Текст книги "Подвойский"

Автор книги: Николай Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

В репетиторской комнате на самом видном месте Николах! поставил вылепленный из белого гипса бюст Тараса Шевченко. Когда Николай был на месте, комната была открыта п доступна всем хористам. С каждым отстающим в учебе мальчиком он занимался отдельно. Всеми силами старался оживить, скрасить угрюмый монастырский быт хористов. Оп поставил перед собой задачу во что бы то ни стало привить им интерес к чтению, к литературе – ничем не заменимому источнику саморазвития и самовоспитания. При первой же возможности Николай, купив на свои депьги билеты, повел детей в театр, где они смотрели комедию Н. В. Гоголя «Ревизор». Ни одному из мальчиков до того в театре бывать пе приходилось. Их восторгам не было конца. Спустя некоторое время Николай повел хористов на Болдину гору. Показал скромную, с крестом могилу украинского историка

А. М. Марковича. Потом рассадил ребят кружком, сам сел в середину. Мальчишки смотрели на него во все глава, с нетерпением ожидая, что же расскажет сегодня им Николай Ильич.

– Ну как, пойдем еще в театр? – улыбаясь, спросил Николай.

– Пойдем! Пойдем! Хоть сейчас! – радостно со всех сторон закричали хористы.

– А вы знаете, писатель Николай Васильевич Гоголь бывал в Чернигове. Может, кого-то из чиновников он увидел как раз в нашем городе.

Ребята были удивлены.

– У нас гостил также Александр Сергеевич Пушкин, – продолжал Николай. – Знаете такого? Кто помнит, что он написал?

– Сказку о царе Салтане... Сказку о мертвой царевне, – вразнобой стали называть хористы.

– Правильно! Есть у него еще сказка о попе и его работнике Балде.

Жил-был поп, толоконный лоб... —

стал читать Николай, отбивая рукой по колену ритм звучного пушкинского стиха. Дети сразу насторожились. Такой сказки о жадном попе они, монастырские мальчики, не знали. Когда отзвучали последние строчки веселой сказки, на мгновение воцарилась тишина.

– Наш эконом, отец Мисаил, такой же жадный, – вдруг сказал один из хористов.

– А его помощник, отец Досифей, еще жаднее, – поддержал другой.

Мальчики рассказали, что монастырские экономы часто устраивают им утренние и вечерние чаепития не то что без сахара, а даже без хлеба. А прежний репетитор за плохие отметки и за провинности частенько «угощал» их тяжелой дубовой линейкой.

– Что же вы не жаловались? – возмутился Николай.

– А кому жаловаться? – спросил один из старших мальчиков.

Сердце Николая сжалось от боли: какой же беспросветной должна представляться жизнь этим маленьким монастырским рабам!

– Кому, кому! – вдруг озорно крикнул Николай. – Ты вон, смотри, какой здоровяк! Давай поборемся!

Николай схватил в обнимку хориста и покатился с ним по траве. Борьба шла с переменным успехом. Хористы как взорвались, повскакали с мест и принялись радостно и усердно валтузить друг друга. Но через несколько минут Николай крикнул:

– Все! Поразмялись, хватит!

Дети собрались около Николая. Глаза их горели. Еще бы! Ведь прежний репетитор лупил за подобное линейкой и правого и виноватого.

Выждав, когда хористы успокоятся, Николай продолжил свой рассказ:

– ...Бывал в Чернигове великий композитор Михаил Глинка. Мы кое-что из его хоров с вами разучим. Много басен написал здесь украинский баснописец Глебов. Хотите прочитаю?

Николай прочитал две запомнившиеся ему басни Л. Глебова.

– ...А сейчас в Чернигове работает хороший писатель Михаил Коцюбинский...

