Текст книги "Военные приключения. Выпуск 3"

Автор книги: Николай Стариков

Соавторы: Алексей Шишов,Юрий Лубченков,Юрий Маслов,Виктор Пшеничников,Валерий Федосеев,Виктор Геманов,Оксана Могила
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Судя по следам, фашистов было немного, человек пять. Ну, судьба двоих мне известна. А остальные трое, куда ушли они? За подмогой?

В дымном блиндаже, рядом с полыхавшей огнем железной печкой, сделанной из бочки для бензина, в свете коптившего неимоверно каганца – расплющенной сверху снарядной гильзы – спали рухнувшие от усталости, долгого пути бойцы, мои новые товарищи. Лишь двое не спали: пожилой Ашот и юный Левон. Ашот, видно, уже давно растирал маленькие, словно детские, босые ступни и приговаривал в такт ласковым, однообразным движениям:

– Ничего… ничего, Нюся, слава богу, немного прихватило. Ты не стесняйся меня, дочка… У меня дома тоже такая… Ей шестнадцать… Вот теперь больно будет… Да?

Девушка жалобно застонала.

– Хорошо… – продолжал Ашот, – это кровь по жилам пошла. А теперь, – он говорил с девушкой, словно с ребенком, вытащил из-за пазухи согретые теплом его тела портянки, – теперь портяночки намотаем. А теперь валенки натянем. И рукавички… А теперь, Левон, давай флягу! Теперь пей.

Нюся испуганно замотала головой.

– Пей, говорю. Ты солдат – значит, пей.

– Ой, – задохнулась Нюся, – гадость какая! – И вдруг тихонько засмеялась. – Никогда не научусь эту дрянь пить.

– И не надо учиться. А сейчас – пей.

Она смотрела на Гукасяна изумленными, округлившимися глазами, потом тихо спросила:

– А где наши? Я помню – страшное что-то было. Огонь, гром…

– Все здесь… все. А теперь спать надо.

– А ты, Левка, откуда взялся?

– К тебе шел, – серьезно ответил Левон.

– Ну вот и садись теперь сюда, поближе, – сказал, уступая свое место Ашот. – Садись и молчи. Пусть она спит.

В блиндаж заглянул и поманил меня пальцем Гаевой. Я выбрался на уже утоптанную площадку, от которой в разные стороны разбегались прорытые в снегу траншеи, ведущие к постам. Вслед за мною вышел Ашот. То ли извиняясь за что-то, то ли поясняя мне, новому человеку, сказал:

– Ах, дети, дети… Даже в ледниках находят друг друга…

– Гукасян! – окликнул его Гаевой. – Вернитесь в блиндаж, возьмите с собою еще двух бойцов, поднимитесь во-он на тот гребень. В снег заройтесь и глядите в оба. Задача ясна?

Минут сорок прошло, пока передовой дозор выбрался на гребень и как бы растворился в белом пространстве. Я стоял рядом с Гаевым, выжидающе помалкивал, постукивал ботинками, пытаясь согреть озябшие ноги.

– Да… хорошо в штабе пальцем по карте водить, – вроде бы ни к кому не обращаясь, пробурчал Гаевой.

Я пожал плечами. Что отвечать?

Лейтенант поднял бинокль и в который раз стал шарить по белым склонам и черным скалам. И опять, будто обращаясь не ко мне, а к этой белой пустыне, сказал:

– Что ж вы тянете? Что ж вы нервы мои, как веревочку, мотаете, сволочи?! Вы ж должны вернуться… Ты как думаешь, Арам?

Он впервые обратился ко мне вот так, по имени, без всяких там «товарищ старший политрук, старший лейтенант», и это означало, что мы перешагнули наконец рубеж, за которым оставили деление на старших и младших по званию, что все мы теперь в одной связке перед лицом белого безмолвия, смерти, смотревшей на нас с белых зубчатых вершин, с белого языка огромного ледника, сползавшего с перевала.

– Пока я ничего не думаю, Андрей, – в тон лейтенанту ответил я. – Пока ориентируюсь на местности.

А Гаевой снова повторил, еще резче, злее, чем в первый раз:

– В штабе по карте пальцем просто водить… А нам что теперь делать? Размадзе должен был тут крепко сидеть. А моя задача другая – без остановки двинуть во-он по тому хребтику, – и он указал рукой на отрог, который отсюда, снизу, казалось, напрямую соединялся с вершиной горы, у которой словно ножом была срезана острая макушка. – И дальше, за ту гору… Хорошо фрицу затылок почесать. А теперь? Заставу оставить нельзя – это факт. А там, внизу, товарищ майор ждет не дождется данных разведки. Хоть разорвись!

