Текст книги "Люди трех океанов"
Автор книги: Николай Котыш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Архипыч молча отмахнется: мол, иди хоть сам побыстрее. А Санька и так бодро шагает. Теперь в привесок к «лимонкам» ему дали трофейный маузер. Не раз пускал свое оружие в ход, когда приходилось вступать в бой.
Словом, настоящим партизаном стал Санька. Победителем вернулся в Ленинград. На митинге ему дали слово. Начал он было говорить: «Нет у меня отца и мамы… сестру утерял»… как из толпы вдруг выбежала худенькая девочка и бросилась к нему на шею:
– Санечка! Родненький…
Это была она, сестренка! Опьяненный счастьем, Сашка подвел ее к Архипычу.
– Вот мой… наш… командир.
Так и стояли они втроем на трибуне перед гудевшей толпой.
IIIГитлеровцы решили покончить с партизанами. В бой бросили и артиллерию. Атака следовала за атакой. Уже целую неделю, днем и ночью, отряд отбивался от наседавших карательных батальонов. Трудно было держать круговую оборону. С юго-запада – открытый доступ для противника. Надо поставить заслон. По приказу Винокурова заминировали косогор. Сотни килограммов тола вложили. А сверху завалили булыжником, валунами. Шнур от взрывчатки протянули в штаб.
Преднамеренно имитировали отход. Фашисты клюнули. Колонной, во весь рост пошли они в психическую атаку. Когда поднялись на взлобок, ступили на «пороховой погреб», грохот потряс землю. Вывороченные с корнями деревья взметнулись к небу. Все потонуло в грохоте и пламени. Уцелевшие гитлеровцы повернули вспять. Но тут визгливо, пронзительно резануло воздух женское «ура». Хлестнули автоматные очереди. Это из засады ударил по врагу взвод Нины Зверевой. Неизъяснимый ужас на немцев наводил женский крик. Они просто терялись, не зная, что дальше последует. А дальше последовала атака всего отряда. Карательный был разгромлен.
Немцы присмирели. Больше наступлений не предпринимали. А партизаны усилили натиск. Пускали под откос поезда. Нападали на войска в гарнизонах. И уже в открытую жгли костры. А на задания не пешком, как прежде ходили, а на трофейных лошадях ездили.
Как-то, поджидая разведчиков, Архипыч и комиссар Попков сидели у шалаша, мирно беседовали о предстоящих делах. Вдруг смолкли и удивленно переглянулись: на тропке появился немец. Он невозмутимо топал по лужам в валенках. А позади с неизменным пулеметом вышагивал Вася Белоусов. Подошли ближе. Немец упал на колени и протянул снимок. С глянца на Архипыча доверчиво смотрели две пышноволосые девочки. А пленный, мешая русские и немецкие слова, спешил объяснить:
– Я Генрих! Рабочий. Это мои киндер…
Белоусов вставил:
– Сам сдался. Добровольно ко мне явился.
Дрогнуло сердце Архипыча. Дети тронули. Остался Генрих в отряде. А однажды зашел он к командиру, снял пилотку, попросил закурить. Архипыч был некурящим. Но затейливо вышитый кисет с махоркой держал всегда про запас. Случалось, туго было с табаком, и тогда комотряда выручал курцов самосадом. Теперь он тоже разыскал свой заветный кисет, протянул Генриху. Тот закурил и вопросительно взглянул на командирскую шапку с алой лентой: позвольте, мол, примерить. Архипыч разрешил. Генрих надел, весь просиял:
– Партизан! – Вытянулся, спросил: – Можно мне, Генрих партизан?
– Тебе? – переспросил Винокуров. Подумал и рубанул ладонью воздух: – Давай!
Отправился вскоре Генрих в разведку. Конечно, не один. С Белоусовым. Оделся в свою, немецкую, форму. Пошли в занятый фашистами поселок. Вася – в засаду, его спутник – на «промысел»: к часовым. О чем-то гутарит на своем языке. Потом деловито проходит мимо штаба и незаметно исчезает. Возвращается, докладывает Васе: стоит такая-то рота. Сегодня передышка. Офицеры гуляют. Вася слушает молча, как бы сомневается. Вернулись в лагерь. Архипыч решил устроить проверку боем. Доклад Генриха подтвердился. И стал Генрих партизанским разведчиком.
