Текст книги "Люди трех океанов"
Автор книги: Николай Котыш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
ЖЕНЩИНА НА КОРАБЛЕ
Океан ревел вторые сутки. Казалось, сам полюс рождал валы и гнал их к материку. Они рушились с таким грохотом, что даже привыкшие ко всему чайки шарахались ввысь, будто взметенные взрывом. Временами из пучины показывались зеленые клыки айсбергов. Они двигались медленно, словно не желая подчиниться разлютовавшейся стихии. Но океан уже во всю ширь расправил плечи, и трещала на нем ледяная рубашка. Посинев от натуги, он все размашистее колыхался, вознося на вершины валов плоские, палубной шлифовки льдины, и те под собственной тяжестью лопались с силой орудийного залпа. Потом куски дробились, перемалывались, и к берегу прибивалось крошево. Только тут океан сдавался, утихал, и цепкий мороз спешил надеть на него усмирительную рубаху.
Я стою в ходовой рубке крейсера рядом с моим фронтовым знакомым – капитаном первого ранга Лютовым. Глаза его бледновато-серые, будто вылинявшие на ветру. Знаю: многое они повидали на своем веку. Но глядят еще зорко на кренящийся за иллюминатором горизонт. Руки капитана уперлись в переборку. Руки, как и глаза, тоже о многом говорят. О своем хозяине. О его жизни. Характере. Длинные, цепкие. Настороженные. Чего-то ждут. Наготове.
В иллюминаторе выросла косая волна, и пальцы Лютова взметнулись, как бы упреждая крен корабля. Но тут же успокаиваются – волна прошмыгнула мимо. А через минуту рука вновь взлетает и касается плеча рулевого. Тот понимающе кивает. Небольшой доворот, и надвинувшийся вал рассекается килем, как палашом. И опять полинялые глаза караулят океан, а длинные, ухватистые пальцы чего-то ждут.
– Василий Иванович, после войны с Севера так и не уходил?
– Восемнадцатый год здесь. Подряд.
Из-за горизонта взмыленной тройкой вымахивает очередной вал. Парировать не удается. Крейсер кренится и как-то неестественно-натужно ползет вверх. Горизонт проваливается. Ощущение не из приятных. Но еще хуже, когда корабль, взгромоздясь на вершину, немного помедлит, а потом начнет оседать. Но опять-таки не с размаху, а с изнуряющей медлительностью. Чтобы не упасть, все в рубке хватаются, кто за что может – за столик, ручку двери, крышку иллюминатора, переборку. И только каперанг стоит, будто ввинченный в палубу. Лишь пальцы чуточку шевельнулись. Его худое, заострившееся лицо растягивает жесткая полуухмылка. Говорит, почти не разжимая губ:
– Не тот матрос пошел. Первогодки пластом лежат. Укачались. Хуже женщин.
– Хуже, – соглашаюсь я, думая совершенно о другом: «Ничего в тебе не изменилось, Василий Иванович, за столько лет…»
Познакомились мы с ним в сорок четвертом году – я в морской авиации рядом с его базой служил. Лютов тогда командовал подводной лодкой «малютка». В молодости он был чертовски красив и до самозабвения предан морю. Считал, что море – стихия только избранных. Воевал здорово. За полгода четыре транспорта и два сторожевика пустил ко дну. Один эсминец повредил. Любил, как он говорил, лезть черту на рога. Заходил в чужие бухты среди бела дня и атаковал врага в его же базе.
Все считали Лютова по-настоящему храбрым. Лишь некоторые добавляли: «Храбр-то храбр, да иногда необдуманно рискует. Неосторожен». Но однажды это мнение было начисто отметено.
Подводная лодка готовилась к выходу в море. Выход назначили на четыре сорок пять утра. И вдруг около четырех часов на «малютку» передали семафор: «Взять на борт корреспондента Коломиец Т. А.». Когда доложили об этом командиру подлодки, он решительно возразил:
– Никаких корреспондентов! Не на парад идем.
Но принесший текст семафора мичман Долголенко уточнил:
– Приказание начальника штаба флота.
Лютов задумался.
– Как его? Коломиец? Что-то не слыхал такого. Ну, ладно. Где он там, этот корреспондент. Пусть идет.
