Текст книги "Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья"

Автор книги: Николай Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Глава вторая.
Сборы в дорогу

Для общества, сохранявшего патриархальный уклад жизни, отъезд из дома даже на сравнительно небольшое время (например, на лето в деревню) был значительным событием. Особенно ярко оно отражалось в детской памяти. Вот как вспоминал об этом младший брат великого писателя Андрей Достоевский.

«Но вот, наконец, настал и желанный день; кибитка с тройкой хороших пегих лошадей приехала в Москву с крестьянином Семеном Широким, считавшимся опытным наездником и любителем и знатоком лошадей. Кибитку подвезли к крыльцу и уложили в нее всю поклажу. Оказалось, что это был целый дом – так она была вместительна. Куплена она была у купцов, ездивших на ней к Макарию. – Вот все готово! Приходит отец Иоанн Баршев и служит напутственный молебен; затем настает прощанье, мы все усаживаемся в кибитку, кроме маменьки, которая едет с папенькой, провожавшим нас в коляске. Но вот и Рогожская застава! Папенька окончательно прощается с нами, маменька, в слезах, усаживается в кибитку, Семен Широкий отвязывает укрепленный к дуге колокольчик, и мы трогаемся, долго махая платками оставшемуся в Москве папеньке. Колокольчик звенит, бубенчики позвякивают, и мы по легкой дороге, тогда, конечно, еще не шоссированной, едем, любуясь деревенскою обстановкою» (54, 53).

Заботы о сборе семейства в дорогу выпадали главным образом на долю чадолюбивой матушки. Ей следовало подумать о множестве вещей, необходимых в дороге. Отец принимал на себя попечение о лошадях и повозке.

«Сборы в дорогу начинались за несколько дней. Мать аккуратно сама укладывала вещи и белье в огромный красный деревянный, обитый жестью дорожный сундук, еще старых времен. Горничная Анюта с характерным постукиванием гладила в передней гору выстиранного белья, от которого поднимался пар, с приятным “чистым” запахом; в кухне жарились цыплята и пеклись особые “дорожные” пирожки и яйца; отец совещался с Гаврилой: кого запрячь в тройку в тарантас, кроме гнедого четверика в коляску, а кого – пару в телегу – под вещи, “чтобы не отставали”. Накануне дня, назначенного для отъезда, наше – детей – нетерпение доходило до последнего предела. Сидеть смирно мы были уже не в силах, идти из дома гулять – не тянуло, мы беспрерывно бегали, всем мешая, угрозы нас не взять не действовали, бегали из дома на кухню, откуда нас выгонял суровый Артамоныч, а с кухни в конюшню, вернее в каретный сарай, где Гаврила осматривал и подмазывал экипажи и охотно отвечал на все наши вопросы: кто пойдет в корню в тройке, а кто на пристяжке, и пойдет ли в четверике наш любимец гнедой злой Графчик (купленный у Толстых)… Если накануне было пасмурно (в дождь не выезжали), то было страшно, что не поедем. И на другой день, проснувшись ни свет, ни заря, первым делом бежишь босиком к окну: “Ура, солнце, едем!” Выезжали после раннего обеда. Все садились, минуту молчали, она казалась нам очень долгой, вставали, крестились на иконы, прощались с оставшейся прислугой – и в путь» (207, 111).

Обычай «присесть на дорожку» и помолчать, свято соблюдаемый и до сего дня, уходит корнями в далекое прошлое. «По повериям, если сорваться в путь сразу, смаху,то пути не будет»(215, 61). Многие считали необходимым перед отъездом прочесть молитву.

Дурной приметой для отъезжающего считалось возвращение с дороги за каким-то забытым предметом. Выезд из дома по возможности не назначали на «тяжелый день» – понедельник. Если при выезде из родных мест дорогу путнику перебегал заяц – путешествие вообще следовало отменить. Плохим предзнаменованием для путника считалась также встреча со священником или с бабой, несущей пустые ведра (93, 214 —224).

* * *

Отрадой путнику служил загодя собранный сундучок с едой и напитками – «погребец».

«Приятно, однако же, после снега, метели, очутиться в теплой комнате. С помощью погребца мгновенно стол накрывается скатертью, стаканами, ложками, закуриваются трубки и сигары, наливается чай, и мы наслаждаемся и теплом и покоем» (2, 33).

