Текст книги "Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья"
Автор книги: Николай Борисов
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)
Издавна люди пытались остановить распространение опасных инфекционных болезней (в первую очередь – чумы и холеры) путем прекращения всякого общения с больными. Вводимый властями запрет на выезд и выезд из охваченных эпидемией местностей в XIV столетии получил в Европе название «карантин». Это слово происходило из итальянского языка и в оригинале означало «quaranta giorni» – «сорок дней». На многодневный карантин ставили в первую очередь корабли, прибывавшие в Италию из Турции и Египта. Если за это время на борту судна не обнаруживали больных – корабль допускали в порт.
В России уже во времена Ивана Грозного жестокому карантину подвергались дома и городские кварталы, где появлялась «моровая язва». Нарушителей запрета бросали в огонь.
Во времена Пушкина периодически возобновлявшиеся эпидемии заставляли правительство объявлять на карантинном положении зараженные уезды и губернии. Самовольное нарушение карантина грозило виновным смертной казнью или лишением всех прав и состояния. Однако всеобщая уверенность в бесполезности карантинов, продажность караульных и русский «авось» открывали любые заставы.
Вглядываясь в темные глубины бытия, Пушкин искал ответа на «вечные вопросы». Один из них – поведение человека перед лицом смертельной опасности, являющейся в облике грозной болезни. В своих произведениях поэт не раз возвращался к этой теме. Кажется, он вновь и вновь испытывал свою собственную готовность смотреть в лицо судьбе.
Осенью 1830 года, едва выбравшись из охваченного эпидемией Нижегородского края, Пушкин пишет приведенный ниже текст мемуарного характера. Несмотря на беглость этого отрывка и его иронический тон, он хорошо передает чувства, которые испытывал путешественник, оказавшись в краю, где гуляла «индийская зараза».
«В конце 1826 года я часто видался с одним дерптским студентом (ныне он гусарский офицер и променял свои немецкие книги, свое пиво, свои молодые поединки на гнедую лошадь и на польские грязи). Он много знал, чему научаются в университетах, между тем как мы с вами выучились танцевать. Разговор его был прост и важен. Он имел обо всем затверженное понятие, в ожидании собственной поверки. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял. Однажды, играя со мною в шахматы и дав конем мат моему королю и королеве, он мне сказал при том: Choleramorbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас.
О холере имел я довольно темное понятие, хотя в 1822 году старая молдаванская княгиня, набеленная и нарумяненная, умерла при мне в этой болезни. Я стал его расспрашивать. Студент объяснил мне, что холера есть поветрие, что в Индии она поразила не только людей, но и животных и самые растения, что она желтой полосою стелется вверх по течению рек, что, по мнению некоторых, она зарождается от гнилых плодов и прочее – всё, чему после мы успели наслыхаться.
Таким образом, в дальном уезде Псковской губернии молодой студент и ваш покорнейший слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы.
Спустя пять лет я был в Москве, и домашние обстоятельства требовали непременно моего присутствия в нижегородской деревне. Перед моим отъездом Вяземский показал мне письмо, только что им полученное: ему писали о холере, уже перелетевшей из Астраханской губернии в Саратовскую. По всему видно было, что она не минует и Нижегородской (о Москве мы еще не беспокоились). Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиатцами. Они не боятся чумы, полагаясь на судьбу и на известные предосторожности, а в моем воображении холера относилась к чуме как элегия к дифирамбу.
Приятели, у коих дела были в порядке (или в привычном беспорядке, что совершенно одно), упрекали меня за то и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть еще истинное мужество.
На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! она бежала, как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!
Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случалось вам ехать на поединок: с досадой и большой неохотой.
Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины. Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестности и загадочное непривычному своему стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там.
Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки и не ездя по соседям. Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Страх меня пронял – в Москве… но об этом когда-нибудь после. Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава!
Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учрежден карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета» (152, 192-194).
Глава двенадцатая.
Дорожники и путеводители
В древней Руси существовали особого рода справочники для путников – дорожники.Они конспективно называли основные пункты маршрута и расстояние между ними. Один из них – Югорский дорожник – был даже включен австрийским послом Сигизмундом Герберштейном в его знаменитые «Записки о Московии» (первая треть XVI века) (30, 156). Другой, так называемый Пермский дорожник, был создан в начале XVI века в канцелярии местного епископа (30, 332).
