Текст книги "Миргород (сборник)"
Автор книги: Николай Гоголь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
КОМЕНТАРИИ
МИРГОРОД
(ВВЕДЕНИЕ К КОММЕНТАРИЯМ)Публикуется «Миргород» в том составе и в той последовательности повестей, в каком этот сборник был напечатан при жизни Гоголя в отдельном издании 1835 г. (в двух частях) и во втором томе собрания сочинений 1842 г. Повести, переработанные Гоголем для издания 1842 г. («Тарас Бульба» и «Вий»), мы печатаем в позднейших редакциях, подготовленных Гоголем для этого издания. Согласно общим принципам издания (см. вступительную статью к тому I), в основной текст не вводятся ни поправки, сделанные Н. Я. Прокоповичем по поручению Гоголя в издании 1842 г., ни позднейшие (1851–1852 гг.) поправки самого Гоголя, нанесенные в корректуре на текст издания 1842 г., поскольку отделение гоголевской правки от не-гоголевской не может быть произведено в этом тексте с полной уверенностью и последовательностью.
Из второго тома этого последнего издания (вышедшего в 1855 г.) – тома, заключавшего "Миргород", – при жизни Гоголя было отпечатано – 9 листов, т. е. "Старосветские помещики" полностью и "Тарас Бульба" кончая словами "Подобно ему в один миг" в конце главы IX. Варианты издания 1855 г., которые есть основание возводить к гоголевской правке, даются по схеме, принятой для авторских вариантов (Вместо и т. д.)
Таким образом, текст "Миргорода" в настоящем издании отличается от всех предыдущих тем, что дает последний по времени, чисто гоголевский, без примеси посторонних поправок, текст. Для "Старосветских помещиков" и "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" таким текстом является текст "Миргорода" 1835 г.; для "Тараса Бульбы" – текст рукописи, подготовленной для издания 1842 г. (автограф и авторизованная копия), и только для текста "Вия" пришлось взять в основу текст издания 1842 г., переработанный Гоголем по сравнению с "Миргородом" 1835 г., и устранить из него те поправки, которые есть основания счесть не гоголевскими.
При подготовке настоящего издания Н. Л. Степановым был обнаружен экземпляр "Миргорода" 1835 г., текст которого отличается от остальных известных до сих пор экземпляров этого издания. Эта находка свидетельствует о том, что печатание книги в первоначальном виде было приостановлено и затем возобновлено с изменениями в тексте "Вия" и с изъятием предисловия к "Повести о том, как поссорился…" Новонайденное предисловие, неизвестное ни одному из прежних исследователей и редакторов Гоголя и изъятое по соображениям скорее всего цензурного характера, включается нами в основной текст повести. Новооткрытый экземпляр позволил также значительно уточнить историю работы Гоголя над "Вием".
Отличием настоящего издания являются и восстановление фраз и отдельных выражений, которые, как можно судить, не вошли в печатный текст по их заведомой нецензурности. Таких случаев оказалось три в тексте первой редакции "Тараса Бульбы" (см. в комментарии к этой повести) и один в тексте "Вия" (сравнение с "песней об угнетенном народе").
"Миргород" издан был Гоголем в 1835 г. (цензурное разрешение 29 декабря 1834 г.) с подзаголовком: "Повести, служащие, продолжением "Вечеров на хуторе близ Диканьки"". Этим подзаголовком отчасти определяется место книги во внешней и внутренней истории гоголевского творчества.
Мысль о продолжении "Вечеров" была у Гоголя, по-видимому, давно; очевидно, он говорил о ней Погодину летом 1832 г. в Москве, но уже 1 февраля 1833 г. отвечал на запрос его решительным отказом от самого замысла. "Вы спрашиваете о Вечерах Диканьских. Чорт с ними! я не издаю их; и хотя денежные приобретения были бы не лишние для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу. Никак не имею таланта заняться спекулятивными оборотами…" [Неоговоренный курсив – здесь и ниже – наш. Ред. ] Слова эти могут быть поняты либо как отказ от замысла нового, дополненного издания "Вечеров", либо как отказ от издания третьей части вслед за второй. Второе предположение вероятнее, так как из дальнейшего текста видно, что первые две части "Вечеров" в это время еще продавались.
