Текст книги "Люди трех океанов"

Автор книги: Николай Котыш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ – В ЗАПАСЕ

Боюсь одного: поймут ли после нас, как было нам трудно?..

Ветры, дувшие с турецких берегов, нескончаемо гнали валы. Низкие, с отливом вороньего крыла тучи плакали частыми дождями. А по ночам в долину, где притаился аэродром, врывались бури. Они ломали деревья, рвали провода, срывали с самолетов чехлы.

В одну из таких ночей Степан возвращался из штаба дивизии. У шлагбаума его встретил Атлантов:

– Я вас давно жду. Командиру плохо.

– Как плохо?

– Ранен. В госпитале. Просил вас приехать. Вот машина.

Пока ехали, Атлантов рассказывал:

– Был налет. Пал Палыч хотел взлететь на пару с Шереметом. Кузьма взлетел, а он не успел. Перед самым самолетом фугаска взорвалась. У самолета полплоскости оторвало, а его, Пал Палыча, осколками посекло. Подскочили мы с Таировым, вытащили, а он весь в крови. Много крови потерял. «Санитарка» где-то задержалась. Пришлось везти на полуторке…

При одном упоминании полуторки Степана передернуло. Горько посочувствовал:

– Да, дорога ему адом показалась.

Рудимова и Атлантова не хотели впускать в палату. Степан молча взял висевший в приемной белый халат, набросил его на плечи и пошел в третью палату, где лежал Яровиков. Открыл дверь и остановился. У окна, на койке с высоко поднятым подголовником лежал человек, смутно напоминавший Павла Павловича, – лицо мертвенно-бледное, заострившееся; синеватая рука безжизненно свисала с койки. Рядом стоял врач, полный, одутловатый, с глубокими залысинами. Он держал вторую руку Яровикова, видимо отсчитывая пульс. Увидев на пороге Рудимова, негромко, но сердито бросил:

– Вам же сказали, нельзя, неужели непонятно?!

– Мне можно, – сдержанно и твердо ответил Степан и шагнул в палату. – Меня звал комполка.

– Вы кто?

– Рудимов.

– Проходите.

За Рудимовым скользнул Атлантов. Оба остановились у койки. Павел Павлович их не узнал. Он глядел на Степана далеким, остановившимся взглядом. Потом зрачки вдруг зашевелились. Побродили по окну, по потолку и опять остановились на лице Рудимова.

– Ты, Степан?

– Я, Пал Палыч.

– По… понимаешь, какая ш… штука, – Яровиков задыхался, – на земле приходится помирать, не в воздухе. Э… это плохо…

– Да что вы… О чем вы, Пал Палыч… Все будет нормально, – невнятно и путано бормотал Рудимов. – Вот посмотрите…

– Не надо, – Яровиков вяло шевельнул пальцами синеватой руки. – Я-то знаю… Одного я боюсь, Степан. Вот вишь, как нам достается… Но поймут ли после нас, как было тяжело…

– Поймут, Пал Палыч.

– Ну, ладно… Что я хотел тебе сказать?.. Да… Видимо, после меня полк примешь. Береги людей. Не бросай зря на погибель. Да… И еще. Это от себя лично прошу… Кончится война, съезди к жене моей. В Омске она… Разошлись мы с ней давно. Но больше не нашел никого… Скажи, перед смертью о ней думал. Жаль, что у нас детей не было… А это кто? Атлантов?..

Станислав наклонил голову, подошел ближе.

– Я и тебе хотел что-то сказать, Атлантов… Вообще ты летаешь здорово… Но… Люди вы разные, а летать придется вместе. Ну, ладно… С богом, – шевельнул пальцами, откинул голову назад, и зрачки опять недвижно уставились в потолок.