Зачислили его в группу Белоусова. Выдали форму. Вместе они ходили на «промысел», как говорил Вася. Много опасных заданий выполнили. В знак благодарности Нина Зверева испекла именинный пирог. Генрих ел и причитал:
– Хо-ро-шо. Как дома…
Белые ночи. Весть о прорыве блокады под Ленинградом всколыхнула весь лесной городок. Люди ликовали. Стихийно возник митинг. Выступали командир и комиссар. Брали слово рядовые бойцы. И тут же, прямо с митинга, уходили на задание.
С каждым днем все слышнее становилось приближение наших войск. Немцы отчаянно сопротивлялись. Каждое селение превратили в опорный пункт, опоясали минными заграждениями, дзотами и колючей проволокой. А тут еще приспела весенняя распутица.
Но наступление продолжалось. Враг отступал. А с тыла били партизаны. И вот последний боевой приказ отряду Винокурова: совместно с нашими войсками занять город Лугу. В поход выступили все – тысячи бойцов выросшего отряда.
Город взяли штурмом. Несколько дней отдыха, и опять сборы в дорогу. Но теперь предстоял мирный поход: партизан-победителей ждал Ленинград.
Вышел ночью Архипыч на улицу и впервые за столько лет позабыл о войне. Как зачарованный стоял он под куполом светлого неба. Над Лугой царствовала тишина. И только верхушки сосен звенели наледью. Смотрел Александр на эту дивную красоту, вдыхал всей грудью лесную свежесть весны и думал: завтра здесь уже не грянет бой. И не накроет своим смертным дымом этот лес и эти лунные дали. Он и его товарищи – те, кто сейчас пойдут к Ленинграду, и те, кто навсегда остались лежать под березами, – здесь три года назад проходили линию фронта.
Улицы города в тот день напоминали внезапно открывшиеся шлюзы. Живой водоворот хлынул к Кировскому заводу. Показались первые партизанские колонны. Со знаменами, алыми лентами на шапках, увешанные автоматами и «лимонками», шагали лесные солдаты. Высокий голос Нины Зверевой выпевал:
– «Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались…»
Архипыч ехал в голове отряда. А перед ним почти на самой холке вороного чинно восседал Санька – сын партизанский. Санька сморкался и тер глаза. Архипыч то и дело хлопал его по плечу:
– Будь мужчиной!
На митинге выступал А. А. Жданов. Он говорил о скорой победе, о том, что народ всегда будет помнить героев, отстоявших город – колыбель революции. Винокуров слушал речь и с гордостью смотрел на своих бойцов. И вдруг его взгляд остановился на сосредоточенном лице Генриха. Он тоже был в строю, в такой же партизанской форме. Архипычу вспомнился недавний вопрос Генриха: «Примут ли меня в коммунисты?» Винокуров ответил: «От тебя зависит…»
IVОсень уже хозяйничала на пензенских полях. Дожди хлестали свежие скирды соломы. С дальних опушек ветер гнал палые листья. Между тучевым пологом и раскисшими полями тоскливо метались стаи грачей. К вечеру они усаживались на окраинных тополях и незаметно затихали. Архипыч в свое село добрался далеко за полночь. Ни в одном доме уже не светились огни. Шагая по лужам, Александр едва отыскал отцовскую избу. Вот и знакомая калитка. Старая, шершавая. Только щеколда новая… Подошел к окну. Пальцы сами пробарабанили по шибке.
– Это я, мам! Санька…
– Господи…
В светелке вспыхнул свет. Мать подходит к окну и прикипает к стеклу.
– Нашего Сани нет… Давно нет, – она крестится и неотрывно глядит на сына. Рядом с лицом матери появляется борода отца. Он как от боли выкрикивает:
– Вить это же он, мать!
Стучит засов. Отец никак не может его вытащить. Скрипит дверь. Пахнуло овчиной, молоком, квашеной капустой и чем-то таким, что могут выразить лишь два слова: отчий кров. Мать приникает к шинели и плачет навзрыд. Александр успокаивает:
– Ну зачем же так, мамань. Ведь живой и не калека.
