Текст книги "Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья"

Автор книги: Николай Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Глава двадцать третья.
Дорожные романы

Известно, как сильно влияют на поведение читателя (и прежде всего – юного читателя) примеры, взятые из книг. Украшением любого литературного путешествия той эпохи была романтическая встреча со случайной попутчицей – очаровательной незнакомкой.

Русскому читателю времен Карамзина были хорошо известны «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна и его исполненная тонкого юмора и изящной чувственности концовка. Герой повести, молодой англичанин, путешествуя по Франции, останавливается на ночлег в деревенском постоялом дворе. Заняв единственную свободную комнату, где рядом стояли две узкие кровати, он вскоре должен был разделить ее с молодой дамой и ее служанкой, также искавшими ночлега и спасения от Непогоды. «Разделив территорию» и поклявшись не нарушать молчания, юноша и молодая дама страдают от бессонницы. Наконец юноша нарушает тишину тяжким вздохом. Дама упрекает его в нарушении договора…

«Но fille de cfoambre, услышав, что между нами идет пререкание, и боясь, как бы за ним не последовало враждебных действий, тихонько выскользнула из своей каморки и под прикрытием полной темноты так близко прокралась к нашим кроватям, что попала в разделявший их узкий проход, углубилась в него и оказалась как раз между своей госпожой и мною.

Так что, когда я протянул руку, я схватил fille de chambre за –». (178, 651-652).

Романтическое настроение путешественника – в особенности слишком прилежного читателя «Сентиментального путешествия» Лоренса Стерна – порой приводило к возникновению дорожных романов. Русская литература от Радищева и Пушкина до Чехова и Бунина богата описаниями такого рода приключений.

Князь П. А. Вяземский в «Старой записной книжке» рассказывает такую историю.

«Молодой поляк, принадлежавший образованной общественной среде, проезжал через Валдай. В то блаженное время не было еще ни железной дороги, ни даже шоссе, не было ни дилижансов, ни почтовых карет.

Коляску проезжего обступила толпа женщин и девиц и назойливо навязывала свои баранки. Поляк влюбился в одну из продавщиц. Не думав долго, решился он остановиться в Валдае. Медовый месяц любви его продолжался около двух лет. Родные, не получая писем его, начали беспокоиться и думали, что он без вести пропал. Узнав, в чем дело, писали они с увещеваниями возвратиться домой. Письма не действовали. Наконец приехали за ним родственники и силой вырвали его из объятий этой Валдайской Калипсо.

Вот любовь так любовь: роман на большой дороге, выходящий из ряда обыкновенных приключений. При встречах моих с ним в Варшаве я всегда смотрел на него с особенным уважением и сочувствием» (28, 144).

Заметка Вяземского, как обычно, отмечена скрытой иронией. Вся соль этой истории состоит в том, что Валдай издавна славился распутством своих обитательниц. Это представление о Валдае запечатлел в своем «Путешествии» Радищев.

«Новый сей городок, сказывают, населен при царе Алексее Михайловиче взятыми в плен поляками. Сей городок достопамятен в рассуждении любовного расположения его жителей, а особливо женщин незамужних.

Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью на счет своего целомудрия. Сравнивая нравы жителей сея в город произведенныя деревни со нравами других российских городов, подумаешь, что она есть наидревнейшая и что развратные нравы суть единые токмо остатки ее древнего построения. Но как немногим более ста лет, как она населена, то можно судить, сколь развратны были и первые его жители.

Бани бывали и ныне бывают местом любовных торжествований. Путешественник, условясь о пребывании своем с услужливою старушкою или парнем, становится на двор, где намерен приносить жертву всеобожаемой Ладе. Настала ночь. Баня для него уже готова. Путешественник раздевается, идет в баню, где его встречает или хозяйка, если молода, или ее дочь, или свойственница ее, или соседки. Отирают его утомленные члены; омывают его грязь. Сие производят, совлекши с себя одежды, возжигают в нем любострастный огнь, и он препровождает тут ночь, теряя деньги, здравие и драгоценное на путешествие время…» (154, 113).

«Женская тема» в «Путешествии» Радищева явно навеяна некоторыми страницами «Исповеди» Руссо. Однако сомнительная слава Валдая стала своего рода дорожным мифом Петербургского шоссе. Ему отдал дань и Пушкин в стихотворном послании Соболевскому.

«Яжельбицы – первая станция после Валдая. —

В Валдае спроси, есть ли свежие сельди? Если же нет,

 
У податливых крестьянок
(Чем и славится Валдай)
К чаю накупи баранок
И скорее поезжай» (153, 404).
 

