Текст книги "Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья"

Автор книги: Николай Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Запах дыма и мазута

Ямщики и жители придорожных сел делили паломников на три категории – черные(духовенство), красные(простонародье) и белые(господа). Для простого богомольца Троицкая дорога была нелегким испытанием. Она льнула к рекам и растекалась проселками, огибала болота и овраги, спотыкалась на переправах. Путника ожидали глубокие колеи и пыльные обочины, переполненные постоялые дворы и тучи комаров. А небо вместо «благорастворения воздухов» посылало то дождь, то стужу…

Все эти препятствия разом устранила железная дорога. За эту услугу она взяла только одно: вместо аромата цветущих лугов богомольцы вдыхали запах дыма и мазута, а вместо пронизанной птичьими трелями лесной тишины их уши наполняли грохот вагонов и свист паровоза…

С постройкой железной дороги от Москвы до Сергиева Посада поток богомольцев переместился с грунтовой дороги на рельсы.

Как это часто бывает в истории, большие дела начинались буднично и неприметно. Зачинателем строительства железной дороги до Троицы был московский купец Иван Мамонтов – отец известного предпринимателя и мецената Саввы Ивановича Мамонтова. Вот как со слов Саввы Мамонтова рассказывал о начале железной дороги художник Константин Коровин, дед которого арендовал у казны право на содержание ямской гоньбы по той же самой Троицкой дороге.

«Наш поезд отошел от станции Москва.

– Видите шоссе, – сказал Мамонтов, показывая в окно вагона. – Оно – на Троице-Сергия. Это место памятно мне. Давно, когда еще был мальчишкой, я пришел сюда с отцом. Тут мы с ним сидели у шоссе и считали идущих к Троице-Сергию богомольцев и подводы, идущие с товарами. Каждый день отец заставлял меня приходить сюда по утрам, считать, сколько пройдет и проедет по дороге. Отец хотел узнать, стоит ли строить железную дорогу. Тогда в Пушкине, я помню, не было никаких дач. Глухие леса, иногда по дороге проезжал дормез с господами. Ведь это мой отец виноват, это он разорил невольно вашего деда Михаил Емельяновича. Вам принадлежала дорога до Ярославля и право по тракту “гонять ямщину”, как прежде говорили…» (86, 221).

Сам Коровин вспоминал эту историю с большой долей грусти.

«Уже прошла Николаевская железная дорога и окончена была до Троице-Сергия, а также построена была дорога и до Нижнего Новгорода. Так что ямщина была закончена. По этим дорогам уже редко кто ездил на лошадях: ямщина была не нужна… Значит, отец сказал: “Я разорен”, потому чхо дело кончилось. Троицкую железную дорогу провели Мамонтов и Чижов, друзья моего деда…» (86, 26).

Площадь имени креста

Современное название – Крестовская– застава получила в XIX веке. В старину она называлась Троицкой, так как отсюда начиналась дорога в Троицкий монастырь.

Происхождение современного названия не связано с Троицким монастырем, хотя и согласуется с его символикой. Эта путаница требует некоторых разъяснений.

В древней Руси принято было отмечать памятные места часовнями. Так называли меленький храм, где за отсутствием престола не совершали литургии, а только читали часы– молитвы суточного круга.

Начало Троицкой дороги издавна было отмечено часовней, внутри которой с некоторых пор хранился памятный дубовый крест. Резная надпись на кресте сообщала, что он изготовлен в память о встрече москвичами мощей святого митрополита Филиппа Колычева, принесенных в столицу по распоряжению царя Алексея Михайловича в 1652 году.

На Соловках, на том самом месте, где монахи, рыдая, прощались с дорогой им святыней, мощами святителя Филиппа, была поставлена существующая и ныне «прощальная» Филипповская часовня. Другая часовня была возведена в Москве, на месте торжественной встречи мощей святителя Филиппа. Внутри нее поместили большой дубовый восьмиконечный крест, напоминавший об этом событии.

Крест находился в придорожной часовне до 1929 года. Он-то и дал заставе новое название – Крестовская.

История «филипповского» креста со временем забылась. А сам крест приобрел новое значение. Для множества богомольцев он стал знаком начала пути в Троице-Сергиев монастырь. Его окутали легенды, связанные с именем святого Сергия. «По преданию, именно до этого места провожали преподобного Сергия, когда он шел из Москвы, и здесь он останавливался, направляясь в Москву» (160, 199).