Гоголь отказался от выпуска третьей части "Вечеров" вполне сознательно, относясь к этой книге как к пройденному этапу: "Да обрекутся они неизвестности, покамест что-нибудь увесистое, великое, художническое не изыдет из меня!" Это решение осталось твердым: оформившийся позже замысел продолжения "Вечеров" – "Миргород" – не совпал с замыслом третьей части "Вечеров" и необходимо требовал другого заглавия. "Повесть о том, как поссорился…" и "Старосветские помещики", написанные после путешествия 1832 г., в сознании Гоголя не могли уже соединяться со "сказками" "Вечеров" (хотя и имели свой прототип в повести "Иван Федорович Шпонька", как раз наименее органичной в составе первого гоголевского цикла). Впрочем, настроения приведенного письма к Погодину имеют более общий характер: Гоголь вообще в течение почти всего 1833 г. работает с трудом и многим своим корреспондентам жалуется на "лень" и бездеятельность. Новым стимулом для работы, и именно над украинскими темами, была для Гоголя мысль о профессуре в Киеве, поданная Максимовичем в конце 1833 г.; письма Гоголя конца 1833 и начала 1834 г. говорят о большом подъеме и напряженной деятельности. Еще 9 ноября 1833 г. в письме к Максимовичу Гоголь досадует, что ему нечего дать в альманах "Денница", так как у него нет ничего готового кроме "Повести о том, как поссорился…", отданной Смирдину: "У меня есть сто разных начал и ни одной повести, ни одного даже отрывка полного, годного для альманаха". У Гоголя не было оснований уклоняться от участия в "Деннице"; у нас нет оснований не доверять ему. И вот в течение года из "ста разных начал" образовались две книжки "Арабесок" и почти одновременно – две книжки "Миргорода".
Сдав в цензуру "Арабески" (цензурное разрешение 10 ноября 1834 г.), Гоголь еще через полтора месяца заканчивает подготовку к печати "Миргорода" (цензурное разрешение 29 декабря 1834 г.); оба разрешения подписаны цензором В. Семеновым. Восстановить историю работы Гоголя над повестями "Миргорода" можно лишь приблизительно. Помещенная в сборнике последней "Повесть о том, как поссорился…", рукопись которой до нас не дошла, написана раньше других, вероятно летом или в начале осени 1833 г. (соображения о ее датировке см. в комментарии к ней). Три остальные повести, очевидно, написаны одна вслед за другой: черновые тексты их находятся в одной и той же записной тетради, где и расположены без всяких перерывов и перебоев в том же порядке, в каком напечатаны: Старосветские помещики – Тарас Бульба – Вий. Тетрадь эта (ниже обозначаемая ПБЛ6) описана в Соч. Гоголя, 10 изд., т. VII, под шифром РА № 3. Она хранится в Ленинградской гос. публичной библиотеке; куплена в 1887 г. у В. Г. Мозгового, к которому перешла от Н. С. Соханской (Кохановской). В тетради (переплетенной в лист) – 40 листов и один дополнительный, бумага плотная, вержированная, без водяных знаков; дополнительный листок, вклеенный в тетрадь (к тексту "Старосветских помещиков") – на другой более тонкой, тоже вержированной бумаге с водяным знаком 1832 г. Это единственное внешнее указание на дату, притом мало существенное, так как "Старосветские помещики" и по другим данным не могли быть написаны раньше 1832 г. (см. комментарий к этой повести). Текст "Старосветских помещиков" начинается с листа 12-го; первые 11 листов частью заняты другими вещами (отдельные куски "Взгляда на составление Малороссии", явно примыкающие к какому-то другому тексту той же статьи, начало "Носа", отрывок "Мне нужно к полковнику", отрывок "Я знал одного черезвычайно замечательного человека", отрывок "Новоплатонические Александрийцы"), – частью оставлены пустыми (листы 1, 7, 8, 10, 11, кроме двух слов). Датировка тетради затрудняется тем, что одновременно с ней Гоголь пользовался другою тетрадью (наш шифр – ЛБ4, в 10-м