Текст книги "Люди трех океанов"
Автор книги: Николай Котыш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
ССОРА
Увидев их возле киоска с мороженым, Сеня Глазов, или, как его на эсминце коротко называли, Синеглазый, растерялся, не знал, как поступить: подойти вроде неудобно, уйти незамеченным не было сил. Борясь с собой, медленно направился к киоску. Поздоровался. Дубов, поддерживая девчонку за локоть так, словно она была фарфоровая, солидно поклонился:
– Познакомься, Семен. Моя…
– Мы знакомы, – поспешила та и обожгла Семена взглядом.
– Пойдем с нами, Семен, – сказал Степан.
– Нет, мне не по пути, – угрюмо отговорился Глазов и неопределенно махнул рукой, – мне туда…
И еще не раз по воскресным дням Семен видел боцмана Дубова с Наденькой. Обходил их стороной, а по ночам вздыхал, мучился, ревновал. С мужской прямотой не скрывал неприязни к рослому грузному Дубову, мысленно упрекал Наденьку, говорил горькие и недобрые слова. Стыдясь ревности, молча переживал, крепился… и не мог вытерпеть.
Однажды, когда товарищи по дивизиону ушли на берег, Семен, отказавшись от увольнения, остался в кубрике наедине с дневальным. Достал из рундука цветную, специально хранимую для исключительных писем бумагу и с первой страницы повел мелкими сердитыми завитушками.
«Дорогая Наденька…» Зачеркнул: не годится, сразу скажет, пропадаю по ней. Написал крупно: «Глубокоуважаемая Надежда», но дальше рука самовольно вывела мелко-мелко: «Надюшенька, не могу не писать. Не пойму, что случилось с тобой. Почему это вдруг между нами встал Степан и я оказался вроде на отшибе. Пойми, я гору перевернул бы, все сделал бы для тебя… и чтобы Степан ушел с моего пути…»
Исписал Семен почти всю голубую тетрадку мелким убористым почерком. И буквы были похожи на самого Глазова – тонкие, энергичные, устремившиеся вперед. Кажется, все написал, все наболевшее высказал. В письмо были и плохо скрытые мольбы, и горькие упреки, и даже прозрачные намеки, что, не встретив взаимности, «черноморский молодой матрос» не может за себя поручиться.
Семен осторожно сложил вчетверо звонко хрустнувшие листы, провел языком по клейким краям конверта и вложил в него свои заветные думы.
Письмо передал сходившему на берег сигнальщику Корниенко и, едва тот сбежал по сходням, с мучительным нетерпением стал ждать его возвращения.
Когда сигнальщик появился у трапа, Глазов издали осведомился:
– Ну как?
Тот понимающе подмигнул: все, мол, в порядке.
– А ответ?
– Чего нэма, того нэма, – спокойно констатировал сигнальщик и направился в кубрик.
– Да куда же ты? Как ты можешь так?
– Ах, я и забув, слушаю вас, товарищ старший матрос. Бачу, тут треба по-уставному доложить. – Корниенко деланно вытянулся в струнку.
– Да ты не шути. Скажи, как она… это самое… приняла? Что говорила?
– Приняла так себе, – с тем же непоколебимым равнодушием откликнулся сигнальщик. – Взяло ото, значит, цэ письмо, повертила його на вси стороны, даже на свит подывылась и каже: «Бла-го-д-а-рю. Дома прочту».
– И все?
– Всэ.
– С Дубовым была?
– Эге ж.
Семен ждал ответного письма, а его все не было и не было. И вдруг как-то сам Дубов вручил ему незапечатанный конверт. Боцман виновато оправдывался:
– Не подумай плохого, я не читал. Меня просили передать.
– Ладно, Степан. О тебе я никогда плохого не думал, – покривил душой комендор, подавляя охватившее его сложное чувство – тревогу и неприязнь к боцману.
Непослушными пальцами извлек листик из конверта. Наденька писала:
«Дорогой Сеня! До-ро-гой Сеня, – по слогам повторил Глазов. – Получила твою весточку. Что же это ты не заходишь к нам? Девчата спрашивают, куда девался Синеглазый? А я сказать не знаю что. Да и письмо твое необычное – странное, грустное, на тебя это не похоже».
