нет! – грозно сказала она, заслонив грудью дверь. – Директор занят, принять не может!

– Он ждет меня. – Красин предъявил удостоверение. – А вы не волнуйтесь. Сядьте и занимайтесь своими делами. Понятно?

– Понятно, – чуть слышно пролепетала девица, отступая и опускаясь на стул.

Красин вошел в кабинет.

– Здравствуйте, Яков Григорьевич!

– Здравствуйте, – сказал Стеблев, успев смахнуть в средний ящик стола небольшой, серого цвета пакет. – Я же говорил вам, что…

– Хватит, Яков Григорьевич! Хватит лгать и изворачиваться! Да и времени у нас в обрез. – Красин взглянул на часы. – Через тридцать минут они будут здесь. Вы приготовили деньги?

Стеблев втянул голову в плечи, развел руки и стал похож на затравленного собаками зайца.

– Боже, какой вы все-таки несговорчивый! – Красин выдвинул средний ящик стола, взял серого цвета пакет, отметив про себя, что не ошибся, – пакет был действительно из-под фотобумаги, – и вытряхнул из него новенькие пятидесятирублевые банкноты. – Сколько здесь?

– Две тысячи, – скомканным голосом ответил Стеблев.

Красин сел в кресло и, пометив деньги, вызвал секретаршу. Когда та вошла, попросил ее в этом удостовериться. Затем вручил пакет Стеблеву и сказал:

– Отдадите тому, кто за ними приедет. Где у вас встреча?

– У входа в универмаг.

– Затем вернетесь в свой кабинет и будете ждать меня. Договорились? И перестаньте дрожать. От вас осиной пахнет!

– Так, у Красина полный ажур. – Полковник Скоков отодвинул от себя чашечку с кофе, встал и подошел к карте.

– Ну и где эти подонки?

Родин ткнул карандашом в только что нарисованную стрелочку.

– Примерно в двадцати километрах.

– Значит, минут через десять начнется… – Полковник задумчиво помял подбородок. – У них пять машин, в каждой по три человека… Если все вооружены, то… Пятнадцать стволов! – воскликнул он, непроизвольно сжимая кулаки. – Как думаешь, не подведут ребята?

– Не должны, товарищ полковник. Они десантника. Каждый владеет приемами рукопашного боя – самбо, дзюдо, каратэ. Да и практики у них предостаточно – Афганистан за плечами. Так что…

– Не подведут?

– Не подведут, – улыбнулся Родин.

Скоков сел в кресло и протянул руку к одному из телефонов, но тот, словно ожидая этого момента, затрещал сам. Полковник от неожиданности вздрогнул и снял трубку.

– Первый слушает.

– Докладывает Пятый. Как слышите?

– Нормально.

– Швецов вышел из дома, сел в машину и поехал в сторону центра.

– Где он сейчас?

– Проскочил «Бауманскую», движется к «Электрозаводской».

«В гараж спешит, – подумал полковник. – На свидание с Крайниковым».

– Там его и берите.

– Где? – недоуменно переспросил Пятый.

– В гараже. Как только в подпол залезет, так и берите. Ясно?

– Ясно, – усмехнулся Пятый. – До связи.

– До связи.

Скоков бросил трубку и посмотрел на часы.

– Соединить с Красиным? – догадался Родин.

– Не надо, – сказал полковник, распечатывая новую пачку сигарет. – Ему, наверное, сейчас не до разговоров.

Кузин вышел из машины, внимательно осмотрелся и, не заметив ничего подозрительного, направился к универмагу. У отдела «Спортивные принадлежности», который находился почти напротив кабинета директора, задержался и попросил продавщицу показать кроссовки. Долго рассматривал их, мял, хотел примерить, но ему отказали.

– Почему? – возмутился Кузин.

– Не положено.

– Боитесь, что подметки отлетят?

– Советское – значит, отличное! – Продавщица кинула на покупателя оценивающий взгляд и неожиданно звонко рассмеялась. – Заходите завтра. Может быть, итальянские выкинут.

– Спасибо, – сказал Кузин. Улыбнулся и заспешил к выходу, к дверям, в которые буквально минуту назад нырнул Стеблев.