издании – РА № 2), в которой записаны повести и статьи, вошедшие в "Арабески". Тетрадь ЛБ19, начатая не позже января 1832 г. (предельная дата "Ночи перед Рождеством"), заканчивалась не раньше августа – октября 1834 г. (исходные даты последних текстов тетради – "Последнего дня Помпеи", "Записок сумасшедшего", "Ал-Мамуна"). Но тетрадь ПБЛ6 открывается статьей "Взгляд на составление Малороссии", написанной, по-видимому, между декабрем 1833 и мартом 1834 г.; если обеими тетрадями Гоголь пользовался одновременно, – естественно допустить более или менее значительный срок для написания трех больших повестей и отнести: "Старосветских помещиков" – к самому концу 1833 и началу 1834 года, "Тараса Бульбу" – ко времени после ознакомления с "Запорожской стариной" Срезневского (что было между 12 февраля и 6 марта – см. ниже), т. е., вероятно, к весне и лету этого года; что касается "Вия", он написан, очевидно, по окончании "Тараса Бульбы"; и, может быть, уже после сдачи в цензуру "Арабесок", т. е. в ноябре—декабре. Более точная датировка повестей "Миргорода" пока не может быть установлена.
Как и "Вечера", "Миргород" был составлен из двух частей, отдельно сброшюрованных, но вышедших вместе как части одной книги. В первую часть вошли "Старосветские помещики" и "Тарас Бульба"; во вторую – "Вий" и "Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Из этих четырех повестей только последняя была до этого напечатана в сборнике "Новоселье", ч. II, 1834 г.; остальные три были для читателя новостью.
Печатание "Миргорода" осложнилось упомянутым выше эпизодом: изъятием предисловия к "Повести о том, как поссорился…" Предисловие это занимало в книге две страницы (оборотная оставалась пустой). Но Гоголю удалось избежать переверстки листов: по-видимому, именно для этого он дополнил текст "Вия" (за которым следовала "Повесть о том…") концовкой, занявшей тоже две страницы (разговор Горобця с Халявой о судьбе Хомы). Он воспользовался этим случаем и для новой правки текста "Вия" – как видно, наименее доработанной из всех четырех повестей. Подробности об этой правке, а также об изъятии предисловия, см. ниже, в комментарии к "Вию" и к "Повести о том, как поссорился…"
"Миргород" вышел в свет вскоре после 20 февраля и не позже 10 марта 1835 г. Даты эти устанавливаются на основании писем Гоголя: 31 января 1835 г. Гоголь пишет Погодину: "…я стараюсь, чтобы через три недели вышло мое продолжение "Вечеров""; 9 февраля пишет ему же, что "Вечера на днях выходят"; и 20 февраля, т. е. по истечении трехнедельного срока: "моя книга уже отпечатана и завтра должна поступить в продажу". Поступила ли книга в продажу именно 21 февраля – неизвестно, но 10 марта 1835 г. Гоголь уже пишет С. П. Шевыреву: "Посылаю вам мой Миргород". Таким образом, печатание "Миргорода" заняло около двух месяцев (считая со дня цензурного разрешения), – почти столько же, сколько печатание "Арабесок" (вышли в свет не позже 22 января 1835 г.). Как видно, недоразумение с изъятым предисловием было ликвидировано более или менее безболезненно.
В сознании большей части критики 30-х годов "Миргород", в соответствии с прямым смыслом заглавия, был продолжением "Вечеров на хуторе" и оценивался соотносительно с этими повестями. Как и в оценке "Вечеров", направление критических отзывов о "Миргороде" зависело преимущественно oт того, как воспринимались представителями различных общественных групп заключенные в повестях Гоголя элементы демократизации литературы а именно: подрыв ее норм вводом "низового" героя, отказ от прописной дидактики, ирония, прямая или скрытая сатира, наконец реалистический метод творчества – всё то, что переключало литературу из плана активно-панегирического или невинно-развлекательного в план критического отношения к современной действительности.