Каждый день, проведенный мальчиками с Николаем, был для них праздником, открытием. Он сводил их в цирк, где выступал Анатолий Дуров. Некоторых из мальчиков записал на свой читательский абонемент, и они стали самостоятельно брать книги в городской библиотеке. Заметив у одного из мальчиков склонность к рисованию, Николай подарил ему ящичек с красками и кисточками. Потом, когда Николай устроил для хористов кукольный театр, имевший такое странное, отдающее богохульством название «Вертеп», они вместе разрисовали куклы для постановки гоголевского «Вия». В самом хоре Николай организовал кассу взаимопомощи. Он выполнил свое обещание, данное хористам при первой встрече, – их стали лучше кормить и одевать.

...Более сорока лет спустя, в грозном 1942 году, Николай Ильич Подвойский получил из Уфы письмо: «Дорогой Николай Ильич! – писал корреспондент. – Каждый раз, когда я пишу Вам, мне все сдается, что я десятилетний мальчик, который получил переэкзаменовку по арифметике, а Вы меня подтягиваете по Евтушевско-му. О, как давно это было! ...Много чего в Вашей тогдашней деятельности как воспитателя на то время надо считать дерзновением и смелым новаторством». Это письмо написал поэт, академик АН УССР Павел Григорьевич Тычина, в прошлом один из мальчиков-хористов Троицкого монастыря. Павел Григорьевич напомнил в письме о подаренных ему красках и о «Вертепе». «Когда на смену прежним репетиторам пришел к нам Николай Ильич Подвойский – все в нашем общежитии изменилось, – писал в автобиографии П. Г. Тычина. – Понемногу изменились и мы сами, мальчики-хористы... Самые светлые воспоминания храню я в своем сердце о Николае Ильиче Подвойском».

Поистине бесценным подарком судьбы считал Павел Григорьевич то, что на его пути – десятилетнего затравленного монастырского мальчика – встретился такой учитель, как Николай Ильич Подвойский. Именно тогда и именно Николаем Ильичом были забиты первые колышки, поставлены первые вешки, определившие жизненную дорогу поэта.

...Николай Подвойский продолжал руководить социал-демократическим кружком. Революционная теория, которую он изучал с кружковцами, звала на открытую борьбу. И потому Николай все чаще задумывался о недостаточности только пропагандистской работы, ему хотелось «дела». И хотя учитель удерживал его от необдуманных, «самостийных» действий, Николай упорно искал возможность «поверить теорию практикой».

Как раз в это время Подвойского назначили регентом семинарского хора. Он сразу же воспользовался этим и постарался внести «мятежный дух» в работу хора. Отдавая необходимую дань церковно-религиозному репертуару, Николай за зиму полулегально разучил с хором несколько украинских народных песен: «Рэвэ та й стог-нэ», «Як умру», русскую «Дубинушку» и даже «Марсельезу».

Однажды в один из заранее обусловленных дней Николай пришел к учителю, который по его озорным глазам сразу догадался, что неугомонный семинарист что-то придумал. И действительно, Николай не в первый раз завел разговор о том, что пора пускать его кружковцев «в дело». Учитель, однако, был неумолим:

– Ваш кружок по составу ученический. Рисковать им пока нет нужды. Потерпите, занимайтесь. Скоро всем работы хватит.

– Хорошо, – ответил Николай. – Но у меня есть задумка: открытое выступление без особого риска.

Он изложил свои предложения.

– Я посоветуюсь, – почти сдался учитель. – Если можете, загляните завтра в это же время.

Николай кивнул. Новая встреча была короткой.

– Даем «добро», – сказал учитель. – Подключим к вам человек десять из городской молодежи.

Разговор этот происходил накануне запрещенного в России первомайского рабочего праздника. Участие в маевке расценивалось как преступление против «незыблемых устоев» самодержавного строя. Семинаристам запрещено было в этот день выходить в город, ворота семинарии были наглухо закрыты. Но, когда закончились занятия, Николай и десяток семинаристов перемахнули через ограду и направились к городскому парку, примыкавшему к Десне. Здесь обычно гуляло много отдыхающих. Рядом была стоянка лодок. Около нее семинаристов уже ожидали человек пятнадцать-двадцать молодых рабочих, гимназистов, учащихся. По команде Николая они разобрали лодки и направили их в устье разлившегося весенним половодьем притока Десны – речки Стрижень. Николай встал в своей лодке и взмахнул руками. Над рекой раздалась украинская народная песня. Запевали вместе с Николаем семинаристы. Остальные подхватывали. Получился довольно голосистый хор. Публика, гулявшая по берегу, стала останавливаться и с любопытством слушать – публичное исполнение украинских песен фактически было запрещено.