Умер Яровиков на рассвете. В последние часы он то просил пить, то звал жену, а то вдруг хрипел в горячечном экстазе:

– Кедр! Кедр, какого черта медлишь? Бей! Кедр! Огонь!.. Огонь…

Хоронили Павла Павловича на сельском кладбище – за аэродромом, на холме. Рудимов, Шеремет и Атлантов были в полете. В минуту погребения они бреющим прошли над кладбищем и, взмыв свечой, дали залпом из всех пушек прощальный салют. Комиссар Гай сказал над могилой комполка:

– У коммуниста Яровикова есть в запасе еще одна жизнь – о нем долго будут помнить потомки…

Через полчаса после похорон «юнкерсы» совершили налет на… кладбище и дорогу, ведущую к погосту. Весть о похоронах комполка Яровикова просочилась и через фронт, но по времени немцы ошиблись. Здорово, видать насолил им Яровиков, если и мертвому не давали покоя.

Вечером Рудимов долго бродил по мокрым аллеям городка. Под ногами хлюпала вода – дождь не переставал второй день. Откуда-то с гор доносились тугие раскаты – то ли грома, то ли артиллерийской канонады.

В печальные происшествия Степан привык верить сразу: война есть война. Но в последнее не верилось. В сознании прочно отцементировалось убеждение: полк и Яровиков – одно и то же. Не представлял одно без другого. Сняв фуражку, Степан прислонился к скрипевшему на ветру дереву. Моросил дождь. Холодные брызги кропили голову, лицо. Но он ничего не видел, не чувствовал. В голове стоял тупой, тягучий гул, как после удара о землю. Кто-то тронул Рудимова за рукав. Он повернулся:

– Ты, Лиля?

Они молча побрели в дождевую темень.

Прошли столовую, казарму, гараж, свернули на узенькую тропку меж заглохших кустарников ежевики. Кусты царапали оголенные икры Лилькиных ног.

– Давай я тебя немножко пронесу. – Степан подхватил ее на руки, но идти не смог – больно кольнуло в култышку.

– Не надо. – Лилька опустилась наземь, но не отстранилась.

Степан обхватил ее, маленькую, худенькую, потянулся к ее губам и удивился сам этому неожиданному и неотвратимому желанию. «Зачем? Зачем? Не надо», – останавливал себя, но остановить не было сил. Она слабо, беспомощно сопротивлялась, но, почувствовав его губы, прильнула к нему с безотчетной доверчивостью. Обжигая дыханием, он целовал ее долго, жадно – в губы, в глаза, в мочку уха, повторяя глухо и бессвязно ее имя.

– Что мы на дороге… – Лилька отвела лицо, и Степан воткнулся в ее волосы – мокрые от дождя, мягкие, пахнущие тиной и еще чем-то знакомым до боли… Знакомый запах будто вернул его из хмельного беспамятства: «У Тамары так же пахли волосы…»

– Пошли дальше, – он пропустил ее вперед. Кусты ежевики кончились у самого мостка, переброшенного на ту сторону реки. Тот берег не виден, но слышно было, как шумела вода на плицах старой, давно заброшенной мельницы. Лилька там бывала, ходила стирать белье.

– Пойдем на мельницу, – дернула она за рукав Степана. – Знаешь, как там хорошо и страшно. Жернова до сих пор крутятся. И сычи кричат.

– Но там же ничего не видно.

– Да не бойся, я тебя проведу. – Она схватила его за руку и потянула за собой.

Старая мельница еще не умерла. И, как старуха, почти не спала. День и ночь шлепали плицы у ее старых ног – трухлявых свай. Столько лет не выключалось забытое всеми колесо, безостановочно вертелись никому не нужные жернова, и вместо муки оседала на прогнивший пол каменная пыльца. Не спала и вода. Добрая вода о чем-то потаенном вела нескончаемый разговор со старухой мельницей, полоскала ее ноги-сваи и нашептывала свои горестные думы, – может, о том, как ей не хочется уплывать отсюда, из гор, где она родилась, куда-то далеко, в неизвестные моря.