Сегодня уже нет ни заставы, ни часовни, ни креста. Впрочем, крест чудом уцелел и хранится в алтаре Предтеченского придела Знаменской церкви, расположенной неподалеку отсюда, в бывшей Переславской ямской слободе.

Этот раскрашенный в красно-белые цвета храм стоит того, чтобы его посетить. Во времена первых Романовых здесь стояла деревянная церковь в честь Усекновения главы Иоанна Предтечи. Ее полное именование в документах той эпохи нельзя произнести на одном дыхании: «Церковь Иоанна Предтечи Усекновения честныя главы, по Переславскои дороге, за Устретенскими вороты, в Тонной (ямская гоньба. – Н. Б.)слободе» (205, 2). Полагают, что посвящение престола было связано со временами Ивана Грозного, небесным покровителем которого был Иоанн Предтеча.

В 1713 году на смену сгоревшей в пожаре деревянной Ивановской церкви ямщики Переславскои слободы поставили новую – в честь иконы Божией Матери «Знамение». В 1757—1766 годах была выстроена существующая ныне каменная церковь. Сравнительно долгий срок строительства говорит о том, что возводилась церковь на приходские деньги, которых часто не хватало. Тогда в строительстве наступал перерыв, и оно возобновлялось с получением новых пожертвований от состоятельных прихожан.

Имя архитектора, проектировавшего Знаменскую церковь, осталось неизвестным. Вероятно, оно бы ничего не сказало историку архитектуры. Ямщики не гнались за роскошью и оригинальностью, не приглашали знаменитых мастеров. Их вполне устраивал один из «типовых проектов» той эпохи. Упрощенные формы барокко выглядят несколько архаично для своего времени. Однако удачно найденная раскраска фасадов придает им нарядность и праздничность. Окружающие храм пристройки и службы выдержаны в том же колорите и соразмерны храму.

Укрытая кронами старых тополей и обнесенная решетчатой оградой, Знаменская церковь напоминает мираж в пустыне. Со всех сторон она окружена асфальтом улиц и бетоном многоэтажек. Но даже циклопическая эстакада Третьего транспортного кольца, уходя в сторону, словно уступает место этому чудесному явлению.

* * *

Крестовская застава возникла в 1742 году и была упразднена в 1852 году после открытия Николаевской железной дороги.

Застава встречала путника своими неизменными атрибутами: парой обелисков с двуглавыми орлами, полосатым шлагбаумом, будкой и хмурым солдатом, проверяющим у путников подорожные документы.

Сегодня на суетной Рижской площади нашлось место для всего, что угодно, кроме того, что должно быть здесь в первую очередь: памятного знака (монумента, часовни, скульптуры), отмечающего начало великой русской дороги, святого пути в Троицу.

Впрочем, посреди площади сохранился некий тополиный островок в асфальтовом море. Со всех сторон его омывают автомобильные потоки. Попасть туда без риска для жизни можно только через ответвление подземного перехода. На острове кроме бензоколонки вы найдете полдюжины засиженных скамеек, чахлую травку газонов, кабинки переносных туалетов. Здесь приют бомжей и место криминальных «стрелок». В дальней части островка устроено некое подобие фонтана, в центре которого возвышается вычурный обелиск, увенчанный железным корабликом под парусами. Никаких пояснительных надписей, относящихся к этому сооружению, не наблюдается. Но если вас одолеет любопытство и вы углубитесь в путеводители, то в конце концов узнаете, что этот памятный знак как раз и отмечает начало дороги на север, к Белому морю.

Право, и сама дорога, и далекое Белое море заслуживают лучшего предуведомления…

Железный человек

Итак, ни заставы, ни часовни, ни креста. Вот уж действительно: «Что же это у вас чего ни хватишься, ничего нет!»

Но что-то все-таки должно быть! Чем же сегодня может запомниться путнику Рижская площадь, прямая наследница Крестовской заставы? Чем удивит она нас? Чем порадует?