– Здравствуйте, Яков Григорьевич!

– Здравствуйте.

– Как настроение?

– Паршивое! – обозлился Стеблев. – Почки болят и вообще… – Он вытащил из кармана пакет и передал его Кузину. – Пожалуйста.

– Спасибо, Яков Григорьевич. До встречи. А почки… Боржом пейте, говорят, помогает.

Кузин простился со Стеблевым и заторопился к машине. И вдруг… За многие годы занятий боксом Кузин привык мгновенно реагировать на малейшее движение противника на ринге, ибо это движение почти всегда заканчивалось атакой, которую необходимо было пресечь и подавить в самом зародыше. В дальнейшем эта привычка переросла и выкристаллизовалась в острую наблюдательность, обычно свойственную людям, чья карьера, а зачастую и жизнь, как, например, разведчика, зависит от природной сообразительности и быстроты реакции. Так вот, простившись со Стеблевым, Кузин вдруг заметил, что с противоположной стороны площади к его машине направляются двое грузчиков. Насторожили его не сами грузчики, одетые, как и все их коллеги из продовольственных магазинов, в грязные и замызганные рабочие халаты, а их лица, трезвые, свежие, спокойно-сосредоточенные, и походка, мягкая, скользящая, почти бесшумная походка солдат, отправляющихся на задание. Кузин моментально охватил площадь круговым движением глаз и увидел, что грузчики берут в кольцо а остальные его машины – три «жигуленка» и «Волгу». Он бросил короткий взгляд через плечо. И за ним следовал грузчик. На какую-то долю секунды их взгляды встретились, и по этому взгляду, лишенному каких-либо эмоций, Кузин понял, что имеет дело с профессионалом самой высокой пробы.

В следующее мгновение грузчик прыгнул, прыгнул мощно, без подготовки, выбросив вперед левую и приготовив для удара правую руку. Кузин ловко уклонился и сам поймал противника на удар – встречный в челюсть. Грузчик рухнул, словно у него подломились ноги. Кузин рванулся в сторону, молниеносным движением схватил за волосы проходившую мимо девушку и, приставив к ее горлу пистолет, заорал:

– Кто подойдет – пристрелю!

Старший группы захвата капитан Саранцев, страховавший своего бойца, в растерянности остановился, оценивая обстановку, повел глазами. Все остальные преступники были уже разоружены, сидели тихо, с недоумением поглядывая на изящные браслеты-наручники на своих запястьях.

– Неужели ты не понимаешь, что тебе крышка? – спросил капитан, нащупывая под халатом пистолет. – Брось оружие!

Кузин грязно выругался и, прикрываясь девушкой, как щитом, стал медленно отходить к машине, которая блокировала выезд на шоссе.

– Вылезай! – скомандовал он, направив на водителя пистолет. – Быстро!

Шофер молча перевел взгляд на капитана Саранцева. Тот мрачно усмехнулся и поднял согнутую в локте правую руку. Это был условный сигнал снайперам – «Внимание!». Шофер же принял этот сигнал на свой счет, неохотно вылез и отошел в сторонку.

– Дальше! – заорал на него Кузин. – Еще дальше!

– Да чего ты прицепился, чего тебе еще от него надо? – довольно дружелюбно проворчал капитан.

– Самолет! И без пересадки… До Стокгольма! Понял?

– А карету не хочешь?

– Будешь много разговаривать, я вашу комсомолку… – Кузин с силой тряхнул девчонку за волосы. – В расход пущу! Так и передай своим… идиотам!

В это время грохнул выстрел. Вскрикнув, Кузин выронил пистолет и с удивлением посмотрел на свою беспомощно повисшую правую руку. Пуля снайпера, стрелявшего из окна квартиры летчика Воронова, угодила точно в запястье.

Сумеет ли брат с честью выйти из создавшегося положения, помочь в беде любимому человеку, проявить себя, как настоящий мужчина? – думал Родин, шагая по бульварам домой. – Алена, конечно, славная девчонка, сумеет понять, что к чему, сумеет пережить свалившееся на нее горе, – горе, как бы велико оно ни было, пережить можно, – но куда деться от долгих настороженных взглядов в спину, сплетен, пересудов за углом, а порой и откровенного презрения? Куда? От злых языков не убежишь. И вот здесь-то человек и ломается – уходит в себя, рвет отношения с окружающими, привычным укладом жизни, отгораживается от всего мира глухим забором отчужденности и недоброжелательства. В этот момент ему необходимо протянуть руку, подставить плечо, найти слова, которые вернули бы его к жизни. Нашел ли брат такие слова?