Все село собралось на второй день во дворе Винокуровых. А он, растроганный и горделивый, не мог ответного слова сказать. Не мастак на речи. Молвил виновато:
– Был бы Вася Белоусов, он бы все растолковал…
Уже вечером, за семейным ужином, отец спросил, кто такой Белоусов. И тут Александр рассказал о друзьях-товарищах. Вспомнил мудрого и сердечного комиссара Попкова, мужественного Зверева, мечтательную Аню радистку и, конечно же, своего маленького тезку. Лишь об одном человеке не сказал ни слова. Может, потому, что сам мало знал о нем, или же потому, что с именем того человека была связана пока не высказанная думка.
VВ те трудные дни, когда отряд Винокурова задыхался от нехватки продуктов и боеприпасов, к нему, в прямом смысле слова, с неба приходило спасение. Нет, не манна, но нечто подобное – картофель, мука, консервы. Сбрасывали все это наши самолеты. Иногда они садились на «пятачке»-опушке и, спешно сгрузив патроны, мины, тол и гранаты, улетали.
Но случалось, что погода задерживала летчиков. И тогда они подолгу засиживались у партизан, рассказывали новости Большой земли, принимали многочисленную почту и наказы выполнить тысячи просьб. Архипыч перезнакомился со всеми летчиками.
Одного из них звали просто – Акиша-сибиряк. Худой, узколицый, с белесыми ресницами. Очень стеснительный в разговоре и лихой в полете. Несколько раз сажал тяжелую машину там, где, казалось, развернуться немыслимо.
Любил Архипыч беседовать с Акимом. Сколько было переговорено – о положении на фронтах и видах на урожай, о Ленинграде и Пензе, над которой несколько раз пролетал Акиша. Винокуров допытывался:
– Ну, а как там озимые?
– Зеленеют, тянутся, – отвечал пилот и угадывал мысли собеседника: – Может, твоим старикам письмецо сбросить?
– Да вряд ли оно найдет их.
И все же однажды Акиша сбросил такое письмо. Но оно, видно, так и не дошло до стариков. А второй раз писать не довелось. Не встретил больше Архипыч Акима. Прилетали другие ребята, говорили, будто Акишу немецкие зенитки сбили под Ленинградом, куда он продовольствие вез.
Совсем замкнулся Архипыч. Не разговаривает. Людей сторонится. В отряде зашептались:
– Не захворал ли командир?
– А может, влюбился…
Подсел Василий с баяном, душу разбередил. Достал Архипыч из полевой сумки маленькую фотографию паренька в летном шлеме:
– Был Акиша, нет Акиши. Думаю его маршрутом пойти.
Вернулся Винокуров в Ленинград, и – к Жданову:
– Направьте в летчики.
– А может, в железнодорожный институт? Ведь это вам ближе.
Александр свое:
– Летать хочу.
Начертал Жданов на календарном листке:
«Винокуров. Летать!»
Рано утром приехал Архипыч в авиаучилище. Первым встретил бровастого подполковника. Он сидел в скверике. Архипыч присел рядом. С истинно партизанской прямотой пожаловался, что, мол, некому доложить о прибытии. Подполковник прочитал документы.
– Учиться?
Архипыч между тем разразился нелестными предположениями:
– Мирно тут у вас. Наверно, пороху не нюхали. Вот и встречают так людей с фронта…
– Да, пороху не нюхали, но дыму вдоволь наглотались.
Поднялся со скамейки:
– Будем знакомы. Белецкий. Начальник училища.
Александра будто мина подбросила.
– Виноват, товарищ подполковник…
– Ничего. Хорошо, что сразу высказались. – Белецкий, сильно хромая, зашагал по аллее. Александр пошел рядом.
– Что с ногой?
– Это протез. Плохо слушается.
– А где же это?
– Там, где порох нюхают.
Белецкий пригласил Винокурова в кабинет, вызвал интенданта:
– Переодеть этого товарища в военную форму. Выдайте все, как сверхсрочнику.
Со всем партизанским одеянием расстался Архипыч легко. Но шапку с алой тесьмой прямо-таки с болью стянул.
Начались полеты. Летал над теми же местами, где некогда водил поезда. Инструктор был доволен. Но начальник училища после первого полета спросил:
– С техникой знакомы?