Путешествие было своего рода праздником, а сборы в дорогу – его кануном. Радостное волнение, предвкушение чего-то нового и интересного охватывало не только детей, но и взрослых. «С чем может сравниться нетерпение отъезжающего, когда шнуруется дорожный чемодан и просторная ямская телега дожидается на дворе…» (164, 14).

В том случае, когда путник отправлялся в далекое и долгое путешествие, друзья нередко провожали его на некоторое расстояние от дома. Так провожали, например, Александра Герцена, отправлявшегося с семьей за границу Друзья ехали вместе с ним до первой почтовой станции – до Черной Грязи.

«…Шесть-семь троек провожали нас до Черной Грязи… Мы там в последний раз сдвинули стаканы и, рыдая, расстались.

Был уже вечер, возок заскрипел по снегу… Вы смотрели печально вслед, но не догадывались, что это были похороны и вечная разлука. Все были налицо, одного только недоставало – ближайшего из близких, он один был болен и как будто своим отсутствием омыл руки в моем отъезде.

Это было 21 января 1847 года…» (32, 429).

Так провожали и Теофиля Готье, покидавшего Петербург ранней весной 1859 года.

«Очень скоро мы приехали на железнодорожную станцию, и там, находя, что расставание наступает слишком быстро, вся компания вошла в вагон и пожелала сопровождать меня до Пскова, где тогда прерывалась недавно начатая линия железной дороги. Этот обычай сопровождать отъезжающих родных и друзей мне нравится, он существует только в России, и я нахожу его трогательным. Горечь отъезда смягчается, и одиночество наступает не сразу же за объятиями и пожатиями рук» (41, 327).

Глава третья.
Подорожная и прогоны

Путник, отправлявшийся в дорогу «по казенной надобности», имел существенные преимущества перед частным лицом. На почтовых станциях он брал лошадей в первую очередь и платил «прогоны» по установленным ставкам. Запасшись подорожной, отправился в свой тернистый путь и сострадательный Радищев.

«Кто езжал на почте, тот знает, что подорожная есть оберегательное письмо, без которого всякому кошельку, – генеральский, может быть, исключая, – будет накладно. Вынув ее из кармана, я шел с нею, как ходят иногда для защиты своей со крестом» (154, 43).

Одним из самых распространенных видов злоупотреблений властью была выписка казенных подорожных частным лицам. Случалось, что губернаторы отправляли в столицу курьеров якобы «по казенной надобности», а в действительности для собственных нужд. Радищев (намекая на сибаритство Потемкина) рассказывает историю про то, как один губернатор регулярно гонял курьера в Петербург для покупки свежих устриц к своему столу.

«В расходной книге у казначея записано: по предложению его высокопревосходительства дано курьеру Н. Н., отправленному в Санкт-Петербург с наинужнейшими донесениями, прогонных денег в оба пути на три лошади из экстраординарной суммы» (154, 57).

Путник, едущий без подорожной, вынужден был самостоятельно нанимать ямщиков и платить им из своего кармана, причем гораздо дороже, чем за «казенные» прогоны.

«Между тем как в моей повозке запрягали лошадей, приехала еще кибитка, тройкою запряженная. Из нее вышел человек, закутанный в большую япанчу, и шляпа с распущенными полями, глубоко надетая, препятствовала мне видеть его лице. Он требовал лошадей без подорожной; и как многие повозчики, окружив его, с ним торговались, то он, не дожидаясь конца их торга, сказал одному из них с нетерпением: – Запрягай поскорее, я дам по четыре копейки на версту. Ямщик побежал за лошадьми. Другие, видя, что договариваться уже было не о чем, все от него отошли» (154, 58).

Картина, нарисованная Радищевым, мало менялась с течением времени. Вот как описывает свой путь из Москвы в Пензу путешествовавший в конце 1827 года князь П. А. Вяземский.

«Дорога от Москвы в Пензу: 696 верст (по подорожной 695), по 5 копеек, кроме первой станции. Издержано всего дорогою 146 рублей…

Выехал я из Москвы 12-го числа (декабря, 1827), в семь часов вечера. В полдень на другой день был во Владимире, ночью в Муроме, на другое утро поехал я на Выксу…» (28, 565).