Всякий путешественник (а тем более паломник), прибывший в незнакомый город, желал познакомиться с его достопримечательностями. И если он не имел в городе знакомых, то должен был нанять для пояснений знающих людей. «А в Царьград аки в дубраву велику внити: без добра вожа (сопровождающего, руководителя. – Н. Б.)не возможно ходити, скупо или убого не можеши видети ни целовати ни единого святого», – жаловался русский паломник XIV столетия Стефан Новгородец (107, 258).
Любознательность – свойство человеческого ума. Для ее удовлетворения на смену «хождениям» и «дорожникам» пришли разного рода справочники и путеводители. И всё же никакая книга не могла заменить рассказ «добра вожа» – осведомленного в истории города и края местного жителя. Именно из этого исходил в своем путешествии С. П. Шевырев, стремившийся везде отыскать знающего человека. Он охотно пускался в разговоры с горожанами и был внимательным слушателем. «Исторические воспоминания приятно соединять с живой Русью, которая олицетворяется для вас в каждом простолюдине» (214, 46).
Не найдя «экскурсовода», путешественник нового времени желал купить путеводитель. Но это оказывалось почти неразрешимой задачей. Печально известное русское невежество, пренебрежение к своей истории проявлялось, в частности, и в том, что даже в больших городах нельзя было (как нельзя и ныне) найти хороший «guidebook».
«Ни один книгопродавец не продает здесь какого-либо указателя достопримечательностей Петербурга, – замечает маркиз де Кюстин. – Знающие местные люди, которых вы спросите об этом, либо заинтересованы в том, чтобы не давать иностранцу исчерпывающих сведений, либо слишком заняты, чтобы вообще ему что-либо ответить» (92, 77).
В таком же положении оказался и герой повести В. А. Соллогуба «Тарантас», пожелавший купить во Владимире путеводитель по святыням древнего города.
«Прежде всего он отправился в книжную лавку и, полагая, что и у нас, как за границей, ученость продается задешево, потребовал “указателя городских древностей и достопримечательностей”. На такое требование книгопродавец предложил ему новый перевод “Монфермельской молочницы”, сочинение Поль-де-Кока, важнейшую, по его словам, книгу, а если не угодно, так “Пещеру разбойников”, “Кровавое привидение” и прочие ужасы новейшей русской словесности.
Не удовлетворенный таким заменом, Иван Васильевич потребовал по крайней мере “Виды губернского города”. На это книгопродавец отвечал, что виды у него точно есть, и что он их дешево уступит, и что ими останутся довольны, но только они изображают не Владимир, а Царьград. Иван Васильевич пожал плечами и вышел из лавки» (172, 29).
Прошло полстолетия – но путеводителей по русским городам как не было, так и не появилось. Путешествовавший по Волге профессор А. П. Субботин рассказывает: «Книги (в Ярославле. – Н. Б.)продаются только в двух магазинах, но ни в одном не оказалось путеводителя по городу Ярославлю, что показывает, как мало здесь бывает туристов, интересующихся местными достопримечательностями» (180, 114).
Оставшись без путеводителя, герой Соллогуба не отказался, конечно, от своего намерения пройти по городу и увидеть его памятники. Как человек творческий, он быстро уяснил для себя некоторые правила поведения культурного паломника.
Приятно первое знакомство с городом, когда открытия ожидают любознательного путешественника за каждым поворотом улицы. Но не менее приятна и вторая прогулка – по уже знакомым в первом приближении местам. Теперь путешественник свободен от обязательных осмотров главных достопримечательностей. Он может бесцельно бродить по лабиринту переулков, вглядываться в детали и делать собственные открытия.
Истинный путешественник, помимо всего прочего, умеет наслаждаться свободой выбора. Он не составляет графиков осмотра достопримечательностей, а действует, так сказать, «по наклонности собственных мыслей».
«Я еще не начинал похождений своих по здешним палацам и церквам, ожидаю, чтобы жар спал. Видел я только кое-что мимоходом. Я наслаждаюсь этой независимостью от повинностей, которым подлежат обыкновенные путешественники» (28, 779).