А дальше шли роковые строки: «Славный мой Синеглазый! Ты называешь меня сестренкой. Очень хорошо сказал. Могу и я тебя братишкой назвать. Я знаю, что ты добрый, хороший, красивый…»
– Так чего же еще надо? – мысленно допытывался Семен и в следующих строках нашел ответ:
«Но Степана люблю по-особенному, не так, как тебя. Люблю… А вообще, сама толком не знаю, за что люблю, но хорошо знаю, чувствую, что люблю…»
– Как я тебя, – вздохнул Семен и пробежал взглядом остальные строки: «Только, Сеня, не говори Степану об этом. Помолчи. Я ему пока ничего не сказала… Боюсь. Само собой выяснится, быть может. Это я только тебе объяснилась в любви к Степану».
– Мне объяснилась, – угрюмо повторил Семен.
Затуманились глаза у комендора. Вопреки привычке медленно спустился по трапу в кубрик, подошел к рундуку, зачем-то открыл дверцу и задумчиво, словно делясь с другом своим невысказанным горем, до мельчайших подробностей припомнил день знакомства с Надей.
Это было месяца три назад на городской спартакиаде. Наденька участвовала в беге на стометровку, а Семен – в дальнем заплыве. Когда пловцы приближались к финишу, Глазов вырвался вперед, но, чувствуя, что вот-вот выдохнется, через силу делал последние взмахи отяжелевшими руками. И тут услышал подбадривающие восклицания друзей:
– Жми, Семен!
– Не подкачай!
– Еще немножечко, Синеглазый!
Уже коснувшись скользкой стенки щита, Семен услышал бурю аплодисментов и чей-то тоненький незнакомый голос:
– Молодец Синеглазый! Я так и знала, что он первым придет! Стиль у него особенный.
Семен поднял голову и увидел перед собой худенькую смеющуюся девушку в темно-синем спортивном костюме с загадочными инициалами на груди. В удлиненных ультрамариновых глазах, казалось, дрожали выдавленные смехом слезы. Она вытянула маленькие загорелые руки:
– Давайте помогу подняться.
– Не надо: пловцу не к лицу, – неожиданно в рифму ответил Семен. Поднявшись на пирс, он снял голубую шапочку, провел ладонью по натруженным мышцам рук и, не глядя на незнакомку, словно про себя проговорил:
– И откуда это люди знают меня?
– Да я не знаю… Все кричат – Синеглазый, ну и я.
– А зовут-то меня не Синеглазый. Это меня для краткости, – уточнил Семен и протянул руку: – Глазов.
– Надежда.
Короче говоря, с того яркого, так запомнившегося дня комендор потерял покой. Почти каждый день увольнения он был с Наденькой. Осенние вечера, когда накрапывал надоедливый дождик, они простаивали под акацией у общежития техникума.
Все казалось ясным и понятным. По крайней мере, так полагал Семен. И хотя виделись они часто, комендор успел написать Наде два письма и получить один ответ. Правда, в нем не было тех слов, которые хотелось бы прочесть нетерпеливому Семену. Надя писала о том, что начали белить общежитие, и о многом другом, что меньше всего интересовало Семена. Но сам факт получения письма он был склонен считать ответом на его чувства. И вдруг этот Степан…
Семен перестал здороваться не только с Дубовым, но и со всей боцманской командой, а когда встречал Степана, то сгорал от неприязни. И вот однажды выпал подходящий случай. Комендоры, пользуясь положенным после тренировок перерывом, присели прямо на палубе у башни и закурили. Дежурным боцманом в тот день был Дубов. Заметив непорядок, он в сдержанной официальной форме предупредил:
– Товарищи, здесь курить не положено.
Все покорно потушили окурки, и только Глазов нерешительно мял папиросу между пальцев.
– А ты что, не знаешь, где можно коптить? – спросил Дубов.
Заглянув в его спокойные глаза, комендор поправил:
– Не коптить, а курить. Не ту дистанцию берешь.
– Не тебе меня учить, – решительно ответил боцман.
– Почему не мне? – нараспев переспросил комендор. – Ты же учишь…
– А я дежурный боцман! Понятно?! – уже гремел Дубов.