Родин бесшумно открыл дверь, заглянул в комнату. Вся семья – в сборе. А по правую руку от Славки сидит… Алена. Тихая, задумчивая, немножко отрешенная. «Ничего, это со временем пройдет. Главное, что они вместе».

– Здравствуйте, – сказал Родин. – Для меня местечко найдется?

– Место всем найдется, – сурово сказал отец, но глаза его заискрились радостью. – Садись!

Родин сел, придвинул тарелку и облегченно вздохнул. Впервые за много недель – свободный вечер. Он может идти куда угодно – в кино, в театр, на свидание. А может и посидеть дома, посмотреть телевизор. Натруженный мозг будет отдыхать, а не рыскать в поисках выхода из темных лабиринтов неизвестности… «Как хорошо все-таки дома!» Родин посмотрел на родителей, брата, Алену и невольно улыбнулся.

Оксана Могила
ПОДСНЕЖНИКИ И ЭДЕЛЬВЕЙСЫ
Приключенческая повесть

1

По узкой, извилистой прибрежной дороге – справа теплое море, слева покрытые пышной зеленью горы – я ехал в кузове полуторки среди перебинтованных рук, ног. Когда машина тормозила, шлейф пыли окутывал нас, покрывал, словно пеплом, лицо, одежду. Но я боялся двинуться, чтобы не причинить боль раненым бойцам.

Только один, рыженький, щуплый, совсем юный солдатик, был вооружен. Он сидел, привалившись к борту, вытянув перед собою забинтованную ногу, и поводил автоматом по зеленым склонам. Он как-то особенно напрягался, когда мы пересекали устья ущелий, уходящих к дальним лысым горам и к покрытым вечными снегами далеким вершинам.

– Ты куда все целишься? – спросил я его. – Кабана подстрелить мечтаешь, что ли?

– Охраняю жизнь – твою, ихнюю, свою…

– От кого, дорогой, от них, что ли? – кивнул я на беженцев, которых то и дело обгонял грузовик.

По краю дороги двигались повозки с домашним скарбом, запряженные изголодавшимися коровами, ишаками. Малые дети сидели поверх тюков. Ребята постарше, женщины подталкивали на подъемах тележки.

– А вдруг фриц выскочит? – серьезно сказал солдатик.

– Откуда, дорогой? Мы от фронта уже километров шестьдесят отмахали.

– Оттуда и выскочит. – Он кивнул на горы. – Ребята бают: фриц на перевалы сел. А вниз катиться – не вверх ползти.

– Слушай, политрук, – поднял забинтованную голову другой раненый, – выходит, большую промашку наши командиры дали?

Автоматчик зло подхватил:

– До Рицы на ЗИСах катали, вот и решили, что выше дороги нет.

– А фрицам на што дорога? У них альпинистов навалом. Пушки и минометы на мулах, вьюками… Они по этим горам все равно, что по проспекту…

– Вы, товарищи бойцы, панику среди раненых не сейте, – сказал я строго.

– А я не сею, – отозвался рыженький, – я автоматом слежу. Вдруг фриц просочится. Может, хоть одного срезать успею.

– Робеешь… – заметил я.

– И робею… До фронта не дотопал – под «юнкерса» попал. Куда мне теперь на одной ноге скакать? В море, что ли? Там рыбе-камбале по-пластунски ползать сподручнее, не мне… Понимаешь, дуриком помирать неохота.

– А кому охота? – снова приподнял забинтованную голову его товарищ. И, помолчав некоторое время, спросил у меня: – А ты, товарищ политрук, откуда ножки свои целые везешь?

Я промолчал. Не объяснять же случайным попутчикам, что меня недавно… выгнали с передовой. Хотя в тот рассветный час трудно было определить, где передовая.