Во всяком случае, так Лилька понимала ночной разговор воды и мельницы. Она стояла под навесом, положив голову на Степаново плечо, и глядела туда, где шумела река, всплескивая под чуть-чуть посветлевшим небом. И вдруг повернулась, протянула руки, прикоснулась холодными пальцами к его вискам:

– А ты чего замолчал? Испугался? Жену вспомнил?..

Дождь усилился. Где-то над холмом загромыхал гром. Вначале несмело, приглушенно, а потом все явственнее, ближе и, наконец, совсем рядом ударил с оглушительным треском. Лилька откачнулась, прижалась к его плечу:

– Знаешь, Степа, я сына жду…

– Чей?

– Ну, чей же еще, его, Косты.

– Когда?.. – Степан запнулся и через силу выдавил: – Как ты могла до сих пор?.. – Он сломал пятую папиросу.

– Вот что, Лиля, тебе надо уезжать.

– Куда это? – настороженно скосила она глаза.

– Ну… не рожать же тебе здесь?

– А куда изволишь приказать?

– Приказывать незачем, а посоветовать могу. Ехала бы ты к старикам Косты. На днях получил я от них письмо. Они интересуются тобой. Считают своей…

Молнии долго и беспощадно полосовали ночь. Временами Степан видел, как раскаленные добела шомпола молний с шипением вонзались в воду и над рекой занимался пар.

– В плохую ночь мы с тобой встретились, Степа, – всхлипнула Лилька. Он опять не ответил. Она вяло отшатнулась. Постояла и шагнула в дождь.

– Куда ты, Лиль? Гроза, – вскинулся Степан.

– А я теперь ничего не боюсь.

– Ну, обожди, вместе…

– Вместе со мной нельзя…

Дождь шумел. Полоскавшая сваи вода рассказывала старой мельнице, как ей не хотелось уходить в темноту, в чужие, неведомые моря.

ЧП

– Часовой боится идти на пост.

– Что его страшит?

– Он вообще трус.

– А вы в этом убеждены?

В кабинет комполка подполковника Рудимова влетел запыхавшийся Петюренко и с ходу огорошил новостью:

– Чэпэ, товарищ командир! Катеринко с переляку сбежал.

Хорошо зная гиперболические преувеличения старшины, Рудимов попросил его успокоиться и только после этого спросил:

– Во-первых, объясните, что такое «с переляку». Во-вторых, доложите все по порядку.

– С переляку? Ну, это, если… мандраж в коленях.

– С перепугу, что ли?

– Так точно, с переляку…

– И откуда он сбежал?

– Собственно, не сбежал, но свободно мог сбежать. Мне сам признался.

– Вот те на. Ну как можно так докладывать?! Мог и… сбежал. Это же разные вещи.

Петюренко повел сбивчивый рассказ:

– Был я вчера на построении караула. Ну, дали людям инструктаж, что и как. А потом перекур на пять минут. Курцы пошли подымить в курилку, а некурящие в сторонке поговаривают. И вдруг подходит ко мне этот самый Катеринко. Дывлюсь – не узнаю: лица на хлопце нет. Белый как полотно. И шепчет: «Хочу, мол, с вами наедине побалакать». Отвечаю, сейчас не время. На пост через пять минут становиться. Он свое, грит, мне надо именно сейчас перед уходом на пост свою просьбу выложить. Ну раз такое дело – давай выкладывай. И он мне тут как на духу во всем признался.

– В чем?

– Грит, боюсь стоять ночью на посту. Что угодно буду делать – камни ворочать, траншеи рыть, пары бензина глотать у самолетов, но только не ставьте на пост в ночную смену. Боюсь, грит, сердце так и останавливается, когда остаюсь наедине с кустами.

Петюренко рассказывал с педантичными подробностями, а комполка видел перед собой низенького, курчавенького матросика с детскими пугливыми глазами. Катеринко в эскадрилье так и звали матросиком. Что-то обидное, насмешливое сквозило в том слове.