Долголенко замялся:
– Видите ли, товарищ капитан-лейтенант, это не он, а она…
– Женщина?! – почти вскричал Лютов. – Ни за что! – И вдруг напустился на мичмана: – Вы же – старый мореман. Неужели не понимаете, что значит баба на корабле?
– Как не понять, – горестно вздохнул «старый мореман», – издавна известно. Однако, – Долголенко ткнул прокуренным пальцем в бланк семафора, – приказ ведь… И не кого-нибудь, а начальника штаба флота.
Впервые в жизни командир подлодки не знал, как ему поступить. Не выполнить приказ он не мог. И взять на корабль женщину было сверх его сил. Как зверь, загнанный в клетку, Лютов метался по каюте. И вдруг рубанул ладонью по бланку семафора:
– Не возьмем, и точка! Пусть судят, что угодно делают, но с бабой в бой не пойду.
– Нет, это не дело, товарищ капитан-лейтенант. Сами понимаете, вы этого не сделаете.
– Ладно. Зовите.
В каюту спустилась женщина. Какая она, он не мог сказать – смотрел в другую сторону. Только услышал ее голос:
– Меня зовут Татьяной Алексеевной.
– Очень приятно.
В четыре сорок вся команда была на боевых постах. Занял свое место и командир. И вдруг к нему на ходовой мостик поднялся мичман Долголенко. Он держал на вытянутых руках буханку хлеба с солонкой. Оглянувшись – нет ли посторонних, «старый мореман» заговорщически прошептал:
– Товарищ командир, поскольку на корабле женщина, съешьте хлеба-соли. На всякий случай. От беды подальше.
Капитан-лейтенант долго не мог промолвить слова. Потом быстро отщипнул кусочек хлеба, круто посыпал солью и начал жевать. Мичман облегченно вздохнул.
«Малютка» в тот день вернулась с победой. Но на партийной конференции, помню, всплыл вопрос о суеверии ее командира и рулевого-сигнальщика. Все долго смеялись. Особенно, когда для справки слово взял мичман Долголенко:
– Не было бы женщины, не всплыл бы этот вопрос…
И вот сейчас, спустя столько лет, мне захотелось напомнить каперангу давнюю веселую историю. Наклоняюсь к нему, спрашиваю:
– Василий Иванович, твое отношение к женщинам не изменилось?
Он в упор смотрит на меня, словно видит впервые, и сухое, узкое лицо морщинится от сдержанной улыбки:
– Ну и злопамятный же ты!
Потом он задумчиво барабанит пальцами по переборке и смотрит куда-то далеко-далеко.
– А вообще, скажу тебе, корабельная служба…
Он не договаривает. Трещит телефон. Снимает трубку. Слушает. Слишком долго слушает. Наконец вешает трубку и каким-то странным, упавшим голосом роняет:
– Понимаешь, женщина на корабле. На космическом. Терешкова какая-то…
Меня будто катапульта подбрасывает:
– Не «какая-то», а Валя Терешкова! Я знаю ее…
Руки капитана не находят себе места. Поворачивается ко мне:
– Бумага есть?
Я молча протягиваю блокнот, он берет и пишет на первой странице:
«Тов. Терешковой. Поздравляю. Счастливого плавания. Бывший скептик…»
И закорючки – роспись.
ГЕЙШИ И ОГНЕННЫЙ КОНЬ
Штормом обстрелянные берега Японии с высоты видятся белыми. Это пенятся прибои. Кипенно-молочная водоверть взрывается о скалы, накатывается на пологие откосы и, будто бикфордов шнур, бело дымит у кромки земли. Но вот шнур исчезает, и вода заштилела. Кажется, на ее полированной глади может запросто сесть самолет.
Но наш жарко дышащий Ил-18, перемахнув одним духом Японское море, направляется к аэродрому Ханеда близ Токио. И здесь мы вновь увидели прибой. Только не устрашающий, побелевший от ярости, а ликующий – разноцветный, несущий на своем гребне сполохи алых флажков. Япония встречала Юрия Гагарина. Свой разгон волна брала в предместьях Токио. Сюда, к автостраде, ведущей от аэродрома в город, потянулись тысячи людей. У дороги школьники в черных кителях и женщины в кимоно с малышами за спиной.