– Сколько их оставалось здесь перед бураном? – спросил я.

– С Нюсей двенадцать.

– А если разделить твой отряд?

– Сориентировался… Я же к этому и веду. Продержишься пару дней, Арам? Лучших ребят тебе оставлю…

Сверху, с нашей тайной заставы, раздался свист. Оттуда, из-за камней, Ашот махал нам рукой, стараясь привлечь внимание. Андрей снова вжал бинокль в глазницы. Даже сквозь трехпалые варежки было заметно, как напряглись его руки.

– Ну вот, давно ждали.

Я тоже схватился за старенький бинокль, на котором было выцарапано «Размадзе», память о командире заставы, которого я живым никогда не видел. Сначала перед моими глазами плясали два белых пустых круга. На них то появлялись, то исчезали зубцы вершин, куски синего неба. Потом я повел бинокль ниже и тут наконец заметил вереницу людей в белых маскировочных халатах, около роты… А у нас – взвод неполного состава.

Вот головной лыжник притормозил у черной полосы-трещины. Сразу же из-за его спины выехало еще два егеря, перекинули какие-то жерди, возможно, складную лестницу через трещину. И передний немец неловко, не снимая лыж, зашагал по «мосту». За ним последовали остальные. У отряда было что-то вроде обоза. Прошлой зимой, под Москвой, я уже видел такие двухметровой длины лодки-плоскодонки. В них практичные гитлеровцы волоком вытаскивали раненых с поля боя. Сейчас несколько таких лодок были заполнены с верхом.

Гаевой тоже внимательно рассматривал цепочку «эдельвейсов». Комментировал вслух:

– Все хозяйство волокут. Даже бревнышки для блиндажа в два наката волокут… Небось там и печка, и горючка для нее, и кофий в термосах. И еще чего-нибудь покрепче… А осторожничают, черти, видишь, дозор головной выставили. Неужели нас высмотрели? Не должны бы. Небось просто устав соблюдают…

Вслед за лейтенантом я перевел бинокль вправо и увидел еще трех лыжников, которые, далеко опередив колонну, стремительно неслись по склону снежного цирка. Изредка они тормозили, внимательно осматривались. И снова летели вперед. Классные горнолыжники, ничего не скажешь.

– Все рассчитали, – пробормотал Гаевой и добавил: – Точно! Детали одной не учли – что мы здесь. Небось думают, что мы там внизу сидим и ждем, когда после бурана снег спрессуется.

Вскоре и без бинокля я мог разглядеть сторожевое охранение фашистского отряда.

Рядом со мною расположился монументальный Вася-сибиряк. Он не спеша уложил в небольшой нише из камней четыре гранаты – «лимонки», подровнял их. Гранаты напоминали кротов, уткнувшихся носами в снеговую стенку. Потом Вася вытащил из подсумка запасной автоматный диск и поставил на ребро рядом с гранатами. Еще прислонил к стенке винтовку – из тех, что остались от погибшей заставы. Выставил автомат в щель амбразуры, примерился, пробормотал:

– Для этой штуки рано.

Отставил автомат, взял винтовку, прицелился и, удовлетворенный, откинулся:

– Ну, теперь погодим маленько.

А передовая тройка лыжников подходила все ближе. Вот они миновали тот участок, над которым затаились Ашот и еще два бойца. Гаевой все медлил… А сибиряк неторопливо, основательно пристроился у амбразуры, бормоча под нос:

– Возьмем на мушку от того хорька… В глаз целить не будем – шкура не ахти…

Теперь и голова колонны приблизилась к нам, втянулась под скалу, на которой затаились наши. И тут я увидел, как на правом фланге нашей позиции вскочил лейтенант Гаевой, дважды махнул рукой, а потом выстрелил из ракетницы, но не вверх, как это обычно делают, а целя прямо в переднего лыжника. Зеленая звезда зашипела, завертелась, рассыпая огненные брызги перед немцем. Ошарашенные егери замешкались, промедлили какие-то считанные секунды. И тут раздались автоматные очереди. Рядом со мною щелкнул выстрел винтовки. Немец, словно его ударили в грудь, упал на спину. Одна лыжа задралась вверх, стала вертикально, как шест, как веха.