Подголоски правящих кругов, представленные группой Булгарина, получили в половине 30-х годов сильное подкрепление в Сенковском и его широко популярном журнале. Журнальная конкуренция между "Северной Пчелой" Булгарина и "Библиотекой для чтения" Сенковского, мелочная полемика между ними и даже случаи более или менее серьезных разногласий по частным вопросам, не устраняют очевидного факта общности их политической позиции. Неудивительно, что к такому явлению, как "Миргород" Гоголя, отнеслись они в общем одинаково.
Для реакционной журналистики 30-х годов характерна враждебная оценка "Повести о том, как поссорился…" как повести "грязной", "взятой из дурного общества" (Сенковский), как "неопрятной картины заднего двора человечества" (П. М—ский) и рядом с этим сочувственная оценка "Старосветских помещиков" и "Тараса Бульбы", воспринимаемых, однако, не в их новаторском существе, а по связи с привычными чувствительными или патетическими повестями. Рецензии П. М—ского (в "Северной Пчеле" (1835, № 115, стр. 457–458) и Сенковского в "Библиотеке для чтения (1834, т Ш, отд. V, стр. 29–32) в этом сошлись совершенно; Сенковский прибавил отрицательную оценку "Вия", оставленного П. М—ским без внимания. Заметим, что рецензент "Северной Пчелы" отрицательно оценил и заглавие книги и эпиграф к ней: "Назвав свою книгу, не знаем почему, именем уездного города Полтавской губернии, автор придал ей два самые странные эпиграфа… Нынче в моде щеголять странностию эпиграфов, которые не имеют ни малейшего отношения к книге". Этим непониманием еще больше подчеркивалось, что реалистические и сатирические элементы сборника в глазах рецензента не имели никакого значения.
В "Московском Наблюдателе" 1835, № 2 рецензия на "Миргород" была написана Шевыревым. Для Шевырева, – представителя патриархально-дворянского консерватизма 30-х годов, – в отличие от Булгарина и Сенковского, приемлем весь Гоголь в его характерных чертах (отбрасывается только фантастика "Вия"): не только патетический и чувствительный, но и комический Гоголь. Но это признание Гоголя достигнуто ценою существенного обеднения его содержания; комизм Гоголя понят Шевыревым согласно с определениями французского классицизма (в конечном счете – Аристотелевыми) как "безвредная 6ессмыслица". Юмор Гоголя определен как "простодушный"; таким образом, элементы критического отношения к действительности в гоголевских повестях Шевыревым не были замечены. При этом в согласии с Сенковским, упрекавшим Гоголя за героев из "дурного общества", Шевырев требует от Гоголя другой – светской тематики: "столица уже довольно смеялась над провинцией, и деревенщиной… высший и образованный класс всегда смеется над низшим… Но как бы хотелось, чтобы автор, который, кажется, каким-то магнитом притягивает к себе всё смешное, рассмешил нас нами же самими; чтобы он открыл эту бессмыслицу в нашей собственной жизни, в кругу так называемом образованном, в нашей гостиной, среди модных фраков и галстуков, под модными головными уборами". Как видно из отмеченного выше определения комизма как безвредной бессмыслицы, Шевырев призывал Гоголя не к сатирическому изображению большого света: сущность его советов заключалась в требовании отказа от демократизации повествовательной тематики. Как иронически резюмировал Чернышевский, Гоголь в "Миргороде" – в глазах Шевырева – "беззаботный" весельчак, который для столичных светских людей рисует преуморительные карикатуры провинции, не имеющей понятия о модных галстуках" (Соч. Чернышевского, 1906, т II, стр. 100). При анализе отдельных повестей (кроме "Повести о том…") Шевырев неизбежно вступает в противоречие со своей общей характеристикой Гоголя и "Миргорода". По поводу "Старосветских помещиков" он пытается полемизировать с критиками, "которые ограничивают талант автора одною карикатурою"; в "Тарасе Бульбе" он отмечает "талант многосторонний, решительный и кисть широкую и смелую в повествователе". По существу, однако, Шевырев и здесь примыкает к тем самым критикам, с которыми полемизирует, так как именно "Старосветские помещики" и "Тарас Бульба" были ими одобрены. Оценка Шевырева по существу не отличается от оценки Сенковского. Они совпадают даже в деталях; Шевырев только смягчает резкость некоторых формулировок Сенковского. Сенковский подчеркивает у Гоголя "особое дарование рассказывать шуточные истории", Шевырев – "чудный дар схватывать бессмыслицу в жизни человеческой и обращать ее в неизъяснимую поэзию смеха". Сенковский рядом с этим приветствует "верность и простоту красок" и "неподдельное чувство" в "Старосветских помещиках" и "Тарасе Бульбе"; то же в тех же почти выражениях говорит о "Старосветских помещиках" Шевырев, очевидно, не замечая в повести ничего большего. Совпал Шевырев с Сенковским и в отрицательной оценке "Вия".