На рисовых плантациях просмоленные загаром крестьяне разгибали натруженные спины и долго, пристально смотрели из-под руки на несущийся кортеж машин. В пригородных домах семьи собирались на балконах и у подоконников. Отовсюду неслось: «Гагарин!», «Совьет!», «Коньичива» (Здравствуйте). И вдруг в эту разноголосицу врывается моторный звон. Совсем низко над гостевой автоколонной проносится вертолет. Накренив машину, летчик салютует крутым разворотом и низвергает метелицу листовок с теми же приветственными словами.
Прибой нарастает, и ход эскорта замедляется. Люди ближе подступают к машинам. К Гагарину тянутся руки – крупные и тоненькие, худые и пухлые, с перстнями и грубые от работы… Все их пожать невозможно. Юрий ответно машет рукой, посылает приветствие вверх – на балконы и подоконники, и оттуда несется:
– Хор-ро-шо-о!
«У честных людей всегда много детей» – гласит японская пословица. Японцы любят детей. Когда Гагарина пригласили в телестудию, первым, чей он голос здесь услыхал, был только что родившийся мальчуган. Находчивые операторы подключили… роддом. Тишину студийного зала взорвал захлебывающийся крик младенца. Все с благоговением встали: «Родился человек!» Тут же в студии был отец новорожденного. Юрий тепло поздравил его. Потом к космонавту подошла годовалая девчурка. Она родилась в день полета Гагарина. Юрий берет ее на руки, поднимает над головой:
– Получается, родились мы в один день: ты – как человек, я – как космонавт.
Наши машины остановились при въезде в Саппоро. И остановили их… дети. Несколько колонн школьников. Они были в синих и красных галстуках, с барабанами через плечо, с немудреными духовыми инструментами. Поприветствовав космонавта, они чеканным шагом пошли впереди машины, как бы открывая импровизированный парад. Под звон литавр и дробь барабанов Гагарин следовал за малышами вплоть до резиденции губернатора.
«Молодое рисовое поле» – так примерно в переводе на русский язык называется столичный университет «Васэда». В его спортивном зале, вмещающем более десяти тысяч человек, негде яблоку упасть. Студенты сидят плечом к плечу. Передние разместились прямо на полу. Битком забиты галереи. Все внимательные, настороженные, нетерпеливые. Ждут, когда выйдет на трибуну Юрий. И едва он поднялся, посмотрел в зал, как своды дворца потрясла овация. Он рассказывает о советской космической науке, о своих соотечественниках – ученых, о нашей молодежи. И убеленный сединами профессор говорит своим студентам:
– Возьмем в пример этого парня!
Русские песни в Японии не диковинка. Они звучат в исполнении хора «Поющие голоса Японии», хором руководит лауреат Ленинской премии Акико Секи. На Хоккайдо, во время обеда у мэра города, произносился тост в честь прибытия почетного гостя на северный остров. И вдруг раздалась протяжная, лихая песня о Стеньке Разине. Ее передавали по местной трансляции. Потом под чужой крышей птицей забилась «Вот мчится тройка почтовая», «Дубинушка», «Коробейники»… Мы сидели растроганные, чуточку затосковавшие… Нет, это понять надо, что значит услыхать свою песню на чужедальних островах.
Популярной стала здесь песня о Гагарине. Родилась она в канун нашего приезда и облетела всю страну. Часть ее текста написана на русском языке, часть – на японском. Это неповторимо. Но то, что произошло в Киото, потрясло. На встречу с Юрием пришло более тридцати тысяч горожан. Были тут рабочие и служащие, мелкие торговцы и студенты, ремесленники, артисты, художники. Но надо же было тому случиться – митинг только начался, как вдруг хлынул дождь. Укрыться негде. Конечно, горожанам ничего не стоило покинуть стадион и направиться по домам. Но никто не увел. Щитами с приветствиями демонстранты прикрыли Юрия от дождя. Хлещет вода, барабанит по фанере, а люди стоят, возбужденные, улыбчивые. И вдруг кто-то затянул «Подмосковные вечера». Окруженный толпой Гагарин из оратора превращается в дирижера. И тридцать тысяч голосов слились в потрясающий хор.