Ровно неделю назад я приехал в энский полк, чтобы написать в газету о подвиге сержанта Митрохина, уничтожившего со своим расчетом четыре танка противника. Думал пробыть в части полдня, не больше. Но… вот и Митрохина уже нет, и всего расчета, и орудия. Мы потеряли связь с соседом справа и с соседом слева. Нас зажали в клещи, которые вот-вот могли сомкнуться за спиной. Но приказа об отходе не было. Полк дрался, истекал кровью, таял, но держался за вершинку, обозначенную на карте как высота 1317. Полк вел бой, как говорилось в сводках, «на Туапсинском направлении». И я собрался разделить его судьбу до конца.

Солнце поднималось в утренней полумгле. В это время педанты-фрицы не стреляли даже из винтовок. Пили кофий. Я посмотрел на часы: 5.10. Еще двадцать минут тишины, а потом снова начнется… В этот момент по цепочке передали:

– Политрука к командиру полка!

Чернявый и, несмотря на голодуху и непрерывные изматывающие бои, круглолицый майор сидел на камне, разглядывал планшетку с картой. Пригласил жестом присесть рядом. Переложил планшетку мне на колени, ткнул пальцем в извилистую ниточку дороги, над которой красными скобочками были обозначены наши позиции.

– Запомни этот квадрат и эту высоту. Вот здесь мы сегодня… ляжем. – Потом положил поверх планшетки стопку треугольничков. – Это письма родным. Отправишь. А это донесение в штаб дивизии. В случае встречи с противником – уничтожить. Если фрицы до полудня перехватят вот эту высотку, не прорвешься. Отправляйся немедленно.

– Я останусь с вами.

– Приказываю покинуть расположение части!

Я не двинулся с места. Тогда майор вскочил и, нервно сдергивая ремешок с кобуры пистолета, заорал:

– Вста-ать!

Он размахивал дулом перед моим носом:

– У меня пуля считанная! Сва-аю влеплю! Напра-аво! Марш из части!

Ошарашенный, униженный, я подчинился приказу. Но тут же услышал тяжелое топанье:

– Притормози, политрук…

В руке у майора все еще была его «пушка», в глазах еще не застыл сумасшедший блеск. Но голос был глухой, словно осипший после истерического крика:

– Не серчай, политрук… Негоже так прощаться… ну, руку…

Я пожал запястье правой руки.

– Понимаю, трудно уходить, когда… И мне каждый штык сегодня дорог, – продолжал майор. – Но ты боец аховый, больше карандашом мастер работать… Ты уж напиши по-честному, как ребята мои дрались. – И вновь перешел на официальный тон: – Устно в штабе добавишь: полк продержится до вечера… если кто останется. Ну а теперь прощай. Там в лощинке кобыла. Седлай, включай скорость.

…И вот, уже давно сдав документы, «лошадиную силу», трясусь я в полуторке, набитой ранеными, по прибрежной дороге: справа море, слева зеленые горы. Бойцы молчат, видимо, обиженные, что я не пожелал им отвечать, а может быть, просто боль и усталость сморили.

Мы въехали в курортный город. Замелькали таблички с названиями знакомых с довоенных времен домов отдыха и санаториев, фанерные стрелы с какими-то военными обозначениями. Наконец грузовик остановился у приморского дома отдыха, превращенного в один из бесчисленных госпиталей. Из кабины вылез водитель:

– Пришли-приехали, товарищ политрук!

Я соскочил на асфальт, кое-как отряхнул пыль и пошагал, размышляя о том, на каких перекладных мне двигаться дальше, в редакцию.