Люди всегда искали в дороге каких-то новых, запретных ощущений. Такова была древняя магическая сила дороги. Она как бы вырывала человека из круга привычных норм поведения, снимала традиционные запреты (216, 194).

Путевые записки нередко содержат рассуждения на «женскую тему». Романтические приключения – обязательный мотив в заметках французских путешественников. Для более целомудренной русской литературы свойственны вполне платонические, но не лишенные чувственного подтекста зарисовки женских образов. Восхищение красотой случайно промелькнувшего за окном кибитки женского лица, фигуры, походки – без этого путевые записки обойтись, конечно, не могли. Примером может служить фрагмент из путевых записок писателя С. П. Шевырева (1847).

«При выезде в город (Белозерск – Н. Б.)я встречал красивые лица крестьянок, отличавшиеся чертами тонкими и нежными. Гулявшие по валу купеческие дочки не обнаруживали того же. Белила и румяна служили тому главным препятствием. Притом же платья нового фасона, длинные платки и длинные за локоть перчатки показывают влияние городских мод на здешних горожанок Но здесь есть и свой, незаемный обычай – носить блестящие короны на головах. Оны очень красивы. Я купил такую. Прилагаемый рисунок познакомит с головным убором здешних жен белозерского изобретения. Обычай носить их введен не более десяти лет. Но эти уборы надевают только по большим праздникам. Прекрасные женщины в русских сарафанах и в таких коронах, на высоком валу, с которого так хорошо мог бы обрисовываться стройный стан женский и красивый наряд, – картина, достойная кисти художника. Много чудных мотивов эстетических в нашей народной жизни, но что-то мешает их совершенному художественному исполнению.

Красота человека, даже и та, которая дается ему от природы, зависит от его образования, обычаев, воспитания, предрассудков – и потому так изменчива» (214, 285).

Глава двадцать четвертая.
Застава

Известная по многим описаниям картина городской заставы первой половины XIX века: низенький домик, обелиски с орлами, полосатый шлагбаум…

«Первый город на нашем пути – древний Новгород. Мы въехали в него через заставу с двумя высокими колоннами, увенчанными царскими орлами, и покатили по улицам, застроенным большими старыми деревянными и кирпичными домами. Между строениями, окруженными желтыми крашеными заборами, зеленеют сады» (6, 97).

Обязательным атрибутом заставы была и караульня с будочником, который останавливает едущих, записывает их в книгу прибытия и убытия…

Князь Вяземский вспоминает: «Одно время проказники сговорились проезжать часто чрез Петербургские заставы и записываться там самыми причудливыми и смешными именами и фамилиями. Этот именной маскарад обратил внимание начальства. Приказано было задержать первого, кто подаст повод к подозрению в подобной шутке. Дня два после такового распоряжения проезжает чрез заставу государственный контролер Балтазар Балтазарович Кампенгаузен и речисто, во всеуслышание, провозглашает имя и звание свое.

“Некстати вздумали вы шутить, – говорит ему караульный, – знаем вашу братью; извольте-ка здесь посидеть, и мы отправим вас к господину коменданту». Так и было сделано”(28, 449).

«В старину проезд через заставу был делом государственной важности не только у нас, но и в других государствах: во Франции и в Германии этот порядок соблюдался, может быть, еще строже и докучливее, нежели у нас. Так было и при императоре Александре I» (28, 449).

* * *

Та же самая застава, лишь с большим числом формальностей, отмечала и границу Российской империи. Вид этой заставы – последняя из русских картин, оставшаяся в памяти Александра Герцена, навсегда покинувшего Отечество в начале 1847 года:

«Дней через десять мы были на границе.

…Унтер-офицер отдал мне пассы; небольшой старый солдат в неуклюжем кивере, покрытом клеенкой, и с ружьем неимоверной величины и тяжести, поднял шлагбаум; уральский казак с узенькими глазками и широкими скулами, державший поводья своей небольшой лошаденки, шершавой, растрепанной и сплошь украшенной ледяными сосульками, подошел ко мне “пожелать счастливого пути”; грязный, худой и бледный жиденок-ямщик, у которого шея была обвернута раза четыре какими-то тряпками, взбирался на козлы.

– Прощайте! Прощайте! – говорил, во-первых, наш старый знакомец Карл Иванович, проводивший нас до Таурогена, и кормилица Таты, красивая крестьянка, заливавшаяся слезами.

Жиденок тронул коней, возок двинулся, я смотрел назад, шлагбаум опустился, ветер мел снег из России на дорогу, поднимая как-то вкось хвост и гриву казацкой лошади.