Они стояли друг против друга: один тяжелый и медлительный, дышавший степным здоровьем, другой – стройный, худощавый, но тоже крепкий и натянутый как струна. И говорили они каждый по-своему. Степан – неторопливо, веско, словно вставлял патроны в тугую обойму, взвешивая каждое слово и пробуя его на зуб. А Синеглазый, глядя на рослого боцмана снизу вверх, горячо палил очередями, сыпал слова без особого разбора.
Вокруг спорящих собрались товарищи. Многие недоуменно пожимали плечами: спор будто начался по служебному поводу, но принимал какой-то личный оборот. Глазов, горящим взглядом смерив Дубова с ног до головы, сквозь зубы процедил:
– Неважный ты человек! В глаза тебе говорю – ненавижу тебя.
Дубов внушительно опустил тяжелую руку на плечо комендору:
– Остынь, дорогой товарищ.
Глазов сбросил его руку.
– Не тронь, говорю.
Из толпы выступил сигнальщик Корниенко и встал между спорщиками.
– Да хватит вам, хлопцы! Що цэ вы, як ты пивни, клюетес?
– Уйди, Корниенко, – не унимался Семен. – Дай я ему скажу, кто он.
– А я тоби сам скажу, хто вин: твий товарищ – сослуживец. Вот и все, – примирительно рассудил сигнальщик.
Степан криво ухмыльнулся:
– Это он-то товарищ?..
Неизвестно, чем кончилась бы эта ссора, если бы не подошел дежуривший по кораблю лейтенант Забелин, командир третьего артдивизиона.
– В чем дело? – осведомился он.
– Да вот, товарищ Глазов допускает… В общем, курил, сидел не там, где положено, – путано объяснил Дубов.
– Почему не выполняете распоряжений дежурного боцмана? – повернулся комдив к комендору.
– Да я ничего… Вот только вышел из башни, а он тут как тут, напустился.
– Накажу, – коротко завершил разговор комдив и ушел. Дубов победно взглянул на Глазова, а потом хитровато подмигнул: знай, мол, наших, дорогой товарищ.
– Мы еще с тобой поговорим, – посулил комендор.
* * *
…Тихая черноморская ночь. Эсминец «Ясный», разрезая острым форштевнем застывшую под лунным светом морскую гладь, идет полным ходом. За кормой тянутся пенные полосы. Издали корабль кажется огромной птицей, взявшей стремительный взлет, но не могущей оторваться от воды. Палуба залита светом полного месяца, мерно плывущего над кораблем, и кажется белой.
У первой башни слышатся негромкие голоса. Сигнальщик Корниенко задумчиво рассуждает:
– Ось плыве цэй мисяць за намы, як на буксире. А чего так? Не знаешь, Семен? Мы ж на мисци не стоим, идэмо вроде, а оторваться от мисица не можем.
Раздается чистый голос Глазова:
– Я так полагаю, Корниенко. Происходит это явление потому, что уж на очень большой дистанции от нас находится эта самая луна. Если перевести на мили, и не сосчитаешь.
– А як там у нас на Полтавщини, – вздыхает Корниенко, умеющий при любых обстоятельствах переводить разговор на тему о родных местах. – У нас тоже, мабудь, цэй мисиць сия.
– Хочешь угадать, как там твоя зазноба проводит эту любовную пору, не стоит ли под яблоней с другим, – зло подшучивает Глазов.
– Ни, моя ни з кым не стоить, я добре знаю, – хитро отвечает сигнальщик, – уже сына маю. Дило надежное.
Все смеются.
Прозвучит одинокий голос вахтенного офицера или сигнальщика, и опять тишина. Лишь монотонно гудят вентиляторы, да, словно рыба в заводи, плещется за кормой взбудораженная винтами вода.
Но вот над самой кромкой горизонта всплывает словно из морской пучины белесая туча. Она растет, ширится, надвигается, а вскоре закрывает полнеба.
Дохнул слабый, пробующий силы ветер. Затем он подул сильнее. По палубе, по брезенту чехлов забарабанили крупные дождевые капли. И вскоре тугие ванты загудели, как струны. Левый борт лизнула первая несмелая волна, затем другая, третья…
И пошло плясать ночное море! Огромные валы с шумом захлестывали широкую палубу и, сердито бурля, грозили смыть все на своем пути. Вахтенный офицер, наклонившись к микрофону, распорядился:
– С полубака всем уйти!
Цепко хватаясь за выступы, матросы направились к люку и мгновенно исчезли в тотчас же закрывшемся зеве его.