– Все, был хорек, – удовлетворенно сказал Вася, клацнул затвором винтовки и снова тщательно прицелился. – А теперь шлепнем от того лиса, чтоб хвостом не вертел…

Снова щелкнул выстрел, точный, охотничий:

– От так… Неча зад задирать, однако…

А я все еще ни одного выстрела не сделал. Для моего ТТ дистанция была пока далековатой.

Слева от меня, будто слившись с автоматом, палил Левон. Я заметил… что глаза его плотно зажмурены, на лице отрешенная решимость, и понял, то это для него первый бой, первая пальба не по мишени, а по настоящему противнику, которого он так отчетливо, близко увидел перед собой. Я хотел было подползти к нему, но Федулов опередил. Резко дернув паренька за полу шинели, бросил зло:

– Что палишь в белый свет, как в копеечку? Патронов завались, что ли?

Автомат Левона замолк. Сам он словно бы очнулся: лицо растерянное, виноватое, совсем мальчишечье лицо. Я пристроился рядом, коснулся его плеча:

– Страшно?

Левон отчаянно замотал головой: нет, мол.

– Страшно, – сам ответил я. – А ты про себя не думай. Про дом свой думай. Про маму. Про Ануш. Если бы твою сестру кто захотел обидеть, ты заступился бы?

Левон смущенно улыбнулся. Поосновательнее приладился к автомату, прицелился и дал короткую очередь, спокойно, четко, как на полигоне.

В отставшем немецком санном обозе засуетились, что-то поспешно стали устанавливать. И вдруг раздалось шипение и негромкий разрыв мины. Третий разрыв веял наши позиции «в вилку». Донесся чей-то стон. Мимо прошмыгнула с санитарной сумкой Нюся.

А сибиряк Вася, все так же, с присказкой:

– Ну-ка, вороне в глаз… – Выстрелил, чертыхнулся. – Эх ты, Вася-мазила…

Минометчики заметили, что и к ним пристреливаются, перебрались за большой валун.

И тут ожила скала над лощиной, в которой залегли немцы. Сверху открыли огонь Гукасян и двое бойцов, что пошли вместе с ним. Немцы тоже стали палить вверх, по нашей засаде. Но попасть им было так же нелегко, как по летящей высоко птице. Шанс попасть почти нулевой. Немцы стали переползать поближе к скале, в «мертвую» зону. И тогда там, наверху, наши товарищи, не таясь, встали во весь рост, придвинулись к самому краю обрыва. Их очереди взрывали снег, выбивали искры из камней рядом с егерями, в нескольких шагах от миномета.

Я увидел, как Гукасян закинул за спину ставший бесполезным автомат и стал в обнимку с огромным камнем. Потом уперся в него плечом, подозвал еще одного бойца на помощь. Это было похоже на невиданный сеанс классической борьбы с противником совершенно другой весовой категории. Мне поначалу даже показалось, что Ашот просто сошел с ума. Но огромная глыба слегка шевельнулась, потом стала раскачиваться и вдруг стронулась с места и пошла, пошла вниз, увлекая за собой другие камни и все увеличивающуюся массу снега. Загремела лавина. Она сошла так стремительно, что немцы ничего не успели, предпринять. Белая масса накрыла и отряд и миномет…

Стрельба смолкла. Пораженные, смотрели мы, как оседает, искрится снежная пыль, как сверкает радуга над тем местом, где только что был враг. А на скале, воздев руки вверх, что-то радостное кричал Ашот.

И тут я увидел Гаевого. Он шел как-то странно, боком, словно пьяный. И упал бы, и скатился к нашим ногам, если бы его не поддержал Левон.

– Вы ранены, товарищ лейтенант? – удивленно спросил он, словно бы, сомневался, что их лейтенанта вообще могла тронуть пуля или осколок.

Я тоже подскочил к Андрею. Коричневое от горного загара лицо его стало каким-то серым. Он улыбнулся виновато:

– Что-то голова закружилась… Сначала думал, может, камнем в плечо двинуло… А оно вот так…

6

Андрей стоял, привалившись к камню у входа в землянку. Там, в полутьме, белела бинтами чья-то голова. Еще один раненый лежал, укрытый телогрейкой. Нюся, словно заправский врач, командовала Левоном, превратившимся на время в медицинского брата.

– Йод, – строго бросала она.