К оценкам Шевырева примыкают оценки "Литературных прибавлений к Русскому инвалиду" Воейкова, ориентирующихся на читателя из "Хорошего общества", в эстетическом же отношении довольно беспринципных. Здесь особенно показательны упоминания о Гоголе мимоходом. Гоголь (которого журнал упорно именует "Гогелем" или "Гогелем-Яновским") в глазах Воейкова и его сотрудников – только один из многих талантливых русских повествователей. Так, например, в № 77 от 25 сентября 1835 г., в противовес выдвигаемому Сенковским А. П. Степанову, названы романы Погорельского, Греча, Петра Сумарокова и повести Пушкина, Марлинского, кн. Одоевского, Павлова, Погорельского, Гогеля-Яновского, Луганского, Карлгофа, Владиславлева. Подобные перечни – с "Гогелем", теряющимся в ряду других имен – в "Литературных прибавлениях" не единичны. В другом месте (№ 75 от 18 сентября) "сказки" Гоголя определены как "Лафонтеновски-простодушные и вместе остроумные". Серьезнее специальная рецензия, напечатанная в том же журнале, "Мои коммеражи о соч. Н. Гоголя: "Миргород"" (№ 33 от 24 апреля). Автор, подписавшийся А. в. л. м., начинает с таких в общем сочувственных гоголевскому методу тезисов: всякий момент из жизни человека, "находящегося в борении с ближним и с природою", может быть сюжетом повести; назидательность не должна навязываться. "В повестях Н. Гоголя сюжет прост, занимателен, величествен, как природа, рассматриваемая не очами слепца; выполнен сюжет увлекательно". Рецензент обратил внимание на отказ Гоголя в "Миргороде" от прежней напыщенности; полемизируя с Сенковским, он приветствует "отсутствие светскости" у Гоголя: "В повестях Н. Гоголя видно, что автор не думал ни о читателях, ни о модном свете; он видел только предмет описываемый и весь исчезал в предмете". Однако, эти более или менее верные положения не подкреплены анализом отдельных повестей; переходя к частностям, рецензент обнаруживает недооценку Гоголя. Это сказалось уже в отнесении повестей Гоголя к разряду "фамильных повестей" типа повестей Цшокке; в определении героев Гоголя как "ярких, добрых оригиналов"; наконец, в почти исключительном внимании к "Тарасу Бульбе" (мельком упомянута фигура миргородского городничего из "Повести о том, как поссорился…"). Как пример снисходительно-поверхностного отношения к реализму "Миргорода" любопытно упоминание о нем Надеждина в статье "Европеизм и народность" ("Телескоп", 1836, № 2). По поводу школы псевдонародных писателей (А. Орлов и др.), которых надо "гнать из литературы", Надеждин делает исключение для изображения поэзии простого быта и рядом с Загоскиным приводит в пример Гоголя – его образы пьяного казака из "Тараса Бульбы" и Ивана Никифоровича "в натуре". Считая, "что народность и в этом ограниченном, грязном смысле, пройдя чрез горнило вдохновения, может иметь доступ в литературу и, следовательно, не заслуживает безусловного преследования и отвержения", Надеждин всё же требует народности в "гораздо обширнейшем" значении.