Семинаристы развернули лодки и, опустив весла, пошли по течению назад, к парку и Десне. Напротив парка, где было более всего народу, лодки, удерживаемые веслами, остановились. Наиболее отчаянные из публики разобрали оставшиеся лодки и присоединились к певцам. Получилась внушительная флотилия. Лодка Николая оказалась в центре. Певцов и публику разделяла полоса воды. Николай вновь взмахнул руками и запел:

Рэвэ та й стогнэ Днипр широкий...

Песня мощно и вольно полилась над речным пространством. Гулявшие наградили певцов аплодисментами. Но вдруг на берегу появился полицейский, он дал резкий свисток и закричал лодочникам, чтобы они прекратили нарушать порядок. В ответ с реки зазвучала русская народная песня «Дубинушка». Молодежь пела ее с большим подъемом. Особенно внушительно выводили:

И тогда на царя, на помещичью спину Он поднимет родную дубину.

Публика не только аплодировала, но и подбадривала певцов криками. По берегу метался полицейский и в ярости грозил кулаками.

А на лодках грянули «Марсельезу». Когда допели ее до конца, Николай подал команду, и лодки дружно, как в атаку, рванулись к берегу. Певцы повыскакивали на берег и смешались с публикой. Осыпаемый со всех сторон солеными шутками полицейский ничего сделать не мог. Семинаристы по одному быстро покинули парк. На следующий день они повторили эту своеобразную демонстрацию. Но на этот раз полиция была начеку, и уйти удалось не всем.

Через несколько дней Николая вызвали в канцелярию – полиция уведомила «отцов-наставников» о том, что организаторами демонстраций на Десне были хористы семинарии. Но Николай свое личное участие в демонстрациях и причастность хора к ним опроверг. На вопрос о целях разучивания на спевках мирских песен он дал давно заготовленный ответ: церковное пение имеет народную основу, значит, хор должен владеть народным пением. Наконец, его обвинили в том, что он произносит «крамольные речи» в покоях семинаристов. «Учитель прав, – подумал Николай, – «отцы» не гнушаются шпионажем». А вслух сказал, что споры идут о книгах, включенных в программу изучения семинаристами словесности, что разбор этих книг не может считаться крамолой. Но доводам Николая не очень поверили. Он получил строжайшее предупреждение, ему пригрозили исключением из семинарии.

На встрече учитель сообщил, что демонстрация вызвала большой резонанс – о ней говорят в городе. Это было для Николая большой наградой. В последующие два года он организовал еще четыре такие демонстрации. Имя его стало известно сначала в полиции, а потом и в жандармском управлении.

Николай понимал, что демонстрации на Десне – это еще не революционная борьба, а лишь робкий протест. Но они были важны для него и для его юных товарищей потому, что это были их первые выступления, первый, а главное, открытый протест.

Вскоре после этих событий Николай встретил у учителя одного из руководителей городского социал-демократического кружка. Имени его он не знал, хотя однажды и передавал ему указания киевского «Союза борьбы». По виду он был похож на доктора. Николай мысленно так и называл его. Доктор крепко пожал руку Николаю.

– Молодцы! Наделали шуму своей демонстрацией. Итак – Первомай обозначен. Это важнее всего. Ну, раз вы такие боевые, есть дело посерьезнее и поопаснее. На всех ли ваших можно положиться?

– В семинаристах я уверен, – сказал, подумав, Николай. – А гимназисты и будущие фельдшеры... уж очень юны еще. Да и кругозор у семинаристов шире – как-никак подпирать режим будут.

– Тогда не трогайте пока гимназистов. ...Что крестьяне на Черниговщине опять волнуются, слышали?