Левон мгновенно вкладывал в вытянутую руку склянку.

– Тампон!

– Чего?.. А, бинтик, на…

Наконец перевязка была закончена. Нюся обернулась.

– Трое раненых, товарищ лейтенант.

– Три с половиной, – сказал Андрей и качнулся, с трудом устоял на подгибавшихся ногах.

– Ой? И вы?! Куда?..

Нюся бинтовала плечо Гаевому. В одежде он казался могучим, широкоплечим богатырем. А оказалось – худенькая спина, ребра можно пересчитать. Нюся перевязывала, приговаривая успокоительно:

– Ничего… вам еще повезло – кость цела. Прямо такой умница осколочек! Пожалел. Только вынуть его не смогу. Резать надо. И это даже не страшно. Тут морозище, микробов нету. А рубашку нижнюю и гимнастерку я отстираю и зашью потом. Вот натаю снега в котелках и постираю. Вода мягкая – без мыла можно…

– А, дьявол, – отреагировал Гаевой.

– Что, больно? Шевелить рукой не надо… Утихнет…

– А, черт… Пошел в разведку называется, – мрачно выдавил Гаевой.

Я открыл рюкзак, вытащил запасную смену белья, свитер, протянул ему.

– Перестань ныть, командир. Согрейся, поспи, потом разберемся.

– Чего уж разбираться…

Мы с Нюсей кое-как натянули на него рубаху и свитер, накинули на плечи ватник. И он тут же, привалившись здоровым плечом к стене, забылся.

И Нюся, обхватив подбородок руками, задумалась, затихла. Левон сидел рядом, не спуская с нее горячих глаз. Я чувствовал, как трудно пареньку не прикоснуться к руке девушки, не сказать ей ласковое слово. Что он нашел в Нюсе такого особенного? Курносая, в капельках веснушек, простецкое круглое лицо, коротко остриженные светлые волосы. Обыкновенная девчонка, каких тысячи. А вот для него – одна-единственная.

Левон все же протянул руку, дотронулся до ее плеча, и Нюся тихонько, чтобы никто не заметил, потерлась щекой о его ладонь…

Мне нужно было кое-что набросать в дневнике о минувшем бое, дне. Я раскрыл полевую сумку, вытащил тетрадку, где у меня были заметки для будущих очерков, статей, строки будущих стихотворений и даже первые главы давно задуманной поэмы.

– Вы кому пишете, товарищ старший политрук, если не секрет? – тихонько спросила Нюся. – Девушке?

– Ах, Нюся, девичье любопытство всех чувств на земле сильнее.

– А она красивая?

– А у тебя мама жива, здорова?

– Угу.

– Так это письмо твоей маме, Нюся.

– Ой, шутите! Вы даже адреса ее не знаете!

– Это ничего! Вот однажды утром выйдет она на крыльцо, развернет газету и прочтет про то, как ее дочка в горах воюет.

– Что вы, не надо! Я ж ей писала, что в госпитале, в санатории под пальмами работаю. Мандарины кушаю… А вы про такое! Мамка у меня махонькая, слабенькая. Она даже мышей боится.

– А ты сама разве ничего не боишься?

– Боюсь, всякий день боюсь, – вздохнула она, – особенно когда раненого тащу… Пока вниз по льду – ничего. А как снег глубокий или в гору надо – прямо сил нет. У нас ведь как в правилах записано? Чтобы через восемь часов раненый боец был эвакуирован в дивизионный госпиталь. А где он, госпиталь? Я и есть госпиталь… – Нюся отвернулась, всхлипнула.

– Вы лучше стихи красивые напишите, – подал голос Левон, – чтобы можно было выучить.

– Можно и стихи.

– Правда? – обрадовалась Нюся и простодушно попросила: – Вы как сочините, дайте слова списать, ладно? У меня даже тетрадочка специальная была – там разные песни хорошие про любовь. Правда, ее ребята на курево разодрали… Ну, ничего, я и так запомню.

– А у вас в тетрадке строчки вон там, как стихи, – заметил зоркий Левон.

Я никому никогда не давал читать еще сырые, с моей точки зрения, строки. Но тут неожиданно для себя протянул Левону тетрадку. Нюся заглянула через его плечо, разочарованно протянула.

– Не по-нашему…

– Это по-армянски, – сказал Левон. – Можно я вслух почитаю?