Рядом с этими недооценками и полупризнаниями обнаруживается в разных литературных группах начало борьбы за Гоголя. С одной стороны показательны попытки истолковать Гоголя в охранительно-примирительном смысле при одновременном признании его большого литературного значения. С другой стороны, в прогрессивной общественности 30-х годов мы наблюдаем факты прямой солидаризации с Гоголем, воспринятым во всей полноте и сложности.
Для первого ряда явлений характерно "Письмо из Петербурга" М. П. Погодина, помещенное в том же номере "Московского Наблюдателя", где и статья Шевырева. Гоголь назван здесь "первоклассным талантом", "новым светилом" словесности; впечатление от "Миргорода" (может быть, впрочем, только от "Тараса Бульбы": из контекста это неясно) резюмировалось так: "Какое разнообразие! Какая поэзия! Какая верность в изображении характеров! Сколько смешного и сколько высокого, трагического!". "Прекрасной идиллией и элегией" названы и "Старосветские помещики". Таким образом, беглое упоминание Шевырева о "многосторонности" Гоголя здесь развито (хотя подлинное содержание этой "многосторонности" не раскрыто); Гоголю отведено первое место среди повествователей ("вы… должны будете поклониться этим повестям со всеми нашими повествователями без исключения, стихотворными и прозаическими"). За восторгами Погодина скрывается, конечно, представление о "безобидном" объективизме Гоголя.
В других случаях сочувственные отзывы о Гоголе настолько лаконичны, что не могут быть с уверенностью расшифрованы. Таковы, например, мельком брошенные слова Вл. Одоевского о Гоголе, как о "лучшем таланте в России" (статья 1836 г. "О вражде к просвещению" По поводу параллели Гоголь – Поль-де-Кок, пущенной в ход Сенковским). Одоевским же начата была и статья о "Миргороде", но сохранившийся отрывок дает только частные замечания об умении Гоголя изображать "человека низшего класса" ("Повесть о том, как поссорился…"). [См. П. Н. Сакулин, "Кн. В. Ф. Одоевский", т. I, ч. 2, стр. 338. Полный текст заметки см. в сборнике "Н. В. Гоголь. Материалы и исследования". Издательство Акад. Наук, I, стр. 223.] Кратко, нo выразительно охарактеризовал Гоголя этой поры Е. А. Боратынский: "наш веселый и глубокий Гоголь" (письмо к М. П. Погодину, датируемое 4 мая 1835 г.; Барсуков, "Жизнь и труды Погодина" т. IV, стр. 277).
Беглым был и отзыв Пушкина о "Миргороде". Помещенная в первом томе "Современника" 1836 г. рецензия его на второе издание "Вечеров на хуторе" заканчивалась отзывом об "Арабесках" и "Миргороде": "Вслед за тем явился Миргород, где с жадностию все прочли и Старосветских помещиков, эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и Тараса Бульбу, коего начало достойно Вальтер Скотта. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале". При всей своей беглости, отзыв этот замечателен тем, что впервые дал лапидарную формулировку сложности и противоречивости впечатления от гоголевского творчества ("смеяться сквозь слезы грусти и умиления"), а также той перспективой, в которую творчество это вдвигалось (не Цшокке и не русские новеллисты 30-х годов, а Вальтер Скотт, на что тотчас же отозвался в "Северной Пчеле" Булгарин, отказываясь "безотчетно жаловать г. Гоголя в русские Вальтер Скотты"), Впрочем, историко-литературная перспектива для Гоголя была еще до пушкинской рецензии установлена в статье Белинского. Белинский в эти годы – годы своего идеологического созревания (еще до "периода примирения с действительностью") – последовательно противопоставлял реакционным теориям "безвредного" искусства требования реалистической эстетики. В "Миргороде" Гоголя Белинский нашел осуществление своих эстетических идей.
