Текст книги "Люди трех океанов"

Автор книги: Николай Котыш

НОЧНАЯ ПРОГУЛКА ИСКОРКИНА

– Почему ушли без спроса?

– Я оставил записку.

– Где были?

– У Ростокина.

– Доложите, как было…

Никогда Рудимов не испытывал такой раздвоенности: не знал, как поступить. Ночью исчез Искоркин. Правда, не бесследно. Дежурному по полку оставил записку: «Направил стопы в госпиталь. К утру буду как штык». Передавая записку командиру полка, дежурный, не то восхищаясь, не то осуждая, покачал головой:

– Вот человек!

Комполка не стал уточнять, что тот имел в виду. Надо было самому давать оценку случившемуся. Долго полемизировал… сам с собой. Один голос негодовал: «Ишь, начальник выискался – к утру буду… Да понимаешь ли ты, чем это пахнет? Трибуналом. Война ведь. Дезертирство. Доказывай, хоть наизнанку выворачивайся – ничто в счет не возьмется. Закон войны. Эх, мальчишка…»

Другой голос оправдывал Димку: «Подумай, ради чего человек отправился в такую даль, в такую темень. Ради собственной шкуры? Нет! Друг у него – летчик Ростокин к больничной койке прикован. Вспомни себя в Новороссийске. Как ты ждал ребят из полка! Не пропадал ли сон и не воспалялись ли раны, когда никто не приходил? Правда, ты сам уже навестил раненого Кирилла Ростокина. Но ведь Искоркин еще не видел своего дружка, после того как увезли его прямо с аэродрома на санитарной машине… Так что, если придется судить Малыша, рядом с ним на скамью подсудимых надо будет посадить главную виновницу – дружбу…»

Под окном в кадушке хлюпала вода. Шел дождь. Степан оделся, пригасил в лампе пламя, бившееся о закоптелое стекло с наклеенной порыжевшей бумагой. Но только открыл дверь, как раздался голос с соседней койки.

– Ты куда, Степан Осипович? – некстати проснулся Гай.

– Я?

– Нэ я ж…

– Да вы спите. Дело есть… В штабе. Сейчас вернусь.

– Хоть ночью отдыхал бы, – по-стариковски прокряхтел Серафим Никодимович, переворачиваясь на другой бок.

Окунувшийся в ночь гарнизон спал. Ливень вызванивал о железную крышу комендатуры. Когда Рудимов появился у шлагбаума, часовой удивленно вскинул жиденькие брови, нерешительно поднял полосатый «журавль».

Рудимов зашагал в степь. Увязая в круто замешенной полынью грязи, брел по бездорожью, вглядываясь в дождевую муть. Отвернул рукав – фосфоресцирующие стрелки показывали без четверти пять. Ровно шесть часов, как Искоркин ушел. Не хотелось верить, что к утру не вернется. «Появится – сразу на гауптвахту…»

С таким твердым намерением Рудимов направился в штаб. Вторично поздоровался с дежурным, зашел в кабинет. Достал из стола бумаги. Искал все, что относится к Искоркину. Наткнулся на скупые записи разбора последнего воздушного боя.

Димка в этот день одержал две победы. До этого летал в паре с Кириллом Ростокиным и сбил с ним три самолета. В полку, наверное, все заметили странный боевой счет этой пары. У Кирилла значилось девять сбитых. Но за последний месяц его счет не увеличился. Зато у Малыша появилось три сбитых. Димка упорно догонял ведущего. Этому многие удивлялись. Все знали, что Ростокин был искуснее своего напарника. Да и закон воздушного боя таков, что непосредственно врага истребляет ведущий. А тут словно ролями поменялись. Приземляется Ростокин и заявляет: «Запишите ведомому». Вначале Рудимов этому искренне радовался: растет Малыш. Но потом закралось сомнение. Что-то уж очень часты победы не столь искушенного в тактике паренька. Не иначе Ростокин фортели выкидывает, солидничает. Кирилл вообще любит пооригинальничать. Ходит в фуражке набекрень, в сшитых где-то на заказ широченных морских брюках. Всегда при планшете, с ремешком до земли. Однажды даже на танцы явился с планшетом, в унтах и ушастом шлеме с очками.