Николай кивнул.

– В причинах разбирались?

– Спорили много. Ясно, что мужик дожив до того, що нэма ничого, – ответил Николай поговоркой. – Воды – хоч мыйся, лису – хоч быйся, а хлиба – хоч плач.

– Верно, – рассмеялся доктор. – Но это, конечно, еще не теория.

Он обстоятельно объяснил Николаю, что юг и степная часть Украины стали зоной быстрого развития промышленного и земледельческого капитализма. В Черниговской губернии, правда, в Полесье этот процесс проявляется пока не так ярко. Здесь лучшие земли принадлежат помещикам. В их хозяйствах еще отработки применяются – как при крепостном праве. Но есть уже и наемный труд. У крестьян земли мало, большая часть ее – на неудобьях. Концы с концами свести трудно. Часть крестьян подается в промышленные зоны на заработки. От этого в деревне рабочих рук не хватает, хозяйства разоряются. Тогда крестьяне уходят совсем в город или на юг – на винокурни. Их земли скупает кулак. Этот все строит на наемном труде и кровь из мужика сосет похлестче помещика. Мужику остается: или расставаться с землей и уходить, или маяться у помещика на отработках да у кулака в найме.

– ...Получается по пословице: хлиб у пана мужик ко-сыть, жинка його снопы носыть, а прыйдут воны до дому – диткы йисты просять. К этому добавьте урядника с пудовым кулаком да чиновника в суде – с лисьими повадками.

– Да еще власти исподтишка украипцев, белорусов, евреев, поляков натравливают друг на друга, – добавил молчавший учитель. – К тому же горилкой снабжают исправно.

– Вот и запутался мужик, ищет свою правду. Но ни помещику, ни кулаку до пее дела нет – у них свой интерес. И в суде ее мужик не находит. Когда терпежу нет – пускает красного петуха то помещику, то кулаку, а то и своему брату крестьянину из поляков или евреев. Тому, кто под горячую руку или под пьяную лавочку попадает. Надо помочь крестьянам разобраться. Кроме нас, социал-демократов, этого сделать некому. Уразумели? – закончил доктор.

– Уразумел, – кивнул Николай. – Я в деревне вырос, каждые каникулы там бываю. Крестьянскую жизнь не по книжкам знаю.

– Значит, телегу впереди лошади не поставите?

– Нет, – засмеялся Николай. – Все своими руками перепробовал. На селе – не в городе, там каждый хлопец в десять лет все умеет. Чуть на ноги встал, уже и трудится.

Доктор вынул из кармана сложенную бумагу и подал Николаю. В ней значилось, что Николай Подвойский принят в губернское земство на временную работу ста-тистиком-нереписчиком. «Вот тебе и «доктор»!» – подумал Николай.

– ...Приходите в земство, спросите Нила Ивановича. Впрочем, не надо спрашивать – я в семнадцатой комнате. Поработаете вечерами с недельку. Дам вам для переписки общую статистику по губернии и всю – по волостям, где надо поработать. Узнаете много любопытного.

Николай приходил к Нилу Ивановичу после занятий, когда чиновники земства точно, по часам, торопливо покидали свои рабочие места. В первый вечер многочисленные папки с десятками листов, сплошь испещренными цифрами, отпугнули Николая. Растерявшись, он тем не менее попытался разобраться в них, делал кое-какие выписки. Часа через полтора Нил Иванович подсел к его столу.

– Ну-те, покажите-ка ваш «улов». – Он пробежал глазами листок. – Со статистикой раньше не работали? Изолированные цифры вам ничего не дадут. Надо сопоставлять данные. Тогда за цифрами, за количеством вы будете видеть качество, то есть жизнь... Сопоставлять тоже надо уметь. Одни цифры сопоставишь – получишь идиллию, другие сопоставишь – искры полетят.

Остальные вечера они работали вместе. Николай восхищался мастерством Нила Ивановича – подобранные им колонки цифр показывали, как нищают крестьяне, но зато силой наливаются кулаки, как превращаются в капиталистические или хиреют помещичьи хозяйства. Он умело выявлял происходящие процессы, уверенно делал прогнозы.