– Машинистом работал.
– Учтите сразу – здесь не паровоз. Самолет деликатность любит.
В последующие контрольные полеты повторял эту фразу. Даже перед выпускными экзаменами не удержался от жестких комментариев:
– Деликатнее, деликатнее. Ручка – не реверс.
А сам думал: «Неплохо. Совсем неплохо. Ведь за полгода летчиком стал».
Возвратясь на аэродром, неожиданно спросил:
– Программа, считай, исчерпана. Куда думаешь податься?
– В штурмовой, по вашей линии, думка была…
– Оставайся инструктором, – начальник училища произнес тоном просьбы.
В самолете Архипыча, чуть повыше приборной доски, появился портрет паренька в летном шлеме. Курсанты спрашивали:
– Кто это?
– Аким. Ленинградский летчик. По нему свой маршрут сверяю.
Не только сам летчиком стал Архипыч, но вывел на высокую дорогу целый отряд учеников. И теперь пошел с челобитной к начальнику училища:
– В боевой полк хочу.
Тот ни слова не сказал.
А время будто на винты самолетов наматывалось. Не успел оглянуться Архипыч, как под крылом проплыли миллионы километров. Он водил многие корабли. Год в воздухе пробыл. Там, на высоте, его не раз молнии крестили. В прямом и переносном смысле, И гроза заставала в пути. И сквозь снежные ливни пробивался. И, как пчела, потерявшая улей, метался в поисках места посадки: из-за непогоды ни один аэродром не решался принимать. А он садился и вновь взлетал всем чертям назло.
На маршруте и теперь встречаются ученики. Перекликнутся позывными и, бросив в эфир: «Салют командиру», уйдут своими дорогами.
ТЕПЛЫЙ БЕТОН
Небо раскалывалось, трещало, как лед, и наземь низвергался ливень. Нагретая за день солнцем и турбинами, аэродромная бетонка курилась паром. Захарий Кочарян, самый старый в полку техник, решив переждать ливень, сидел на корточках под плоскостью самолета. Дождь затянулся. Ноги затекли. Захарий снял ботинки и босиком пошел по лужам. Теплый бетон приятно щекотал подошвы ног, и Кочарян замедлил шаг: терять нечего – уже промок до нитки. Но раскаты грома подхлестнули, и он побежал нешибкой, стариковской, трясцой.
Захарий вошел в стартовый домик, и тут надтреснуто ахнул новый раскат. Окно распахнулось, и на пол посыпались стекла.
– Да закройте же дверь! – крикнул комэск Примаков и схватил трубку затрещавшего телефона: – Да, да, слушаю. Подполковник Примаков… Тише… Как? Тридцать второй? Есть!
Примаков схватил планшет, переместил по летной привычке на живот кобуру пистолета и бросил стоявшему наготове ведомому – совсем юному, с мальчишеским пушком на округлом подбородке лейтенанту:
– Огнев, вылет!
Шагнул за порог и… оступился. Стоявший у двери Кочарян поддержал его.
– Старики мы с тобой стали, Захарий, – морщась, потер Примаков ногу выше коленки. – На ровном спотыкаемся.
Сколько раз комэск упрекал себя за то, что опять напросился на летную работу. Здоровье уже сдало, а вот потянулся туда, куда конь с копытом. Написал даже рапорт о желании еще полетать. «Мальчишка», – упрекал себя, но не летать не мог. Собственно, когда командующему ВВС попал его рапорт, тот, не раздумывая, начертал отказ:
«Нет надобности при таком состоянии здоровья оставлять на летной должности».
Но Примаков не сдался. Обошел все инстанции и, сокрушив три заградительные линии врачей, добился своего. Ради этого стоило перенести все – и осторожную, но всегда понятную заботу однополчан за единственного «старичка», и слишком строгий медицинский надзор, и почти каждодневные упреки жены: «Уходи на пенсию. Ведь ты же дед всему полку». Иногда он и сам задумывался: может, и в самом деле бросить все это, заняться чем-то иным… Предлагали ведь в штаб. А то и просто в отставку. Пойти и обо всем доложить комдиву. Можно лишь намекнуть, и он поймет. Думал, но не шел. Просыпался утром отдохнувший и забывал обо всем. Привычно спешил на аэродром. А там начиналось то, без чего не представлял своей жизни.