Из этой справки явствует, что путник платил прогоны по 5 копеек за версту и (двигаясь днем и ночью, с остановкой только для смены лошадей на станциях) ехал со средней скоростью 10– 12 верст в час.

* * *

Два года спустя, летом 1829 года, из Москвы в Одессу отправился английский офицер Джеймс Александер. Он ехал в собственной бричке, но при этом имел подорожную, позволявшую на станциях требовать лошадей в первую очередь. Однако такая предусмотрительность не спасла англичанина от неприятностей, которые начались на первой же станции.

«Подорожная была выписана на троих, все бумаги были в порядке, так что мы покинули Москву без всяких осложнений. Дорога была просто ужасной, ухабы вытрясали из нас всю душу. У Даниловской заставы мы на минуту остановились, чтобы бросить последний взгляд на сияющее великолепие древней столицы.

Когда мы приехали на первую почтовую станцию, тамошний смотритель заявил, что сможет дать нам лошадей лишь через шесть часов; это было не самое удачное начало путешествия, и мы поняли, что такие проволочки будут ожидать нас по всей дороге. В то время как мы размышляли, стоит ли дать взятку, чтобы получить лошадей, к нам подошли полдюжины крестьян, предлагая лошадей за двойную оплату. Мы долго торговались и ругались с мужиками, пытаясь снизить цену, а затем, изобразив безразличие, отправились спать в экипаж, но мужики тоже улеглись; видя, что нам не удастся их переспорить, мы наняли лошадей и продолжили путь» (6, 138).

Впрочем, склонность ямщиков к вымогательству исчезала по мере удаления от Москвы. В российской глубинке царили патриархальные нравы, а бедность заставляла крестьян быть более сговорчивыми и предупредительными по отношению к путешественникам.

«После того как мы миновали Тулу, неприятности с наймом почтовых лошадей кончились. Как только я подъезжал к почтовой станции, ко мне подбегали крестьяне и предлагали своих лошадей, гораздо лучших, чем почтовые клячи, и всего по пять копеек за версту. Кроме того, мужики были вежливы и услужливы – помогали мне сойти, будто я – женщина, за пустячную цену предлагали молоко и фрукты» (6, 142).

* * *

Путник, не имевший подорожной, не мог выехать из города через заставу. Случалось, обычная забывчивость ставила под угрозу все путешествие. Подобную историю, приключившуюся с его отцом летом 1831 года, рассказывает в своих воспоминаниях Андрей Достоевский.

«И вот, как теперь помню, после нашего обеда, часу в 4-м дня, к нашей квартире подъехала крытая циновкой повозка или кибитка, запряженная тройкою лошадей с бубенчиками. Папенька, простившись с маменькой и перецеловав всех нас, сел в эту кибитку и уехал из дому чуть не на неделю. Это было, кажется, первое расставание на несколько дней моих родителей. Но не прошло и двух часов, когда еще мы сидели за чайным столом и продолжали пить чай, как увидели подъезжающую кибитку с бубенчиками и в ней сидящего отца. Папенька мгновенно выскочил из кибитки и вошел в квартиру, а с маменькой сделалось что-то вроде обморока; она сильно испугалась внезапному и неожиданному возвращению отца. К тому же тогда она была беременна братом Николею. Отец кое-как успокоил маменьку. Оказалось, что он позабыл дома свой вид, или подорожную, и что, подъехав к Рогожской заставе, не был пропущен через нее за неимением вида. Не правда ли, что в настоящее время это пахнет чем-то диким!.. А 64 года тому назад никого не пропускали без вида через заставы, разве только городские экипажи, следующие на загородные прогулки. Взяв с собою документы и успокоив маменьку, отец опять уехал и на этот раз не возвращался домой дней 5—6» (54, 51).

Глава четвертая.
Лошади

Современному человеку трудно понять саму атмосферу путешествия на лошадях. И даже те немногие, кто занимается конным спортом или отправляется в конные походы, не представляют себе всей гаммы ощущений, сокрытых в позвякивающем и поскрипывающем слове «бричка».