– ...Посмотрите. На Черниговщине увеличилась площадь пахотных земель. Можно бы радоваться за земледельцев. – Нил Иванович взял другую папку. – Но тут мы видим, что это происходит лишь за счет кулака. А вот в этой папке показан рост числа лошадей и коров. Тоже вроде бы хорошо. Но данные из этой папки, рядом лежащей, показывают, что в мелких хозяйствах, то есть у крестьян, их число резко сократилось.

Нил Иванович откинулся на спинку стула и помолчал.

– Если хотите всерьез заниматься общественными делами, любите статистику, но и... не доверяйте ей! Статистика дает истинную картину, если ее составляет и ею пользуется честный, непредвзятый человек.

Неделя работы с Нилом Ивановичем запомнилась Подвойскому на всю жизнь. Именно тогда зародился у Николая устойчивый интерес к статистике, он получил первые навыки анализа статистических данных. Все это очень пригодилось ему в будущем.

Николаю и двум семинаристам из его кружка была поручена пропагандистская работа в трех волостях, расположенных близ Чернигова. Выезжали они во второй половине дня, а к утру – к началу занятий – возвращались в семинарию. Много ночей провел Николай в этих волостях, беседуя с мужиками у костров. Не раз выступал он со смелыми речами и на крестьянских сходках. Беседы с мужиками показали, что он поторопился, заявив Нилу Ивановичу, что знает крестьянскую жизнь. Он умел запрячь лошадь, косить, молотить, управлялся с сохой. Но бесчисленные мужицкие «почему» и «как» зачастую ставили его в тупик. Проблемы крестьянского существования уходили корнями в такие глубины экономических и юридических отношений самодержавного строя, о которых он не имел представления. Как-то, возвращаясь из волости в Чернигов и досадуя на себя за то, что не мог разрешить очередное крестьянское «почему», он впервые подумал о том, что не об учительстве ему надо думать после окончания семинарии, а об университете, чтобы изучить экономику, право...

...В Черниговской губернии то тут, то там вспыхивали крестьянские бунты. В начале 1901 года поднялись и те волости, в которых вели агитационно-пропагандистскую работу Николай и его товарищи. Крестьяне сожгли помещичью усадьбу, оказали сопротивление присланным на их усмирение войскам. Следствием была обнаружена связь крестьянских вожаков с социал-демократами из города, установлены личности некоторых агитаторов, в том числе семинариста Николая Подвойского. Его несколько раз вызывали на допросы. Но Николай отрицал какую-либо свою причастность к крестьянским волнениям. Проверка подтвердила, что занятий в семинарии он не пропускал, отлично успевал по всем дисциплинам. Прямых улик против Николая Подвойского у властей не было...

В семинарии заканчивался учебный год. Николай вместе со своим курсом готовился к выпускным испытаниям. Но однажды утром его внезапно вызвали в канцелярию. Николай встревожился. Из-за учебы вызвать не могли – по всем дисциплинам он был в числе первых учеников. Когда вошел в канцелярию, в глаза ему сразу бросился голубой мундир жандармского офицера. За длинным столом сидело все семинарское начальство – сплошные рясы. «Слетелось воронье. Хорошего не жди», – мелькнула мысль у Николая. Он сразу понял, зачем его вызвали. Поэтому, встав у порога, он не принял положенной смиренной позы, не опустил глаз, а заложил руки назад, выпрямился и независимым взглядом окинул собравшихся. «Жандармы в рясах», – зло подумал он.

Первым заговорил духовный наставник выпускного курса. Заговорил тихим, елейным голосом о том, что семинария готовит пастырей, которые так нужны страдающим мирянам, что в приходах работает много благочестивых и любимых народом священников, закончивших когда-то эту семинарию. Они угодны и властям, и мирянам, потому что постоянно обращаются к богу и Священному писанию.