Море бесновалось. Вот громадная волна навалилась с борта, немного помедлила, будто собираясь с силами, и рухнула на палубу. Что-то треснуло и затарахтело на палубе. Послышался чей-то громкий голос. Находившийся в это время на юте Дубов с тревогой подумал: «Не иначе сорвало шлюпку».
Осторожно, будто пробуя палубу на прочность, он направился к шлюпке. И вдруг палуба резко пошла вниз. Держась за скобу, он увидел новую надвигающуюся волну. Черная, с белоснежным гребнем, она походила на мрачную гору со снеговой шапкой. И едва палуба начала вновь подниматься, как водяная глыба накрыла боцмана, ударила о башню. Навалилось тяжелое, леденящее. Степан почувствовал острую боль в руке, выпустил скобу и покатился по палубе к борту. Схватившись за леер, он едва удержался. Раздирая в кровь пальцы, срывая ногти, пополз назад. Он почти уже достиг надстройки, когда навалилась следующая волна, приподняла его и властно потянула за собой.
Очнулся Степан за бортом. Он посмотрел на удаляющийся эсминец, и сердце похолодело: «Уйдет. Не заметят».
Боцман в отчаянии крикнул, позвал на помощь, но корабль, тяжело переваливаясь на водяных холмах, уходил все дальше. Степан не мог поднять правую руку, он задыхался, захлестываемый холодными волнами. Намокшее платье словно налилось свинцом – тянуло вниз. Тяжело дыша, Степан работал одной рукой, плыл вслед за удаляющимся эсминцем. Набрав как можно больше воздуха, он снова что есть силы прокричал:
– Спасите-э!
В ответ лишь загудела рухнувшая рядом волна. И вдруг то ли показалось Степану, то ли в самом деле он услышал далекое:
– Ду-у-бов!
Боцман еще раз во все легкие прохрипел:
– Сюда! Спасите-э!
Дубову даже свой голос показался глухим, как из воды.
– Степан! – уже ближе и явственнее услышал он, а через мгновение на гребне волны увидел темную точку. Поплыл навстречу. И в тот момент, когда, в который раз, он провалился в водяную падь, услышал совсем близко, прямо над собой:
– Ду-бов!
Степан взглянул и еле выговорил:
– Семен?
– Давай сюда, – требовательно предложил комендор. – У меня пояс.
Плыть вместе было трудно: волна то и дело бросала их в разные стороны. Семен убеждал:
– Нас подберут: прыгая, я крикнул, что человек за бортом.
И в самом деле, вскоре они заметили мелькнувший над их головой голубоватый луч прожектора.
– Наш, – сказал Степан. – Корниенко.
Но чувствовал себя боцман неважно. Даже пояс мало помогал. Рука нестерпимо болела. Семен предложил снять робу. Это стоило немалых трудов, но они сбросили лишнюю тяжесть. Степан уже выбивался из сил. Глазов скупо подбадривал:
– Скоро вытащат.
Боцман, словно оправдываясь, заверял:
– Ничего, я еще продержусь.
Комендор подплыл ближе и подставил плечо:
– Держись за меня, так лучше будет.
Через несколько минут, размашисто качаясь на волнах, к ним подошла шлюпка.
* * *
Как часто бывает на Черном море, шторм скоро утих. К утру улеглось уставшее море. На гюйсштоке вновь примостился полный месяц. Его бледный свет тихо лег на морскую гладь. Темный глянец воды просветлел, засеребрился, повеселел. Эсминец возвращался в базу, разрезая форштевнем лунную дорожку. На верхней палубе пахнет масленым дымком из горластой трубы. Жужжат неутомимые вентиляторы.
На баке собрались свободные от вахты матросы. Потекла беседа. Она началась дальними родничками, которые стекались в один горячий говор. Кто-то попросил:
– Синеглазый, а Синеглазый, слышишь? Расскажи, как дело было.
– А чего рассказывать. Вижу, нашего Дуба море подхватило. Ну и я за ним… Признаться, когда подлез под леера, оторопь взяла: глянул вниз – дистанция огромная, аж дух захватывает.
– А иначе пропав бы наш боцман ни за трынку, – резюмирует сигнальщик Корниенко, – що значит товарищи-друзья.