– Я ему толкую, что за такие разговорчики свободно под суд сажают, – продолжал Петюренко, – а он мне свое и даже вроде бы сквозь слезу: «Прошу вас, и точка». Сегодня, мол, отстою, что будет. А на будущее, грит, поимейте в виду мою просьбу. Конечно, это я поимел в виду и сегодня же обнародовал трусость Катеринко на утреннем построении. А дальше что делать – не знаю. Сам всю ночь не спал. Семь раз звонил карначу, спрашивал, как там, ничего не случилось на посту. Он, правда, меня обозвал непотребными словами, но ответил, что причин волноваться не имеется. Вот вечером Катеринко вернется из караула – что прикажете делать: на губу оформлять или еще построже наказание будет…

Старшина нетерпеливо-ожидающе уставился на комполка. Но тот не спешил отвечать. Помял папиросу, спросил:

– Как вы думаете, Петюренко, не поспешили ли вы с оглаской того, что вам человек по секрету доверил?

– Но ведь он же трус! А бояться никто из нас не имеет права. Так я понимаю, товарищ подполковник, – старшина поднялся и выпятил богатырскую грудь.

– И вы уверены, что он трус? – Рудимов поднял на старшину тяжелый, испытующий взгляд.

– Яки могут быть разговоры, товарищ подполковник? Он же сам грит…

– Говорит-то говорит, – вздохнул комполка и встал из-за стола: – Ну, ладно. Придет Катеринко, пришлите ко мне. Только сделайте так, чтобы другие не знали, что я его вызывал. И вас прошу, пока не распространяйтесь ни перед строем, ни за строем. Можете идти… Да, чуть было не забыл. Как там с летными шарфами?

– Все сделано, товарищ подполковник. Начальник ПДС дал нам порванный парашют. Ну, мы его пустили на раскрой. Свободно на все три эскадрильи хватит. Шьет шарфы Зародова. Собственно, она уже их сшила. А сейчас какую-то грамоту на них вышивает. Канительное дело затеяла. Толкую ей – пусть так носят, не в надписях приятность. На своем стоит – без этого, грит, шарф не шарф.

– Это хорошо она придумала с инициалами, – к удивлению старшины, одобрил Рудимов и улыбнулся: – А вам, к примеру, не приятно было бы носить такой подарок с «И. Д. П.», Иван Денисович Петюренко.

– Ну, ежели бы такая приятность от моей собственной невесты – свободно надел бы и вспоминал при каждом случае…

– Что значит «собственная»?

– Ну, законная, значит. А тут полковая, – с лукавинкой в глазах подхватил Петюренко и тут же заговорщически повел смоляной бровью. – Скоро она, Лилька, товарищ подполковник, преподнесет нам еще один сюрприз… По-моему, это разврат, если не аморальное разложение…

– Обождите, обождите. О чем вы? – насторожился Рудимов и показал на стул.

Старшина сел, с необычайным сожалением прокряхтел:

– Эх, жаль мне ее, товарищ подполковник. Собственно, не ее, а бабский авторитет. Смеются над ней пилоты. Что-то у нее уже с Искоркиным… Странно даже: тут люди гибнут – и вдруг любовь. Не знаю, как кто, а я бы эту любовь свободно на гауптвахту…

– Любовь на гауптвахту? – раздумчиво повторил комполка. – Это вы всерьез?

– А какие тут шуточки? – в свою очередь удивился Петюренко. – Человек строевой, воюющий и вдруг влюблен. Да как же он может идти в воздух со своими сердечными вздохами и всякими грешными мыслями? Сшибут за милую душу.

Комполка нахмурился:

– Как это плохо, что вы так о любви судите, считаете ее чем-то постыдным. А сами-то любите свою Фросю?

– А откуда вы ее знаете? – насторожился старшина, и подполковнику показалось, что даже смоляные усы старшины покраснели.