Левон читал хорошо. У него был простуженный, но звучный голос. Я давно не слышал, как другие читают мои стихи. И еще мне странно было, что Нюся так внимательно слушает непонятные слова. А может быть, я обольщался и она просто слушала голос Левона?

– А у нас в Вологде леса ясные, светлые, – задумчиво сказала девушка, когда Левон замолк, – луга заливные. Выйдешь в поле – от края до края все травы да травы… а дальше лес синий. А над ним небо голубое и белые облака плывут. Тихо-тихо…

В глубине послышалась возня – это поудобнее устраивался молоденький солдат-узбек.

– А ты пустыню видела? Солнце там вот какое огромное. Теплое-теплое. На песке сидишь, как на печке. И солнце над тобой тоже печка, – он зябко потер руки и вдруг тихонько запел.

– Это что за самодеятельность? – проснулся Гаевой, не сразу поняв, где он и что с ним.

– Тс-с-с, он про свой дом поет, – шепнула Нюся.

– Эх, дом, дом, – вздохнул пожилой усатый солдат. – Мою хату ветром сдуло, пеплом запорошило.

– Ничего, будет и на твоей улице праздник, – окончательно проснулся Гаевой.

– Покеда по моей улице фриц ходит, – зло ответил солдат. – Гомель слыхал? От него, говорят, одни головешки остались. А у меня там баба, дитенки… – Солдат повернулся ко мне. – Тебе, товарищ политрук, не понять, твоя Армения в тылочке. Она-то и войны настоящей никогда не бачила.

Я не успел ответить, как вскинулся Ашот Гукасян.

– Это моя земля в тылочке? Армения никогда войны не знала? – с горечью сказал он. От волнения Ашот с трудом подбирал русские слова. Акцент его стал особенно резким. – Я был совсем… совсем мальчик, когда турки сожгли мой дом. Зарезали всех братьев, сестер. Семью… Да что – семью! Весь мой народ хотели уничтожить! Реки были красные от крови. Младенцам головы о камни разбивали…

– Ой, да они что, фашисты? – горестно и недоуменно воскликнула Нюся и, сама не заметив, сжала ладонь Левона.

– А ты что думала, фашизм так сразу и родился? – сказал я. – Тогда, в пятнадцатом году, во время прошлой войны, немцы помогали своим союзникам туркам. А сегодня турецкая армия стоит на нашей границе, только и ждет, когда «эдельвейсы» одолеют Кавказ, нас с вами.

– Мы что, – пробурчал усатый, – мы тут сидим, тропочку охраняем. А их, тропок, вона сколько по всем горам. Каждую щелку не убережешь.

Не знаю почему, но тут я вспомнил одну историю, которую когда-то в детской книжке прочитал, и неторопливо стал рассказывать о том, как шел однажды голландский мальчик домой и вдруг видит – вода сквозь плотину сочится. Он знал – капля за каплей размоет, снесет плотину. Люди погибнут и цветы. На их земле много цветов. Вот и заткнул он ладонью эту щелку. И стоял, пока не замерз на холоде, пока не пришла подмога. Вот и мы стоим, всего одну тропку охраняем, защищаем. А за нами весь берег – от Новороссийска до Батуми. И люди наши, и цветы… И пока мы стоим…

Я замолк на полуслове, заметив пристальный, изучающий взгляд Гаевого:

– Ну, комиссар, смотри, какую политбеседу провел, – сказал он и, поняв мое смущение, добавил: – Все правильно говорил. Из данной беседы, товарищи, вытекает…

Он попытался рубануть воздух рукою в подтверждение какой-то своей мысли, но скривился от резкой боли.

Мы спали, тесно сбившись, прижавшись друг к другу, укрывшись плащ-палатками. Но и это не могло уберечь от дикой ночной стужи. Время от времени раздавались то пушечные залпы, то рокот далекой канонады. Это лопались ледники, сходили вниз лавины.

Лишь перед рассветом удалось забыться. И тут же мне привиделся лес, сомлевший в лучах жаркого солнца, и тоненькая длиннокосая девушка. Она стояла под деревом и прислушивалась к голосу кукушки, и считала, тихонько шевеля губами: раз, два, три…

Я очнулся. Но голос кукушки все не замолкал в ушах. Хотя нет, это была не кукушка. Но что означал этот сухой, отрывистый перестук, понять я не мог. Осторожно, чтобы не потревожить товарищей, выбрался из-под плащ-палатки, вышел из землянки.