В Токио есть целый городок реклам. По ночам он пылает нестерпимо колючим огнем. У его подножия – канал с выводками джонок. Накаленные до предела, рекламы багровеют будто от натуги, и утлые лодчонки, кажется, дымятся на отраженном огне. На огромных щитах – символы могущественных фирм. Летит красная ласточка. Поводит желтыми глазами филин, многозначительно улыбается раскрасавица гейша. Отмеривает гигантские шаги алый страус. Слушает граммофон склонившая набок голову собака. Скачет во весь опор крылатый конь…
«Красную лошадь» мы потом видели на многих токийских улицах – почти у каждой бензозаправочной колонки. Это эмблема американской нефтяной компании. И скачет, скачет, подминая материки, беспощадный заокеанский Зевс. Его топот мы слышали во многих местах, в том числе на одном из приемов.
Нас принимал министр Мики – уже немолодой, с усиками, в очках. На обеденном столе возвышалась ракета изо льда. Тут же имитированная гора Фудзияма. Рядом в обрамлении синих камней всевозможные яства. Хозяин был щедр. И не случайно: кроме советского космонавта он принимал своих коллег. Собрались здесь ученые знаменитости и представители деловых кругов. Последних, видимо, было больше, чем первых.
После официальных приветствий в зале воцарилась непринужденная обстановка. Гости группировались, заводили разговоры, вокруг стоял неумолчный гул.
Подходит руководитель научно-исследовательского института авиационной техники Наканиси. Раскланиваясь, он благодарит русских за то, что они первыми пробили путь в космос. Тут же, между прочим, замечает:
– Не мешало бы сообща двигаться дальше.
Идет обмен визитками. Подвижный старичок протягивает цепкую ладонь: узнаем – это один из организаторов японской промышленной выставки в Москве. Ему 75 лет. Но в энтузиазме он не уступит молодому. У него столько заманчивых прожектов. К Юрию обращается специалист по космической связи:
– Недавно был у вас, в Советском Союзе. Посетил пять заводов, два университета. Нам не грех кое-чему у вас поучиться.
Люди подходят и подходят. Жмут Юрию руку. Кто-то предлагает:
– Хочу с вами трудиться в науке для мира.
– Для мира готов работать, – с ходу соглашается Юрий, – день и ночь.
В разговор включается директор научно-исследовательского института по металлургии:
– Как дела в космосе?
– Как дела в металлургии? – в свою очередь интересуется космонавт.
Тот охотно делится своими заботами:
– Бьемся над проблемой использования титана и алюминия для создания жаропрочного корпуса ракеты.
– Понимаю. Я ведь тоже был металлургом.
– О, коллега! – восклицает ученый.
Но это была лишь увертюра к деловому разговору, который начал видный японский специалист по радиоэлектронике. Осведомившись у Гагарина, какое применение находит электроника на космическом корабле, он сказал:
– У нас эта отрасль сильно развита. Делайте нам заказы.
Кто-то из наших знатоков деловых контактов ставит вопрос ребром:
– Хорошо, мы сделаем заказы. А выполните их?..
Наступает слишком долгая пауза. Вздохнув, японец морщится:
– Мы готовы. Но…
Да, японские промышленники готовы с нами торговать, иметь самые деловые отношения. Но… видимо, тут оставил свой след заморский огненный конь. Он перебежал дорогу, подобно черной кошке, и для кое-кого его след стал запретным кордоном.
Полвека назад, в необычно спокойный февральский день, с площади военного городка Ионоги поднялся в воздух первый в Японии самолет. Он достиг высоты… 70 метров. Скорость – 54 километра в час. Прошел расстояние в три с лишним километра. Тогдашние газеты с восторгом возвещали: «Полет совершен! Большой успех! Успех! Успех!»