В ту осень цветы цвели буйно, как никогда. Неухоженные, казалось, никому не нужные, они разрослись, пошли в атаку на каждый свободный клочок земли, словно хотели скрыть от человеческих глаз раны, нанесенные бомбежками, стереть с лица земли саму память о войне. Огромный куст хризантем спрятал в своей зелени поверженные наземь перекрытия еще недавно уютного, бело-голубого домика. Мой взгляд скользнул дальше и остановился на плакате: матрос, сжимающий в руке винтовку, а внизу надпись: «Отстоим Кавказ!» Фигура плакатного матроса, десятки раз повторенного на скособоченном заборе, то и дело заслонялась силуэтами людей, идущих по узкой улице южного города. Как были они непохожи в своих новеньких, необношенных гимнастерках на обожженных, измученных, тех, кого я оставил на высоте 1317…

Я повернул за угол и оказался на набережной. Она была пуста, лишь на парапете сидела тоненькая девушка с длинными косами в темной, вдовьей одежде. Разложив на коленях аккуратный платочек, вышитый цветочками, девушка жевала лаваш с сыром, время от времени растирала кулачком слезы. Скорее не она даже, а этот лаваш поразил поначалу мое воображение – настоящий домашний хлеб, который пекут только у нас, в Армении. Я не пробовал его с июня сорок первого.

Девушка, почти девочка, подняла лицо, окинула испуганным взглядом мою серую физиономию, запыленную гимнастерку с черным от копоти подворотничком, галифе – одно колено заштопано на живую нитку, стоптанные сапоги, и вдруг оторвала от лепешки лаваша кусок, протянула мне. Не в силах отказаться, я впился в лаваш зубами. Она наблюдала, как я жую, горестным, взрослым, материнским взглядом. Но стоило мне наклониться, спросить, что она тут делает одна, как девочка сразу замкнулась, отвернула от меня прозрачное личико. Я взял ее за руку.

– От своих отстала, да?

Она сердито выдернула руку, быстренько завязала узелок, отодвинулась.

– Тебе помочь? Чем? – настойчиво продолжал я. – Хочешь, в эшелон попытаюсь устроить, до самого Еревана?

Не отвечая, она бочком, бочком тихонько отходила от меня, потом побежала.

Девушка совсем было затерялась среди людей, безмолвно стоявших у черной граммофонной трубы радиоточки. Люди слушали сводку с фронта: «В течение 15 октября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На других фронтах никаких изменений не произошло…»

Я слушал, думая о «своем» полке, который дрался там, северо-восточнее Туапсе, и, не знаю почему, следил за тоненькой фигуркой девушки, которая, робко постояв у ворот какого-то дома, вдруг решилась, шагнула во двор.

«…в заводской части Сталинграда, – продолжал диктор, – немцы силою до полка пехоты несколько раз атаковали наши позиции. Все атаки противника отбиты…»

Эх, как неладно получилось с этой девочкой: чего она испугалась, почему убежала? Я ведь ото всей души, а она… Из-за забора, куда она скрылась, раздался громкий, многоголосый хохот. А вдруг ее кто там обижает? И я пошел вслед за нею.

По всему, это был школьный двор. Самодельный, скрученный из тряпок мяч плюхнулся рядом со мной. Я машинально отфутболил его и охнул, схватившись за ушибленную ногу. Кирпич они в тряпку завернули, что ли? Мяч подхватил кто-то из стриженых новобранцев и самозабвенно погнал его, едва не натыкаясь на товарищей, блаженно дремавших на солнышке.

Не обращая ни на кого внимания, солдат-армянин, годившийся всем этим вчерашним школьникам в отцы, что-то строгал из куска дерева.

– Здравствуйте, – сказал я ему и смутился, когда этот пожилой человек отложил работу и вскочил, пытаясь встать по стойке «смирно». – Да вы сидите, сидите… Издалека, земляк?

– Все мы тут земляки, – пожилой солдат вновь уселся, – видишь, форму дали, чтобы все одинаковые были… Сижу и думаю: зачем мы сыновей растили?

– Ты ж говорил, что у тебя дочка, – вмешался лежавший рядом сухощавый, остроносый солдат.

Ничего не ответив, пожилой солдат снова углубился в работу.

– Что режешь, отец? – полюбопытствовал я.

– Ложку.

– Зачем?

– Чем кашу есть будешь?

– Вам же дадут.

– Дадут… – проворчал солдат. – Винтовку мне дадут, а ложка у человека своя должна быть, как и голова. – Он полюбовался своим изделием. – Бери, командир, на память.

– Спасибо, отец, сюда девушка только что забежала, не видел?