– Нет, не беспокойтесь, ваших записок и писем я не читал. Вы сами мне о своей Фросе рассказывали. Учетчица в тракторной бригаде, где-то под Уманью, что ли. Этакая рослая, в теле, коса тяжелая – назад голову тянет…

– Да, она бабенка дородная, – довольный осведомленностью командира, закивал Петюренко. – Что ж, люблю я Ефросинью Терентьевну. Но мы ведь на расстоянии. А они рядом. Тут до греха недалеко.

– Чепуха, Иван Денисович, – вдруг изменил тон обращения комполка. – Хорошая любовь, она как бальзам.

– Вам виднее, – повел плечами старшина и порывисто шагнул к порогу: – Разрешите быть свободным?

– Разрешаю.

Когда ушел старшина, Степан долго не мог успокоиться: «Неужели то, что говорил Петюренко о Лильке и Искоркине, правда? – Старался отогнать занозившую душу мысль, но она все не уходила. – Да что это я в самом деле? – начал упрекать себя и успокаивать. Мое какое дело, пусть и правда…» А мысль все жгла.

Переговорить с Катеринко сразу после доклада старшины Рудимов не смог. Вечером улетел на задание, сел с поврежденным мотором на соседнем аэродроме и там заночевал. Вернулся лишь к утру. И первой на стоянке увидел маленькую фигурку моториста.

Встретил командирский самолет Катеринко, как всегда, молча, поднес к надбровью замусоленную рукавицу, виновато заморгал ржавыми ресницами. «И чего он всегда такой виноватый?» – с досадой подумал Степан и хотел было прямо об этом спросить матроса. Но передумал. Приподнялся в кабине, позвал:

– Будь добр, помоги отстегнуть парашют.

Катеринко мигом поднялся на плоскость, щелкнул парашютными замками.

– Ну как она, жизнь? – комполка посмотрел матросу прямо в глаза, когда тот нагнулся к кабине. Катеринко удивленно хлопнул разлатыми ресницами, отвел взгляд в сторону и ничего не ответил.

– Чего же молчите? Эх, Катеринко, Катеринко! Действительно вы как девица красная. Не по-мужски все это выглядит. Скромность, конечно, украшает, но…

Рудимов не договорил. Неожиданно матрос его перебил:

– Говорите прямо, товарищ подполковник, что со мной будете делать? Вам же старшина докладывал…

– Да, сообщили мне неприятную новость…

– Спишите меня куда-нибудь, товарищ командир. Прошу вас… Не могу я больше тут. Все смеются. Трусом считают. – Лицо моториста сморщилось, как от боли.

– А вы как на себя смотрите? – смерил Степан матроса тем затяжным, сквозным взглядом, от которого немыслимо увернуться.

Катеринко вобрал шею, зябко повел плечами:

– А что могу сказать о себе? Может, я такой зародился…

Комполка вылез из кабины и, став рядом с парнем на плоскости, задрал голову:

– Вон погляди, скворец и тот во всю свою силенку защищается от ястреба.

К удивлению старшины, Рудимов не наказал моториста. И этим потряс петюренковские убеждения. Но совсем непостижимым для старшины оказался новый шаг комполка.

Готовилась Новороссийская операция. Правда, о ней в полку пока не знал никто, кроме Рудимова, комиссара Гая и начальника парашютнодесантной службы Горлова. Горлов, тучный здоровяк, заложив пудовые кулаки за спину, ходил как по палубе, слегка раскачиваясь, и расспрашивал командиров эскадрильи, есть ли у них смелые матросы. Те недоуменно пожимали плечами или отделывались шуткой:

– У нас все смелые и решительные, когда идут в столовую.

Другие ударялись в расспросы. Горлов дипломатично уклонялся от ответов:

– Да просто так, на всякий случай.

Но большинство догадывались о предстоящем десанте, хотя и не знали, куда именно он готовится. Понимали и другое: дело задумано серьезное, потому уже на второй день выложили все точнейшие данные о своих подчиненных.