– Во-первых, мы не друзья, – насупившись, поправил Семен, – а во-вторых, почему пропал бы? Не я, так другой… А ты что, не прыгнул бы?
– Конечно прыгнул бы, – соглашается сигнальщик.
– Да, кстати сказать, ты же, Корниенко, отыскал нас. Когда мигнул прожектором над нашими несчастными головами, я сразу узнал твою работу.
Немного помолчав, Синеглазый добавляет, обращаясь уже к Дубову:
– Все же ты тяжелый человек. И по весу, и по характеру.
Степан, голова которого запелената, с трудом разжимает челюсть и оправдывается:
– Меня ушибло. А то бы я все море перемахнул.
– Так уж и море, – вяло возражает Синеглазый, думая совсем о другом, и вдруг, приблизившись к боцману, дышит ему прямо в ухо: – Ты не думай, Дубов, что сердце у меня отошло. У нас еще будет крупный разговор на короткой дистанции.
– Знову пивни зийшлыся, – осуждающе роняет Корниенко.
Боцман и комендор затихают. Отвернувшись друг от друга, они молча смотрят в пронизанную лунным светом даль, и каждый думает об одном и том же.
МОЛНИЯМИ КРЕЩЕННЫЙ
– Винокуров! Выйти из строя!
Грязные, изжеванные лесным бездорожьем сапоги сделали три шага, повернулись носками к строю. Перед Александром выстроился длинный ряд сапог, ботинок, туфель. Кирзовых, яловых, парусиновых. Тяжелые, мужицкие, простроченные дратвой и легкие, девичьи, промереженные затейливым орнаментом дырочек. Поднял голову и увидел совсем близко перед собой острые, нацеленные прямо в душу глаза командира отряда.
Винокуров смотрел на командира расширенными зрачками. Большая, рабочая рука Зверева потянулась к кобуре. Александр через силу оторвал взгляд от рубчатой рукоятки «ТТ». Посмотрел на людей. Хотелось выкрикнуть: «Что же это такое? Я же ваш, вместе с вами…» Но люди смотрели в сторону. Нет, вот на него взглянул высокий кадыкастый Вася Белоусов – его дружок, отчаянный разведчик и развеселый баянист. Его печальный взгляд будто говорит: «Что же это ты, Архипыч? Как мог?» А вот на Винокурова смотрит его маленький тезка – двенадцатилетний Санька, веснушчатый, с ковыльным чубом, – испуганно, не по-детски понимающе.
И опять взгляд метнулся к пистолету. Александр не боялся наказания, даже смерти. Страшна, потрясающе чудовищна сама мысль: быть наказанным теми, с кем прошел десять смертей. И перед мысленным взором пронеслось случившееся в эту ночь.
У Зверева была железная логика: посеявший смерть должен и пожать ее. А в округе появился такой. То был староста села под Лугой – одноглазый мельник. По его доносу немцы сожгли все село. Вместе с людьми, садами и березами-белостволицами. Осталось только два дома – правленческая пятистенка, до отказа набитая пришлыми солдатами, да рубленая изба мельника, возле которой дежурила одинокая ветла. Зверев так и приказал:
– На той ветле повесить предателя!
Пошел Винокуров на боевое дело и впервые вернулся ни с чем. Не обидно было бы, если бы не поймал старосту. А то накрыл, как говорится, тепленьким в гнезде, но одноглазый скрылся. Везде искал его Александр – и в сарай заглянул, и на чердаке все перерыл, и обрыв реки обследовал. Будто в воду канул… Уже после выяснилось, что староста действительно в воде скрывался. Сидел в реке и через камышину дышал.
Зверев не стал расспрашивать, почему не выполнен приказ, а сказал, будто под ноги дымящийся снаряд бросил:
– Судить!
Комиссар добавил:
– Представляете, кого упустили? На его совести столько загубленных людей. Завтра, может, из-за него еще столько же погибнет…
Что мог ответить Винокуров? Большой платой обернулась вина.
Поднял Винокуров голову. Над верхушками сосен пронеслось воронье. Жутко стало от его хриплого зова И вдруг по сердцу резанул горький вздох баяна – Васька его уронил… Зверев подступил ближе, толкнул локтем:
– Пошли!
Винокуров сделал шаг, другой…
– Обожди, командир, – попросил комиссар.
И тут будто водопад хлынул.
– Поверим Архипычу! – загорланил отряд.