– И злодий просыть бога, щоб украсты, – не выдержал Николай, уверенный, что терять ему уже нечего. – Бог и ему помогает.

Благочестие слетело с лица наставника.

– Богохульник!! – рявкнул он, стукнув кулаком по столу. – В репетиторской Кобзаря вместо распятия поставил! Мирян на бунт подбиваешь! Святые стены семинарии своим присутствием оскверняешь!

Николай усмехнулся. «Это самое главное, из-за чего вызвали. Кончилась учеба», – подумал он и уже плохо слушал дальнейшее, пока не заговорил жандармский офицер. Тот раскрыл папку и, перевертывая лист за листом, изысканно-вежливо перечислил все, что вменялось в вину Николаю – шесть маевок, социал-демократический кружок, связь с бунтовщиками.

Николаю объявили, что из семинарии он исключен. Раздраженно посоветовали раскаяться, вернуться в лоно церкви, а значит, и в стены семинарии.

– Вам, молодой человек, – сказал в заключение жандарм, приподняв папку над столом и как бы взвесив ее на руках, – в Чернигове места больше нет. Надеюсь, сделаете выводы... Сегодня же!

Это звучало как приказ.

Николай получил бумагу о том, что он в течение шести лет прошел полный курс семинарии, с указанием изученных дисциплин и полученных отметок. Рассчитался в городской библиотеке. Раздарил свои книги, отобрав себе самые необходимые. Учителя дома не застал, поэтому в условленном месте оставил записку: «Из семинарии исключен. Из Чернигова уехал. О дальнейшем постараюсь сообщить...»

Над городом уже опустились сумерки, когда одетый в расшитую украинскую рубаху, со скрипкой, связкой книг и сундучком в руках он вошел в вагон третьего класса и сел к окну. Всю ночь под неторопливый перестук колес перебирал он свое прошлое, пытался заглянуть в будущее. Он жалел лишь о том, что не удалось закончить семинарию. А будущее... Сколько уж раз он думал о нем! Но теперь пришло время решать, причем решать самому. От своего девиза не только объяснять мир, но и изменять его он отступать не собирался. Этот старый мир затрещал, заколебались его «незыблемые устои». Труднее было определить, что конкретно надо сделать завтра... Исключение из семинарии отрезало пути в университет. Но, может быть, подумать о провинциальных высших учебных заведениях? Онп отдавали предпочтение семинаристам как наиболее подготовленным по гуманитарным наукам, лучших из них даже принимали с последнего курса семинарии. Его семинарская справка давала возможность попасть в число студентов. Другого пути к высшему образованию у него теперь не было.

От станции до отцовского дома – более двадцати верст – Николай прошел пешком. Вокруг бушевала весна. Он шагал полями, перелесками, слушая пение птиц, любуясь сочной зеленью хлебов. Временами он останавливался, бросался на пеструю от цветов лужайку, с наслаждением вытягивал ноющие от усталости ноги, закрывал глаза и блаженствовал, вдыхая волшебные запахи весны. Тяжкие думы куда-то отодвигались, на душе становилось спокойно и легко.

Так, с палкой на плече, на которой висела связка книг, со скрипкой и сундучком в руке, в расшитой матерью рубахе он и появился на пороге отцовского дома. Ольга Акимовна радостно всплеснула руками, крякнул от удивления Илья Михайлович.

– Здоровенькы! Мыр хати цией, – широко улыбнулся Николай.

– Здравствуй, сынку, – приветствовал Илья Михайлович. – Не ждали мы тебя в эту пору. Ты вроде семинарию должен кончать?

– Йихав до Хомы, а зайихав до кумы, – отшутился Николай, обнимая мать. – Исключен я из семинарии.

Мать ахнула и опустилась на стул. Илья Михайлович помрачнел.

– Не пугайтесь, разбойником я не стал. Лодырем тоже, – засмеялся Николай и подал отцу семинарскую справку.

Илья Михайлович внимательно посмотрел ее и покачал головой:

– С такими отметками и в духовную академию мог бы пойти. За что же исключили?

– За связь с «бунтовщиками» и за богохульство.