Кормилица в сарафане и душегрейке все еще смотрела нам вслед и плакала; Зонненберг, этот образчик родительского дома, эта забавная фигура из детских лет, махал фуляром – кругом бесконечная степь снегу.

– Прощай, Татьяна! Прощайте, Карл Иванович! Вот столб и на нем обсыпанный снегом одноглавый

и худой орел с растопыренными крыльями… и то хорошо – одной головой меньше. Прощайте!» (32, 430).

Глава двадцать пятая.
Осмотр достопримечательностей

Россия – печальная страна. И всё же впечатления едущего по ней путника не могли ограничиваться бедностью населения и унылостью пейзажей. Сам Гоголь впадает в явное противоречие, раскрывая ничтожество провинциальной жизни со всеми ее атрибутами, но при этом призывая своих читателей «проездиться по России». Возникает вопрос: а зачем собственно ездить? Чтобы смотреть на «чушь и дичь по обеим сторонам дороги»? Или слушать проекты Манилова? Или смотреть слепую суку на псарне Ноздрева?

Выход из этого противоречия писатель находит в том, чтобы «раздвоить» Россию и воспринимать ее не только как страну «мертвых душ», но и как некую лирическую величину, как «птицу-тройку», несущуюся бог весть куда сквозь времена и пространства.

Но дело, конечно, не только в погоне за мистической тройкой. «Чтобы узнать, что такое Россия нынешняя,нужно непременно по ней проездиться самому», – настаивает Гоголь (36, 257). Вот цель, вот смысл путешествия: узнать Россию нынешнюю,ее духовные богатства, ее неписаные законы и краеугольные понятия.

Но познавательное путешествие – это умственный труд, требующий знаний и дисциплины. «Таким же самым образом, как русский путешественник, приезжая в каждый значительный европейский город, спешит увидеть все его древности и примечательности, таким же точно образом и еще с большим любопытством, приехавши в первый уездный или губернский город, старайтесь узнать его достопримечательности», – советует Гоголь (36, 257).

Впрочем, Гоголь прекрасно знает, что никаких особенных достопримечательностей в европейском вкусе в провинциальном русском городе читатель не найдет. Поэтому он уходит от этой темы, замечая, что «примечательности» «не в архитектурных строениях и древностях, но в людях». «Клянусь, – восклицает он, объясняя этот поворот мысли, – человек стоит того, чтобы рассматривать его с большим любопытством, нежели фабрику и развалину» (36, 257).

Но все чаще у любознательных путников возникало желание присмотреться к деревянным и каменным домам, к общественным сооружениям, отыскивая в них черты национального стиля или иные интересные особенности. Гоголь делал первые шаги по этому пути. Он глубоко интересовался историей и архитектурой и, конечно, не случайно внес в свой «реестр» придорожных видов резные узорные «полотенца» на фасадах крестьянских изб.

Проявляет интерес к достопримечательностям губернского города и один из героев «Тарантаса» – пылкий и жаждущий впечатлений Иван Васильевич. Вот он бодро отправился смотреть памятники Владимира – древней столицы Руси. Но что, собственно, смотреть и как увидеть примечательное – он не знал. Древние здания оставались для него мертвыми иероглифами.

«Он понял тогда или начал понимать, что сделанное сделано, что его никакой силой переделать нельзя; он понял, что старина наша не помещается в книжонке, не продается за двугривенный, а должна приобретаться неусыпным изучением целой жизни. И иначе быть не может. Там, где так мало следов и памятников, там в особенности, где нравы изменяются и отрезывают историю на две половины, прошедшее не составляет народных воспоминаний, а служит лишь загадкой для ученых. Такая грустная истина останавливала Ивана Васильевича в самом начале великого подвига. Он решился выкинуть из книги путевых впечатлений статью о древностях и пошел рассеяться на городской бульвар» (172, 30).

* * *

Однако автор «Тарантаса» не захотел оставлять своего читателя вместе с обескураженным Иваном Васильевичем в недоумении перед немыми осколками минувшего. Отступая от своей обычной иронической манеры рассказа, от пространных диалогов героев повести, он делает своего рода лирическое отступление – главу «Печорский монастырь». Уже первая фраза ее (в дальнейшем повторяемая в виде рефрена) настраивает на серьезный и возвышенный лад.

«Если когда-нибудь придется вам быть в Нижнем Новгороде, сходите поклониться Печорскому монастырю. Вы его от души полюбите» (172, 64).