Глава тринадцатая.
Дорожные звуки
Русская дорога имела свои звуки, свою музыку. Ее лейтмотив – «говор колес непрестанный», ее соло – «однозвучно звенит колокольчик».
Парадоксально, но эта неумолчная песнь колокольчика родилась из весьма прозаического желания властей так или иначе отметить всё, что принадлежит государству. В 70-е годы XVIII века во время очередной реформы почтового ведомства было постановлено, чтобы под дугой курьерских и почтовых лошадей висел колокольчик. Его звон был слышен издалека и предупреждал караульных у городской заставы о приближении почты (21, 135). Частным лицам категорически воспрещалось пользоваться колокольчиком. Таким образом, колокольчик играл примерно ту же роль, что и «спецсигнал» у современных служебных машин.
Одновременно с колокольчиком появилось и другое примечательное новшество. В почтовые повозки стали запрягать по три лошади в ряд (21, 135). Под звон бубенца помчалась по бескрайним просторам знаменитая русская тройка…
* * *
Со звоном колокольчика сплеталась и песня ямщика. Под звуки этой песни рождались медленные мысли.
«Лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную. Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тону мягкого. – На сем музыкальном расположении народного уха умей учреждать бразды правления. В них найдешь образование души нашего народа» (154, 44).
Радищеву вторит маркиз де Кюстин. «Национальные песни русских отличаются грустью и унынием» (92, 200).
* * *
Русский народ любил не только петь, но и играть на своих нехитрых музыкальных инструментах. Это отметил в своих путевых записках Джеймс Александер.
«В пути постоянно можно слышать непривычные звуки пастушьего рожка. Видимо, в игре на подобном инструменте (рожок прямой, с несколькими отверстиями) состязались Лисий и Теокрит. Поистине волшебные звуки издает двойная флейта, или жалейка. Возле изб довольно часто можно видеть мальчиков, играющих на этих своеобразных дудочках. В обеих руках они держат по трубке, каждая с тремя звуковыми отверстиями. Подобные духовые инструменты изображены на некоторых греческих барельефах» (6, 98).
Какие песни и как поют ямщики? «Эти странные сны наяву сопровождались монотонными песнями моих ямщиков. Русский народ, говорят, очень музыкален, но до сих пор я еще ничего достойного внимания не слышал, а певучая беседа, которую вел в ту ночь кучер со своими лошадьми, звучала похоронно: речитатив без ритма, жалобные звуки, которыми человек поверял свои горести животному, единственному верному другу, хватали за душу и наполняли ее невыразимой грустью» (92, 205).
Интересны суждения по этому вопросу такого тонкого наблюдателя, как Иван Аксаков. Отмечая прочное бытование старинных песен в украинском народе, он вспоминает и песни великорусских ямщиков. И сравнение это не в пользу великороссов.
«Вообще песни в народе (украинском. – Н. Б.)хорошо сохранились, и я не думаю, чтобы они могли дойти до такой степени путаницы и нелепицы, как большая часть песен, которые поет великорусский народ. Здесь поющий обращает внимание на содержание и на смысл песни, между тем в России самая протяжность звуков мешает обратить внимание на слова песни. Ямщик проедет семь верст прежде, чем успеет кончить совсем первый стих песни “Не белы то снеги в поле забелелися”. Да и мы обыкновенно знаем только первые начальные стихи русских лучших песен. Никто почти из нас не скажет окончания песни “Лучина-лучинушка”, “Вниз по матушке по Волге” и прочие» (3, 281).
* * *
Зачем ямщик поет свои невнятные песни? Кажется, чтобы просто скоротать долгий и однообразный путь. Вот как рассуждал на эту тему один ямщик в разговоре с путешественником и этнографом С. В. Максимовым.
«Опять же наш брат ямщик песню поет оттого, что пять-шесть на голос поднимет да вытянет – гляди, в мыслях-то его перегон на станции и порешился. Тпру! – приехали, значит» (106, 206).
Устав от трезвона колокольчика и заунывной песни ямщика, путник порой пытался вступить с ним в беседу. Однако ямщики обычно не отличались разговорчивостью. Их ответы были лаконичны и неопределенны. В одной из записей князя Вяземского находим ироническое изображение такой беседы.