– Чему же ты радуешься?

– Жизни радуюсь! Угощайте домашним борщом, а то я стулья грызть начну!

За ужином Николай отшучивался, от конкретного разговора о жизни в Чернигове уходил. Потом, попросив не будить, ушел на сеновал и почти сутки проспал.

Около месяца с утра до вечера сидел он над книгами. Иногда делал перерывы, во время которых колол дрова, чинил изгородь, таскал воду. Работал весело и споро. О подробностях своей жизни в городе родителям так и не рассказал, потому что не мог сказать того, о чем должен был молчать.

В один из дней в конце июня Николай вычистил и отгладил свое платье, собрал книги н небогатые пожитки. Ольга Акимовна, хлопоча по хозяйству, с тревогой наблюдала за сыном. Николай пригласил в комнату отца и мать. Тревожно забилось сердце Ольги Акимовны. Отец, хмурясь, молчал. Николай усадил их на знакомый с детства диван и мягко, чтобы не вызвать ненужных волнений, объявил:

– Уезжаю в Ярославль. Буду поступать в Демидовский юридический лицей.

Из глаз Ольги Акимовны выкатились крупные слезинки, Илья же Михайлович удовлетворенно хмыкнул.

– Почему в Ярославль, в юридический, а не в Киев или Харьков куда-нибудь? Ближе все-таки.

– В лицей берут семинаристов с последнего курса. Разночинцев принимают. Всех, кто выдержит экзамен. – Николай помолчал и добавил: – В нем изучают то, что мне нужно.

Илья Михайлович в душе был рад – Николай продолжит учебу. Может, первым из Подвойских получит высшее образование. О том, что сын не будет священником, он не особенно жалел, потому что сам найти общего языка в своей среде так и не смог.

– На что я тебя в Ярославле кормить-учить буду, вас ведь семеро? – тем не менее сказал он сыну и показал потертые рукава рясы.

– Учиться я буду сам,– ответил Николай.– Кормить меня не надо. Буду подрабатывать.

Ольга Акимовна молча глотала обильно катившиеся слезы. Илья Михайлович встал.

– На дорогу немного дам.

На следующее утро на простой крестьянской телеге уезжал Николай из деревни. Когда отъехали довольно далеко, возница вдруг остановил лошадь, ласково посмотрел на Николая и показал кнутовищем назад:

– Звонит, наша...

Николай услышал звон колоколов отцовской церкви. Знакомый печальный звук таял в голубом небе.

– Трогай! – улыбнулся Николай.

...Тем июньским утром 1901 года закончился самый безоблачный период его жизни. Впереди была тернистая дорога. Духовный наставник из семинарии, заявивший, что Николай своим присутствием оскверняет стены семинарии, ошибался. Пройдет шестьдесят лет. В Чернигове будут показывать туристам здание бывшей семинарии и объяснять, что здание памятно тем, что в его стенах учились русский революционер, народоволец и изобретатель Кибальчич, казненный за покушение на царя, и Николай Ильич Подвойский – соратник В. И. Ленина, один из руководителей Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде и штурма Зимнего дворца. Ошибся и жандармский офицер, сказавший, что в Чернигове Николаю места нет. Благодарные черниговцы соорудят Николаю Ильичу Подвойскому памятник и водрузят его на самом почетном месте – на Аллее Героев, в центре улицы Ленина.

ШКОЛА ПОДПОЛЬНОЙ БОРЬБЫ

Дорога от родной и близкой сердцу Черниговщины до известного только по книгам Ярославля была неблизкой и по тем временам нескорой. Но она не показалась Николаю утомительной. В светлое время он почти не отрывался от вагонного окна, за которым неторопливо проплывали незнакомые места. Одна картина сменялась другой, и в каждой было что-то новое, непохожее. Так же неторопливо бежали мысли, сменяя одна другую и незаметно переходя в мечты. Еще в детстве у непоседливого Николая появилась любовь к дороге, которая всегда привлекала его обилием и быстрой сменой впечатлений. Эта любовь не угасала у него до конца жизни. И в зрелые годы он оставался легким на подъем, готовым в любой момент ехать куда угодно и на чем угодно – на поезде, пароходе, автомобиле, верхом на лошади, хотя, если была возможность, всем видам транспорта предпочитал ходьбу пешком. В дороге ему легко думалось и мечталось. А мечты никогда не покидали его – ни за школьной партой, ни в тюремной камере, ни за наркомовским столом. Вот и теперь, прекрасно понимая, что в Ярославле ему будет очень трудно, он, будучи оптимистом, время от времени

