Текст книги "Люди трех океанов"

Автор книги: Николай Котыш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

ТАМ, ГДЕ НОЧУЮТ ГРОМЫ

Незадолго до своего полета Андриян Николаев пригласил меня в гости в Шоршелы. Днем мы хлопотали по строительству нового дома Анны Алексеевны и удили пескарей в Цивили. Вечером допоздна сумерничали в пахнущей стружками светелке. Припоминали тысячи историй. А в воскресенье Андриян предложил небольшое путешествие на Волгу. Когда вышли на пыльную проселочную дорогу, он неожиданно спросил:

– Что тебе больше всего в жизни запомнилось?

– Первый полет.

– А кроме?

– Да мало ли…

– А вот мне врезались в память два события.

Почти всю дорогу Андриян рассказывал:

– Ну, ты знаешь, на здоровье я никогда не обижался. Насколько помню себя, ни разу серьезно не болел. А если и прихворнул в детстве, то особого внимания тогда на это никто не обращал. Ну, почихаешь, покашляешь, натрешь докрасна нос, и делу конец. Уже после, когда стал служить в авиации, тут, ясное дело, под ежовый контроль докторов угодил. Чихнул – с полетов долой. Но я ни разу не болел. Думаю, это оттого, что большей частью в лесу жил – и дома, и в полку, и в отряде космонавтов. В лесу, по-моему, человек насквозь пропитывается целебным духом – всякая болезнь убивается. Вот только мать по-другому думала. Твое здоровье, говорит, работа сохранила. Она, мол, просмолила тебя до косточек – ни одна хворь не пристанет. Но я так думаю: наверное, и то и другое способствовало здоровью. Словом, я никогда не чувствовал, где мое сердце. Доктора говорят, это самая лучшая оценка здоровья. Все самые трудные тренировки я перенес без происшествий. И центрифуга, и термокамера, и вибростенд оказались по плечу. И только одна старая знакомая – барокамера подвела.

Надо же так: сколько раз в авиаполку имитировал высотный полет в этой скупой на воздух комнате, и ни разу не было разлада. А тут… Вошел в камеру, как в свою квартиру. Вроде все привычно. Свистит насос, откачивает воздух. Ползет стрелка барометра. Давление падает. «Высота» три тысячи метров… пять тысяч, шесть… Но что такое? Вроде кислорода не хватает. Проверяю. Все на месте. Кислород идет. А в груди тесно. Чувствую, голова начинает кружиться. И сердце колотится. Врач понял мое самочувствие, и от одной его фразы все прояснилось:

– Вы сбили темп дыхания.

Да, только теперь я понял: дыхание мое было хаотичным. Глотал кислород глубокими затяжками, как курец дым, и все торопился повторить вдох за вдохом. Надо восстановить темп дыхания. А как? Взять себя в руки. На какую-то долю минуты воздержаться от соблазнительного вдоха, потерпеть и дышать скупыми, равномерными глотками. Первая, самая мучительная задержка глотка. Потом уравновешенный вдох. Второй, третий, четвертый… Гляжу, врач кивает: дело идет на улучшение. Да и сам чувствую – легче. Теперь пусть стрелка барометра ползет дальше. Выдержу. Вот уже и «стратосфера». Лечу выше. В общем, закончил «полет» благополучно.

В тот день мы долго говорили с ребятами о кознях «старой знакомой». Оказывается, дублеру Комарова тоже крепко досталось от барокамеры. А он особенно переживал – речь шла о его дальнейшей судьбе. Сорвешься – прощай, космос…

– Вот мы и пришли, – Андриян остановился перед скалой и кивнул на вершину: – Взберемся?

– А зачем?

Он рассмеялся:

– Там доскажу вторую историю.

Но рассказал он ее по пути. Оказывается, этот утес знаком Андрияну с детства. Его, собственно, поэтому сюда и потянуло. На эту скалу он со своими шоршельскими сверстниками взбирался, чтобы посмотреть, где ночуют громы. Издавна ходила легенда о ночевавших на этой скале громах. И видели их только смелые люди. И только ночью. Полыхал огонь и что-то грохотало. Однажды ребята взобрались туда ночью и видели, как рядом тучи метали стрелы. Прошло двадцать лет, а в памяти все осталось до мельчайших подробностей.