«Ничего. Я очень люблю это простосердечное русское выражение. Иван, какова погода? “Ничего-с!” Ямщик, какова дорога? “Ничего-с”. Что, каков ваш барин, хорошо ли вами управляет? “Ничего-с”» (28, 770).
Глава четырнадцатая.
Почтовая станция
Создание регулярной системы доставки почты в России является одной из исторических заслуг Петра Великого. Но, как и во многом другом, начинание Петра было вполне осуществлено лишь при Екатерине Великой. В 70-е годы XVIII века сложилась та система почтовой связи и перевозки пассажиров «на почтовых», которая, почти не изменяясь, существовала до середины XIX столетия.
Устроенные за счет казны почтовые станции (станы) отдавались на содержание частным лицам. Они обязаны были иметь на каждом стане по 25 лошадей, по 10 кибиток на колесах или санях, а также всю экипировку, необходимую для почтальонов и перевозки почты (конскую упряжь, чемоданы, сумки, седла, форменные мундиры почтальонов). Наем почтальонов также был заботой станционного смотрителя. На эту утомительную службу разрешалось брать даже крепостных крестьян, отпущенных помещиком на оброк.
Доходы содержателя почтовой станции складывались из законодательно установленной платы проезжающих за прогоны (по 12 копеек за 10 верст), доходов от продажи еды и спиртных напитков на почтовой станции, от размещения путников на ночлег.
Всё, что касалось работы почты, подлежало строгой государственной регламентации. Курьеров надлежало зимой и летом везти со скоростью 12 верст в час, а осенью и весной —11. Прочих путников предписано было везти помедленнее: зимой и летом – 10, а весной и летом – 8 верст в час (21, 135).
Всех пользовавшихся услугами почтовой станции, а также всю корреспонденцию регистрировали в особые книги.
В царствование императора Николая I были предприняты энергичные меры с целью привести в порядок изрядно запущенную при Александре Благословенном систему почтовых сообщений и почтовых станций. Главноуправляющий российскими почтами граф В. Ф. Адлерберг в докладе императору Николаю по случаю 25-летия его царствования (1825—1850) приводит свидетельства успешного развития почтового дела.
«В 1825 году сношения внутренние и заграничные были медленны. Экстра-почты, которые по установлению своему должны совершать путь скорее почт обыкновенных, отправлялись из Санкт-Петербурга только по два раза в неделю в Одессу, Радзивилов и Мемель. Теперь экстра-почты следуют с усиленною скоростью во все почти главнейшие пункты государства; они значительно ускорили сношения столиц с Тифлисом, Оренбургом и с другими лежащими по тракту городами. Сношения Санкт-Петербурга с Москвою, производившиеся прежде посредством легких почт только четыре раза в неделю, пересылаются теперь два раза в день, кроме воскресения, с легкими и экстра-почтами. Вместо 5 суток, в которые почта совершала прежде путь между столицами, скорость сообщения доведена до 2 1/ 2и 2 суток. Это ускорение и учащение хода почт, сверх доставления удобства в сношениях столиц, произвело выгодное влияние на корреспонденцию губерний замосковных и сблизило их с центром правительства в Санкт-Петербурге. По всем тем трактам между губернскими городами, где легкие почты ходили в 1825 году по одному разу в неделю, совершается отправление их два раза в неделю. Таким образом, все места в государстве введены в более правильную, а некоторые главные, в непрерывающуюся связь почтовых сообщений.
В 1825 году отправлялось в Империи еженедельно 13 почт тяжелых, 635 легких и 21 экстра-почта. Теперь посылается каждую неделю 36 почт тяжелых, 988 легких и 52 экстра-почты» (110, 461—466).