Что ж, по тому времени это была действительно сенсация. И японцы по достоинству чтят того, кто первый из них оторвался от земли. Имя его Токугава. Очень, очень хотелось токийцам представить своего героя-пилота советскому космонавту. Но капитан Токугава был болен, да, видимо, и старость не пустила за порог. Операторы телестудий проявили изобретательность. Они побывали у Токугавы дома, засняли его, записали речь. И вот в студийном зале, куда пригласили нас на очередную телепередачу, звучит голос старика Токугавы. Он обращается к Юрию Гагарину:
– Очень доволен, что вы первый в мире облетели нашу землю. Сожалею, что не могу лично вас встретить и поприветствовать. Давайте жить, как добрые соседи…
К Юрию подходит пожилая женщина в темном кимоно – супруга капитана Токугавы. Она преподносит советскому космонавту необычный подарок – макет старого самолета, на котором совершил первый полет ее муж. Гагарин сердечно благодарит за исторический сувенир и тут же приводит интересную деталь:
– Создатель первого в мире самолета русский офицер Александр Можайский тоже был вашим гостем. Во время стоянки его корабля в бухте Симодо он написал вот эту картину. – Юрий дарит исторический рисунок семье Токугавы. – Так что у нас с вами давние связи. Я согласен: нам надо дружить, как добрым соседям. Ведь говорят, встарь между нашими рыбаками была хорошая искренняя дружба. Когда японских тружеников моря заставала непогода вблизи русских берегов, они сходили на нашу землю. Для них построили специальные домики, в которых японцы жили до тех пор, пока не утихнет море. Точно такие же домики стояли на японском берегу. В них жили забедовавшие русские мореходы…
Круг знакомых Гагарина расширялся с каждым днем. Нас пригласил создатель японской ракеты профессор Итогава.
Гостей провели в типично японский особняк – с легкой, крутой крышей, которая может имитировать шум дождя, с циновками, с маленькими столиками. Обедали, сидя на подушках, поджав под себя ноги. Перед гостями на коленях стояли гейши и старательно дирижировали сервисом. Основным прибором на столе была хаси – палочка для еды. И как-то не гармонировала древняя национальная обстановка дома с ультрасовременной темой разговора. Наш космонавт и японский ученый говорили о ракетах и невесомости, о космическом топливе и метеоритах. И только в конце беседы профессор поинтересовался:
– Если бы у вас родился сын, что бы вы ему завещали?
– Первое – чтобы он трудился для народа. Второе – чтобы был честным. Третье – чтобы он был настоящим коммунистом.
Профессор молчит. Кто его знает, о чем он думает. Но после паузы вновь заговорил о своей ракете. Юрий, искусно орудуя палочкой, ест рис и комментирует:
– Самое лучшее оружие – вот это, хаси. «Машина» безобиднейшая… А вообще, если потребуется, я готов лететь на любой машине, в том числе на вашей ракете, господин профессор. Лишь бы она шла к мирной цели.
В Хиросиме и Нагасаки нам не довелось побывать. Но их тень незримо лежит на всех японских островах. В отеле «Империал» нам, советским журналистам, довелось проводить пресс-конференцию. Поднимается маленький, худой мужчина. Говорит торопливо, едва поспевая за мыслями:
– Я родом из Нагасаки. Там пострадало много моих друзей. Я знаком с больными. Им трудно работать. Постоянная тяжесть в теле. У моего приятеля недавно умер от белокровия брат. Его бомба лишь осветила, и он не знал, что в нем поселилась смерть. У нас, в Нагасаки, много красивых девушек. Почти каждая в гейши годится. Но они уже обречены на смерть. И в Нагасаки и в Хиросиме есть единственные в мире больницы для «атомных» больных. Если зайдете туда, поймете…
Он говорил об этом в те дни, когда американцы экспериментировали свое сатанинское оружие на острове Рождества. Нельзя было не понять смятения тех, на чьей земле уже сделал свое страшное дело стронций-90. Девушка из Нагасаки по имени Нагата Хисако, которой коснулся расщепленный атом, потеряла дар речи. Ее считали безнадежной больной. Девушку привезли в Советский Союз. За ее жизнь и здоровье боролись наши врачи. И они победили недуг. Она стала говорить. А вскоре вернулась на родину. 25 мая, когда Юрий Гагарин находился в Японии, у Нагаты был радостный, счастливый день – она выходила замуж.
В Японии часто идут дожди. Они всегда стучались добрым вестником в фанзу рисовода. А сейчас он боится частых дождей: нередко они бывают радиоактивными. Островитяне заботливо напоминали нам, что надо обязательно носить зонты, которые тут стали первейшей необходимостью.
Покидая Саппоро, мы ехали на аэродром, чтобы оттуда лететь в Токио. Вдоль дороги навстречу нам бежали молодые бамбуковые деревья, мелькали зеленые китайские сосны, завьюженные лепестками яблони, замшелые крыши крестьянских ути, озера рисовых полей. Женщины стояли по колени в воде и высаживали рассаду.