Рука Зверева сползла с кобуры.
– Ладно. Именем Гульена прощаю.
Подумал, сказал, будто патрон в казенник послал:
– Но старосту, живого или мертвого, должен сюда доставить!
– Есть!
Не поев, не просушив даже портянки, Архипыч с одиннадцатью бойцами вновь отправился на пепелище села. Пришли на рассвете. Из лесу не выходили. Сидели в засаде и ждали, не появится ли одноглазый. В дом заходить сейчас рискованно: на старой ветле у Мельниковой избы появился наблюдатель – немецкий солдат с автоматом. Снять его можно, но как бы мельника не спугнуть. Ждать пришлось сутки. Сеявший всю ночь холодный дождь промочил телогрейки до нитки. Вася Белоусов пробовал было шутить. Его оборвали – надо молчать. И наконец Архипыч прошептал:
– Едет!
На взлобке из-за мельницы вынырнула бричка старосты. Белоусов артистически перекрестился: «Сла-те, господи» – и дал очередь по немецкому наблюдателю.
Архипыч как из-под земли вырос перед старостой:
– Вот мы снова и свиделись!
…Старосту повесили у пепелища села. На фанере написали:
«С каждым предателем Родины так будет!!!»
Выслушав доклад Винокурова, Зверев произнес скупо:
– Так бы сразу.
IIПартизаном Винокуров стал нежданно-негаданно. Война застала его в мотомехполку, подо Львовом. Там он, помкомвзвода, получил первое боевое крещение. Шли тяжелые бои. Таял полк. Под Харьковом отвели на переформирование. Перед поредевшим строем медленно шагал командир с блокнотом в руке. Остановился напротив Винокурова. Спросил, какая у него гражданская специальность. Узнав, что был железнодорожником, определил:
– Будете машинистом бронепоезда.
И тут же позвали:
– Винокурова к комиссару.
А там – разговор. Короткий, необычный. Когда собралось человек десять солдат, комиссар сказал:
– Вот что, комсомольцы, вам доверяется важное задание. Подробности узнаете позже. Скажу только одно: воевать придется в тылу врага. Дело это добровольное. Стесняться нечего. Говорите прямо…
Согласились все. Началась учеба. Учились взрывать мосты, пускать под откосы поезда, бесшумно снимать часовых. Словом, постигали партизанскую науку.
Линию фронта переходили близ Красного Села под Ленинградом. Путь прокладывал Винокуров, командир группы разведки. В лесу бушевала вьюга. Но вьюга с молниями: вокруг рвались немецкие мины и снаряды. Несколько бойцов навсегда остались на линии фронта. Остальные пробились.
Винокурова провели к командиру отряда. Навстречу шагнул сухощавый цыгановатый паренек. Отрекомендовался с акцентом:
– Гульен.
Так они познакомились. Национальный герой Испании, коммунист, ставший знаменитым партизанским командиром, и пензенский комсомолец. Испанец имел звание капитана. С первых дней войны был на фронте, не раз отличался в боях. Во всем его мужественном облике, в прямом и открытом взгляде была какая-то притягательная сила, и его обаяние невольно передавалось людям. Все относились к нему с уважением. Гульен был старше Винокурова лет на десять. Он быстро приметил, что молодой с виду неторопливый командир группы разведки мгновенно ориентируется в бою, и как-то невольно назвал его уважительно Архипычем. Так и пошло. Весь отряд так почтительно стал величать Винокурова, несмотря на его 20 лет.
Петляя по лесу, партизаны выходили к железной дороге. Тут требовалось соблюдать особую предосторожность. Немцы вырубали просеки, устраивали завалы, ограждали подступы колючей проволокой и проводами с погремушками, выставляли посты со сторожевыми собаками. Но Винокуров и его бойцы знали каждую тропку и всегда появлялись там, где их меньше всего ожидали. Вражеские эшелоны, шедшие под Ленинград, попадали в смертные клещи. Пока одни, вооруженные пулеметами, выбирали поудобнее позиции для обстрела, другие ползком подбирались к рельсам, устанавливали заряд. Пять эшелонов они пустили под откос. Как-то радистка Аня приняла важное распоряжение. Гульен срочно собрал командиров. Немногословно объявил:
– Получен приказ занять станцию Оредеж, перекрыть движение на несколько часов…
Налет возглавил Гульен. Первой устремилась в атаку группа Винокурова. Она быстро смяла заслон фашистов. Вместо нескольких часов партизаны целые сутки держали оборону. Отступать пришлось с боем. А у леса нарвались на засаду. У самых ног Гульена ахнула мина. Кинулся к нему Архипыч, тот силился что-то сказать и не мог. Лишь одна фраза слетела с побелевших губ:
– Но пасаран!..