Дозорных было двое. Зарывшись в снег, лежал, наблюдая за «тропочкой» сибиряк Вася. А чуть поодаль, возле расщелины, где мы вчера похоронили погибших товарищей из взвода Размадзе, похоронили молча, без салюта – надо беречь патроны, – стоял Ашот Гукасян и бил, бил по скале обломком немецкого штыка.

– Кончай, – сказал ему Вася, видно, уже не в первый раз, – поднял, понимаешь, шум, небось до самого Сухуми слышно.

– Фанерная дощечка до первого весеннего дождя. Или пурга сметет, – отозвался Ашот, не прекращая работу.

– Ты хоть имена напиши. Без имен что же это будет?

– Хачкар будет…

– Чего, чего?

– Как это по-русски… – задумался Ашот. – Крестный камень по-русски. Плита над прахом умерших. У нас говорят: не поставишь хачкар – душа в рай не попадет.

– Ты что, в бога веришь?

– Не верю я в бога, – рассердился Ашот, – в человека верю. В память людскую верю… Только кошки забывают.

– Это точно, кошки не собаки, – Вася скрутил «козью ножку». – На, Ашот, покури, а я подсоблю.

Вася встал, взял из его рук обломок штыка, саданул по нему изо всей силушки и… штык вылетел из рук.

– Эх, Вася, Вася, камень понимать надо. Поймешь, тогда он мягкий, как сыр, станет. Знаешь, что из камня можно сделать? Все. Хочешь – дом. Хочешь – храм.

– А ты что, на гражданке тоже камни бил?

– Каменщик я. И отец и дед… К любому хорошему дому в нашем селе подойди, спроси: кто строил? Гукасяны – ответят. Вот кончится война, приезжай, тебе дом построю. Из розового туфа. Как утро красивый.

– Не-е-е… в горах тесно, голо. Вот у нас в тайге – каждое дерево в лицо узнаешь.

– Невесту тебе найду, – не унимался Ашот. – Знаешь, какие у нас девушки? Помнишь сестру Левона? Все такие.

– Уж больно черна да тонка… Моя Верка погабаритнее.

– Девушка твоя?

– Жена, – широко улыбнулся Вася, – и сынок весь в нее, Василь Васильич. Второй годик. Башковитый мужик…

Неподалеку от землянки меня ждал еще один сюрприз. Лейтенант Гаевой стоял лицом к каменной стенке и, перебирая по ней пальцами, цепляясь за выступы и выемки, тянул свою раненую руку все выше и выше. Боль, видно, стала нестерпимой, потому что он застонал, выругался и сел прямо в снег.

– Ты что, сдурел, у тебя же там осколок!

– Тренируюсь, – смущенно усмехнулся Андрей. – Вот проклятая! Всю душу вымотала. Сиди теперь здесь и жди у моря погоды.

– Слушай, Андрей, разведку поведу я, – сказал как можно решительнее.

– Хочешь, чтобы майор за тебя мне голову открутил?

Но напоминание о майоре Орлове еще более укрепило мою решимость. Я вспомнил тот неприятный разговор в окопах под Туапсе в рассветный час, когда, он прямо сказал: «Боец ты хреновый, занимайся своим делом». А на войне какое дело «свое», какое «чужое»?

– Товарищ лейтенант, – сказал я официально…

– Товарищ старший политрук, – в тон мне отозвался Андрей.

– Между прочим, ты меня ведь по старинке политруком называешь. Институт политруков и комиссаров в армии отменен. Теперь я для тебя просто старший по званию.

– Ну и что?

– Теперь я как старший по званию могу и приказать.

– Что же ты хочешь при-ка-зать? – обиделся Гаевой.

– Объяснить мне задачу, поставленную перед отрядом.

– Ну, это пожалуйста, – вздохнул Андрей и перекинул на колени планшет. – Ну, смотри. Вот мы, а вот они. По прямой – рядом. Но это дуриком под огонь лезть, как они давеча. Реальный путь – в обход. Вот по этому отрогу, потом по хребту… Где-то там надо затаиться… На горе Безымянной.

Он перевел взгляд от карты к реальной вершине, макушка которой выглядывала из облаков там, на «фрицевской» стороне.

– Видишь красавицу? Так вот, план минимум – разведать всю ихнюю дислокацию, изучить пути доставки боеприпасов, график смены застав… План максимум – хорошо бы «языка» раздобыть, желательно офицерского звания.