Белинский высказывался о "Миргороде" несколько раз. Первым откликом была краткая рецензия в "Молве" 1835 г. № 15 (цензурное разрешение 12 апреля 1835 г.) на "Арабески" и "Миргород". "Новые произведения игривой и оригинальной фантазии г. Гоголя" были здесь отнесены "к числу самых необыкновенных явлений в нашей литературе"; впрочем, как правильно указывал С. А. Венгеров, в словоупотреблении этих лет "необыкновенный" значило "незаурядный". Несколько выше Белинский относил Гоголя "к самым приятным явлениям в нашей литературе" – наряду с повестями Павлова и Полевого. Упоминание о Гоголе в заметке "И мое мнение об игре Каратыгина" ("Молва", 1835, № 17, цензурное разрешение 26 апреля 1835 г.) также еще очень сдержанно. Гоголь противопоставлен Марлинскому как представитель "естественности и простоты". Но за этой оценкой следует оговорка: "Я не отрицаю таланта в г. Марлинском и пока еще не вижу гения в г. Гоголе, но хочу только показать разность между талантом случайным … и талантом самобытным, независимым от обстоятельств жизни". Хотя в статье "О русской повести и повестях Гоголя" также не отрицался талант Марлинского и Гоголь назывался талантом, а не гением, – общий тон статьи был существенно иным, чем в двух апрельских заметках.
Статья Белинского "О русской повести и повестях Гоголя" появилась в 7-й и 8-й книжках "Телескопа" за 1835 г. (цензурные разрешения от 1 и 11 сентября). От всего написанного о Гоголе раньше статья отличалась прежде всего большой принципиальностью: Белинский приветствовал Гоголя не как рядового талантливого писателя, а как представителя наиболее актуального направления – "реальной поэзии и ее наиболее актуального жанра – повести. Реальная поэзия, в противоположность идеальной, защищалась здесь еще с шеллингианских эстетических позиций ("вечный герой, неизменный предмет ее вдохновений, есть человек… символ мира, конечное его проявление"), причем не отрицалось относительное право на существование поэзии "идеальной". Белинский в плане мировой литературы не затруднился сопоставлять Гоголя с Шекспиром и Шиллером, а по поводу "Тараса Бульбы" – и с Гомером (оговариваясь, что не считает Гоголя равным им, но "для гения и таланта одни законы, несмотря на всё их неравенство"). Но в плане современной русской литературы Гоголь был поставлен на первое место: "По крайней мере, в настоящее время он является главой литературы, главой поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным". Эта градация – при живом еще Пушкине – связана была с представлением, что Пушкин "уже свершил круг своей художнической деятельности": вопрос о сравнении исторического значения Гоголя и Пушкина Белинским не поднимался; напротив, в начале статьи было заявлено, что Пушкин "составляет на пустынном небосклоне нашей литературы, вместе с Державиным и Грибоедовым, пока единственное поэтическое созвездие, блестящее для веков". Положение Гоголя в современной русской литературе подкреплялось обзором повестей виднейших русских прозаиков – Марлинского, Вл. Одоевского, Погодина, Павлова и Полевого (повести Пушкина не были упомянуты), причем никто из них не был признан сколько-нибудь равным Гоголю. Отличительными чертами характера Гоголя Белинский признал 1) простоту вымысла, 2) совершенную истину жизни, 3) народность, 4) оригинальность и 5) комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния. Первые четыре черты он признавал общими "всем изящным произведениям", последнюю – чертой индивидуальной для Гоголя. Огромное значение статьи Белинского заключалось в том, что она 1) решительно порывала с представлением о Гоголе, как о "забавном" писателе; 2) ставила во всей широте вопрос о сложном и противоречивом характере гоголевского творчества, как несводимого к "комизму"; 3) подлинный характер и тем самым историко-литературную роль Гоголя усматривала не в комизме его, а в реализме ("Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее: он рад выставить наружу всё, что в ней есть прекрасного, человеческого и в то же время не скрывает ни мало и ее безобразия. В том и другом случае он верен жизни до последней степени").