Раньше скала была почти недоступной, но сейчас кто-то высек на ней ступени. Я хорошо понял настроение Андрияна, когда мы наконец поднялись на утес. Он говорил о своих сверстниках. Вроде недавно шоршельские ветрогоны, как их называли в селе, забирались на эту скалу. И вот разлетелись кто куда. Наверное, так и хотелось сейчас Андрияну крикнуть: где же вы, ребята?! Но утес молчал.

До самого вечера пробыли мы на скале. Уже из низин потянуло сквознячком, а над заречьем загалдели собравшиеся на ночлег грачи. Начало темнеть. Из-за леса выплыла стая туч. На ладонь упало несколько капель дождя. Пока не разразился ливень и окончательно не стемнело, решили спускаться к реке. И вдруг увидели поднимавшуюся нам навстречу целую гурьбу пацанов. Ползший впереди всех рыжеголовый мальчуган крикнул по-свойски:

– Дайте руку, товарищ капитан!

Николаев подал, втащил парнишку на скалу.

– Куда это собрался? Сейчас дождь пойдет, да и темнеет уже…

– А мы специально грозы ждали, – показал пацан в улыбке щербатый рот: – Хотим увидеть, где ночует гром.

Мы рассмеялись. А хлопец уже торопил застрявших на полпути дружков:

– Давайте быстрее. Тут все свои.

И вот мы, «все свои», уселись на скале, свесили ноги, под которыми уже ходуном ходила взбаламученная понизовым ветром Волга. Надвигалась гроза. Надо было уходить. Но мы не удержались от соблазна побыть вместе с «громоискателями» на скале. Хлынул дождь. Ребята сгрудились вокруг нас, как цыплята. Андриян прихватил с собой плащ-накидку и, как мог, прикрыл малышей. Затаив дыхание, мы ждали громового раската. И он ахнул. Да так, что все чуть со скалы не слетели. Но нас поразило то, что ребята не испугались. Едва утих гул, рыжеголовый деловито осведомился:

– Это и есть тот гром, что тут ночует?

– Да, он, – подтвердил Андриян.

– А почему его не видно? – поинтересовался второй, худой и черный, как галчонок.

Николаев попытался объяснить популярнее, как мог, что такое гром и молния. Но ребята на него посмотрели недоверчиво. Рыжеголовый заверил своих дружков:

– Когда-нибудь еще придем сюда, обязательно увидим гром.

Уже было совсем темно, когда шумная ватага покидала скалу. Нам пришлось сопроводить вниз каждого «громоискателя».

Распрощались. Подавая Андрияну сухую, как лапка птенца, руку, щербатый неожиданно высказал предположение:

– А может, в космосе гром ночует, а мы тут его ищем?

ЗАРЯ ЗАЖИГАЕТ ЗАРЮ…

Пахнут ли ветры? Бывают ли они белыми, голубыми, алыми, зелеными? Можно ли их видеть, пить, чувствовать? На все это дашь верный ответ, если хоть раз расстанешься с Землей. Пусть пока не по-настоящему, а мысленно, но непременно слившись с космическим кораблем.

Он сейчас стоит в зале. Открываю дверь и не в силах сдержать волнение. Довелось мне подниматься в стратосферу, опускаться на подводной лодке в глубины океана, но никогда не испытывал того, что захлестнуло душу сейчас. Передо мной звездолет. Настоящий. Тот, чьи иллюминаторы уже повидали черное, второе небо. Летал на нем Павел Попович.

Подхожу ближе. Провожу ладонью по обшивке. Отдается тугой, едва уловимый звук. Силюсь представить, как стоящий передо мной корабль выносил своего мужественного капитана в шестой океан, как бороздил леденящую высь и как, таранив тепловой барьер, возвращался в лоно родной планеты. Сознание обжигает: вот оно, детище Человека, достигшее, считай, трехсоткилометровой высоты, осилившее дорогу почти в два миллиона километров, одолевшее многотысячеградусное пламя. И не бесчувственной, немой машиной оно видится мне, а живым, понимающим существом. Закроешь глаза, и кажется, будто, давно вернувшись из космоса, оно до сих пор никак не утихомирится, все еще тяжко дышит после трудной, неблизкой дороги.

Руководитель тренировок, высокий, худощавый подполковник, которого и коллеги и летчики-космонавты называют уважительно Иваном Петровичем, приглашает к кораблю.