Вскоре комполка разгадал их тайну.

Группа ходила на прикрытие кораблей. Звено непосредственного прикрытия кружило на малой высоте, а остальные во главе с комполка висели во втором эшелоне. Рудимов хорошо видел машины всех ведомых. Вот по правому крылу летит Кирилл Ростокин. В воздухе он, как и на земле, юрок, верток, будто на одном месте ему не удержаться, и ведущий звена то и дело напоминает ему: «Седьмой, не отрывайтесь». Зато сам Ростокин не любит, когда другие плохо держатся его хвоста. Вот и сейчас сзади него неотрывно держится Искоркин. На траверзе маяка, как из воды, вынырнули «носатые». Рудимов передал, чтобы «мессершмиттов» атаковала пара Ростокина.

По скользящему, словно нащупывающему, маневру комполка узнал атаку Кирилла. Он уже в хвосте сто девятого. Тот шарахается в сторону. Но оторваться не может. Ростокин в него клещом вцепился. Но что это? Кирилл отваливает влево. И Рудимов видит, как вперед вырывается двенадцатая – Искоркин. Вспыхивает докрасна каленный клинок очереди, и «мессер» валится на крыло.

Уже на земле комполка спросил Ростокина:

– Что это у вас за тактика, Кирилл Петрович? Атакует один, бьет другой.

– Сочетание огня и маневра, – широко улыбнулся Кирилл. Складывая вчетверо подшлемник, доверительно признался: – Знаете, товарищ подполковник, это у нас действительно такая… Ну, тактика не тактика, а что-то в этом роде. Приучаю ведомого к роли ведущего. А то вдруг… Ведь всяко бывает. Так вот и уступаю дорогу в командиры.

Комполка заметил:

– Говорят, Кирилл Петрович, что и лично сбитые вами попадают в боевой счет вашего дружка. Так ли это?

Ростокин даже приподнялся со стула, но, повинуясь взмаху руки комполка, вновь присел, покраснев до корней волос, заговорил порывисто:

– Это неправда, товарищ подполковник. Верно, я как-то хотел… Так Димка меня чуть не избил. Не нужны, говорит, мне чужие лавры. За слабака считаете… Ну, вы сами знаете, как он может говорить. Разошелся – не унять. Так что, прошу вас, товарищ подполковник, не говорите никому ни о моей тактике, ни об этом единственном случае. А то парня подсечем под самый корень.

– Никому ни слова… – подполковник прижал руку к сердцу. – А вот по поводу вашей личной тактики придется поговорить. Скрывать не имею права. – Рудимов встал, взял за локти Ростокина, точь-в-точь как когда-то делал Яровиков: – Да знаешь ли ты, Кирилл Петрович, какой ты хороший человек! Действуй и дальше так. А я уж постараюсь, чтобы твоей тактикой заболели и другие ведущие. Надо, чтобы и ведомые умели сбивать. Это же дополнительный огонь по противнику. А Искоркин? Он неплохой парень.

– Хороший, товарищ подполковник. Его просто не все понимают.

От размышлений Рудимова оторвал стук в дверь. Вошел дежурный:

– Искоркин прибыл.

На пороге вырос Малыш – промокший до нитки, осунувшийся, казавшийся еще более маленьким. Рудимов даже приподнялся от удивления:

– Что с вами?

Узкое, как бы сплюснутое, отливающее чернью небритых висков лицо сморщилось в странной, трудной улыбке. И без того глубоко сидящие глаза ввалились.

– С Кириллом плохо…

– Ну садись, рассказывай. Да сними ботинки. Ноги к печке. Вот так…

Димка рассказал, что у его друга воспалились раны. Как бы не гангрена. Малыш поругался со всем медицинским персоналом и выхлопотал у какого-то фармацевта весьма дефицитный препарат, на который только и надежда.

До возвращения Искоркина у комполка не было и тени колебания насчет меры наказания. Но теперь, когда летчик сидел рядом и неторопливо рассказывал о человеке, ради которого пожертвовал и ночным отдыхом и доброй репутацией, взяло сомнение. Димка поднялся, босой, в мокрых, взявшихся испариной брюках и кителе:

– А теперь разрешите, товарищ подполковник, на гауптвахту?