Потом Горлов с матросами беседовал. Его интересовало все – как учился в школе и где работал до призыва, давно ли в комсомоле или в партии, сидел ли на гауптвахте, как стреляет, прыгает с парашютом, не хлипок ли здоровьем, большая ли семья и многое другое.

Кандидатов в десантники оказалось много. Но отобрал Горлов меньше половины и список представил командиру полка. Рудимов и комиссар Гай долго сидели над списком, обсуждали каждую кандидатуру.

По их мнению, Горлов в основном не ошибся в выборе людей. Вот только два человека вызвали сомнение: Катеринко и сорвиголова Галыбердин, успевший за короткую службу отсидеть на гауптвахте в общей сложности тридцать восемь суток. И все «за недисциплинированность», как значилось в карточке.

Против фамилии Галыбердина поставили жирный вопросительный знак. Пригласили Горлова.

Тот стал отстаивать кандидатуру Галыбердина. Воткнув большущий, похожий на сардельку палец в вопросительный знак, пробасил:

– По-моему, те, кто воспитывали этого парня, так и не выяснили, чего в нем больше – хорошего или плохого. Да и сам он себя еще не открыл.

– Он не открыл, но мы должны были уже открыть, – заметил Серафим Никодимович.

– Я, по-моему, немного открыл.

– Ну и чего в нем больше? – спросил Рудимов.

– Хорошего. Но оно еще под слоем плохого. Последнее сметем, и все будет в порядке. – Горлов решительно повел широченной упрямой бровью. – В общем, мы с ним обо всем договорились. Беру его. Если, конечно, разрешите…

Серафим Никодимович зачеркнул вопросительный знак и воткнул карандаш в фамилию Катеринко:

– Ну, а насчет этого не ошибаетесь?

Начальник ПДС чистосердечно признался:

– Об этом парне очень сложные суждения. Дисциплинирован, но робок. Говорят, на посту стоять боится. Да и рост ребячий. Ну как с таким пойдешь в атаку?

– Но ведь он опытный парашютист, – неожиданно и для Горлова, и для комиссара заступился Рудимов. – Прыгает смело. Да и кое в чем другом не уступит.

– Но ведь это же факт, что ночью один боится на улицу выйти, – опять воткнул Горлов свой пальчище в вопросительный знак.

– Да, это факт, – согласился комполка, хотел что-то добавить, но так и не нашел слов.

Гай воспользовался паузой:

– Я думаю, Степан Осипович, рисковать не будем.

Катеринко вычеркнули из списка.

В дождливый полдень горловцы прощались с полком. Рудимов подошел к каждому матросу, сержанту, пожал руку и неожиданно для самого себя сказал по-яровиковски:

– Ну, с богом! – Поправился: – Всего хорошего, товарищи!

Рудимовым овладело смешанное чувство печали и гордости: из полка уходили лучшие люди. Вот стоят они как на подбор. Здоровые, сильные, готовые на все.

С шумом, солеными шутками десантники уселись в кузова грузовиков. Машины тронулись, матросы замахали бескозырками. Степан тоже снял фуражку. Кто-то на головной автомашине затянул «Варяга», и знакомую мелодию подхватили десятки голосов.

И вдруг, когда последняя полуторка подходила к шлагбауму, в нее на ходу впрыгнул неведомо откуда выбежавший мальчишка в матросской форме. Комиссар Гай повернулся к Рудимову:

– Кто это?

Вместо комполка ответил словно выросший из земли старшина Петюренко:

– Цэ Катеринко, он, ей-богу!

– Да, он, – подтвердил комиссар и вопрошающе посмотрел на командира. Тот все еще смотрел вслед скрывшимся за поворотом машинам.

– Что будем делать, командир? – нетерпеливо спросил Гай.

Комполка натянул мичманку и совершенно спокойно проговорил:

– Ничего не надо делать, Серафим Никодимович. Поверим человеку.