На первый взгляд всё здесь вполне обычно для современной московской площади «у заставы». Станция метро с людским водоворотом… Сырой и сумрачный подземный переход с ларьками и столиками южных торговцев… Лавины машин, яростно несущихся навстречу друг другу… Бензиновый смрад… Чахлый тополиный скверик… Стеклянно-бетонный «торговый центр» на месте «колхозного рынка»… Рижский вокзал, с которого уже никто не едет в Ригу…

Но вот – словно странное видение. Среди людской суеты у метро стоит на постаменте железный человек. (Не будем спорить относительно металла, но назовем его на первый раз железом.) В поднятой вверх правой руке он держит железный шар размером с баскетбольный мяч, облепленный усиками антенн. Так выглядел первый искусственный спутник Земли, запущенный в Советском Союзе 4 октября 1957 года.

Взгляд железного человека устремлен куда-то ввысь, поверх автомобилей и тополей, поверх архангельского обелиска и островерхих крыш вокзала. Всё это не представляет для него никакого интереса. Он смотрит выше, в черное ночное небо, куда и предполагает закинуть свой железный шар. Что и говорить, оригинальная фигура…

Балетную позу железного человека дополняет довольно странный наряд. Широченные штаны и съехавший куда-то набок фартук металлурга, едва заметная майка-борцовка на могучей груди…

Однако войдем в положение скульптора, исполнявшего ответственный заказ. Советский рабочий (а это именно он) не мог стоять голым. Но и слишком одетым при таком упражнении, как метание железного ядра, он тоже быть не мог. В итоге был найден компромисс…

Можно посмеяться над этим запоздалым детищем «ленинского плана монументальной пропаганды». Можно закрыть глаза на его странный вид и вспомнить о том, сколько народного труда стоил запуск первого спутника – этот поистине «национальный проект». Но можно и посмотреть на эту фигуру несколько иначе…

Привет тебе, железный человек, осколок другого мира! Как бы ни были смешны твой наряд и твоя поза, но ты, во всяком случае, – человек чести. Ты не продал свой спутник на металлолом и не открыл ларек с гнилыми бананами. Забытый всеми, как пионер на часах, ты всё так же тянешь к небесам свой сомнительный подарок. Ты бережешь то, что всеми уже давно предано и продано. Но я верю, что твоя верность не пропадет даром…

Что еще узрим мы на этой старинной площади?

В сущности, смотреть тут больше не на что. Да и нам давно пора в дорогу.

Путь и проводы

Вот и недавно перестроенный Крестовский путепровод (на современных картах Москвы – Крестовская эстакада) – мост через Николаевскую (в советское время – Октябрьскую) железную дорогу. Первую в России, открытую в далеком 1851 году. Ту самую, трассу которой, как говорят, царь Николай прочертил при помощи линейки и карандаша, ненароком обведя при этом и выступавший за край линейки кончик своего державного перста. Инженеры побоялись уточнить у грозного императора происхождение изгиба на прямой линии. Так и построили дорогу с выступом где-то в районе Валдая…

Старая и сомнительная, но вечно живая байка. Как и сама российская монархия. Много монархии – плохо. Мало монархии – тоже плохо. «Царский путь» – золотая середина. Вот только найти эту середину дано не каждому монарху…

Но мы уже вливаемся в поток, стремящийся на мост.

Мост как мост. Знаменитый разве что своим бесконечным ремонтом и автомобильными пробками. В хорошее время его и не заметишь в изгибе улицы. Но давайте немного задержимся и пройдем по узкой пешеходной дорожке по краю моста.

Внизу – известная, но всегда бередящая русскую душу картина: уходящие вдаль серебряные рельсы, пустые вагоны в «отстойнике», горьковатый угольный дымок и какая-то давняя, щемящая тоска железной дороги.

На гранитной тумбе с чугунной вазой, отмечающей въезд на мост, укреплена памятная доска. «Крестовский путепровод. Построен в 1936—1937 годах по проекту инженера Г. Ф. Вернера и архитекторов К. Н. Яковлева и Ю. Н. Яковлева».

Итак, 1936—1937 годы. Крестовский путепровод. Путь, проводы, кресты… Очень русское название, а в сочетании с датами – целый мемориал. Ведь дорога-то эта ведет, между прочим, не только на родину Ломоносова. Но также на вологодский и архангельский лесоповалы, в бездонные шахты Инты и Воркуты… Такой вот путь и проводы получаются…

Но полно. «Всюду жизнь», как справедливо отметил художник Н. А. Ярошенко. Вот взять хотя бы чугунную ограду путепровода. Какой красивый рисунок: бесконечно вьющийся стебель с молодыми листьями. Где-то я уже видел этот мотив. Нуда, конечно, это же из старопечатных орнаментов или из росписей церкви Ильи Пророка в Ярославле. В оригинале, конечно, лучше. Но и на том спасибо. Эти изогнутые в порыве жизни пышные стебли – самое художественное из всего, чем может оправдаться Крестовская застава. С ними и перспектива путепровода уже не кажется такой угрюмой, а чугунные вазы на гранитных тумбах – такими безысходными.