И вдруг в этот типично сельский ландшафт врывается… город. Афиши. Их много. Прямо в поле. У рисовой плантации. Возле крестьянской хижины. На деревянных сараях. На опушке бора. Реклама возвещает о лучших в мире транзисторах, утюгах, кинокамерах, сорочках, носках, магнитофонах, губной помаде, автомашинах… Молодой скуластый парнишка – шофер, мало-мальски говоривший по-русски, поясняет написанное аршинными иероглифами. Но когда слева, у соснового леса, показался огромный щит с еще более крупной надписью, паренек запнулся. Лишь минуту спустя негромко пояснил:
– Американская военная база.
Наступило тягостное молчание. Будто собравшись с мыслями, мой сосед замечает:
– Всем хорош остров Хоккайдо. Видите, сколько рисовых плантаций. Сады. Ни землетрясений, ни тайфунов почти не бывает. Лето как лето. Зима как зима. Мороз до 27. Сейчас, видите, не жарко. И только одна беда, похлеще цунами, не обошла Хоккайдо…
Недосказанное восполнил промчавшийся с ревом американский военный грузовик с оттопыренным брезентом.
Впервые американцев мы встретили на аэродроме. Они оказались регулировщиками наших машин. Высокий солдат в белой фуражке, отчаянно жестикулируя, указывал нам дорогу с такой властной категоричностью, будто мы попали в его владения. Перед фасадом многоэтажного дома на высоких мачтах вяло шевелились два флага – полосатый и белый с красным кругом в центре.
Аэродром охраняли американцы. К нам, корреспондентам, подошли двое – сутулый брюнет в летной куртке и рыжий, полнощекий в рубашке-апаш. Поздоровались, заговорили о погоде, о фотоаппаратах и красоте Хоккайдо. Рыжий восклицает:
– Очень, очень красивый остров! Природа богатая, сказочная.
– Поэтому вы и поселились здесь, – замечает под общий смех кто-то из наших.
Летчиком нашего самолета оказался американец Элсмор. Вежлив, улыбчив, красив. Уже в воздухе подошел к Гагарину, поздоровался и пригласил в кабину. Юрий с удовольствием согласился. Сел рядом с американским пилотом. Оба улыбнулись, понимающе посмотрели на приборы.
– Как ведет себя машина? – по профессиональной привычке интересуется Юрий. Тот отвечает обстоятельно, с выкладкой всех данных.
Самолет, на котором мы летим, несет, на плоскостях алые шары на белом фоне – японские опознавательные знаки. Но сам лайнер – американский. Кстати, и летчиками, командирами экипажей гражданских воздушных кораблей, как правило, являются пилоты США. Штурман, радист – японцы, а у штурвала – заокеанский шеф.
Гагарин и Элсмор оживленно беседуют. Хозяин самолета любопытствует:
– Какое у вас было управление на космическом корабле? Автоматическое или ручное?
– То и другое.
Элсмор раскладывает на коленях карту, показывает маршрут. Предлагает:
– Может, посидите у штурвала?
– Нет, – вежливо отказывается Юрий. – Вам доверено нас везти.
Речь заходит о летном стаже. Американский пилот летает четырнадцать лет. Спрашивает:
– Сколько вам лет было, когда началась война?
– Пацаном был.
– О, я постарше… Хорошо помню войну.
– Я тем более, – многозначительно замечает Юрий.
Американец задумывается, смотрит сквозь плексиглас на далекий, натянутый, как тетива, горизонт и вдруг поворачивается к Гагарину:
– Думаю, нам не придется встретиться на войне?..
– О, это страшная штука, – отвечает Юрий, – Надо быть трезвыми…
Американец молчит. Но молчание иногда бывает ответом.
Гагарин благодарит за экскурсию в кабину американского самолета и выходит в салон. Тут его поджидают японские дети – маленькие пассажиры, летящие со своими родителями в Токио. Он берет одного из них на руки, и малыш доверчиво глядит в глаза советскому майору. В руках у малыша – алый шелковый бутон. Эти цветы японцы прикалывали к лацканам наших пиджаков. Они были своеобразным пропуском. Девушка-переводчица из общества «Япония – СССР», награждая нас этими символическими знаками дружбы, заметила с улыбкой:
– Чтобы вас не перепутали с американцами.