Пробую кресло. Мягкое, удобное, слегка откинутое назад. Иван Петрович нажимает на рычаг подтяжки привязных ремней и объясняет, как широкие лямки должны стягивать плечи.

Оглядываю космическое жилище. Все вокруг бело от снеговой чистоты эластика, обтянутого целлофаном. Остальное напоминает кабину самолета. Такое впечатление, видимо, создает обилие приборов. И читаются они, как на самолете, – слева направо. Да, есть какая-то схожесть с самолетной кабиной. И все же это не то. Не то! Есть тут что-то именно корабельное. Простором неведомых далей, фантастической романтикой дышит командирская каюта. Собственно, это и каюта, и боевая рубка, и штурманский отсек, и сам ходовой мостик. И все профессии этой боевой единицы космической эскадры воплощены в одном человеке: он и командир, и штурман-навигатор, и рулевой, и впередсмотрящий.

Надеваю скафандр. Легкий, удобный.

Знакомлюсь с вместилищем многих служб. Слева на черном щитке – средоточие включателей, дающих жизнь всем системам и приборам. Ты сам хозяин этой мудрой и сильной энергии. Одно движение руки – и мощная установка ожила, получив питание. Щелкнул тумблером – зарделись два огненных слова на световом табло, предупреждающем, что система находится в таком-то состоянии.

Вверху – приборная доска. Прямо на тебя смотрит голубыми глазами океанов твоя родная планета. Если я отправлюсь в «полет», глобус будет заботливо отмечать мой звездный путь.

– Ну что ж, начнем подготовку к «старту», – негромким, глуховатым голосом говорит Иван Петрович и терпеливо объясняет последовательность всех операций – от посадки в корабль до возвращения на Землю. Идут запросы, команды, доклады. С трудом усваиваю непривычные словосочетания, точнейшие показания приборов. И вот уже слышится не тихий, поясняющий голос, а командирский, повелевающий:

– «Тополь»! «Тополь»! Я «Весна». Как меня слышите? Доложите о посадке в корабль!

Воскресив в памяти ранее рассказанное, отвечаю быстро, но, видимо, не столь точно, и мой наставник требует повторного доклада. Теперь вроде получается как надо:

– Я «Тополь». Слышу вас хорошо. Посадку в корабль произвел. Все в порядке. Разрешите приступить к проверке оборудования?

Не без консультации идет проверка радиосвязи, вентиляции, пультов управления. Все тумблеры ставятся в «нулевое» положение, и будто с ходу подбирается ключик к тайне всех систем и приборов: теперь видна полнейшая картина их состояния.

Проверка идет опять-таки по летному закону – слева направо. Невольно думаю о том, как пригодились космонавтам их летные навыки, утвердившееся годами умение читать все приборы, не распыляя внимания. Иван Петрович с удовлетворением отмечает, что его подопечные достигли такой натренированности, что, не глядя на многочисленные тумблеры, могут их включать безошибочно. Конечно, это не сразу пришло. Иным далось с трудом. Но теперь люди ориентируются в корабле, как в своем доме.

Приятен микроклимат. Я его устанавливаю по своему усмотрению. Всем телом ощущаю, как по скафандру течет слегка щекочущий поток воздуха.

Подготовка к «старту» между тем продолжается. Проверяется приборная доска, система «Взор», ручка управления, контейнер с продуктами, ассенизационное устройство, магнитофон, освещение кабины, системы жизнеобеспечения… Теперь мой долг доложить:

– «Весна»! «Весна»! Я «Тополь». Проверку оборудования и систем закончил. Все в порядке. Давление в кабине… Влажность… Температура…

Объявляется тридцатиминутная готовность. К этой команде Иван Петрович, видимо, давно привык. Его голос не раз повторял заветные два слова, и произносить их он научился с деловым спокойствием.

…Очередная, более короткая готовность. Мне надлежит надеть перчатки, опустить забрало гермошлема. Раздается грохот. Включены имитаторы ракетных двигателей.

«Полет» начался!