Заметим, что "истинную поэзию действительной жизни" оценил в Гоголе и Н. В. Станкевич (письмо от 4 ноября 1835 г. к Я. М. Неверову, "Переписка Н. В. Станкевича", М., 1914, стр. 335). Но в свете одновременных отзывов Станкевича о "Старосветских помещиках" философское содержание этой оценки раскрывается как идея "примирения с действительностью". Обличительно-иронические элементы гоголевского реализма от Станкевича ускользнули. Белинским они были поняты и выражены в замечательной формуле: "смех, растворенный горечью".
Наиболее значительно в статье Белинского определение гоголевского юмора. Определяя его как "гумор спокойный, простодушный, в котором автор как бы прикидывается простачком", Белинский тут же замечает (возможно, по адресу Шевырева, Воейкова и др.), что "надо быть слишком глупым, чтобы не понять его иронии". Явно против Шевырева обращены слова: "И причина этого комизма, этой карикатурности изображений заключается не в способности или направлении автора находить во всем смешные стороны, но в верности жизни". Шевыревскому упрощению гоголевского юмора Белинский противополагает свое определение: "Но тем не менее это всё-таки гумор, ибо не щадит ничтожества, не скрывает и не скрашивает его безобразия, ибо, пленяя изображением этого ничтожества, возбуждает к нему отвращение". Принципиально новым и важным было здесь указание на критические, обличительные элементы гоголевского творчества, подкрепленное и анализом отдельных повестей. Герои "Старосветских помещиков" впервые Белинским определены как "две пародии на человечество"; герои "Повести о том, как поссорился…" – как "живые пасквили на человечество"; "очарование" Гоголя – в том, что, разоблачая "всю пошлость, всю гадость этой жизни животной, уродливой, карикатурной", он вызывает участие к своим героям. Другими словами гоголевская оценка действительности противоречива, но это соответствует противоречиям самой действительности ("И таковы все его повести: сначала смешно, потом грустно. И такова жизнь наша: сначала смешно, потом грустно!"). В отличие от всех остальных критиков, Белинский дал высокую оценку и "Вию", – не только бытовым изображениям и характеру Хомы, но и фантастике "Вия", за исключением только описания привидении (здесь Белинский согласился с упреками Шевырева; соответственное место было Гоголем впоследствии переработано).
Несколько позже – в апреле 1836 г. – Белинский выступил с прямой полемикой против Шевырева по разным вопросам, в том числе и по вопросу об оценке Гоголя ("О критике и литературных мнениях "Московского Наблюдателя"". "Телескоп", 1836, № 5–6). Здесь Белинский писал: "Комизм отнюдь не есть господствующая и перевешивающая стихия его таланта. Его талант состоит в удивительной верности изображения жизни в ее неуловимо-разнообразных проявлениях. Этого-то и не хотел понять г. Шевырев".
Точка зрения Белинского, в те годы совершенно новая, была затем поддержана самим Гоголем в его автокомментариях, особенно в "Театральном разъезде" и в известном зачине 7-ой главы "Мертвых душ". Очень возможно, что Гоголь самоопределился в этом направлении не без влияния Белинского. [О непосредственном впечатлении, произведенном на Гоголя статье Белинского "О русской повести…" передают воспоминания П. В. Анненкова. Гоголь по словам Анненкова "был доволен статьей, и более чем доволен, он был осчастливлен статьей, если вполне верно передавать воспоминания о том времени. С особенным вниманием остановился в ней Гоголь на определении качеств истинного творчества" (П. В. Анненков, "Замечательное десятилетие". Последнее издание: "Academia" Л., 1928 стр. 241). ] В статье 1840 г. о "Горе от ума" Белинский еще раз вернулся к трем основным повестям "Миргорода", видя в них образцы трагедии ("Тарас Бульба"), драмы ("Старосветские помещики") и комедии ("Повесть о том как поссорился…"). В этой статье, основанием на гегельянском противопоставлении разумной и неразумной действительности, Белинский существенно отошел от своих положений 1835–1836 годов и тем самым – от гоголевских самооценок.