* * *
Наряду с интенсификацией движения почтовых экипажей правительство Николая I стремилось к созданию постоянных кадров почтовых служащих и станционных смотрителей. С этой целью срок аренды почтовых станций был увеличен с 3 до 12 лет, а сумма аренды определялась не с торгов, а по официальным расчетам фиксировано для каждой почтовой станции. По этому вопросу граф В. Ф. Адлерберг докладывал императору в 1850 году следующее:
«Почтовая гоньба в государстве требовала установления ее на лучших и прочных началах, обеспечивающих ее правильность и благоустройство. Прежний порядок отдачи станций в содержание на счет земских сборов, с торгов, возобновлявшихся чрез каждые три года, этого не достигал. Содержанию станций дано другое образование; вместо 3-летних установлены 12-летние сроки, торги отменены, и станций положено отдавать не за произвольную цену, объявленную торгующимся то в ущерб казны, то во вред почтовой гоньбе, а за ту цену, какая самим Правительством будет признана необходимою для. доставления почтосодержателям возможности содержать их в должном устройстве. Для приведения этого в исполнение надлежало сделать оценку всех станций и, по соображению прихода и расхода каждой, определить плату за содержание. Этот труд исполнен; новая система отдачи станций в 12-летнее содержание введена в большей части губерний; с будущего года предположено учредить ее и в остальных 16 губерниях. Мера эта хотя и увеличила расход в сравнении предшествовавшего введению ее трехлетия, но он везде оказался гораздо ниже того, который бы образовался от продолжения существования сей системы, и притом он сделался постоянным во все 12 лет, между тем как при трехлетних торгах не имел определенности и подлежал каждый раз возвышению; в особенности, когда сроки к новым торгам наступали в неурожайные годы. По исчислению выходит, что при трехлетнем содержании станций расход в сложности увеличивался ежегодно, в течение 12 лет на 145.000 рублей.
Независимо от этого общего преобразования порядка содержания станций на счет земских сборов, учреждены для улучшения почтовой гоньбы по некоторым трактам вольные почты. Они приносят пользу тем, что освобождают совершенно земство от платежа за содержание лошадей в местах, где они устроены.
Для удобнейшего и благовиднейшего помещения почтовых мест и других заведений, входящих в состав почтового ведомства, приобретено покупкою с 1825 года в столицах и других городах 20 домов; построено 15.
Всех почтовых мест состояло в 1825 году в Империи 603. Ныне 738» (110, 461—466).
* * *
В ряду мероприятий Николая по благоустройству Российской империи стояло и сооружение на главных дорогах единообразных по внешнему виду и удобных для путников почтовых станций. Некоторые из них сохранились до наших дней вдоль шоссе Петербург – Киев на участке от Острова до Невеля. Их характерный облик – стрельчатые готические окна, высокое крыльцо и дверь посреди главного фасада, две большие комнаты по сторонам от сеней, широкий двор с колодцем и навесом для лошадей и экипажей – напоминает о тех временах, когда от быстрого бега почтовых у путника захватывало дух.
Иначе выглядит почтовая станция в Выре, превращенная в Музей станционного смотрителя. Большие ворота, украшенные гербом, открывают въезд на широкий двор, по сторонам которого – два каменных флигеля собственно станции, а по остальному периметру – деревянные сараи для лошадей и экипажей, кузница, шорная и другие службы.
Внешний вид станций зависел от архитектурной моды и со временем менялся. Иные выглядели простой избой, иные – путевым дворцом. Многое зависело и от материальных возможностей устроителя станции.
В одной из таких станций останавливался на пути из Петербурга в Москву маркиз де Кюстин.
«Дом, в котором я пишу, отличается элегантностью, представляющей собою разительный контраст со скудостью окружающей природы. Это в одно и то же время и почтовая станция, и гостиница, похожая на дачу богатого частного лица. Потолок и стены расписаны в итальянском стиле, нижний этаж состоит из нескольких просторных зал и напоминает провинциальный французский ресторан. Мебель обита кожей, стулья с соломенными сиденьями имеют опрятный вид. Везде расставлены большие диваны, могущие заменить кровати, но я по горькому опыту (нашествия клопов в петербургской гостинице. – Н. Б.)знаю, как опасно ими пользоваться, и даже не рискую на них садиться. Почтовые станции такого рода, хотя и менее изысканные, устроены на протяжении всего пути из Петербурга в Москву и содержатся за счет правительства» (92, 243).
Впрочем, почтовые станции на пути из Ярославля в Нижний Новгород уже не вызвали у Кюстина никаких комплиментов. Его раздражает русская неопрятность в мелочах. «Простыни, которые мне дают на станциях, всегда имеют подержанный вид. Не знаю, кому предоставлена привилегия воспользоваться ими в первый раз…» (92, 243).