И вот недавно ему вновь предложили идти на отдых. Отговариваться, упрашивать не стал. Хоть и больно было, но понимал: настал час уступить дорогу другим. Высоты пошли не те. И хотя Примаков никогда никому не жаловался на здоровье, все видели – ему трудно. Особенно когда доверили испытать новый истребитель на предельных высотах. Подполковник перешагнул расчетный потолок. И взял его не столько напряжением сил, сколько хитростью, расчетливой ловкостью. Набирал эшелон за эшелоном «ступеньками». Разгонит машину – и вверх. Потом вновь разгон – и вновь скачок! Такими «площадками» добрался, как после шутили летчики, до самого бога, то есть туда, где другие пока не бывали.
Однако мало кто знал, чего ему стоило это «свидание со всевышним». А испытать пришлось многое: и сильный перепад давления, и перегрузки, и плохое повиновение машины в мертвенной пустоте стратосферы, и небо над головой – тяжелое, иссиня-темное, почти фиолетовое. За этот своеобразный рекорд командующий флотом вручил комэску двухстволку и недвусмысленно напомнил:
– Что ж, Евгений Николаевич, видимо, настало время заняться земной охотой. Кстати, вы откуда родом?
– Из-под Вологды, – ответил подполковник.
– О, там глухарей видимо-невидимо, – улыбнулся адмирал.
В общем, через неделю Примакову предложили в отставку. Вежливо объяснили: мол, не стыдно идти на пенсию – честно отслужил свое.
И вот сегодня он, видимо, в последний раз на полетах. И вылет – наверняка последний. Истребители уже стояли зевами соплов в сторону взлета. Примаков двумя прыжками влетел в кабину и, как только Кочарян доложил «Есть пламя!», прибавил газ, снял самолет с тормозов, дал полные обороты. Машина, опаляя бетон, тронулась. Плиты слились в одну ленту.
В воздухе уточнили координаты нарушителя. Одна мысль гнала Примакова к цели: «В тридцать втором квадрате – неизвестный самолет. Идет курсом на базу. Лишь бы он не уклонился, и тогда будет перехвачен». Два истребителя вначале шли на малой высоте, вдоль выщербленной черты берега. А потом, повернув к морю, врезались в облака. Теперь шли только по приборам, не доверяясь даже тому драгоценному чутью, которое вырабатывается у летчиков годами. К плексигласу кабины прилипла мутная темень. В такие минуты трудно представить, где находится самолет – над морем или над сушей.
Когда пара вышла за облака, командный пункт приказал ведомому остаться над верхней кромкой, а ведущему – идти на предельную высоту. На короткий миг Примаков представил знобящий холод труднодоступной выси, где и небо не такое, как здесь, у земли, в атмосфере, – веселое, со степным размахом далей, а тяжелое, словно ледяная глыба, и непривычно мрачное. Новая команда о координатах цели смахнула раздумья, и он заученно взял ручку на себя. Ему уже знакомы «ступени к богу». Он и сейчас решил ими воспользоваться. Стремительный полет по горизонтам несколько раз чередовался с крутым набором высоты. Евгений Николаевич и не заметил, как достиг предела возможного. С тревогой смотрел на бившуюся у одной черты стрелку высотомера, ожидая, что она продвинется еще хоть чуточку. Но стрелка не двигалась. Присмотрелся: так высота ж достигнута! Даже чуточку больше, чем в том испытательном полете.
Внизу далекими хребтинами гор белели облака, а вверху висел иссиня-фиолетовый полог. И нигде ни малейшей точки. Примаков запросил пункт наведения. Там уточнили: цель левее. Летчик вглядывался в чернильный глянец высоты. И вдруг по глазам, словно лезвие, резануло солнце. Давняя летная привычка подсказала – это отсвет стекла кабины. Чуть прищурясь, подполковник неотрывно глядел туда, где только что вспыхнул отраженный свет. И вдруг заметил странное, необычное: слева плыла какая-то синяя тень. Да это же самолет! Но почему он в такой необычной окраске?! И тут же понял: машина окрашена под цвет стратосферной выси.