И вот уже сам писатель, исполнившись серьезности, вводит читателя в мир русской старины. Слог его возвышается до патетики, романтические образы «заросших травой ступеней церквей» сменяются рассуждениями о национальной архитектуре, а философские сопоставления Востока и Запада – экскурсами в прошлое Печорского монастыря.

«Искусства существовали у наших предков, и если не в наружном развитии, то по крайней мере в художественной понятливости и в художественном направлении. Наши песни, образа, изукрашенные рукописи служат тому доказательством. Но зодчество оставило значительнейшие следы, и в таком обилии, в таком совершенстве, что теперешние наши здания, утратив оригинальность, характер и красоту, чуждые русскому духу и требованию, кажутся совершенно ничтожными и неуместными» (172, 66).

* * *

Примерно в то же самое время, когда разъезжал по России в своей скрипучей бричке Павел Иванович Чичиков, а из Москвы в Мордасы неторопливо катил огромный тарантас двух добродушных помещиков, – в 1838 году от Рождества Христова, по Волге плыло диковинное судно. Оно представляло собой большую лодку, на палубе которой поставлена была изба. В избе жили два брата – художники Григорий и Никанор Чернышевы. Они осуществляли небывалый проект – нарисовать на огромном длинном холсте панораму всей Волги от Рыбинска до Астрахани. Для этой картины братья делали зарисовки, иногда останавливая свое судно, а иногда просто поглядывая в окно и делая наброски. Помимо живописных трудов братья вели дневник, в который записывали подробности путешествия и свои впечатления от увиденного. И хотя водное путешествие, да еще в собственном доме на воде, существенно отличалось от сухопутного, но впечатления просвещенного и наделенного художественным чутьем русского путешественника в любом случае весьма интересны.

Не будем говорить о восторгах и комплиментах, которые расточают братья по адресу матушки-Волги – самой большой и самой красивой реки России. Они естественны и достаточно традиционны. Но достоин внимания и самый заурядный на первый взгляд провинциальный город.

«Время основания Кинешмы неизвестно. Нашествия поляков во времена самозванцев и пожары истребили исторические сведения о начале оной. Она два раза претерпевала беды от шаек Лисовского, злодействовавшего в здешнем крае. В преданиях жителей последнее разорение ее, в 1609 году осталось яснее, и оно увековечено существующей часовнею, построенною над могилою убиенных воинов и граждан, защищавших город под предводительством воеводы Бабарыкина. В этой часовне ежегодно совершается торжественное церковное поминовение по падших за отчизну. Следы бывшего земляного укрепления составляют остаток старины в городе.

Кинешма расположена на возвышенном берегу Волги при впадении в оную двух речек Кинешемки и Касоги, при устьях которых находятся слободы, живописно оканчивающие этот прекрасный город, коего лучшие здания расположены по волжской набережной» (208, 45).

Еще лучше Кинешмы представился художникам вид Симбирска.

«Гора, на которой находится Симбирск, очень высока; всходя на оную, мы не один раз должны были отдыхать. С вершины ее нам открылся город, в котором мы оставались недолго, потому и видели его, так сказать, мельком. К числу примечательных зданий в нем принадлежит собор; он еще не совсем окончен, но наружный вид уже доказывает отличный талант зодчего. Широкие, чистые улицы, прекрасные домики с садами, некоторые из них выстроены с большим вкусом; вообще внутренний вид города очень хорош. Начало Симбирска не относится к дальней древности; он не имеет вековых остатков и не пробуждает в путешественнике воспоминаний о давних событиях, но производит в нем какое-то приятное впечатление. Отсюда, смотря вниз по Волге, представляется прекрасный вид, заключающий в себе огромное пространство, на котором природа живописно обставила предметы и, разнообразно их разыграв, составила превосходную и очаровательную картину» (208, 105).

Даже безуездный город Лух (о котором автор «Тарантаса» наверняка отозвался бы самым саркастическим образом) имеет, оказывается, столько примечательного, что братья посвящают ему несколько страниц своего дневника.

Да что там Лух. Даже крестьянская изба являет собой в глазах братьев-художников истинное произведение искусства.

В окрестностях Вичуги «мы видели дом, или русскую избу, с великолепным крыльцом, роскошно изукрашенную резьбою со всеми замысловатостями и гребнем поверху крыши на коньке. Подобных этому дому нам редко случалось видеть. Если рассмотреть внимательно внутренность русской избы, то увидишь в ней все на своем месте, все согласно с климатом и образом жизни, и все имеет свое назначение, приспособленное к необходимости и удобству. Печь, голбец, полати, лавки и пол представляют из себя разные климаты русской избы, в зимние трескучие морозы хозяин после трудов выбирает по потребности любое место и климат для своего отдохновения» (208, 52).