Корабль «покидает» свое земное пристанище. Он устремлен в зенит, чтобы там, на высоте, лечь на орбитальный курс. Воображение дорисовывает и отбушевавший под ракетой огненный буран, и громовой, постепенно растаявший гул двигателей в миллионы лошадиных сил…

Конечно, сегодня «Ласточка» совершает свой земной, условный «полет». Мой консультант напоминает, когда должны отделиться сработавшие ступени ракеты. Сбрасывается обтекатель конуса. Начинают скрупулезный отсчет времени электрочасы. Они ведут счет от долей секунды до нескольких суток. Начал медленное движение глобус. Над ним белеют две буквы: «Д» и «Ш». Долгота и широта. На черном фоне стрелка отмеряет меридианы, на голубом – параллели. Ниже – еще две буквы: «Э» и «О». Экватор и орбита. Но мой взор прикован к корабельному «Взору». Там плывет родная планета. Нет, не вся она, ее частицы, столь знакомые по стратосферному полету. Показался ежик синеватого леса, белесый разлив берез. Осколком зеленоватого льда блеснуло озеро. Потом выплыли горы.

Начался орбитальный «полет». Иван Петрович объясняет, как имитируется вход и выход из тени. За несколько минут мы «перелетели» из ночи в день. Когда корабль выходит навстречу Солнцу, в кабине зарождается бело-розовое утро. Быстро сгорает день, и тихо крадется вечерняя темень. С наступлением ночи ярко светят навесные звезды. Если на иллюминатор наползает Земля, там ничего не различишь, лишь иногда зардеется горсть огоньков. Руководитель тренировки сожалеет:

– Может, зря мы не нанесли каких-то ночных пейзажей Земли. Попович рассказывает, что лунной ночью видел едва различимое свечение далекой воды. Другие космонавты говорили о россыпи городских огней.

Электрочасы молчаливо наматывают время. Но есть часы, которые не всегда молчат. Это будильник. Как крепко ни уснешь – вовремя разбудит. Не надсадным звоном, а деликатным, зыбким гудком. Кстати, для сна тут созданы подходящие условия. Можешь, как дома, выключить свет, заставить замолчать аппаратуру и даже закрыть шторками иллюминаторы. Выключаем и мы свет. Лишь один светлячок смущенно помаргивает. С ним вроде веселее и спокойнее.

По команде в корабле снова все оживает. Расшторены иллюминаторы. И опять заря зажигает зарю: едва отгорела вечерняя – вспыхнула утренняя. Павел Попович брал в полете управление на себя. Тянусь и я к черной рубчатой ручке с белой кнопкой.

Невесомость испытать, конечно, не удалось. Но о ней не преминул вспомнить Иван Петрович. Он заговорил о том, как Павел тут «плавал». Признаться, вначале кое-кто сомневался в успехе такого эксперимента. Боялись, как бы после отстегивания ремни не запутались. А невесомость приготовила приятный сюрприз. Когда космонавт расстегивал ремни и уплывал вперед, лямки уподоблялись распростертому объятию, словно ждали своего хозяина.

На минуту включаются огни для телепередачи. Справа покоится кинокамера «Конвас». Приставь ее к иллюминатору, и она выхватит неповторимые кадры увиденного с космической высоты.

Но хозяин звездного корабля должен быть готов не только к приятному созерцанию занебесных красот, а и к тревожным неожиданностям. У пульта управления руководитель показывает мне, как даются вводные на особые случаи в полете. Сухой щелчок тумблера, и в корабле на черном щите вспыхивают красные буквы: «Давление мало!» Космонавт должен вовремя включить кислород, загерметизировать скафандр. И вновь алый сигнал бьет тревогу: «Углекислый газ!» Вводные требуют глубоких знаний, расчетливых действий.

Бывают сигналы и более спокойные: «Ориентация на Солнце», «Управлять вручную», «Включи звук». Отвечать на них следует также незамедлительно и точно.

«Полет» на исходе. Поступает команда на спуск. Включается автоматический цикл спуска. Мне положено срочно доложить:

– Загорелось табло.

Моя обязанность – закрепить все съемное оборудование. Невольно думаю о флотском традиционном порядке – перед недоброй погодой крепить все по-штормовому. Да, тут тоже предстоит особый, космический «шторм». «Конвас», продукты, планшет – все на своем месте, надежно закрыто, принайтовано. Надо и самому закрепиться как следует. В ход нужно пустить рычаг подтяжки.

К спуску все готово. Идет информация о прохождении команд, показаниях приборов и самочувствии.

– Иду на спуск!

Конечно, сейчас за иллюминатором спокойно. Но я думаю о том титаническом пламени, что бушевало некогда за этим кораблем.