– Это Ануш… Бедная девочка… Глупый Левон… Это ее брат. Последний мужчина в семье. Девочка за ним едет. От самого Ахтала едет. За братом едет. А он стыдится, гонит ее…

– И правда, еще б мамку привез – портки стирать, – встрял в разговор остроносый солдат.

– Ты, Федулов, глупый человек. Недобрый человек.

– А ты больно добрый, Ашот. Добреньким на войне делать нечего!

– Много ты знаешь про войну…

В воротах появился приземистый старшина с большим кульком из газеты в руках:

– Ка-анчай перекур! Третий взвод ко мне, построения не нада-а…

Нехотя, еще пиная тряпичный мяч, подтягивались к нему молодые бойцы.

Тут я увидел Ануш. Она шла, словно привязанная, за долговязым худым пареньком, который то и дело бросал ей через плечо какие-то резкие слова.

Плотное людское кольцо окружило старшину.

– Внимание, товарищи бойцы, – заорал он и вытащил из кулька пластмассовый патрончик. – Всем смотреть сюда!

Парни оживились:

– Гляди, какая-то хреновина…

– В винтовку, точно, не влезет…

– Дай, старшина, мне парочку, не жмись…

Старшина был обескуражен весельем, не соответствующим серьезности момента.

– Разговорчики, а то всех поставлю по стойке «смирно»! – ткнул ближайшего к нему бойца этим патрончиком в живот. – Товарищи красноармейцы, внимание! Сейчас вам будут розданы медальоны для ношения на шее. Для этого к каждому медальону приделан мотузок. С этого момента он должен быть постоянно на вас и днем и ночью. Даже когда нагишом пойдете в баню, не снимать. В медальон каждый должен вложить от такой шматок бумаги с личным номером. Дополнительно можете поместить туда адрес родных.

– Зачем адрес? – недоуменно спросила Ануш брата.

– Затем! – отрезал Федулов. – Чтобы ясно было, куда похоронку слать.

– Какую похоронку? – еле слышно спросила Ануш.

– Бумажную, по установленной форме: «Ваш брат Левка, дорогая девушка, пал смертью храбрых».

– Федулов! – грозно зашипел Ашот.

Но Ануш уже никого не слушала. С криком вцепилась в худые плечи брата, прижалась к его спине.

– Разговорчики! – прикрикнул было старшина и растерянно остановился перед пылающим от стыда Левоном:

– Чего она? Говорит чего?

– Два брата, говорит, под Москвой пропали, – тихо перевел Ашот. – Левон последний… Говорит, что за нами в горы пойдет…

– Смирна! – прикрикнул на девушку старшина, но она даже головы не подняла. – Да с твоим братом, может, и ничего не случится! – Старшина в поисках поддержки пошарил взглядом вокруг, увидел меня. – Его вот спроси. Человек, видать, с самого фронта пришел. Живой!

Ануш продолжала плакать. И тогда мне в голову пришла странная мысль. Я взял в ладони ее лицо, повернул к себе:

– Слушай, ты стихи такие знаешь? – И произнес по-армянски четверостишие, включенное в школьную хрестоматию. – Учила в школе? Так это я написал.

Девушка смотрела на меня с недоумением, не веря. Тогда я вытащил из полевой сумки журнал, где были напечатаны мои стихи и фотографии.

– Вот видишь, стихи Арама Петросяна. А это я. Похож?

Она отрицательно замотала головой. И правда, в запыленном политруке трудно было признать того пижона при галстучке.

– В штатском, оттого и непохож, – поддержал меня Ашот. – Ты слушай его, Ануш, это – уважаемый человек.

– Факт, Пушкин, – съехидничал Федулов.

– Так вот, говорю тебе точно, вернется брат. Вернется, – продолжал я, почему-то очень веря в свои слова.

В это время по двору разнеслась команда:

– В колонну по четыре, повзводно…

И вот недружно затопали сапоги. Кто-то запел строевую песню, бойцы подхватили припев.

– Вы с ними? – с надеждой спросила меня Ануш.

Я промолчал. И тогда она бросилась за колонной, за братом. А я смотрел вслед, понимая, что помочь ничем не могу.