Глава двадцать седьмая.
Пятницкое кладбище

Справа за Крестовским путепроводом белеет в зелени Троицкая церковь на Пятницком кладбище. Ее стройные ампирные формы создают настроение возвышенной отрешенности, вполне соответствующее характеру места. Венчающая колокольню хрупкая ротонда кажется явлением из другого мира среди угрюмых каменных громад проспекта Мира.

Но нет в России такой красоты, посреди которой какой-нибудь самодовольный обыватель не повесил бы свой гамак.

Вид на эту архитектурную драгоценность почти закрыт поставленным прямо перед церковью кирпичным офисным зданием с характерной для нынешней московской застройки нелепой стеклянной пирамидкой на крыше. Нет нужды говорить о вкусах нуворишей. Но о чем думали чиновники архитектурного надзора, когда разрешали строить здесь это здание? Вопрос, конечно, риторический…

Пятницкое кладбище относится к числу старых, но отнюдь не аристократических. Первые захоронения здесь, за городской чертой, связаны были с эпидемией чумы, посетившей столицу в 1771 году. С тех пор кладбище (которое нередко называли Крестовским) разрослось, обзавелось собственным храмом. Сначала была поставлена деревянная церковь во имя святой Параскевы Сербской. Параскева по-гречески означает «пятница», день недели. Отсюда возникло народное имя этой святой – Параскева Пятница. Так кладбище у церкви стало называться Пятницким.

В 1827 году начался сбор пожертвований на строительство каменной церкви. С этой целью возле Троицкой дороги поставили часовню, где все желающие могли жертвовать на храм. Однако народных медяков как всегда оказалось недостаточно. Благодаря пожертвованиям состоятельных москвичей (среди которых был и владелец соседнего Останкина граф Д. Н. Шереметев), а также поддержке московского митрополита Филарета (Дроздова), мать которого была похоронена на этом кладбище, необходимая сумма была собрана. В 1830 году мастера приступили к строительству существующего ныне каменного храма.

Согласно памятной доске, установленной на стене храма, автором проекта был выдающийся московский архитектор А. Г. Григорьев. Однако в современных описаниях храма сообщается, что его строили не менее известные московские архитекторы В. А. Балашов и Ф. М. Шестаков (204, 8). Последнее подтверждается изысканиями в архивах. В апреле 1829 года Шестаков вместе со своим учителем В. А. Балашовым «составил проект (плана и фасада) церкви Параскевы с колокольней и четырьмя приделами на Пятницком кладбище за Крестом» (57, 212).

Со временем Пятницкую церковь по одному из ее приделов стали называть Троицкой. Это название привлекало многочисленных паломников, проходивших мимо храма в Свято-Троицкую Сергиеву лавру. Помимо престола во имя Живоначальной Троицы в трапезной были устроены приделы Сергия Радонежского (северный) и Параскевы Сербской (южный).

Пятницкое кладбище поражает своими размерами и запутанностью тропинок. Высоко над головой, словно готические своды, смыкаются кроны огромных деревьев. Под их зеленым шатром жарким летом царят сумрак и прохлада. Но город мертвых расположен посреди города живых. Через глухие заборы равнодушно глядят серые стекла каких-то институтов и цехов. Рядом – школа из красного кирпича. Окна классов выходят прямо на кладбище…

Не будучи аристократическим, здешний некрополь имеет всё же своих знаменитостей. На главной аллее кладбища находится небольшая, сложенная из красного кирпича церковь во имя святого Симеона Персидского (1916). У алтаря этого храма – семейное захоронение Ростопчиных. Самый известный среди них – любимец Павла I граф Федор Васильевич Ростопчин (1763– 1826). Он был московским губернатором в 1812 году. Ходили упорные слухи, что именно Ростопчин устроил пожар Москвы после вступления в город войск Наполеона. Помимо «пожарной» легенды, он прославился своими «афишами» – написанными простонародным языком листовками, призывавшими с борьбе с французами. После отставки в 1814 году Ростопчин жил за границей и писал воспоминания.