– Ясно. Тогда слушай приказ. Передать в мое распоряжение людей для выполнения задачи. Кого, сколько – на твое усмотрение. А ты останешься тут. Другого варианта нет. Сам посуди.

– Что нет, то нет, – Гаевой потерянно пошевелил рукой…

Моя разведгруппа собиралась в путь. Ашот Гукасян разулся и стал поверх портянок обматывать ноги бумагой-вощенкой, которой переложены в ящике гранаты – «лимонки». Затем снова втиснулся в сапоги, притопнул.

– Молодец, Гукасян, – сказал Андрей, – народная мудрость, так сказать. Всем рекомендую. Никакой мороз не будет страшен.

Пока Гурам, Левон, Вася переобувались, Нюся приставала ко мне просительно, жалобно.

– Товарищ командир, ну возьмите…

– Сказал – нет! Не женское это дело.

– Вот еще! А если ранит кого?

– Это она за Левку своего драгоценного боится, – ехидно бросил Федулов, – везет же пацану на бабью ласку! То одна… то другая…

– Тебя, Федулов, как зовут? – поинтересовался Ашот.

Федулов в ответ повертел пальцем у виска.

– Имя твое как? Мама как тебя называла? – не отставал Ашот.

– Мама? – лицо Федулова вдруг обмякло. – Славик… Славик я, Вячеслав.

– Вот видишь, имя у тебя хорошее, а ты…

– Что «а ты»? – взъярился Федулов. – Все вы тут чистенькие, благородные, героев из себя строите. А Федулов вам – дерьмо на палочке! Выходит, раз в плену был, так всю жизнь не отмоешься? Только я проверенный уже! В штрафбате оттарабанил… По всем правилам. До первого ранения…

– Что ты несешь? – Я даже привстал.

– А вы не знали?! В разведку небось таких не берете?!

– Возьму, – отрезал я. – Возьму тебя в разведку. Собирайся.

– Ну, товарищ командир… – опять заныла Нюся.

Но я от нее просто отмахнулся. Сейчас достаточно дел посерьезнее. Снаряжать отряд к альпинистскому переходу высшей категории трудности, да еще зимнему, дело нешуточное. Неучтенная мелочь может обернуться драмой для всех.

Андрей вздохнул, глядя на лежавшую перед ним небольшую горку провизии:

– Да, не густо… Сухари, две банки тушенки… Совсем не густо. А ну-ка, вынимай, что у кого из жратвы осталось.

Бойцы зашевелились, протягивая лейтенанту жалкие остатки пайков. Я вынул и сунул в общий котел злосчастные галеты. Левон вытащил из-за пазухи беленький узелок, развернул его, положил на сухари остатки лаваша и сыра.

Нюся подошла к Левону, как-то нежно и осторожно прикоснулась к белой косыночке, в которую был завернут лаваш.

– Хочешь – возьми, – обрадовался паренек. – Это Ануш, сестра, вышивала.

Нюся прыснула, словно он сказал ей что-то очень смешное.

– Нет, ты представляешь: сапоги, шинель, а на голове – косынка! Умора! – Она обернулась, приглашая и нас представить себе эту забавную картину и посмеяться. Но все молчали. Тогда Нюся аккуратно сложила косынку уголок к уголку – и сама сунула снова Левону за пазуху, аккуратно застегнула на нем шинель.

– Потом подаришь. Вернешься – и подаришь.

Андрей тем временем разложил продукты на две равные части. Подумал, отделил от своей еще половину, придвинул ко мне.

– Нам сидеть. Вам идти.

Ну вот, кажется, и все. Ребята медлили.

– Перекурим на дорожку, – сказал Вася и вытащил кисет с махоркой. – У кого завертка найдется?

Все молчали. Тогда я вынул свою неразлучную тетрадку. Вырвал из нее чистый листок. Еще несколько рук протянулось ко мне за бумагой.

7

Мы вышли задолго до рассвета. Выло ясно и звездно – здесь, на высоте, звезды гаснут позже. Снег слежался. Шагать было сравнительно легко.

Я оглянулся.

Короткая цепочка черных силуэтов. Словно мазки краски стального цвета – отсвет луны на плечах, рукавах маскировочных халатов. А за спиной замыкающего оставался след, напоминающий длинную, узкую, извилистую трещину.