2

Лишь через два месяца я вновь очутился в этом городе. Командировки носили нас, газетчиков, по всей огромной дуге Закавказского фронта, левый фланг которого обозначал скелет железнодорожного вагона над цементными заводами Новороссийска, а правый терялся в веренице постов где-то в калмыцких степях, промороженных, продуваемых насквозь метелями. Трудно на таком фронте дважды очутиться в одном и том же месте, но вот случилось.

Я подошел к симпатичной регулировщице, ловко управлявшей движением транспорта. Показал документы, спросил несколько витиевато:

– Я бы просил дать азимут до штаба.

Девица хмыкнула, сделала четкий поворот направо и указала взглядом, чтобы неосторожным движением руки не внести путаницу в движение грузовиков и подвод:

– Шагайте, товарищ старший лейтенант, до той развалюхи, потом поворот на девяносто в проулочек, там сразу и разберетесь.

«Той развалюхой» был уже знакомый мне домик, разбитый бомбой. Куст хризантем перед ним поник, пожух под первыми декабрьскими заморозками, безжалостно открыв взору приспособленную для жилья землянку. Из трубы валил дым.

Я прошел еще немного до школьного двора, где последний раз видел ту девушку, Ануш, ее брата Левона, пожилого Ашота, этого язву Федулова. Где они сейчас? Живы ли вообще? Месяц в военное время – срок огромный. Может жизнь подарить. Может отнять…

Заглянул в знакомые ворота. Школа стала госпиталем. По двору прохаживались выздоравливающие, бегали сестрички в белых халатах. Вот, сгибаясь под тяжестью тюков с бельем, мимо меня прошла тоненькая девушка. Остановилась передохнуть. И я узнал Ануш. Мы бросились друг к другу, словно давно ждали этой встречи.

– Вы с фронта? – Она увидела мою новую шинель, начищенные сапоги и сникла… – Нет, вы не оттуда…

– А ты что здесь делаешь? Почему не уехала домой?

– Левона жду. Он вернется, станет меня искать, а я тут, в госпитале.

– А ты знаешь, где сейчас брат?

– Там, – кивнула она в сторону гор, – на фронте. Ведь правда, его не могут убить? Его могут только ранить. Тогда сюда привезут. А здесь я. Лечить его буду…

– Слушай, Ануш, я сейчас спешу, но через час вернусь. Через час на этом месте, хорошо?..

Штаб я нашел быстро: по проводам, подвешенным прямо на ветки деревьев, по нескольким потрепанным «эмкам», по коновязи, возле которой понуро жевали овес оседланные кони, по обилию командиров, снующих туда-сюда в распахнутые двери. Я тоже вошел.

Внутри штаб имел вид обжитой. Словно в довоенные времена на стенах в деревянных рамках развешаны разные памятки, боевые листки и – примета времени – портреты великих русских полководцев, начиная от Александра Невского. По коридорам расставлены стулья и кресла.

На дверях даже таблички под стеклом, напечатанные в типографии. Я толкнул ручку двери с табличкой «Начальник политотдела полковник…». Дверь неожиданно легко распахнулась.

– Разрешите войти?

– Погоди момент, – буркнул полковник кому-то в трубку. – Уже вошли, – ответил мне.

– Вот документы.

– А, газета! Пе-тро-сян? Читал вас, читал. Присаживайтесь, а я в момент закончу… – И в телефон: – Так вот, объясни им, пусть вяжут из чего угодно – из овечьей, ишачьей, собачьей шерсти, пусть, в конце концов, кофты распустят на нитки и вяжут. Объясни им по-человечески, почему надо быстро и много. Что? Варежки трехпалые, носки, ну, эти еще… намордники… А как их еще назовешь, наличники, что ли?

Я старался не смотреть слишком, пристально на лицо полковника, потому что оно представляло довольно грустное зрелище: щеки, нос лоснились от густого слоя вазелина, под которым чернели следы то ли ожогов, то ли обморожения. Разглядывал кабинетик: этажерка, стол и продавленный диван. Над диваном большая карта Кавказа, утыканная флажками с циферками и буквами на них.

– …ничего, поймут… Три щелки – одна для рта, две для глаз! – Полковник продолжал кричать в трубку: – Сколько штук? Сколько рук хватит. Все! – И повернулся ко мне: – Теперь слушаю вас.