Рядом со знаменитым поджигателем – его дети и сноха, известная поэтесса Е. П. Ростопчина (1811 – 1858). Возле южной стены Троицкой церкви – герой другого рода: производитель знаменитой водки предприимчивый ярославский крестьянин Петр Арсеньевич Смирнов (18 31 – 1898).

Не пожалейте времени, чтобы навестить расположенную в дальнем углу кладбища «университетскую слободку» (участок № 22). Здесь, на небольшой поляне, собрались для последней беседы представители той ученой, философствующей и вольнодумствующей Москвы, которую Герцен воспел в «Былом и думах». В центре – обелиск над могилой историка Тимофея Николаевича Грановского. На его лекции по истории европейского Средневековья собиралась вся просвещенная Москва. Университетские власти не любили либерального профессора и всячески притесняли его. Похороны Грановского в октябре 1855 года всколыхнули московское студенчество и стали «первой ласточкой» александровской «оттепели». Вот что рассказывает об этом в своих воспоминаниях профессор О. М. Бодянский.

«Ничья смерть так сильно не поражала университета с незапамятного времени, как смерть его: все без исключения были под гнетом ее; с утра до поздней ночи двери жилища его не затворялись, как от университетских, так и вообще московского общества. Только на 3-й день вынесли его в университетскую церковь: торжественность была полная; но и того полнее была она на следующий день, когда хоронили его. После обедни, совершенной ректором семинарии Леонидом, и панихиды профессора Историко-филологического факультета при помощи некоторых из других, а также и самого попечителя вынесли гроб его из церкви до сенных дверей и сдали студентам, которые и понесли гроб его на своих руках через весь город на Пятницкое кладбище за Крестовской заставой, расстоянием верст 6. Путь был усыпан цветами и лавровыми листьями. С 10-ти утра до 3-х пополудни продолжалась вся эта торжественность. Профессора были в мундирах, равно как и студенты; провожающих видимо-невидимо, и большей частью все почти шли пешком от самой церкви до могилы, в том числе множество дам; поезд же тянулся больше чем на версту. Давно уже столица наша не видела подобных похорон, давно никого она так славно, так единодушно не чтила» (14, 183).

Образ Грановского занимает одно из главных мест в воспоминаниях А. И. Герцена. При всем различии взглядов, судеб и темпераментов эти два великих человека с огромным уважением относились друг к другу. «Удастся ли мне когда-нибудь одному, вдали от всех посетить его могилу – она скрыла так много сил, будущего, дум, любви, жизни…» (32, 368).

Вокруг – родные и друзья Грановского. Вот Николай Кетчер (1809—1886), врач по профессии, но при этом поэт, переводчик Шиллера и Шекспира. «Он одним появлением своим наводил уныние и тревогу на всякого консерватора. Высокий ростом, с волосами странно разбросанными, без всякого единства прически, с резким лицом, напоминающим ряд членов Конвента 93 года, а всего более Мара, с тем же большим ртом, с тою же резкою чертой пренебрежения на губах и с тем же грустно и озлобленно печальным выражением; к этому следует прибавить очки, шляпу с широкими полями, чрезвычайную раздражительность, громкий голос, непривычку себя сдерживать и способность, по мере негодования, поднимать брови всё выше и выше» (32, 260).

Спасенный от забвения золотым пером Герцена, беспокойный Кетчер вот уже 120 лет спокойно спит под серым камнем в виде аналоя…

Рядом – великий актер Михаил Семенович Щепкин (1788—1863) в окружении членов его семейства. Поодаль – родственники близкого друга Грановского, редактора «Московских ведомостей» Евгения Федоровича Корша (1810-1897).

В черной чугунной ограде этого последнего московского салона нашлось место и профессору Владимиру Ивановичу Герье (1837—1919) – создателю московских Высших женских курсов. Через дорожку от «университетских» могил высятся черные строгие надгробия двух декабристов – Ивана Дмитриевича Якушкина (1795– 1857) и Николая Васильевича Басаргина (1799—1861). Список известных лиц можно продолжить. Это цвет московской либеральной интеллигенции середины и второй половины XIX века.

Пожалуй, кроме Пятницкого кладбища нельзя придумать другое место, где могила Герцена была бы более «среди своих». Но, увы. Прах изгнанника покоится на кладбище в далекой Ницце.