Винокуров как клятву повторил эти слова по-русски:
– Они не пройдут!..
Тогда-то и принял командование отрядом Зверев, человек крутого нрава и отчаянной храбрости. Свои распоряжения он обычно заканчивал рубленой фразой: «Доложить во столько-то!»
Этими словами он напутствовал и Винокурова, посылая его на новое задание. Разведка доложила, что в районе Вырицы крупный штаб гитлеровцев. Надо было захватить «языка». Поручили это Архипычу.
В полночь устроили засаду у большака. Задумчиво шумел лес. Дорога казалась пустынной. Но вот темноту резанул сноп света, за ним другой. Затарахтели моторы.
– Мотоциклисты, – прикинул Вася Белоусов.
– Пропустим. За ними – автомашины…
Действительно, едва промелькнули мотоциклы, выплыли силуэты двух крытых автомобилей. Затараторили автоматные очереди. Машины встали. Из них выскакивали гитлеровцы. Но ускользнуть никому не удалось.
Когда Архипыч и его хлопцы подбежали к машинам, в одной из них они застали насмерть перепуганного немецкого генерала.
– Хорош гусь! – не удержался Белоусов.
А «гусь», выкатив глаза, бессвязно бормотал:
– Майн гот! Майн гот!..
– А ну выходи! – цыкнул на него Белоусов и франтовато добавил: – Шнель!
Но генерал будто прилип к сиденью. Его с трудом пришлось вытаскивать. Пока Вася Белоусов «эвакуировал» высокое начальство, Архипыч упаковал в рюкзак два увесистых портфеля. И как раз вовремя. С той стороны, куда умчались мотоциклисты, послышались шум, голоса. В штабе всполошились и выслали погоню. Партизаны скрылись в лесу.
Стало светать. И вдруг затрещали автоматы, залаяли овчарки. А тут генерал заартачился. Идти не хочет. Белоусов прямо-таки замучился. Фашисты орут уже где-то рядом… Впереди – поросшее камышом болото. Там тайный брод. Перемахнуть бы побыстрее на другой берег, а там ищи ветра в поле. Но как быть с генералом? Конечно, лучше бы его доставить живым: такой «язык» ценный. Но убежать с ним не удастся. Выход подсказал сам генерал. Изловчившись, он бросился на Васю и в схватке укусил его за ногу. Веселый баянист страшно возмутился:
– Хром прокусил, новые сапоги испортил!
И тут же порешил генерала на месте.
Партизаны бросились в камыши, а через полчаса, насквозь промокшие, выкарабкались из топи. Гитлеровцы отстали. Всю дорогу к лагерю Белоусов горевал:
– Голенище, проклятый, порвал. Пусть бы носок, союзки можно поставить. Но где возьмешь голенище?..
Зверев встретил вопросом:
– Где «язык»?
Винокуров начал рассказывать, как все получилось. Однако Зверев не стал слушать до конца, зло отрубил:
– Не выполнили приказ.
Лишь после, раскрыв два разбухших портфеля, углубился в чтение и через минуту смягчился:
– Дельные документы. Ступайте отдыхать.
Крепок сон в лесу. А если еще под тобой охапка душистого сена, да стоит знойный августовский денек, да рядом с шалашом родниковое озеро, то лучшей благодати и желать не надо. Проснулся – и бегом на березовый мостик; ныряй – и пошел себе отмерять саженками изумрудно-прохладную гладь. Тут сразу богатырская сила прибывает.
Под вечер хлопцы Архипыча выглядели настоящими именинниками. Сам Зверев объявил им благодарность! В праздничном настроении партизаны собрались на лужайке. И Вася Белоусов уже не горевал о злополучной порче сапога. Он ухарски растягивал баян, а звонкоголосая Нина Зверева, командир взвода девушек, запевала вальс «Осенний сон».