«Миг» развернулся и пошел на сближение. Незнакомый самолет тоже лег в вираж и внезапно начал снижаться. О, как хотелось Евгению Николаевичу рвануть ручку и с разворота бросить машину вдогонку. Но сдержался: опасно. На такой высоте машина инертна и при резком управлении может свалиться. Надо все делать спокойно, расчетливо.
Подполковник опасался одного: пока развернется и приблизится к незнакомцу, тот уйдет в облака. Так оно и случилось. До чужой машины осталось совсем немного, когда она юркнула в облака. Примаков сообщил об этом пункту наведения. Оттуда передали направление цели. Надо идти наперехват. Турбине даны полные обороты, и на плечи, на все тело тотчас легла невидимая тяжесть ускорения. Раздались глухие хлопки, а перед носом взметнулось искрометное свечение: «миг» переходил звуковой барьер. Через минуту, когда установилась сверхзвуковая скорость, машина словно успокоилась, пошла ровно.
На выходе из облаков самолета не оказалось. Примаков знал, что его ведомого уже послали к нижней кромке облаков. Может, чужак там. Подполковник запросил Огнева. Тот ответил – пока не видит.
Чтобы не терять времени, Огневу приказал следовать к базе и барражировать над ней. Сам взял курс на зюйд-вест. У него были свои расчеты: если незнакомец залетел преднамеренно, то наверняка попытается резко менять курс, чтобы спутать карты. Но в тот момент, когда на приборной доске выровнялся авиагоризонт, Примаков успел разглядеть расплывчатый силуэт самолета. Он шел почти встречным курсом, видимо нащупывая безопасный путь. Но вставшая на пути тучевая гряда скрыла его из виду. Примаков на миг поддался раздумью: то ли снижаться до бреющего, что небезопасно, то ли пробивать каучуковые облака, что тоже не менее рискованно: не мудрено столкнуться с незнакомцем. Неожиданно в наушниках прохрипело:
– Четверка, четверка, как слышите? Курс двести тридцать… Высота тысяча восемьсот…
Несколько секунд полета в сырой мгле показались Евгению Николаевичу вечностью. И не только потому, что было трудно, а потому, что страшился: «А вдруг уйдет, сменит курс?..»
Выскочив из хмари, подполковник осмотрелся и почувствовал учащенные толчки сердца: самолета не было. Слегка накренил машину и почти прокричал: «Так вот же он! Хитрец, потерял высоту…»
Это был разведчик. Примаков приказал Огневу вернуться в строй, а когда лейтенант пристроился, они пошли на сближение с незнакомцем. Тот, видимо, заметил появление истребителей и крутым виражом вновь ушел за тучевые клубы. Терять нельзя было ни секунды. Примаков, бросив машину в пике, пронзил тягучий слой облаков и вынырнул рядом с разведчиком. Тот еще круче пошел на снижение, но «миг» уже висел у его плоскости! Сейчас хорошо были видны опознавательные знаки на длинном торпедообразном фюзеляже – белая звезда на фоне голубого овала. Чем-то знакомым повеяло от этого сочетания цветов. А проносясь мимо, подполковник успел даже разглядеть лицо летчика, и оно тоже показалось ему знакомым. Евгений Николаевич силился припомнить, где его видел, и никак не мог. А может, только показалось? Да и времени нет раздумывать. Чужой самолет уходил.
«Миг» покачал крылом: «Следовать на посадку!», но тот упрямо тянулся в открытое море. Стрелять? Нет, надо приземлить во что бы то ни стало, а пока указать направление. Но как? Добровольно чужак не пойдет. Нужно заставить силой. «Миг» вновь качнул плоскостями. И вдруг – два острых толчка, а за ними – глухие, как хлопки, звуки. Перед глазами вспыхнула морозная пальма раздробленного стекла кабины. Разведчик открыл огонь?!. Евгений Николаевич приказал ведомому ответить тем же. У плоскости чужака тотчас же взблеснул клинок огня, но не задел цели.
– Ну, бей же! – почти со злостью крикнул подполковник.
Следующая очередь была точнее. Изъеденная осколками обшивка завихлялась иод воздушным потоком. Разведчик тяжело перевалился с крыла на крыло – согласился на посадку.