По «университетской слободке» на Пятницком кладбище прокатилось нашествие современных варваров. На старых надгробиях сбиты кресты. Надписи на памятниках уже почти не видны под слоем пыли и грязи. Ленивая коса тщетно спорит здесь с торжествующим бурьяном. Ни цветка, ни лампадки, ни таблички с памятной надписью…

* * *

Отправляясь на кладбище, чтобы положить цветы на могилу родственника или постоять в задумчивости у надгробия великого человека, вы незаметно попадаете под странное очарование этого печального места. И вместо того, чтобы поскорее покинуть город мертвых и нырнуть в привычную суету повседневности, вы вдруг начинаете задумчиво бродить по пустынным дорожкам, скользя взором по бесконечным шеренгам памятников, всматриваясь в застывшие на камне лица заведомо незнакомых вам людей. Вас охватывает сложное чувство, в котором смешаны печаль и радость, покой и тревога.

Не в силах разобраться в себе, вы просто отдаетесь случайной прихоти тропинок и так глубоко погружаетесь в задумчиво-отрешенное состояние, что даже окрик цивилизации – сигнал мобильного телефона не сразу возвращает вас к действительности…

Тонкий и беспощадный анализ этой пограничной ситуации дал итальянский писатель и философ Элиас Канетти. Вывод его глубоко пессимистичен. Грубая, животная радость выжившего,пережившего весь сонм уже ушедших в мир иной людей и таким образом как бы победившего их – вот лейтмотив переживаний человека, пришедшего в город мертвых.

Но из темноты безысходности человек бросает вызов судьбе. Творческая личность и после смерти живет в своих творениях…

Об атмосфере кладбища

«Кладбища обладают притягательной силой, их посещают, даже если там не лежит никто из близких. В чужих городах они – место паломничества, где бродят не торопясь и с чувством, будто для этого они и существуют. Даже в чужих местах привлекает не всегда только могила великого человека. Но даже если прежде всего она, все равно из посещения рождается нечто большее. На кладбище человек скоро впадает в совершенно особое настроение. Есть благочестивый обычай обманывать себя относительно его природы. Ибо печаль, которую человек чувствует и выставляет на вид, скрывает тайное удовлетворение.

Что, собственно, делает посетитель, находясь на кладбище? Как он продвигается и чем занят? Он не торопясь бродит между могилами, сворачивает туда-сюда, медлит перед одним, потом другим камнем, читает имена, привлекшие его внимание. Потом его начинает интересовать, что стоит под именами. Здесь пара, они долго прожили вместе и теперь, как водится, покоятся рядом. Здесь ребенок, умерший совсем маленьким. Здесь юная девушка, только-только достигшая восемнадцатилетия. Все больше посетителя начинают интересовать временные отрезки. Они освобождаются от трогательных деталей и становятся важны как таковые.

Этот вот дожил до тридцати двух, а там лежит умерший в 45 лет. Посетитель уже гораздо старше, чем они, а они, как говорится, сошли с дистанции. Оказывается, много таких, что не дожили до его нынешнего возраста, и, если они не умерли особенно молодыми, их судьба не вызывает никакого сожаления. Но есть и такие, что сумели его превзойти. Некоторым было за 70, а лежащему вон там исполнилось 80 лет. Но он еще может этого достичь. Они зовут сравняться с ними. Ведь для него все открыто. Неопределенность собственной еще незавершенной жизни – это его важнейшее преимущество, и при некотором напряжении сил он мог бы даже их превзойти. Они уже достигли финиша. С кем бы из них он ни вступил в заочное соперничество, сила на его стороне. Ибо там сил уже нет, а есть лишь состоявшийся финиш. С ними покончено, и этот факт наполняет его желанием навсегда стать больше,чем они. Лежащий вон там 89-летний – это мощный стимул. Что мешает емудостичь девяноста?

Но это не единственный род расчетов, которым предаются посреди могил. Можно проследить, как долго некоторые здесь лежат. Время, протекшее со дня их смерти, рождает удовлетворение: вот насколько дольше я живу Кладбища, где есть старые могилы, сохранившиеся с XVIII или даже XVII века, особенно торжественны. Человек стоит перед стершейся от времени надписью, пока не разберет ее до конца. Расчет времени, к которому обычно прибегают лишь с практической целью, здесь вдруг наполняется глубокой жизненностью. Все столетия, которые я знаю, мне принадлежат…» (71, 299).