Настоящим лесным городом раскинулся партизанский отряд у озера Черного. Люди жили в шалашах. Землянок из-за водянистого грунта не возводили. В отряд приходили новые бойцы – жители окрестных деревень. Все больше становилось шалашей, заменявших одновременно и «зимние квартиры». Родным кровом они стали для многих семей, чьи дома сожгли фашисты.
Отряд вырос. Вместо небольшой горстки бойцов в нем уже насчитывалось свыше двух тысяч человек.
Партизанская жизнь шла своим чередом. Как на работу, люди ходили на боевые задания. Заготавливали провиант на зиму, собирали грибы, ягоды. Возвращаясь на базу, говорили: «Идем домой». Отмечали праздники. Проводили партийные и комсомольские собрания. Влюблялись и справляли свадьбы.
Да, здесь был их дом, родная земля. Могучие дубравы, непроходимые топи и железная воля людей встали на пути врага. Обозленный неудачами, он вымещал злобу на мирных жителях. В райцентре Оредеж гитлеровцы устроили тюрьму и согнали сюда на расправу толпы людей. Но кровавая операция не удалась. Ночью партизаны ворвались в тюремный двор. Бились долго и тяжело. Погиб Зверев. Его заменил Винокуров. Лишь в полночь закончился бой. Перебив тюремную охрану, Винокуров увел отряд в лес.
В ту глухую ночь в партизанский лагерь прибился желтоголовый, как подсолнух, мальчишка. Вначале не могли определить, стонет ли филин, плачет ли кто. Архипыч отвел сомнения:
– Малец, не иначе…
Посветили фонарем. Так и есть: мальчонка. Грязный, худой, с копной слипшихся волос. Со всхлипом отвечал на расспросы:
– Сашкой зовут… маму и папу фашисты убили. Сестренку утерял…
Аня радистка запричитала:
– Мой ты рыженький… Какой же ты худющий…
Мальчишка отодвинулся от сердобольной тети и приткнулся к коленке Винокурова, и с тех пор их всегда видели вместе. Ели из одного котелка. Спали под одной дерюжкой. Архипычу нравилось, когда ему в самое ухо сопел маленький тезка. Их так и звали «Санька в квадрате». Даже на задании маленький не отставал от большого. Слезами-мольбами сламывал стойкость несговорчивого дяди Саши. И тот сдавался.
Глухим лесом приземистый, крутоплечий комотряда вышагивал размашистой, мужицкой поступью, а рядом с ним, вцепившись в полу, бойко семенил Санька. Под ногами только хворост похрустывал. У Саньки на боку – «лимонки». Когда приходится перепрыгивать через бревно или ручей, они больно ударяют по ребру.
– Не ушибся?
– Нет, – таится Санька, не желая выдавать свою слабость.
Если дорога дальняя, Архипыч не выдерживает мальчишеских страданий. Берет у него «лимонки», взваливает себе на плечи его рюкзак, хватает крючковатыми пальцами мальчишку за поясок, и Саньке становится совсем легко. Но ненадолго. Вскоре он опять тяжело дышит, шагает через силу. Особенно когда на пути какое-нибудь препятствие – болото, густые заросли ивняка, бурелом. Тогда Архипыч сажает Саньку на шею. Сердится, про себя зарекается: зря взял обузу, впредь буду умнее.
Но в следующий раз он опять его берет, и они вместе идут проверять дозоры. Архипыч уже сам не может без Саньки. Тягостно ему без мальца. Пусть он молчит, пусть придется опять его тащить на себе, а все же как-никак – ты не один. А однажды попали в беду. Нарвались на немецкую разведгруппу. Архипыч отстреливался, а Саньке приказал отходить в глубь леса. Отбились. Ушли.
Санька не остался в долгу. Закладывали тол под рельсы. Ахнуло так, что Архипыча наземь бросило. Встать никак не может. А надо быстрее отходить. И маленький Сашка, надрываясь от тяжести, оттащил старшего подальше от места взрыва. Ну, а там, в глубокой чащобе, считай, дома. Так и доползли до лагеря.
В отряде Санька незаметно подрос. Не ахти какой партизанский харч, но о мальчишке заботились все. Окреп. Теперь не только стеснялся поддержки Архипыча, а и сам старался ему помочь. Нет-нет да и скажет:
– Дядя Саша, давайте мне тол. Понесу.