давал волю воображению, и оно уносило его на крыльях мечты...

Перед самой Москвой Николай познакомился с подсевшим в вагон выпускником орловской семинарии Колей Зверевым, который, как оказалось, тоже ехал поступать в Демидовский юридический лицей. Решили держаться вместе.

В Ярославль они приехали субботним утром. Ни у того, ни у другого ни рекомендательных писем, ни связей, ни просто знакомых в городе не было. На ночевку удалось устроиться в довольно дорогой гостинице на Проломе – 1 рубль 25 копеек в сутки. Сразу же отправились в лицей. Там узнали, что сдавать придется, как они и предполагали, историю, литературу и латынь. Экзамены начинались в понедельник. Оставались одни сутки. Они пошли в гостиницу, рассчитывая немедленно засесть за учебники. Но в гостинице их предупредили, что по семинарскому свидетельству проживать в ней нельзя. Пошли искать квартиру. До сих пор полуказарменное житье, форменную одежду и скудное, истерзанное непрерывными постами, питание им обеспечивали семинарии. Поэтому житейского опыта они практически не имели. Это и послужило причиной тех приключений, о которых впоследствии с юмором любил вспоминать Николай Ильич.

Им сразу попалась дешевая комната, да еще со столом. Молодая бойкая хозяйка сыпала, как горохом:

– Буду вас, красавчики, кормить по утрам: хотите кофе с молоком, хотите чего с молоком, хотите сыру, хотите колбасы иль сардинок. На обед буду готовить, что прикажете.

Семинаристы обрадовались и опрометчиво отдали плату за месяц вперед. Но квартира оказалась настоящим клоповником. К тому же хозяйка уже через полторы недели, нисколько не смущаясь, заявила:

– У меня деньги кончились. На рынке все так дорого! Хотите кушать с маслом, обед с «биштексом», то давайте еще деньги.

Но денег, к ее удивлению, два Николая дать не могли – Подвойскому отец выделил всего 30 рублей, Зверев был не богаче.

Николай предложил Звереву организовать «коммуну». Идея понравилась. Сговорились со студентом Остроумовым из Тамбова, потом увлекли еще троих. К тому времени все шестеро успешно сдали экзамены.

33

3 Н. Степанов

Вялые поиски квартиры сначала не давали результатов. Тогда Николай Подвойский как инициатор «коммуны» взялся за подыскание квартиры сам. В доме на углу Ду-ховской улицы он нашел квартиру из семи небольших комнат. Договорились о цене, из последних денег внесли плату и заняли квартиру. Хозяйка под контролем Подвойского докупила недостающую мебель. Николаю пришлось сдерживать ее – она хотела купить каждому по туалетному столику. Но молодым студентам это было не по карману.

«Коммуна» зажила беззаботной и веселой студенческой жизнью. У каждого – по комнате плюс одна общая комната. В ней на столе целый день кипел самовар. Но однажды утром, когда Остроумов, как всегда, крикнул хозяйке: «Пожалуйста, самоварчик!» – вместо обычного «чичас!» они услышали:

– Студенты, углей нет!

– Как?

– Да так, денежки все вышли! И сегодня ни углей, ни провизии я купить не могу.

Начались голодные дни. Студенты кинулись на поиски случайных заработков. К тому же подкатила осень. Дров нет, в комнатах адский холод. «Коммунары» разным мусором по часу разогревали самовар. Скрашивали жизнь лишь студенческие остроты, но и они уже не всегда веселили.