Нет, нас даже дети не путали.
Вечером мы были в Токио. Я торопился свезти телеграмму в корпункт ТАСС. В машине нас двое – я и шофер, молодой, стриженный под ежик паренек. Стряслось то, чего я больше всего боялся: водитель не смог найти тассовский домик. Как быть? Куда ехать? Шофер, кроме слов «спасибо», «здравствуйте» и «до свидания», по-русски не мог ничего сказать. Мои познания японского языка исчерпывались примерно тем же словарным запасом. Несколько раз мы обменялись любезными, но ничего не значащими в данном случае словами «спасибо» и «аригато» и уже отчаялись найти выход, как вдруг услышали совершенно отчетливо русское:
– Щедрин, Пушкин, Маяковский…
Слова доносились из открытого окна невысокого деревянного домика. Что за наваждение? В чужом, незнакомом городе звучит родная речь? А может, мне показалось? Нет, из окон теперь донесся целый хор голосов:
– Приходите завтра!
Не сговариваясь, бежим с шофером по скрипучей лестнице… Стучим, открываем дверь… Перед нами – школьный класс. На черной грифельной доске выведены произнесенные только что русские слова. Худощавый мужчина в белой рубашке протягивает руку:
– Моя фамилия Канэко. Учитель школы русского языка при обществе «Япония – СССР».
Все стало ясным. Учениками были в основном рабочие. Сюда, в класс, они пришли прямо с заводов и фабрик. Сразу начались расспросы о Советском Союзе и, конечно же, о Юрии Гагарине, Германе Титове…
Общество «Япония – СССР» насчитывает тысячи человек. Это истинные друзья нашей страны. Но обо всех рассказать невозможно. Хочется упомянуть лишь троих, с которыми пришлось близко познакомиться, – Ми, Сайя и Катя. Правда, маленькую девочку с живыми глазами мы сами нарекли Катей, потому что ее настоящее имя очень схоже с этим русским.
Ми – дочь замученного японской реакцией коммуниста. Жила у нас, в Советском Союзе, училась. Вернувшись на родину, стала, как и отец, рассказывать людям правду о нашей стране. Ее преследовали, угрожали: «Уезжай в Москву!» Но на одном из митингов она воскликнула: «Я приехала домой!» Ее больше не трогали. На лошади, на велосипеде она ездила по селам и городам, развозила книги о Советском Союзе, рассказывала, что видела в Москве. И зернышки истины, посеянные маленькой Ми, давали ростки. Ми не подсчитывала, сколько ее соотечественников после встреч с нею подали заявления в компартию и в общество «Япония – СССР». Но их много… Сейчас Ми замужем. Муж ее коммунист. У них растет дочка.
Молчаливая, стеснительная Сайя тоже побывала в Советском Союзе. Лечилась в санатории «Подмосковье». Муж ее тоже коммунист. Работал инженером на одном из крупных предприятий Японии. Но, как коммунисту, ему вскоре не оказалось места на заводе. Долго был без работы. Недавно устроился чертежником в небольшой конторе. Сайя самостоятельно изучила русский язык и работает в обществе «Япония – СССР». Она была нашей переводчицей.
И наконец, Катя. Что сказать об этой бойкой, черноглазой девчушке, выполняющей самые немудреные поручения общества? О большой политике она пока не задумывается. Но молодое, еще не искушенное в жизни сердечко само тянется к свету. Ей хочется больше знать о нашей стране. Нас она считала своими людьми, и, признаться, мы тоже к ней привязались, как к родной. Она уже начала понимать наш язык и наши мысли. В день отъезда советской делегации она стояла возле самолета и без стеснения плакала.
В канун отбытия у нас состоялся прощальный ужин с руководителями общества «Япония – СССР». За столом сидели президент общества Ситиро Мацумото и его тихая, застенчивая супруга. Начался обмен сувенирами. Юрий протянул президенту общества значок, посвященный 50-летию «Правды». Мацумото долго разглядывал алую пластинку с миниатюрным барельефом Ленина и, приколов его к черному пиджаку, растроганно поблагодарил:
– Спасибо за правду!