* * *

Убедившись в том, что любознательному путнику все же есть что посмотреть в российской провинции, следовало ответить и на другой вопрос: как правильно настроить взгляд, отдать предпочтение количеству или качеству впечатлений? Бывалый путешественник князь П. А. Вяземский следующим образом отвечал на этот вопрос. «Как во многоглаголании несть спасения, так и во многовидении. По мне, лучше хорошенько осмотреть замечательнейшие места, сблизиться с ними, привыкнуть к ним, – ибо в привычке есть любовь, – нежели на лету многое осмотреть и ни к чему не иметь времени прилепиться сердцем» (28, 711).

«Я очень люблю в прогулках отыскивать безымянные тропинки, удаляясь от больших трактов…» (28, 798).

* * *

Особого рода достопримечательности – кладбища и места, связанные с жизнью великих людей. В середине XIX века еще не существовало обычая украшать дома, где они жили, мемориальными досками. И всё же по странному свойству памяти место, где творил или просто отдыхал великий человек, обладало непреодолимой притягательностью. Вступив на памятное место, путник словно проникал сквозь толщу времени. Между ним и некогда стоявшим здесь, но давно ушедшим человеком протягивалась невидимая нить.

Это волнующее чувство проникновения сквозь время знакомо каждому истинному путешественнику. Не случайно путешественники со всего света во времена Карамзина стремились посетить места, где жили Вольтер и Руссо. Но со временем и сам Карамзин стал классиком, великим человеком России. Его почитатели, первым среди которых был князь П. А. Вяземский, посещают места, описанные в его произведениях.

«“Друзья мои! (говорит Карамзин в «Письмах русского путешественника») Когда судьба велит вам быть в Лозанне, то войдите на террасу кафедральной церкви и вспомните, что несколько часов моей жизни протекало тут в удовольствии и тихой радости!” Я исполнил желание его.

Когда бываю за границей, беру всегда с собой Письма Карамзина и перечитываю многие из них с особенным наслаждением. Люблю отыскивать, угадывать следы его, разумеется, давно стертые с лица земли. Поколения сменили поколение, которое он застал и видел. Гостиницы исчезли. Все приняло новый вид» (28, 885).

* * *

«Нам пришлось задержаться в какой-то деревне, и я на несколько минут ощутил себя среди ее обитателей тем самым “путником”, которых не стало с появлением железных дорог, но которых воскресил автомобиль, – этот путник принимает от служанки на фламандских полотнах прощальный кубок вина, останавливается на картинах Кейпа спросить дорогу, как выражается Рёскин, “у прохожего, чей вид ясно дает понять, что толкового ответа не будет”, и скачет в баснях Лафонтена, одетый в теплую накидку под солнцем и ветром, ранней осенью, “когда в пути не помешает осторожность”; в реальной жизни таких “всадников” уже не бывает, но иногда, в часы отлива, мы видим, как один из них скачет на закате по берегу моря (вернувшись, несомненно, из прошлого под защитой вечерних тканей), превращая морской пейзаж в “марину”, где его крохотная фигурка заменяет и дату, и подпись, словно она пририсована Лингельбахом, Вауэрманом или Адрианом ван де Велде в угоду пристрастию к персонажам и сюжетам харлемских торговцев, богатых любителей живописи, к морскому пейзажу Виллема ван де Велде или Рёйсдала. Но самое драгоценное в этом путнике, которого вернул нам автомобиль, – это его восхитительная независимость, позволяющая ему выезжать когда вздумается и останавливаться где понравится. Меня поймут все те, кого ветер хоть раз мимоходом заражал непреодолимым желанием умчаться вместе с ним, увидеть море, где вместо неподвижных деревенских мостовых, тщетно стегаемых ливнем, взору открываются буйные волны, отвечающие непогоде ударом на удар, грохотом на грохот; но особенно хорошо поймут те, кто знает, как жутко бывает иногда вечерами оставаться один на один со своей тоской на всю ночь, те, кто знает, какое счастье после долгой борьбы с этим страхом, когда уже начинаешь подниматься по лестнице в спальню, пытаясь усмирить стучащее сердце, вдруг остановиться, сказать: “Нет, этого не будет! Я не пойду наверх. Пусть оседлают мне лошадь, пусть приготовят автомобиль!”, и всю ночь мчаться неведомо куда, оставляя позади деревни, где тоска задушила бы нас, где мы угадываем ее под каждой дремлющей низкой крышей, но мы проносимся мимо на полной скорости, не узнанные ею, не досягаемые для нее».

Марсель Пруст