Комполка долго ковырял спичкой в мундштуке и, глядя в отверстие, наконец сказал:

– Успеешь отсидеть, не торопись. А вообще я завидую Ростокину. Есть у него настоящий друг.

ПИЛОТСКОЕ СЧАСТЬЕ

– Полк сдадите Атлантову.

– А что со мной?

– Пойдете чуть повыше.

– Но меня же не эта высота интересует. Значит, отлетался?..

Вот-вот должна была начаться Новороссийская операция. Поглощенный стремительностью событий, Рудимов не заметил, как вскрылись раны. Сказались частые полеты. О случившейся беде никому не говорил. Скрытно ото всех, в том числе и от врачей (иначе бы ему не видать полетов), менял повязки. Безжалостно жег и без того воспаленные места марганцовкой. По мере возможности избегал лишней ходьбы.

Но летать продолжал. На рассвете одиннадцатого сентября ушел на разведку. С часу на час наши корабли и морская пехота ринутся к новороссийской земле. Авиация должна оказать поддержку.

С небольшой высоты хорошо проглядывались вражеские позиции – ощетинившиеся проволочными заграждениями, утыканные рыжими пятачками огневых точек. У мола, в мокром песке, торчали увязшие с разорванными гусеницами танки, подняв к небу хоботы пушек – следы недавней работы нашей авиации. Вдали, на дне суходола, желтели четко выделявшиеся на зелени травы кусты пожелтевших деревьев. Не трудно было угадать в них маскировку.

Рудимов снизился к сквозь засохшие ветки дубняка увидел зеленоватые консоли самолетных плоскостей.

Возвратившись на аэродром, получил нагоняй от Гарнаева – почему сам полетел на разведку? Смолчал и начал готовить полк к боевому вылету.

День выдался горячий. Степан почти сутки не уходил с командного пункта. Полк летал беспрестанно – одна эскадрилья садилась, другая взлетала. И так до позднего вечера, когда в сумерках трудно уже стало садиться. Летчики, с какой-то особой отчетливостью почувствовав, что немцы бесповоротно теряют господство в воздухе, поднимались в воздух и шли на прикрытие войск, штурмовавших Новороссийск, с чувством, близким к упоению. Да, это было пилотское счастье – наконец побеждать долго не поддававшегося, а теперь обессилевшего противника.

Но настоящее счастье должно иметь продолжение. Где появляется враг – там оно умирает. Где умирает враг – там оно рождается. Как бы в подтверждение этой жизненной логики на командный пункт Рудимову принесли необычную телеграмму: жена родила сына.

Как всегда, по случаю большой победы – полк сбил восемь «фоккеров» и «мессершмиттов» – поздно вечером все эскадрильи собрались в столовой. Старшина Петюренко привез несколько штук купленных в каком-то совхозе поросят. Искусно приготовленные тетей Дусей, они как живые лежали на больших противнях, издавая раздражающе вкусный запах. Налили положенные в таких случаях победные сто граммов. Ростокин заиграл на гитаре. Кто-то затянул грустновато-щемящую мелодию. Из-за стола поднялся Кузьма Шеремет:

– Зачем такая тоскливая? Давайте что-нибудь повеселее. Где Володя Зюзин? Эй, Вовка, – позвал Кузьма сидевшего в уголке сержанта.

Зюзин поднялся и, краснея, стал тереть нос:

– Да у меня ничего нет такого веселого…

– Ну, не комического, конечно, а так, чтоб душу…

Володя посмотрел куда-то поверх голов летчиков и начал глуховато, несмело:

 
Оно разное, счастье…
Стоять средь полей,
Где душою ты зорче,
Богаче…
Вот растаяли
Крестики журавлей.
Рядом тучи,
Как всадники, скачут.
 

– Громче, Володя, не слышно, – потребовал Искоркин. Голос Зюзина несколько окреп:

 
Оно разное, счастье…
Под вечер домой
Воротиться
С работы хорошей,
Спать детей уложить,
Без утайки с женой
Поделиться
Сердечною ношей.
В зорний час
Призадуматься о былом
И мечтой о грядущем
Согреться.
И услышать,
Как песня задела крылом
Задремавшее,
Чуткое сердце.
И, как путник,
Застигнутый бурей врасплох,
Притулиться потом
У оконца.
И глядеть,
Как шагают к тебе за порог
И знакомые,
И незнакомцы.
Дорогие твои —
С, кем ты вместе живешь
Под высоким
И трепетным небом,
С кем ты все побеждал —
И разлуку, и дрожь,
С кем делился
Махоркой и хлебом.
Оно разное, счастье…
Но если его,
Подчиняя копеечной страсти,
Все беречь и беречь
Для себя одного,
То зачем же оно,
Это счастье?..
 

Зюзину шумно аплодировали, а потом комментировали:

– Тонко подметил, стервец…

А Степана томило предчувствие чего-то нового и тревожного. Ожидания его не обманули.

На второй день прилетел Гарнаев. Рудимов встретил его на аэродроме.

– Ну, как самочувствие? – спросил комдив и показал на протез.

– Не мерзнет и не потеет, – попытался отшутиться Степан.

Генерал сообщил без всяких обиняков:

– Вот что, Степан Осипович, видно, тебе придется принимать дивизию. Хватит горбом брать.

– А с полетами как?

– Видимо, никак. Отлетал ты свое. Как и я. Переводят меня в штаб ВВС.

Полк приказали передать Атлантову. Жаль было Степану расставаться со своим полком. Там прошла его боевая молодость. Столько протопано с ним трудных дорог. Столько связано радостных и печальных, но одинаково дорогих воспоминаний. История полка была частицей его, рудимовской, биографии.

Перед уходом на новую должность Гарнаев пригласил Атлантова и Рудимова.

– Хотел бы я вам, Станислав Александрович, перед заступлением, как говорят моряки, на вахту пару советов дать.

– Слушаю, товарищ генерал, – встал Атлантов.

Тыкая пальцем в грудь вытянувшемуся майору, генерал внушал:

– Во-первых, хочу напомнить, что вам доверяется высокий пост.

– Понимаю.

– Это еще не все. Мне так говорили, и я вам говорю: любите человека. Воюйте за него, в драку лезьте. И уважайте. Только тогда человек увидит в вас человека. Ну вот, кажется, все. Остальное приложится.

Поздно вечером Степан Осипович зашел в кубрик своего бывшего (бывшего – больно от одного слова) полка. Дневальный гаркнул: «Смирно», но подполковник жестом отменил команду и спросил, чем занимаются люди.

– «Травят», товарищ подполковник, перед отбоем.

Чего греха таить, любил Рудимов послушать матросские истории. И сам готов их рассказывать до бесконечности. Но сегодня решил побыть в сторонке, не мешать матросам своим присутствием. Сел у окна на табуретке, расстегнул реглан. Окно дышало освежающей сыростью.

Кубрик сумерничал. Механик, недавно пришедший в полк из авиабазы, слегка заикаясь, с явной провокацией спрашивал своего дружка – малоначитанного моториста Ядрыгина:

– Игорь, а Игорь, читал «Анну К-каренину»?

Тот охотно отвечает:

– А как же… «Я помню чудное мгновенье…»

– Ничего ты не помнишь, – вмешивается Зюзин и неожиданно спрашивает механика: – А вот ты скажи, какие три романа и какого писателя начинаются на «о».

– Удивил чем! – отмахивается тот и переводит разговор: – В-вот, в прошлом г-году у нас в м-мастерских случай п-произошел. Слили они спирт из антиобледенителя. 3-знаете, такой симпатичный бачок лимонного цвета. А перед этим техник предупредил: мол, спирт какой-то новый, запросто можно отравиться. Ну, эти моторяги не лыком шиты. Решили проверить тот спирт. И на ком бы вы д-думали? На Яшке. Была у нас дворняга, большая, в телячий рост, разжирела и давно разучилась лаять. Яшка вначале не понял, чего от него хотят. Пить ему не хотелось, а к-какая-то вонючая жидкость тем более была ему ни к чему. Решили т-трезвенника насильно нап-поить. Один разжал пасть, а другой влил туда полстакана жидкости. Яшка ник-когда не брал в рот хмельного и п-потому сильно возмутился. В сердцах хватил одного моторягу за руку и даже залаял – впервые за три года. Но ему тут же сунули кусок колбасы. Яшка с удовольствием закусил, даже благодарно помахал хвостом. И тут же улегся спать.

Ну, ребята, п-понятное дело, стали т-тормошить пса. Даже уговаривать: вставай, мол, милый, походи. Яшка п-поднялся и вдруг задрал кверху морду и взвыл, как на живодерне. Ну, один моторяга прикидывает: это он-де «ш-шумел камыш» заводит. С в-веселья. Другой сомневается: а м-может, с тоски он? Перед с-смертью. У пса даже глаза прослезились. Но опять не ясно было – то ли от веселья, то ли от тоски. Прошло этак минут пятнадцать после Яшкиной в-выпивки. Ждать больше не было никакого резону. Ежели бы что такое опасное, уже все прояснилось бы. Налили ребята ту жидкость. Но пить никак не решаются. Какое-то п-предчувствие. Решили для профилактики еще малость Яшке налить. После второй рюмки Яшка явно повеселел. То он пытался выводить высокую ноту, то тут же срывался и переходил на бас. Потом гонялся за собственным х-хвостом.

– П-пьем! – провозгласили ребята. А-ахнули почти по стакану. Граненому. Через полчаса вышли из каптерки. Вышли и… остолбенели: у порога лежало бездыханное тело Яшки. Ну, принялись его тормошить, бить по морде, уговаривать: мол, п-пошутил и х-хватит. А Яшка не подавал ни малейших признаков жизни. Ребята, не говоря ни слова, на огромной скорости рванули в санчасть. Влетели и с порога объявили: «Умираем!» Медсестра с трудом выяснила, что и почему. Тут же предложила промывку желудков. Они, конечно, соглашаются: хоть наизнанку выворачивай, только побыстрее. И тут же интересуются: с-скажите, мол, сестрица, а через сколько времени наступает смерть от сильнейших ядов? «Смотря какая смерть, – отвечает сестра. – Ежели клиническая – минут через сорок. Биологическая – позже. Но не намного». У моторяг отнялся язык: после выпивки прошло минут пятьдесят. «Может, мы уже умираем?» – спрашивают. «Да, пульс у вас неважный, – подтверждает сестра. – Давайте выясним сначала, что вы пили?» А они и не могут объяснить толком. Единственное, на дворнягу ссылаются: «Яшка подох…» «Какой Яшка?» – не понимает сестра. «Да п-пес был у нас. Мы вначале ему налили… Потом себе… Потом он умер… А мы сюда…» «Так что же вы молчите? Быстро за мной!» – командует сестра и уводит их за штору.

Час длилось промывание желудков. Более мучительной операции хлопцы не знали.

– Ну, а дальше, дальше? – торопят механики рассказчика.

– Ну, что… П-появились х-хлопцы из-за шторы бледные как смерть. Едва держатся на ногах. Спускаются по лестнице. А у порога стоит… п-пес Яшка. С-смотрит на хлопцев вроде бы с насмешкой. Один, говорят, начал креститься. Д-другой упал замертво.

В кубрике раздается оглушительный взрыв хохота. Рудимов тоже смеется.

– А дальше что? – вновь допытываются механики.

– А что д-дальше – отсидели хлопцы на гауптвахте. Одного, по-моему, к вам списали.

– Фамилия как?

– Галыдербин, что-то в этом роде.

– Галыбердин, – поправил Зюзин. – Так он и у нас отличился. А другой?

– Другой? Тот сам попросился на другую базу. Говорит, не могу переносить насмешки. Перевели…

Кто-то начал другую историю:

– А у нас был случай…

Но тут его перебили:

– Да ты обожди со случаями… Вот Зюзин какую-то новость узнал…

– Только не для болтовни, – сразу насторожил Зюзин.

– А какая тут секретность? Все свои…

– Ну, свои не свои, а достоверно я еще не знаю.

– Ну говори, чего тянешь.

– Батя от нас уходит.

– Обожди, обожди, как уходит?

– А вот так, говорит ему начальство: хватит, отлетался. Будешь дивизией командовать.

– Ну, это не уходит. Тут штаб дивизии рядом.

– А без него будет хуже.

– Почему хуже? Может, и вместо него придет не хуже.

– Он уже пришел. Майор Атлантов.

– Атлантов? Этот даст духу. Держись только…

Все как по команде замолчали.

…Не сразу привык Рудимов к новому назначению. Тянуло в свой полк – бывал там чаще, чем в других, за что получал немалые упреки остальных комполков. Понемногу страсти местничества, как окрестил их Гарнаев, улеглись. Но ненадолго. Как-то утром в штаб дивизии прибежал Зюзин:

– Товарищ подполковник, вам какое-то звание присвоили. Не понял только какое. По радио передавали.

– Не народного ли артиста, – усмехнулся Рудимов и отмахнулся: – Ты напутал что-нибудь, Володя.

Но часу в десятом тот же Вовка принес телеграмму от парашютиста Горлова: «Поздравляю присвоением звания Героя Советского Союза. Поклон от десантников». А на телеграфе в штабе уже лежали поздравления от генерала Гарнаева, командующих ВВС и Черноморским флотом, от старых полковых друзей, разметанных войной по всем фронтам.

Весь день Рудимов провел в родном полку. И, как часто бывает на войне, в приятное, радостное событие грубо и властно ворвалось другое – печальное, непоправимое: с задания не вернулся Кузьма Шеремет. Летчики сидели в столовой, боясь взглянуть друг другу в глаза. За столиком, где Кузьма всегда сидел со своим звеном, один стул сиротливо пустовал. И вдруг с улицы вбежала лайка Нонка – любимица Кузьмы. Месяца три назад он подобрал ее где-то, полузамерзшую, голодную, и с трудом выходил – всегда оставлял ей кусочек сахара или шоколада. Нонка обежала, обнюхала всем ботинки и вдруг вспрыгнула на стул Кузьмы и вопросительно уставилась на Ростокина. Тот не выдержал, вышел на улицу. Там к нему подошел Рудимов. Сели на пенек. Комдив попросил подробно рассказать, как погиб Шеремет.

КОГДА ПЕРЕСТАЮТ ВЕРИТЬ…

– Его судить надо.

– Не спешите с трибуналом. Начнем с вас.

– Готов на все, но ему людей не доверяйте.

Два приказа о присвоении званий пришли одновременно – Рудимов стал полковником, Атлантов – подполковником. Комполка Атлантов пришел к Рудимову при новых погонах, как всегда, начищенный, наглаженный. Степан Осипович невольно посмотрел на свои брюки, давно не знавшие утюга. «Черт бы его побрал, это время, – никак его не выкроишь, чтобы привести себя в порядок». Вот и полковничьи погоны не успел надеть. И теперь они сидели равные в звании. Атлантов это сразу уловил и как-то еще больше приосанился, косясь на свои плечи. И Рудимов обозлился не столько на сидевшего рядом, сколько на себя. «Кощунство – в такое время честолюбием заниматься».

А время действительно было неподходящее. Комполка Атлантов пришел докладывать командиру дивизии обстоятельства гибели летчика Шеремета. Рудимов уже беседовал со всеми, кто был в том полете, и в заключение теперь выслушивал командира полка, летавшего во главе группы. Объяснения Атлантова были точны, лаконичны, предельно аргументированы:

– Капитан Шеремет сам виноват в своей гибели. Зная большое преимущество противной стороны, он ввязался в бой, хотя этого можно было и избежать. Мы уже не раз об этом на разборах полетов говорили – идти на риск в крайнем и разумном случае. В данной ситуации такой подход не был проявлен. Вот что я могу доложить, товарищ полковник, – Атлантов даже встал, подчеркнуто произнеся новое звание комдива.

Рудимов что-то записал, потом полистал истертый до ветхости блокнот и спросил:

– У вас все?

– Так точно.

– Станислав Александрович, я не совсем понимаю вас, – сказал Рудимов, пристально и не очень миролюбиво взглянув на своего собеседника. – Давайте по порядку разберемся. Начнем с риска. Капитан Шеремет погнался за «юнкерсом», который атаковал наш транспорт…

– Можно уточнить, товарищ полковник? Не транспорт, а гражданское судно с гражданскими людьми. Цель, так сказать, не боевая.

– Как, как вы говорите? Цель не боевая? – Рудимов встал и вплотную подошел к комполка. – Как вас понимать, подполковник? На борту дети, женщины, на них бросают бомбы. Вы все это видите и хладнокровно решаете: цель не боевая, не стоит ввязываться в бой. Так я вас понимаю?

Рудимов старался говорить спокойно, сдержанно, но ничего не получалось. Голос его непривычно дрожал и гремел на всю землянку.

Атлантов обидчиво поджал тонкие губы:

– При таком шумном разговоре мне трудно объясняться.

– Да вы и не пытались объяснять, вы задались целью все исказить…

– Что ж, я могу дать честное слово офицера.

– Клянутся тогда, когда перестают верить.

– Но мне ничего не остается…

– Вот именно не остается. Скажите, почему вы ушли из боя? Ведь вы же видели, как на него навалилось шестеро истребителей.

– Но ведь это же бессмысленно, товарищ полковник, терять двоих…

– Видите ли, Атлантов, есть два разряда людей. С одними чертовски легко жить и даже идти на смерть, потому что знаешь, что он тебе останется верен, предан как собака до «деревянного бушлата». А есть другой разряд…

– Вы хотите сказать…

– Да, да, я имею в виду то, о чем вы подумали. А раньше я о вас иначе думал. Когда меня спросили: пойдут ли люди за вами, я сказал: пойдут. И они пошли за вами. А вот вы…

– Я вижу, товарищ полковник, ставится под сомнение моя офицерская честь…

– Вы сами ее поставили под сомнение. – Рудимов отвернулся к окну и, не поворачиваясь, спросил: – Как вы после этого сможете командовать полком? Я бы на вашем месте сам попросился в рядовые летчики и доказал обратное о себе мнение.

– Но ведь это признание вины. А я ее не чувствую за собой, – льдистые глаза Атлантова смотрели непреклонно.

– Вот это и плохо, Атлантов. Очень плохо. Что ж, хватит. Кажется, наговорились. Вы свободны.

Атлантов вышел строевым шагом.

Рудимов долго ходил по землянке. И сам он был виноват, согласившись на выдвижение этого человека. Ведь и раньше замечал за ним такое, что должно было насторожить, удержать от преждевременных авансов на право командовать полком. Во всех его поступках, словах, мыслях сквозило чувство какой-то своей исключительности и превосходства. Кажется, чего лучше – ровный, твердый, терпеливый характер: его никто не видел в замешательстве или расстройстве. Но он никогда не мог понять чужой боли, чужого чувства, чужой жизни. Он умел уважать порядок, дисциплину, подтянутость, но не умел уважать человека. И все потому, что на первом плане была холодная расчетливость и собственная личность. В ту личность он до вожделения всматривался, как в зеркало, не замечая, что зеркало давно стало давать искаженное изображение. Кажется, Герцен сказал, что бывают натуры, противные в своей чистоте.. Рудимов добавил бы, уточнил: «Не только противные, но и страшные».

Но откуда же они берутся, Атлантовы? Шагая но лужам раскисших троп, Рудимов мучительно размышлял над этим, вспоминал, когда именно у этого человека появилась эгоистичная накипь рационализма, в какой момент прорезалась первая трещина между правдой и кривдой его поступков. Вчера? Месяц, полгода назад? А может, еще до прихода в полк, в училище? Ну, пусть раньше. Но ведь здесь, в полку, трещина в пропасть расползалась. Видел ли Рудимов эту разверзшуюся пропасть? Она, как яма для ягуара, была прикрыта хрупким хворостом внешнего лоска. Но все время чувствовал что-то нехорошее, опасное под артистически отточенными поступками, жестами, голосом.

Не находя себе места, Рудимов бесцельно побродил по городку и спустился в землянку летчиков первой эскадрильи. Вошел так тихо, что летчики не заметили его прихода. Сбившись в стайку, они молча сидели в углу за столом. Лишь Малыш лежал на койке у дверей и, уткнувшись в подушку, чтобы никто не слышал, всхлипывал. Постояв у порога, комдив неслышно ушел.

Рудимов твердо решил добиваться снятия Атлантова с должности комполка и отправить с понижением в другую часть. Посоветовался с комиссаром Гаем – тот был такого же мнения, но оговорился: надо написать обоснованное донесение в штаб ВВС. Устного доклада недостаточно. Приложить даже схему боя, указать время, место. Рудимов не согласился: «Не буду писать. Доложу, как было» – и утром, несмотря на непогоду, сел на УТ-2 и улетел в штаб ВВС.

Первым встретил его Гарнаев, удивился, какое неотложное дело пригнало в такую непогодь. Рудимов рассказал. «Красный черт» вскипел:

– Да его, стерву, судить надо! Пошли к командующему.

Тот внимательно выслушал и не согласился:

– Судить не будем. Переведем в другой полк.

– Нельзя его в другой полк, товарищ генерал, – взмолился Рудимов. – Эскадрилью и то опасно доверять.

– А я бы его судил, – положил на подлокотник кресла жилистый, со вспухшими венами кулак Гарнаев.

Командующий задышал тяжело, побагровел, переводя взгляд с Рудимова на своего заместителя:

– Я вас не понимаю обоих. Вы же его выдвигали, а теперь – под трибунал. Нет, мы сначала вас накажем…

– Я готов, товарищ командующий, понести любое наказание, – выставил острый кадык Гарнаев, – но против перевода Атлантова на командную должность возражаю.

– Вы можете возражать, но обязаны и отвечать, – уже более хладнокровно напомнил командующий.

Атлантова сняли с должности командира полка, но в полку оставили – начальником штаба. Корнея Ивановича назначили начштаба дивизии. Командиром полка вместо Атлантова стал Злыгарев, командир третьей эскадрильи, темнокожий, морщинистый, будто пропеченный на солнце, – один из тех, как заметил когда-то Кузьма Шеремет, кто быстро стареет, но долго живет.

После ужина в комдивовской землянке сумерничали давние собеседники – комиссар Гай, ставший начальником политотдела дивизии, Сухорябов и Рудимов. Корней Иванович сверлил зрачками Гая:

– Вот ты, Серафим, комиссар, человек начитанный, грамотный, можешь растолковать мне кое-что. Человечество имеет такую громадную вотчину – землю-матушку. Все она тебе готова дать – и пищу, и одежду, и машину, и рыбалку, и любовь. Живи, дурак, наслаждайся. На всех хватит. Ан нет. Он, этот дурак, понастроил тюрем, изобрел бомбу – и все против такого же, как он. А тот против него.

Гай терпеливо выслушал Сухорябова и ответил так, как, видимо, не ожидал его собеседник:

– Твои суждения, Корней Иванович, на уровне младенческих. Не обижайся только. О всем человечестве ты судишь как об одном человеке. А ведь нас три миллиарда с хвостиком. Так вот, среди этих трех миллиардов есть такие, которым мало всего того, что ты перечислил. Алчность, алчность, Корней, губит человека. А вот как ее искоренить? Беседы не всегда достигают цели, и тогда начинают говорить пушки.

Разговор прервал стук в дверь. С докладом о возвращении из командировки вошел Таиров. Когда капитан стал рассказывать о полученных на заводе новых самолетах Як-9ДД, в душе Рудимова все перевернулось.

– Легкие, маневренные, – расписывал Таиров. – Скорость около семисот. Тридцатисемимиллиметровые пушки. «Плюнешь» – мало не будет. А главное – дальность. Две тыщи километров можно без посадки лететь. Толковали мы с двумя пилотами тамошними. На этих самых «яках» они перемахнули через Румынию, Болгарию и Югославию. Сели в Италии, в освобожденном союзниками порту Бари. Летели, черти, среди бела дня, на глазах у фрицев, и те ничего не могли с ними сделать…

– Ну вот что, Таиров, один из пригнанных «яков» считайте моим, – возбужденно захромал Рудимов по зыбким половицам землянки. – Свой пятибачный Ла-5 передам Злыгареву. Он тоже хороший, но хочется на этом поразмять косточки.

– Смотри, Степан Осипович, чтобы костям хуже не стало, – попытался Гай охладить пыл молодого комдива.

– Трус в карты не играет, – вызывающе вскинул черную голову Рудимов.