Но более всего его гнетет общая картина казенного единообразия.
«Из окна моей конуры я мог любоваться, в неверном свете русской ночи, неизбежным римским портиком с деревянным выбеленным фронтоном и оштукатуренными колоннами. Все почтовые станции построены здесь в этом стиле, ставшем, положительно, моим кошмаром. Классическая колонна – клеймо, отличающее в России все общественные здания» (92, 243).
Единообразие внешнего вида почтовых станций отмечал и ехавший по дороге Петербург – Вильно в 1859 году Теофиль Готье.
«Мы прибыли к почтовой станции, которую сразу узнаешь по белому фасаду и портику с колоннами. Все почтовые станции одинаковы и построены от одного края империи до другого по одному и тому же установленному образцу Нас с нашими вещами переселили в другую телегу, которая тут же и отправилась в путь» (41, 331).
* * *
Старания императора Николая привести в надлежащий вид российские почтовые станции приносили свои плоды. На главных трактах строились новые станции, содержание которых нередко поручалось иностранцам. Одновременно с Кюстином, летом 1839 года, из Петербурга во Псков ехал юный немецкий художник Эуген Хесс. В своих путевых записках он отметил: «Во второй половине дня, вопреки всем ожиданиям, мы прекрасно пообедали на большой и красивой почтовой станции, где смотрителем был швейцарец» (203, 33).
Несколько недель спустя он возвращался в Петербург по Московскому шоссе и с удовольствием отдыхал в почтовой станции на Валдае, точнее – в селе Зимогорье, расположенном на возвышенности на западной окраине города Валдая.
«В шесть часов утра мы проснулись в большом и симпатичном местечке Валдай. Почтовая станция здесь чрезвычайно опрятная и красивая, а из ее окон мы могли видеть большое, очень живописное озеро с лесистыми берегами и островами» (203, 113).
* * *
Сарказмы по поводу состояния русских дорог и почтовых станций отражали общий критический настрой сочинения Кюстина и его предшественников, путешествовавших по России. Однако всякая предвзятость вызывает протест у ревнителей объективности. Лет за десять до Кюстина английский офицер Джеймс Александер по дороге от Петербурга до Новгорода рассуждал более оптимистически.
«В отличие от некоторых путешественников, которые не видят в России ничего положительного и находят удовольствие в том, чтобы жаловаться на отсутствие удобств (тогда им бы лучше сидеть дома, а не ездить за границу и глядеть вокруг через очки предубеждения), отмечу, что на каждой станции мы утоляли голод в трактирах не только вкусными, но и хорошо подаваемыми блюдами» (6, 95).
Впрочем, даже такой адепт беспристрастия, как Александер, не может обойти молчанием довольно неприглядные и непривычные для иностранца картины, открывавшиеся на почтовой станции.
«В трактирах и на почтовых станциях можно видеть спящих слуг и ямщиков. Они лежат в овчинных шубах прямо на ступеньках либо на полу в коридоре, рядом со свиньями. На спящих, как на насестах, сидят куры. Я никогда не встречал людей, столь безразличных к тому, где им придется спать, как русские мужики. Да и люди высших сословий не особенно привередливы: если вечером они попадают на постоялый двор, то укладываются прямо на лавки, и слуги укрывают своих господ одеждой.
Каким разительным контрастом будет сравнение русских слуг с английскими, тяга последних к роскоши достигла такой степени, что они не успокоятся до тех пор, пока не получат пуховую постель!» (6, 97).
* * *
Не только иностранцы, но и сами русские высказывались о своих путевых обстоятельствах откровенно и резко. Убожество русских почтовых станций и их порядки особенно бросались в глаза путникам, возвращавшимся в Россию из-за границы. «Придирки, прижимки, холод, голод, дороговизна неприятным образом напомнили нам, что мы в отечестве, дорогом, милом, но угнетенном отечестве, – писал Иван Аксаков в письме своему другу М. Ф. Раевскому от 9 января I860 года. – Сестру Веру ухабы до такой степени расколотили и расстроили, что мы вынуждены были отдыхать по ночам на сквернейших станциях» (4, 216).