Евгений Николаевич так увлекся бомбардировщиком, что не заметил, как в кабине наступил перепад давления. Герметичность была нарушена. Тонко, по-комариному, пел просачивающийся воздух. Больно ломило в висках. Но не это страшило. Беспокоило другое – как бы неприятель не схитрил, не ускользнул. Конечно, в случае чего нетрудно нажать на гашетки…
Опасения не были напрасными. Чужак понял, что он и нависшие над ним истребители слишком далеко углубились в море и что до пограничной черты остались десятки километров. Стало быть, есть возможность ускользнуть. Он круто лег в вираж и, набирая скорость, резко пошел со снижением. Примаков с боевого разворота бросил машину в пике. И вот разведчик – в сетке прицела. Но дистанция пока велика: скорость, видать, солидна. Подполковник, не мигая, глядел на остроконечную полоску с утолщениями на середине. А когда приблизился, ясно увидел белый овал опознавательного знака. И вновь, как вспышка очереди, мысль: когда-то самолет с такими знаками он прикрывал в бою…
Чужак запутался в паутине прицела. Евгений Николаевич теперь не видел перед собой ничего, кроме льдистого блеска кабины. Нащупав рубчатые выступы гашеток, он не нажимом, а судорожным толчком вдавил их. Огненная струя лизнула атакованный самолет. Он накренился и… начал разворот. «Миг» повторил заход. Видя безвыходное положение, подбитая машина пошла на посадку.
Когда, сняв перегрузочный костюм, Примаков прибыл на командный пункт, там уже сидели штабные офицеры, комдив, начальник политотдела, военный корреспондент. В стороне, там, где теснились выставленные для посетителей стулья, стоял высокий сутуловатый незнакомец в желтоватом тяжелом скафандре-комбинезоне. Вытянутое, будто гуттаперчевое лицо с выдающимся вперед подбородком. Кустистые брови, из-под которых почти не видно глаз… Примаков не мог оторвать взгляд от этого знакомого лица. Оно в свою очередь с какой-то удивленной настороженностью уставилось на подполковника… Но вот человек в скафандре дрогнул, шагнул назад… «Неужели?» – шепнул Примаков и, побелевший, приблизился к неизвестному.
– Знакомьтесь, Евгений Николаевич. Приведенный вами «гость», – представил комдив.
– Мы вроде знакомы, товарищ генерал, – в нерешительности проговорил комэск. И вдруг неизвестный простер руки:
– Евхеный… Шенья…
– Деймон? – Примаков болезненно скривился, повернулся к комдиву: – Товарищ генерал, это мой бывший фронтовой знакомый, – и, подумав, поправился: – Союзник. Вместе в Заполярье воевали.
Все, пораженные новостью, молча переводили взгляд с незнакомца на Примакова, и тому казалось, что он погрузился в тягучий омут тишины. В этом безмолвном оцепенении властвовал только один звук – неимоверно громкое тиканье стенных часов да поскрипывание просящейся в окно акации.
Комдив поднялся. Взглянул на Деймона. Подошел к Примакову.
– Ну что же, Евгений Николаевич, потолкуйте со старым приятелем. Вспомните былое время, ну и то, как в бою помогали друг другу…
При последних словах лицо подполковника передернулось. Заметив это, генерал извинился:
– Простите, Евгений Николаевич, может, я, старик, сказал невпопад.
– Да нет, в самую точку, товарищ генерал.
Деймон оживился:
– А я там, на высота, думал – снакомы почерх… Как у вас ховорили – сафоновска…
– Да, сафоновский, – повторил Примаков, но сам думал совсем о другом.
…Сжатый сопками прифронтовой аэродром, где доводилось сутками напролет быть в дежурном звене. Тупой клинок мыса Нордкап, над ним – головокружительная сутолока воздушных боев. Порт Сельмиярви, куда по нескольку раз в сутки летали наши бомбардировщики, сопровождаемые всего одним-двумя звеньями истребителей.
В одном из этих полетов участвовал и Эдгар Деймон. Признаться, бомбардир он был неважный, бомбил без выдержки, опрометчиво. Но умел крепко держаться строя и, видимо, этим вызвал тогда у Примакова чувство доверия.