Если бы при спуске было задано ручное управление, довелось бы «вгонять» Землю во «Взор», манипулируя той же рубчатой ручкой. Но тут слово берет автоматика.

«Полет» закончен. Но мы еще долго беседуем с теми, кто помог мне побывать в этом сказочном «рейсе». Иван Петрович вспоминает тренировавшихся на этом корабле, их просчеты, трудности, удачи. Смотрит в тетрадь, в которой зелеными квадратиками помечены фамилии прошедших предкосмическое крещение. Разговор вдруг заходит о том, кажется, уже давнем времени, когда тренировались «Чайка» и ее подруги, готовясь к первому полету женщины. Иван Петрович улыбчиво щурится:

– Старательные девчата. Тогда они еще не знали, кто из них полетит. И по-моему, каждая была достойна такого доверия.

Прощаемся. Благодарю за экскурсию в «космос» Ивана Петровича и его коллег – отвечающего за тренажер инженера Юрия Александровича, специалиста по скафандрам Илью Петровича, инструктора по космическим тренировкам Валентина Степановича, бывшего космонавта, вынужденно, по состоянию здоровья, сменившего свою профессию.

В коридоре встречаю Павла Поповича. Он уже знает о моем «полете» на его «Ласточке» и с ходу протягивает руку:

– Поздравляю с провозным!

РУБИКОН

В этот день у космонавтов были парашютные прыжки. Прыгали все. Инструктор Николай Константинович, немного шумный, горячий, но неизменно доброжелательный, гонял до седьмого пота. Лучше всех прыгали будущий дублер Комарова и будущий напарник Беляева – Алексей Леонов. Оба они числились нештатными помощниками инструктора.

Прыгали попарно. Покинули самолет Беляев и Леонов. Полминуты они летят, не раскрывая парашютов. Земля ширится, наплывает. Но вот тугой посвист рассекаемого воздуха сменяется динамическим выстрелом парашюта. Чуть звякнули карабины лямок, крепко стиснув тело.

Уже в следующую секунду овладело то чувство, которое, по словам истых парашютистов, заставляет петь даже никогда не певшего. Купол неспешно опускается. Ты раскачиваешься так легко, будто висишь на стропах лучей солнца.

Но на этот раз радость оказалась обманчивой. Высота была относительно тихой. А у земли дул ветер до 15 метров в секунду. Леонов видел, как его напарника рвануло в сторону и понесло, будто на стрежне реки.

Купол парашюта Беляева, как огромное, раздуваемое пламя, бился на ветру и уже по земле тащил парашютиста. Подоспевшие космонавты едва успели погасить его. Леонов подбежал к Беляеву:

– Вставай, Пал Иваныч!

Но тот подняться не мог. Перелом ноги.

Верно говорят, земля слухом полнится. Командующий авиацией Черноморского флота спросил меня:

– Ну, как там наши, летавшие над морем?

Я понял, о ком шла речь.

– Держатся. Правда, трудновато…

Генерал вырвал календарный листок, написал:

«Дорогой Павел Иванович! Рад был услышать о Вас. Только малость насторожили трудности. Говорят, Вам сейчас тяжеловато. Что ж, крепитесь, голубчик. Главное – перешагнуть рубикон, а там дела пойдут. У нас все хорошо. На вашем аэродроме – боевой порядок. Ждем от Вас добрых вестей. Поклон от черноморцев».

Генерал точно не знал, что случилось с его бывшим подопечным. Но записка била в цель: Беляеву, как никогда, нужна была поддержка.

Первый раз мы с ним встретились вскоре после его приезда в отряд космонавтов. Он еще ходил непереодетый – в морской форме. Разговорились. Вспомнили свои аэродромы, знакомых людей. Он летал там,, где некогда вели бои черноморские асы Николай Остряков, пикировщик Андрей Кондрашин, наш флотский Маресьев – Иван Любимов.

Нынче разговор был совсем коротким. И без того немногословный, Павел Иванович сейчас, кажется, совсем замкнулся. Но, получив весточку с флота, оживился:

– Как там? На чем летают? Из нашего полка ребят не видел?

О себе не стал рассказывать. Но я и так все знал. Вот уже какой месяц вижу его хромающим, с палочкой. Весь отряд ушел далеко вперед. А он остался на старой черте. Иногда приходил в учебный корпус, смотрел, как ребята тренируются, и уходил расстроенный.