В этих словах скрыта саркастическая усмешка. Каждый русский знал, что такое «отдыхать по ночам на сквернейших станциях». Даже вспоминать об этом привычном «отдыхе» было тягостно. Вот как описывает свой ночлег на почтовой станции близ Себежа (лето 1839 года) Эуген Хесс.
«Лишь поздно вечером мы добрались до стоящей совсем одиноко станции Нестери, где остановились на ночь. Пока мы пили чай, выяснилось, что лошади здесь есть только для одной упряжки. Но так как мы намеревались уже рано утром быть на первом поле сражения – в Клястицах, то было решено, что отец с полковником Яковлевым отправятся туда, чтобы заняться там рисунками, а генерал Киль и я дождемся здесь возвращения лошадей и присоединимся к ним позднее.
Сразу же после чая они уехали. Генерал и я остались в комнате. Ее деревянные стены были покрашены белой краской, и в сравнении с комнатой в Резедни она была не так уж и плоха, но в силу стечения различных обстоятельств оказалась местом более чем неприятным.
Генерал переоделся из сюртука в просторную вишнево-красную куртку, поставил на стол две свечи, уселся на стуле, вытянув ноги, и погрузился в чтение книги. Я закутался в свою шинель и устроился на широком, деревянном канапе, чтобы поспать. В комнате с низким потолком из-за жары трудно было дышать, но снять шинель было совершенно невозможно, потому что только ею можно было хоть как-то защититься от мириад мух и комаров. От других маленьких чудовищ не спасало ничто.
Генерал не двигался, лишь его глаза перебегали со строчки на строчку. Извертевшись с боку на бок на канапе без всякого толку и убедившись, что только мешаю генералу и начинаю его раздражать, я встал и вышел из дома на свежий воздух. Была прекрасная, безлунная, звездная ночь. Я немного погулял, пару раз споткнувшись в темноте, а потом вернулся в комнату.
Генерал Киль был все в том же положении. Я снова улегся на канапе и скоро впал в состояние оцепенения, в чем-то близкое сну. Внезапно меня вырвал из него жуткий грохот и звон – в комнату ворвался ветер, распахнувший прогнившие створки окна и разбивший стекла. Ошеломленный толстый генерал, который сидел до этого спиной к окну, вскочил, отбросил стул и встал в боевую позицию. Однако вскоре мы убедились, что никто не собирается на нас нападать, ни волки, ни разбойники, и, как смогли, закрыли окно.
Все это случилось в полночь. Из-за этого интермеццо в соседней комнате проснулся маленький ребенок, хныканье и скулеж которого, сопровождаемые заунывными причитаниями няньки, не прекращались почти весь остаток ночи. Я в третий раз устроился на проклятом канапе и до самого утра оставался в неприятном состоянии между бодрствованием и забытьём, мучимый то увлекательными снами, то действительностью» (203, 42).
На бескрайних российских просторах встречались и такие почтовые станции, которые явно не соответствовали своему названию.
«Где станция?» – спросил я, и указали мне клетушку аршин шести в длину, стол занимает половину пространства, и с трудом можно повернуться» (181, 137).
* * *
Впрочем, и дорожные ухабы, и назойливые насекомые были не так досадны путнику, как вечная нехватка лошадей на почтовых станциях и вызванное этим долгое ожидание. Вот как описывал одну из своих поездок по Малороссии Иван Аксаков.
«…На этом проселочном тракте я был постоянно задерживаем недостатком в лошадях: там окружной, переведенный куда-то далеко и отправляющийся к месту своего назначения со всем своим скарбом и семейством, забрал всех лошадей; там “первосвященный”, ревизуя епархию, также огромным своим поездом заставляет проезжающих сидеть по нескольку часов на станциях; там какая-нибудь большая барыня, поднявшись всем домом, разом захватила все почтовые клячи под свои тяжелые кареты и дополнительные тарантасы… Словом, везде остановка и везде дожидающиеся проезжие! Имея казенную подорожную, я пользовался перед ними тем преимуществом, что забирал и последних лошадей, которых выкормки они столько времени ожидали! Впрочем, если бы я видел в них крайность спешить, я бы, разумеется, уступил им это право» (3, 294).