Мы шли медленно. Куда медленнее, чем хотелось бы. Молчали. Зачем тратить силы на слова? Только скрип снега да шумное дыхание идущего следом, за спиной, в двух метрах – словно тихий и однообразный аккомпанемент к голосу гор: к пушечным залпам лопавшегося от мороза льда и камня или к вдруг нараставшему грому невидимых в ночи лавин, разбуженных этими залпами.

Потом я сделал шаг влево. Тому, кто шел за мною след в след, не нужно было объяснений. Он молча миновал меня, вышел вперед, и я, стал на его след. Теперь он прокладывал тропу. Теперь он, словно слепец, тыкал перед собою в снег длинной суховатой палкой, проверяя путь, и вел отряд за собою.

Горы мерцали в лунном свете. Они казались совсем рядом. И отрог хребта, в тень которого мы скоро должны были войти, и зубчатая линия гребня, до которого нам предстояло добраться, пройти, проползти до еще неизвестного мне зубца или впадины и там затаиться на весь долгий день. Будет ли новый день таким же ясным?

Шагать становилось все труднее. Мы вышли на камни, одетые льдом. Увеличилась крутизна ската. Теперь приходилось рубить ступени.

Могучий сибиряк Вася работал ледорубом, словно донецкий шахтер киркой.

– Руби белый уголь Кавказа, – подбодрил его Гурам.

– Слушаюсь, генацвале, – отозвался Вася.

Ребята даже теперь не теряли чувства юмора. Это неплохо.

Но вот мы оказались на крохотной площадке перед отвесной обледеневшей стеной. Такие стенки даже на картах-трехверстках, какая лежала у меня в планшете, не обозначаются. А может быть, ее и не было тогда, когда делались съемки этих диких, пустынных мест. То был каток, поставленный вертикально. Мы уперлись в него и остановились. До гребня было всего несколько метров, но как их преодолеть?..

Какое-то время все растерянно молчали. И вдруг Левон сказал:

– Пирамида…

– Товарища Хеопса или товарища Рамзеса? – мрачно съязвил Гурам.

– Нет, как в школе, на спортивном празднике.

Вася сразу все понял и поддержал Левона с неожиданным азартом:

– Два стали на корточки. Один, им на плечи – и присел. К нему на плечи – еще один. Потом – р-р-раз, встали и вон до того выступчика дотянулись… А?

Я не помню, чтобы не то что зимой, летом в горах альпинисты проделывали подобные номера на краю отвесного склона. Но война вносила и в альпинизм такие коррективы, которые никогда никому и не снились… Да, мы, конечно, предприняли какие-то возможные меры предосторожности, страховки. Но как знать, смогли бы мои товарищи – и каким образом – удержать гроздь из четырех тел, если бы она начала скользить вниз.

И вот эта единственная в своем роде пирамида, на вершине которой был я с ледорубом в руках, начала медленно выпрямляться… выпрямилась… застыла. И терпеливо, нерушимо стояла, пока я вгонял крюк и крепил на нем веревку, пока вырубал уступ для упора ноги, потом еще один уступ там, где я должен был вцепиться в лед рукой и, подтянувшись, ухватиться другой рукой «за тот выступчик». И мне все это удалось. Я лег плашмя на кромке стенки, прополз несколько метров по скользкому, градусов в тридцать, скату до острого, выраставшего из самых недр хребта камня, показавшегося мне надежным. Именно за него удобно было захлестнуть веревку. Потом я вернулся и позвал:

– Давай!

Первой появилась голова Ашота. Он ухватился за мою руку и выполз, тяжело дыша, пофыркивая, словно морж, выбравшийся из воды.

– Ползи выше, следи за веревкой, – шепнул я ему.

Вот так, один за другим, выбирались по ледяной стене мои товарищи. Вот, кажется, последний. Я ухватил… тоненькую руку в варежке.

– Черт побери, ты?!

Передо мною было лицо Нюси.

– Да тяните же, тяните… потом, – прокряхтела она и вьюном проползла, мимо меня, довольно больно двинув в плечо санитарной сумкой.

Последним выбрался Левон.

Я не мог успокоиться от негодования и злости на самого себя. Как это за всю дорогу ни разу не удосужился оглянуться и пересчитать идущих со мною людей. Хотя что это теперь меняло? Назад эту настырную девчонку не отошлешь – замерзнет, пропадет в горах. Но и так оставить подобное самовольство тоже нельзя. Я повернулся к бойцам, притихшим на пятачке, среди камней.