По ночам не спал. Переносился мыслями домой, в тайгу, где когда-то охотился с отцом. Потом также мысленно проходил по всей своей жизни. Завод, где в войну снаряжал артиллерийские снаряды. Ейское авиаучилище. И море. Вначале Тихий океан. Слетал даже на боевое задание – еще шла война с Японией. Потом Черноморский флот.

Любил он полеты над морем, хотя там, над кипящими валами, встретился однажды с бедой: начал сдавать двигатель. Едва дотянул до материка. Но море опять звало. Как ни странно, нравилось оно не штилевое, а клокочущее, с белогривыми табунами валов.

Это море ему виделось и раньше – в немые сурдокамерные ночи, когда отсиживал положенное «заточение», но особенно часто мерещилось в долгие, тягучие дни болезни.

Месяц за месяцем он коротал трудное время. И не просто ждал, а боролся за возвращение в строй. Врачи сказали откровенно: будет напряженно тренировать ногу – она ему подчинится. Не будет – прощай полет.

И он тренировался. На двенадцатый месяц вернулся в строй. Стал догонять отряд. Чего это стоило, он никому не рассказывал. Но все знали и преклонялись перед ним. И может быть, потому его одного, как исключение, все называли уважительно – по имени и отчеству.

Леонову раньше, чем Беляеву, пришлось испытать длительное пребывание в сурдокамере. Стойко перенес он многосуточное одиночество.

Ему добавили половину того, что уже отсидел. И это одолел. Как?

Главное, что снимает угнетенность «острова тишины», – работа. Алексей работал. Много. Расчетливо. Разумно. Следил за приборами. Вел записи. В положенное время делал физзарядку. А когда наступал час отдыха, садился за лист ватмана. На ватмане рождалось то, чем жил человек. Алексей тоже любил море. На Балтике прошла его юность. Там, в Калининграде, но сей день живут мать и отец. От моря не отрываются десять братьев и сестер. И оно, это море, грохотало, пело на его сурдокамерных полотнах.

Потом появилась серия северных пейзажей. Может, оттого, что поначалу жарковато казалось в сурдокамере и взгляд жадно впитывал прохладу заснеженных деревенек. А скорее, оттого, что потянуло в края далекого детства – вспомнилась родная Листвянка под Кемерово. Леса. Обь. Копры. Сюда, в Сибирь, на правый берег Оби, был когда-то сослан забастовщик Минай Яковлевич Сотников – дед Алексея но матери. Тут и осела целая родословная Сотниковых и Леоновых. Отец Алеши участвовал в первой мировой войне. С приходом революции утверждал Советскую власть на Томи. Вместе с женой Архип Алексеевич создавал ликбезы. Работал он и зоотехником, и председателем сельсовета, и шахтером.

Многие картины рассказывали о небе. И тут вновь читалась Лешкина биография. Синий коленкор неба распарывали истребители.

…Напористый, густой дождь будил воспоминания чего-то давнего, немножечко печального и вместе с тем радостно-детского. Казалось, вот-вот за лесом прокатится знакомый рокот полуденного грома. Но… раздался телефонный звонок:

– Сегодня никуда не пойду. Видишь, льет. Приезжай. Отвечу на все твои вопросы.

Звонил Леонов, И вот мы сидим у открытой балконной двери и под шуршащий ливень ведем неторопливый разговор.

Алексею предстоит отлет в Байконур. Беру предстартовое интервью. Приготовил вопросы. Леонов отвечает не сразу. Обдумывает. Переспрашивает. По-своему обобщает. Лишь после этого следует лаконичный ответ. Чувствуется летная привычка к точности и природный дар художника.

Вопрос. Твое кредо жизни?

Ответ. Работа.

Вопрос. Самое большое событие в жизни?

Ответ. Их было три. Вступление в партию. Первый полет. Рождение дочери.

Вопрос. Лучшее достоинство в человеке?

Ответ. Честность.

Вопрос. Перед кем и перед чем преклоняешься?

Ответ. Перед Островским и Гастелло. Перед Человеком.

Вопрос. Твой идеал?

Ответ. Чкалов. Генерал Карбышев. И мой комполка Николай Владимирович Забырин.

Вопрос. Самая большая величина в науке?

Ответ. Ленин. Ломоносов. Циолковский.