В бою над Муста-Тунтури Эдгара атаковал вывалившийся из-за облаков сто девятый. Примаков, находившийся ниже «мессершмитта», вздыбил самолет, решил отсечь атаку истребителя. Но в тот момент, когда «як» оказался между бомбардировщиком и «мессером», перед глазами Примакова взметнулось пламя. В кабину ворвался свистящий поток морозного воздуха. В ноздри ударил смрад горящего масла и спаленных волос. Нудно ломило левую ступню. Боль становилась все сильнее и сильнее. Держа левой рукой вибрирующую ручку, летчик правой потянулся к унту. Жесткая шерстка была мокрой. Странно – в кабине властвовал мороз, а нога пылала, как в огне. Да и самому было душно. Несмотря на бьющий в лицо ветровой поток, воздуха не хватало. Из-под шлема стекал холодный пот и сразу же замерзал на бровях.
Но об этом некогда думать. Надо смотреть за бомбардировщиком, благополучно сопроводить его хоть за линию фронта. И Примаков – точь-в-точь как сегодня – ничего не видел перед собой, кроме крутого киля бомбардировщика и белой, в синем обрамлении звезды на плоскости.
Евгений Николаевич попал в госпиталь. В тот же день пришел к нему Деймон. Встав на колени перед койкой, он прижался к лихорадочной ладони Евгения и… заплакал. Примаков, как сейчас, помнит его трясущееся лицо, взлохмаченные брови.
– Прости, Евжена… На всю жизнь помнить. Напишу Стелле, сынишкам – пусть молят за тэбья…
– Встань, Эдгар, – слабым голосом попросил Евгений. – Ничего тут нет особенного.
И чего греха таить, этот случай еще более сблизил, сдружил вологодского капитана и канзасского лейтенанта. Наш пилот вскоре поправился, забросил костыль, и Эдгар часто по вечерам приходил к нему в землянку. Рассказывал о далеком доме, о белобрысом сынишке, о самой доброй и красивой в Канзасе женщине – его милой Стелле – и о многом другом, что можно поведать только близкому человеку. Говорил Деймон и о печальных вестях из дому. Кто-то ударил сынишку по лицу, тот теперь плохо видит… А на рождество совсем неожиданно его мать, трудолюбивая, никогда не роптавшая на нужду старушка Хильда, попала под поезд. Ходила собирать у тупика шлак… Замесила тесто (рассказывала в письме Стелла), приготовила печку и, сказав, что мигом сбегает на путь, ушла… и не вернулась. На рождество и похоронили, раздав ребятишкам коржи из того теста, которое утром готовила старая Хильда.
– Надо жить как-то иной, – говорил в такие вечера Деймон, хмурясь и совсем закрывая лохматыми бровями глубокие орбиты глаз. – Я много понял вас, русски.
«…Оказывается, плохо понял», – вздохнул Примаков.
– Как Захари? – поинтересовался Деймон.
Оторвавшись от невеселых дум, Примаков ответил:
– Жив, здоров. Можете поговорить, он тут рядом.
Евгений Николаевич горько улыбнулся, догадавшись, почему Деймон вспомнил Кочаряна. Во время войны Захарий служил на том же аэродроме, заведовал маслогрейкой. У него получали очищенное и подогретое масло и наши и союзнические авиаспециалисты. Каждый раз, когда за смазочным приходили союзники, Кочарян, бывший учитель английского языка, напоминал:
– Масло берете, а про второй фронт и не думаете.
А какому-то механику однажды просто-напросто отказал в выдаче смазочного, предупредив самым серьезным образом:
– До тех пор, пока ваш десант не высадится в Европе, с бидоном не появляйся.
Американский механик пытался уверить, что от него-де решение таких стратегических проблем не зависит. Захарий, однако, настоял на своем: выпроводил посетителя ни с чем.
Тот пожаловался своему летчику – Деймону. Эдгар, пригласив с собой Примакова, пошел изъясняться к «масляному королю», как величал Кочаряна весь аэродром. Деймон говорил с Захарием, как с представителем нации, Кочарян держался достойно и был действительно похож на дипломатического представителя: замасленная куртка отливала шелковой чернотой фрака, а короткий белый передничек напоминал накрахмаленную манишку. Он деликатно заявил Деймону:
