Текст книги "Люди трех океанов"
Автор книги: Николай Котыш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
«Густав» грубо ударился о полосу, трижды «скозлил» и после небольшого пробега остановился. Рудимов и Яровиков подъехали к нему на машине и с минуту не могли проронить ни слова: из фашистского «густава» вылез… Кузьма Шеремет. Он неторопливо, с подчеркнутой солидностью подошел к Яровикову и доложил:
– С боевого задания вернулся…
Павел Павлович выронил даже перчатки, простонал:
– Всего, Кузьма, от тебя мог ожидать. Но чтобы в воздухе пересесть в чужой самолет…
Шеремет в двух словах объяснил ситуацию. Его подбили. Бросать машину жаль. Решил посадить. А когда сел, рядом опустился тот самый немец, который подбил Кузьму: видимо, посчитал, что советский летчик убит и можно прихватить трофеи. Кузьма лежал во рву и наблюдал. Когда немец подошел к его машине, Шеремет бросился к чужому самолету. Мотор не был выключен. Дал газ и – на взлет. Вся история.
О ней долго говорили в полку. И теперь уже без всякой иронии утверждали:
– Кузьма все может.
ЖИЗНЬ НУЖНА ПОЗАРЕЗ
Почему стонешь, птица? Больно? А мне? Помоги, птица. Помоги, степь. Помогите, люди…
Кажется, Степан и сейчас видит перед собой калейдоскопический хаос вспышек огня, молний трассирующих пуль и дымных хвостов самолетов.
А все началось с той минуты, когда сопровождаемые эскадрильей Рудимова бомбардировщики прошли всего полмаршрута на пути к линии фронта – Сивашам. Им наперерез бросилась девятка фашистских истребителей. Еще издали скрестились пулеметные трассы. Наземь сразу рухнуло несколько самолетов – наших и немецких. Бомбардировщики продолжали идти своим маршрутом, доверяясь прикрытию.
Первая атака отбита. Но путь еще далек. Из нашей шестерки истребителей осталось четыре. Очень мало. А к немцам пришло подкрепление – еще четверка. Казалось, все небо обрызгано их черными крестами. Наши «тяжелые» настороженно подтянулись друг к другу. «Яки» упредительно бросились навстречу «мессерам».
Вновь над степью покатился гигантский клубок огня, дыма, обломков. Рухнуло еще четыре машины – две наших и две с крестами. На какое-то время «мессеры» рассеиваются. К сопровождению возвращаются только двое – Рудимов и Шеремет. Бомберы качают крыльями. До цели еще далеко. Неужели так и не прорваться к Сивашам? Нет, надо довести. Степан качнул плоскостью – подозвал к себе ведомого. Кузьма появился по правому борту. На подбородке краснело размазанное пятно крови. Наверно, задело осколком. Рудимов ткнул пальцем в подбородок. Кузьма беспечно боднул головой: мол, пустяки. Рудимов показал рукой вперед. Шеремет понял: не отставать от бомбардировщиков, идти до последнего.
Цель оказалась ближе, чем предполагали. Ее приближение Степан почувствовал по тому, как встрепенулись «тяжелые». Они вмиг перестроились, вытянулись в пеленг. И тут опять пахнуло адом. Казалось, в самих кабинах самолетов рвались снаряды. От дыма слезились глаза, першило в горле. Но бомберы уже бьют по немецкой пехоте, растянувшейся вдоль окопов. Рудимов мысленно их умоляет: «Ну, побыстрее же, ребятки…»
И вот последний заход. Бомбардировщики, цепко держась строя, разворачиваются, ложатся на обратный курс.
Кажется, «мессершмитты» отстали. Но Шеремет почему-то шарахнулся влево, а потом боевым разворотом ушел вверх. Рудимов огляделся и увидел, что с разных сторон пикируют сто девятые.
Бой приходится вести в одиночку. То Шеремет, то Рудимов отсекают наседающих «мессеров» от бомбардировщиков. Боезапас на исходе. Неужели не оторваться?! И вдруг на концевой бомбардировщик сваливаются два сто девятых. Степан бросается на выручку, зрачками впивается в остроносую машину с синими капотами, на которых желтеют две строчки крестов. Но он еще раньше определил, что встретился с матерым охотником. По искусным разворотам угадывался властный и опытный истребитель: он ловко отвалил, и Рудимов не успел разрядить ни единого снаряда.
Первая попытка зайти к нему в хвост оказалась бесплодной. Едва Степан лег в разворот, как Шеремета взяли в клещи два «мессершмитта». Пришлось сменить цель. К крестовине прицела вот-вот подползет силуэт «мессера». Чуть-чуть довернуть и…
Нажать гашетки Рудимов не успел. В кабине ахнул взрыв. С треском разлетелись осколки приборной доски. Лицо обожгла колючая боль. Заныли голова, руки. Казалось, тысячи осиных жал впились в тело и разъедают обжигающим ядом. «Но глаза-то, глаза целы!.. Вижу». Он водил трясущимися пальцами по стеклам очков и бессмысленно повторял: «Это ничего… Вижу… Вижу…»
Но будто назло тем словам на глаза опустилась пелена. Поднес Степан ладонь к очкам и ощутил липкую влагу. Снял подшлемник, провел по окровавленному стеклу. Посветлело. И на мгновение совсем рядом увидел промелькнувшие синие капоты, а на киле – жирную цифру «21». «К счастью», – подумал совсем некстати и нажал на упершийся в пломбировочную проволоку сектор газа. Медная контровка лопнула, мотор харкнул синим пламенем из патрубков. Нет, он не останется в долгу. Где тот, синий с желтыми крестами? Это он нанес рану из-за угла. Но его не видно…
Ну что ж, нет синего, есть зеленоватые. Рудимов идет на первого встречного. А на глаза вновь наползает багровая темень. Так бывает, когда смотришь на солнце сквозь закрытые веки. Сладкой болью в сердце кольнуло воспоминание далекого детства. Днепр… Трава щекочет щеки… И солнце над головой… Когда это было? И было ли?..
Протер очки, будто стряхнул видение. Вновь в глаза брызнуло солнце. Степан привычно толкает педаль на глубокий доворот и до хруста в пальцах нажимает на рубчатые выступы гашетки. «Мессер» горит. Падает! Но вдруг что-то горячее, острое резануло по ноге. Затошнило. К горлу подступило удушье. И пропало… солнце. Вновь ничего не видно. Степан пытается протереть стеклышки очков тем же подшлемником и не может. Пропитанный кровью шелк лишь размазывает багровую жижу. А может, это только кажется, что очки затемнены кровью? Может, вообще с глазами… От одной мысли берет оторопь. К горлу вновь подкатывается теплый удушающий клубок. Перед глазами замельтешило сонмище искр. Лишь бы не потерять сознание.
Степан срывает очки, и в тот же миг в глаза бьет вернувшееся солнце.
А где же Шеремет? Увидел его пикирующим на того самого синего. Но почему Кузьма не открывает огня? Уже можно стрелять… Инстинктивный поворот головы, и Рудимов скорее почувствовал, чем увидел пристроившийся за спиной сто девятый. Хватает ручку на себя и втыкает самолет в зенит. Одна мысль: «Не выдать раны. Иначе «мессер» не отстанет». Трудно вывернуться. «Мессершмитт» все ближе. Вот-вот довернет хищный клюв…
Выход один: с переворота – на петлю. Когда-то еще в училище Степан получал за нее высший балл. Сейчас все делал, как раньше. Но машина не слушается. Наверно, мотор перегрелся. Теперь страшнее другое – не обрезал бы мотор, ведь он уже несколько минут работает на пределе. Нет, вытянул! «Мессер» проскочил и оказался впереди. Теперь Рудимов у него в хвосте. Но немец тоже бросает машину в «мертвую петлю». Степан закручивает вторую, более крутую петлю, даже не подумав, сможет ли выдержать ее нагрузку и не заглохнет ли форсированный мотор.
Рукав кителя мокрый, Рудимов то и дело вытирает им застилающую глаза кровь.
Сил хватило и на второй адский круг. Фашист не выдержал, вышел из бешеной игры и спешно потянул в сторону. Кажется, все. А теперь на посадку. Но куда? До аэродрома не дотянуть. Искалеченная машина кренится и теряет высоту. Да и самому совсем плохо – голова кружится. А жгучая, не дающая пощады мысль подстегивает: «Домой, домой, домой…»
Промелькнули окопы. Взблеснули в кустарнике зенитки. Над их хоботами заплясал огонь. Самолет будто налетел на выбоины – его то швыряло вверх, то бросало в ямы. Убрав газ и едва удерживая судорожно бьющуюся ручку управления, Степан взглянул вниз: широкая, размахнувшаяся до самого горизонта степь. Выпустил шасси…
Толчок, надсадный вопль металла и… тишина.
Он пытается приподняться и не может. Левая нога словно прикипела к полу кабины. Ни подтянуть, ни шевельнуть. С трудом выжался на руках и перевалился через борт. Вот она, теплая, пахнущая горькой полынью земля! Он падает плашмя и припадает к ней лицом. Хочется взять от влажной земли бодрящую свежесть, но чувствует, как все тело слабеет. С тревогой догадывается – от потери крови. Расстегивает ремень пистолета и, сцепив зубы, туго затягивает вены раненой ноги. Нестерпимо больно. Хочется кричать, звать. Но ведь в степи, сколько видит глаз, пусто.
Надо отползти от самолета. Он еще отстреливает перегревшимся мотором и, того гляди, взорвется: баки продырявлены. Степан ложится на спину и, упираясь здоровой ногой, преодолевает сантиметр за сантиметром. И вдруг слышит нарастающий моторный гул. Сразу догадался: чужак. Но ничего не увидел: вогнавшая в лихорадку боль опалила правую ногу. А потом уже не чувствовал ничего, кроме знакомой, подступившей к горлу тошноты.
Хочется открыть веки, но они словно подрезаны, не слушаются. Потом почувствовал закипающий в ноге огонь. Протянул руку к коленке и вскрикнул: там, где он хотел прикоснуться и хоть чуточку притушить боль, не оказалось ничего. Еще не отдавая себе отчета, он выхватил из-за пояса финку и навсегда расстался с правой ногой. И тут же подтолкнула мысль: ну, а теперь перевязать вены и на этой, второй ноге. Вытащил из реглана пояс. Он как назло запутался. Разорвал зубами хром и свернул жгут.
До сих пор Степан не может понять, как он мог тогда передвигаться. За спиной уже вновь нарастал металлический рев. Его решили расстрелять на земле. Ему снова надо добираться до самолета. В распахнутой насквозь степи скрыться больше негде. Правда, и свой самолет – опасное убежище. Он еще не остыл и источал запах перегретого металла, масла, бензина. С минуты на минуту может прогреметь взрыв. Но из двух бед он выбирает одну. Ползет и не сводит глаз с идущего на него «мессера». Надо преодолеть заколдованные два метра. Он, корчась от боли, катится с боку на бок – как когда-то в детстве.
Успевает все же добраться до самолета и, прикрывшись парашютом, застывает под мотором. Из радиатора капает горячий антифриз. Прикрылся рукой, но руку жжет. Обжигающая жидкость проникает сквозь одежду. Но он терпит.
По обшивке забарабанили пули. Одна опалила плечо и впилась в парашют. Подумал: еще очередь, попадет зажигательная в бак, и самолет – единственная его крепость, а с ним и он сам взлетят на воздух.
Свистящий гул хлынул с высоты в третий раз. Вновь пули с писком впиваются в плоскости, парашют. Истребитель разворачивается и проносится совсем низко. И тут Степан узнал тот синий «мессер» со спасительной цифрой «21», а на фюзеляже вздыбился многоголовый дракон. Вот кто, не приняв боя в воздухе, решил прикончить его на земле.
Потерян счет атакам. Немец расстреливал Рудимова до последнего патрона. Внезапно все стихло. Не верилось в эту непривычную, оглушительную тишину.
Степан выкатывается из-под машины, рвет рубашку и принимается бинтовать раны. Но как только прикасается к отсеченной у колена ноге, теряет сознание.
Очнулся ночью. Над головой дрожат звезды. Они смотрят прямо в глаза. Холодные, колючие. Где-то в степи плачет птица. Травы набухают росой. Повлажнела одежда – то ли от росы, то ли от крови. Голова кружится. Хочется пить. Набрав полные легкие воздуха, он зовет:
– По-мо-ги-и-те-е!
Но даже свой голос кажется далеким, глухим. Это был не крик, а хрип. В ответ лишь монотонно-просяще откликнулась ночная птица. Она тоже, казалось, звала кого-то.
Как же быть? Пошарил возле себя и вдруг нащупал пистолет. Как он мог забыть о нем! Невольно вспомнил и его хозяина – Юлиуса Дитте. Вспомнил, и сердце налилось горечью раскаяния. Да, когда Дитте спускался на парашюте, Степан не стал стрелять. Его же не пощадили, расстреливали до тех пор, пока хватило боезапаса.
Нащупав сетчатую рукоятку маузера, на которой вместо надписи Дитте давно стояла фамилия Рудимова, он поднял дуло кверху и выстрелил. Прислушался. Тишина. Лишь по-прежнему плакала птица. Потом вновь и вновь нажимал на спусковой крючок. Выстрелы гремели безответно. В темноте ощупал теплую обойму. В ней два патрона. Надо оставить на всякий случай. Зажал в ладони еще горячий ствол.
Выход один – ждать. Своих или чужих. Быстрее бы конец. Какой угодно. Пусть подходит враг. Одна пуля для него, другая… Но тут же гнал от себя мрачные мысли: нет, это невозможно! Ведь еще столько не прожито. Именно сейчас Степану жизнь нужна позарез.
Взбудораженная память лихорадочно листает давние картины. Вспомнил Тамару. Как она там? Что сейчас делает? Разве она знает, что с ним?.. Встали, как на плацу, эскадрильские ребята – и погибшие, и ждущие его сейчас там, на аэродроме. Интересно, что с Шереметом? Дотянул ли Кузьма домой? А Малыш, Атлантов?..
Неужели не выбраться из этой ночи? Дышать все труднее. Ночь глыбой навалилась. Надо бы встать. Степан опирается на локоть, поднимает голову и начинает звать – долго, протяжно, до хрипоты.
И вдруг – топот. Но ничего не видно. Лошадиный топот все ближе. Надрываясь в крике, Рудимов зовет и думает лишь об одном: только бы услышали.
Цокот копыт совсем рядом. Уже слышен лошадиный храп. Но почему всадник молчит? Не чужой ли? Лошадь останавливается: Степан видит ее на фоне неба. На ней смутно маячит силуэт. Всадник спрыгивает.
– Кто? Почему молчите? – Рудимов протягивает руку к пистолету.
– А я боюсь, дяденька…
И только тут Степан увидел в темноте мальчугана. На мгновение он чем-то напомнил малыша Димку.
– Как зовут?
– Генка, – отозвался мальчуган.
– А ты не бойся, Гена, я свой. – Степан приподнялся, потянулся к малышу.
– Теперь вижу, – наклонился Генка.
– Подсоби, браток, выбраться. Село-то далеко?
Хлопец объяснил довольно туманно: «Так себе». Подвел лошадь. Увидев незнакомого человека, она дико всхрапнула и встала на дыбы, подняв вцепившегося в поводья маленького хозяина. Но потом успокоилась. Мальчуган ласково потрепал ее по мускулистой груди, и она покорно опустилась на колени.
– Ползите ко мне, – распорядился он.
Степан с усилием сделал несколько отдавшихся болью движений. Встал на здоровое колено, лег грудью на лошадиный хребет и занес левую ногу. Малец решил помочь. Отпустил поводья, потянулся к раненому. И вдруг конь, почуяв кровь, испуганно шарахнулся в сторону. Рудимов упал…
Очнулся, когда над ним склонились две тени.
Мальчишка съездил в село и возвратился со старшиной-обозником. Уложили Степана на сено в автомашину, и под скрип бортов он ушел в тупое забытье.
ЖЕЛЕЗНЫЙ ДОКТОР
– Говорят, у меня гангрена?
– Не верь. Лучше меня никто не знает.
– А вторую ногу будут ампутировать?..
Полуторка всю ночь тряслась по ухабам. Рудимов лежал в кузове и мучительно ждал конца пути. Рядом покачивалась бородатая согбенная тень старшины-обозника. Словно сквозь толщу воды доносится его глуховатый бас:
– Потерпи, милок. Малость осталось.
Холодным потом обливаясь, терпит Степан. Но когда машина сотрясается на перевалах, упрашивает:
– Попросите шофера, нельзя ли потише.
Бородач поясняет:
– Прошмыгнуть бы до рассвета. Опоздаем – не прорвемся: обстреливаются все дороги.
Временами пытается шутить:
– Тело довезу, милок, за душу не ручаюсь.
Наконец остановились.
– Полевой госпиталь, – объявил старшина.
Прямо с полуторки Рудимова отнесли на операционный стол. Пока велась подготовка к операции, медицинская сестра спешила записать адрес семьи. Степан же просил в первую очередь записать полевую почту полка и сообщить, что задание выполнено. Но сестра настояла на своем. «Наверное, не верит в то, что я выживу», – шевельнулась тоскливая догадка. С нею и опустился в омут сырой, душной тишины.
Очнулся на рассвете. Весь забинтован. У койки сидят Корней Иванович и Атлантов.
– Едва нашли, – отозвались оба сразу. – Как самочувствие?
– Как видите, – указал Рудимов на ампутированную ногу. И сразу начал расспрашивать Атлантова: – Ну, как ты добрался? Тебя тоже сбили?
– Не совсем, – горько улыбнулся капитан. – Картер мотора пробили, но все же дотянул. Сел дома.
– А Малыш? А Кузьма? – нетерпеливо расспрашивал Рудимов и даже привстал, морщась от боли. Корней Иванович решительно уложил на подушку и успокоил:
– И Малыш, и Кузьма живы-здоровы. Правда, Искоркин опять без машины пришел. Уже четвертую потерял, – с ноткой осуждения подчеркнул начштаба.
– Не везет ему, – как бы заступился Рудимов.
– А кому на войне везет, – философски заметил Атлантов.
– Да…
Молчание прервал Сухорябов:
– Звонил командир бомбардировочного полка. Просил передать благодарность истребителям. Все бомбардировщики вернулись домой.
– Ваш «як» тоже скоро будет в строю, – вставил Атлантов. – Инженер пообещал отремонтировать.
Посмотрел Степан на своего зама и хотел спросить… Но тот сам догадался:
– Ногу вашу схоронили там же, у самолета…
Корней Иванович постарался сменить тему тяжелого разговора:
– Гарнаев приказал доставить тебя в Севастополь – в главный госпиталь. Автомашина ждет.
Вспомнив о мучительном пути в полевой госпиталь, Рудимов содрогнулся. Сухорябов понял и как-то виновато прокряхтел:
– Понимаю, Степан. Думали мы. Но санитарный самолет туда вряд ли дойдет. Собьют. «Мессеры» так и шныряют. – После минутного раздумья взглянул на комэска с плохо скрываемым сочувствием: – Ну, ладно. Потерпи. Мы еще переговорим…
Через сутки на самолете, который охраняла его эскадрилья, увезли Рудимова в севастопольский военный госпиталь на Корабельной стороне.
Утром в палату вошел полный, выбритый до синевы врач. Осмотрел, нахмурился и совсем неожиданно утешил больного:
– Великолепно. Будем надеяться…
На что надеяться, не договорил. Степан смолчал, но так хотелось возразить: «Нет, доктор, далеко до великолепного…»
Ночью не сомкнул глаз. Култышка ноги пылала лихорадочным огнем. Случайно услышал страшное слово «гангрена». Его произнес врач, знакомя молодую ассистентку с историей болезни. Совсем приуныл капитан. Смотрел в окно и считал падающие листья платана. Казалось, мелькали прожитые дни. От тяжелых раздумий оторвала сестра:
– К вам.
Приподнялся и увидел застывшего на пороге комиссара Гая. На нем короткий, выше колен, халат. Комиссар шагает к койке и припадает сухими, потрескавшимися губами к горячему виску Степана.
– Ну, як тут, друже? – ощупывает руки, грудь, голову.
– Великолепно. Будем надеяться, – с горькой иронией повторяет Рудимов слова врача и тут же признается: – Трудно, Серафим Никодимович. Боюсь, как бы не гангрена…
Комиссар вдруг преобразился. Как рукой сняло с его лица сочувственное выражение. Укоризненно уставился на капитана:
– Сам ты гангрена! Нияких гвоздей, и точка!
– Так-то оно так, да у врачей сомнение…
– Да ты шо? Яки могут быть сомнения? Я ж тебе говорю, а не доктор. Да и с главврачом я балакав. Верно, каже, поначалу опасались заражения. Был даже консилиум. Хотели тебе и вторую ногу отхватить. Но воздержались. Теперь уже твердо решили – лечить без ампутации. Так шо крепысь, друже, и нияких…
Рудимов всегда верил комиссару и потому несказанно обрадовался. Взбудоражился, расхвастался, даже одеяло сбросил и погладил бинты:
– Да я не так уж плохо себя чувствую. Смогу скоро на костылях подняться.
– А это уж лишнее, – сразу осадил Гай. Накрыл ноги одеялом, пожевал ус: – Не торопись, покрепче становись на ноги.
После прихода комиссара Степан заболел другой болезнью. Днем и ночью думал о возвращении в полк. Думал и укорял себя за жадность к жизни. Там, в степи, расстреливаемый «фоккером», он, как самую далекую, несбыточную мечту, загадывал: лишь бы выжить. Но едва раны покрылись коркой, стал думать о другом.
Свою думку утаил от врача, но доверился командиру полка.
Когда навестил Яровиков, Степан уже поднимался, неуклюже ковылял на костылях по палате. После первых расспросов о полковых новостях осторожно пошел в разведку:
– Что скажете, Пал Палыч, насчет моего возвращения в полк?
– Какие могут быть разговоры! Найдем работу.
Увидел Степан, намек не понят. Пошел на откровенность:
– Я насчет полетов…
– Да и за этим дело не станет. Все оформим, лишь бы ты на ноги встал.
По тому, с какой поспешностью подполковник согласился на возвращение в воздух, Рудимов догадался: не видать ему неба. Лишь где-то в глубине души тлела надежда – а может быть, уладится?..
Немцы уже подходили к Севастополю. Снаряды и бомбы рвались на Малаховом кургане, поднимали гейзеры воды в Южной бухте. Гулкий грохот волной вплескивался в подземный лазарет. При взрыве на тумбочках позванивали графины.
Утром в палату быстрее обычного вошел озабоченный чем-то врач. Тяжело дыша, присел у койки, положил пухлую ладонь на жилистую кисть Степановой руки.
– Вот что, капитан… Тебе надо эвакуироваться. Уходят последние транспорты. Будем надеяться…
– А вы?
– Что я? Я человек здоровый, – доктор вдруг раскашлялся и прижал к груди ладонь. – То, что одышка малость одолевает, ничего не значит. Я-то врач, знаю степень опасности.
Смотрел Рудимов на доктора и не верил его словам. «Сердце сдает, а хорохорится…» «Железный доктор» – так больные в шутку прозвали своего врача – то ли за пристрастие к жесткому режиму, то ли за крепкие нервы. Говорят, оперирует, отхватывает руки, ноги – глазом не моргнет. Да и сам к себе беспощадный.
Словно перехватив эти мысли, доктор с нарочитой официальностью закончил:
– Собственно, речь идет не обо мне. Завтра утром всех вас отправим. Будем надеяться, – окинул всех взглядом, поклонился и вышел.
Степан, не то прося, не то требуя, пробормотал вслед доктору:
– Уйду только с последней оказией.
Утром на второй день врач согласился повременить с отправкой. Но к вечеру изменил решение и вновь напомнил, что завтра будут все на корабле.
Палата опустела. Остался Степан вдвоем с мичманом – боцманом эскадренного миноносца. Тот тоже решил оставаться в городе, пока его корабль стоит в бухте.
Ночами в давно не топленной палате тянуло сырым холодком осени. Когда ночью наступала тишина, по полу с писком метались крысы. Но как только с улицы докатывался охающий раскат, они испуганно шарахались под пол и замирали. Мичман громоподобно смеялся:
– Поди же ты, несмышленая тварь, а тоже разумеет, что значит бомбежка.
Капитан и мичман почти не спали. Оправдывая свой отказ от эвакуации, боцман хмурил желтоватое, похудевшее лицо и доказывал отсутствовавшему врачу:
– Ты, мил человек, детишек, женщин перво-наперво отправь. А мы, мужчины, уж как-нибудь и на карачках выползем из ада.
Но под вечер в палату вошли четыре рослых санитара, молча уложили на носилки Степана и его соседа мичмана и отправили на машину. Оттуда – на эсминец.
На верхней палубе вповалку лежали раненые. Их еще не разместили по каютам. Рудимов остановил взгляд на мальчишеских ковыльного цвета вихрах. Лица не видно. Но как знакомы эти выцветшие волосы…
– Братки, положите меня рядом с этим, – попросил Степан санитаров. Те перетащили. Приподнялся, наклонился и чуть не вскрикнул: Малыш!