Вопрос. Высший для тебя образец партийной страстности?

Ответ. Киров.

Вопрос. Любимый писатель?

Ответ. Пушкин. Из современных – Шолохов. Еще де Сент-Экзюпери.

Вопрос. Художник?

Ответ. Каждый настоящий.

– Точнее.

– Репин. Айвазовский. Суриков. Пластов.

Вопрос. Любимые композиторы? Песни?

Ответ. Вся могучая кучка. Русские и украинские народные. Лирические. Не люблю солистов-«шептунов» точно так же, как архисовременную шумную музыку без мелодии и абстрактную живопись.

Вопрос. Самые близкие люди?

Ответ. Матери. Моя мать и мать моей дочери.

Вопрос. Веришь ли в первую любовь?

Ответ. А как же!

Вопрос. Что больше ценишь в мужчине и женщине?

Ответ. В мужчине – силу, ум, дружбу. В женщине – красоту, верность, богатый духовный мир.

Вопрос. Твое хобби?

Ответ. Рисование. Охота. Машины.

Вопрос. Пристрастие?

Ответ. Порядок во всем.

Вопрос. Самое сильное впечатление в жизни?

Ответ. Подростком уезжал в училище. До сих пор помню дождливый вечер. Вокзал. Поезд тронулся. Мать, сестры остались на перроне. Машут руками. Мысль: «Все. Детство позади. Теперь сам за себя отвечаю».

Вопрос. Любимое время года?

Ответ. Осень. Осень в лесу.

Вопрос. Какая стихия по душе?

Ответ. Море. И дождь. Вот такой – шумный, бурный.

Вопрос. Перед кем готов снять шапку?

Ответ. Перед трудовым человеком. Особенно перед крестьянином, чей хлеб едим.

Вопрос. Кому скажешь первое спасибо за науку жизни?

Ответ. Отцу. Учительнице. Первому инструктору Анатолию Горелику, научившему меня летать.

Вопрос. Если бы тебе предстоял самый трудный полет, скажем, на Луну, кого бы выбрал в попутчики?

Ответ. Беляева. Не пришлось бы тратить энергии на лишние разговоры.

Вопрос. Полетел бы первым в космос?

Ответ. Да. Но и этот полет по-своему первый. Обижаться на судьбу грешно.

Вопрос. Твое мнение об американских космонавтах?

Ответ. Хорошее. При всех каверзах техники они вели себя мужественно.

Вопрос. Что можешь сказать о своем «персональном доме» – скафандре?

Ответ. Да, это мой «дом со всеми коммуникациями» – от связи до системы жизнеобеспечения. Он отличается от предыдущих. Может, удивитесь, но кое-что пришлось позаимствовать из рыцарских времен. Сейчас нравится. А дальше покажет полет.

Вопрос. Скоро ли будем есть рыбу на берегу лунного Океана Бурь?

Ответ. Если прихватим с собой таранку, как это делал Паша Попович, то дело останется лишь за самим полетом. Когда он совершится? Не люблю тыкать пальцем в небо. Но, думаю, гораздо раньше, чем некоторые полагают.

Вопрос. Хотел бы полететь на Луну?

Ответ. Это мечта каждого в отряде. Но работы пока хватает и другой.

Вопрос. Что даст тебе полет, как выпускнику академии?

Ответ. Определит тему моей дипломной работы, а может быть, и диссертации. Это моя мечта.

Вопрос. Первые твои слова в открытом космосе?

Ответ. «Где вы, боги?!»

Вопрос. Кому первые слова благодарности?

Ответ. Рабочим и ученым, создавшим корабль и скафандр.

Вопрос. Есть ли у тебя друзья среди этих людей?

Ответ. Есть. И рабочие. И конструкторы. Работаем часто вместе. Отдыхаем. Встречаем праздники. Гоняем в футбол и хоккей. Дружим.

Вопрос. Уверен в технике?

Ответ. Уверен.

Вопрос. А если что случится?

Ответ. Кому-то надо начинать.

Вопрос. Боишься?

Ответ. Страха пока не испытываю. Но знаю, при выходе из шлюза в открытый космос нервы будут напряжены до предела.

Вопрос. Что скажешь дочери перед отъездом на космодром?

Ответ. Скажу, что еду на работу.

Вопрос. А Светлане?

Ответ. Жена всегда понимает без слов.