– Димка, давно здесь? – тормошил Степан соседа. Но тот не откликнулся. Без памяти. Рудимов схватил остановившийся рядом белый халат:
– Ему плохо. Дайте ему чего-нибудь.
– Не беспокойте человека, капитан. Ему только что введена инъекция. Будем надеяться…
Халат поворачивается. Степан с великой радостью узнает «железного доктора». Даже в этом хаосе стонов, слезных просьб раненых и неумолимых распоряжений команды он сохранял деловую, спокойную сосредоточенность. Узнал Рудимова, скупо улыбнулся и приказал санитарам:
– Отправьте капитана в тринадцатую каюту. Туда же и его товарища.
Димка пришел в сознание. Рассказал новости – кто погиб, кого перевели. Его ранило на аэродроме при бомбежке. Полк переброшен на Кавказ.
– Значит, и нам туда курс держать, – сразу определил Степан.
Нога его еще в гипсе, голова и руки – в многослойной марле. Искоркин тоже весь забинтованный, не может передвигаться. Лежали в одной каюте и прислушивались к тому, что творилось наверху. А там шел бой.
Сразу при выходе из бухты на эсминец набросились Ю-87. Димка и Рудимов определили их по надрывно ноющему гулу. Оглушая ревом, они раз за разом сваливались в пике. В каюту долетел многоголосый вскрик:
– Сбит!!!
Но радость напрасна: «юнкерс» лишь имитировал падение и на малой высоте сбросил бомбы. Осколки хлестнули по бортам и палубе. Степан даже от переборки отодвинулся:
– Смотри, идиот, в воздухе не убил, а в море прикончит.
Жаль, Рудимов не запомнил имени командира эскадренного миноносца. Как сейчас, он видит перед собой безусого капитан-лейтенанта – молодого, с тонкими чертами лица, в новенькой блестящей тужурке, при всех орденах.
Он хладнокровно выводил эсминец из-под ударов, добивался безропотного повиновения всех своей воле. Сделать это, когда люди корчатся в муках, умирают от ран, не так просто. Видимо, на всех – и на экипаж, и на пассажиров – неотразимо действовала сила его духа. В коридоре матросы переговаривались:
– Наш-то при всех регалиях. Как на параде.
– Силен мужик…
Многие – и военные, и штатские, – глядя на командира эсминца, впервые тогда осмыслили великую силу дисциплины. Именно она спасла корабль. Послушные воле одного человека, все безответно делали свое, точно определенное дело. Корабль искусно маневрировал, уклоняясь от ударов. Раненые и те молчаливо терпели боли, и это предупредило панику. Санитары поспешно уносили выбывавших из строя, а на боевые посты без промедления становились другие.
Артиллеристы подожгли один самолет. В наступившей темноте он горел так ярко, что, падая на взморье, высветил корабль. Но лишь на мгновение. «Юнкерс» поглотила вода, и густые сумерки скрыли эсминец. Самолеты отстали.
С рассветом показался Новороссийск. После стольких тревог и опасностей люди не верили в наступивший покой. Всем раненым оказали помощь, выдали чистое белье. По трансляции зазвучала знакомая мелодия:
Прощай, любимый город…
Транслировать песни приказал командир эсминца. В каюту к летчикам спустился госпитальный врач. Молча присел на койку и тоже затянул хрипотцой:
И ранней порой мелькнет за кормой…
Все думали об оставленном Севастополе. Песня разбередила душу.
Для Рудимова Севастополь был боевой молодостью. Впервые по его улицам он прошел девятнадцатилетним юношей, только что окончившим летное училище. Там, на Приморском бульваре, встретил Тамару. Она приезжала к тетке на каникулы из Ленинграда, где училась в балетной студии… Что-то долго нет от нее писем. А может, и приходят в полк, но его, Степана, не находят.
О чем-то своем думал «железный доктор». Наконец, оторвавшись от невеселых дум, он ударил ладонью по коленке:
– Да, а возвращаться в Севастополь будем. Поздно или рано… Будем надеяться…
В репродукторе звонко прозвучал голос вахтенного офицера:
– Подходим к Новороссийску!
Засуетились санитары, готовясь снести раненых на берет.