Впрочем, путешествия на лошадях бывали разными. Не касаясь езды верхом, заметим, что и путешествия в повозке сильно отличались друг от друга. Одно дело – ехать в дилижансе «на почтовых», другое – «на долгих». В первом случае лошадей меняли на каждой почтовой станции и путник, отдаваясь ощущению движения, впадал в некую сонную одурь, а между тем передвигался относительно быстро. Во втором случае он ехал на одних и тех же лошадях, либо своих собственных, либо нанятых вместе с кучером.

Скорость передвижения «на долгих» была гораздо ниже, чем «на почтовых». При этом делались довольно долгие остановки, чтобы лошади могли отдохнуть, напиться и пощипать траву. В целом разница в скорости и ощущениях была примерно такая же, как между едущим по проселочной дороге мотоциклистом и велосипедистом. Путник, ехавший «на долгих», экономил на «прогонах» и был свободен в выборе места для остановки. Он мог взять с собой гораздо больше багажа, чем тот, кто ехал «на почтовых». Наконец, он мог в полной мере насладиться дорогой как неторопливой сменой картин и неисчерпаемой темой для размышлений.

Вот как вспоминает свое первое большое путешествие историк С.М. Соловьев (1820—1879).

«До гимназии и во время гимназического курса ездил я с отцом и матерью три раза в Ярославль для свидания с дядею моей матери, который был там архиереем (Авраам архиепископ, знаменитый своею страстью к строению церквей). Эти путешествия совершались на долгах, то есть бралась кибитка тройкою от Москвы до самого Ярославля; 240 верст проезжали мы в четверо суток, делая по 60 верст в день; выехавши рано утром и сделавши 30 верст, в полдень останавливались кормить лошадей, кормили часа три, потом вечером останавливались ночевать. Таким образом познакомился я с Троицкою Лаврою, Переяславлем-Залесским с его чистым озером, Ростовом с его нечистым озером и красивым Ярославлем с Волгою» (173, 270).

* * *

Рассуждая о русской дороге и способах передвижения по ней, постоянно оглядываешься на великолепные пассажи из русской литературы XIX столетия. Все наши писатели и поэты той эпохи были влюблены в дорогу и изливали это чувство в прозе и стихах. О многих вещах они сказали так точно и художественно, что нам остается только с почтением уступать им место на страницах этой книги.

Известный русский педагог и публицист К. Д. Ушинский создал целый ряд рассказов о своих поездках по России. Одно из его рассуждений посвящено как раз своеобразию различных видов путешествий.

«Как нам кажется, железные дороги созданы для езды, а не для путешествий. Какое впечатление может остаться в душе человека, когда предметы, не останавливаясь ни на минуту, с быстротой молнии несутся перед его глазами? Какая мысль может созреть в голове его, когда время дороги разочтено минутами, когда время отдыха, отпускаемое с аптекарской точностью, едва достаточно для того, чтобы проглотить завтрак или обед? Нет, как хотите, а мне кажется, что пароходы и паровозы лишили путешествие всей его поэзии. По крайней мере, это справедливо для нас, людей отживающего поколения, которые ездили еще не только в дилижансах, на почтовых, но даже на долгих, – даже на своих. Без всякого сомнения, новое поколение проложит себе в мир поэзии и новую дорогу, может быть, тоже железную, по которой оно сумеет догнать впечатления, ускользающие от наших ленивых взоров; но мы не без удовольствия вспоминаем езду по целым неделям, шестичасовые кормы, длинные ночлеги, вставанья до свету и подобные принадлежности езды на долгих или на своих.

Вот тащится, покачиваясь, дребезжа, поскрипывая и прищелкивая, дорожная бричка; много дорог сделала она на своем веку, и бока ее блестят, как лакированные. Она едет медленно, страшно медленно, но куда торопиться? Воздуха так много, он так свеж, окрестные поля, рощи, деревушки, серебряные громады облаков смотрят на вас с таким умиляющим спокойствием, звонкая, монотонная песня жаворонка, который, кажется, следит за вами, скрипучий голос экипажа, к которому мы привыкли давно, как к хриплому голосу доброго старого друга, – всё говорит вам: куда и зачем торопиться? Вот поле, покрытое созревшей рожью.– смотрите, как бегут по нему, перегоняя друг друга, и золотистые волны колосьев, гонимые теплым ветром, и прозрачные, громадные тени облаков. А там, впереди, когда вы спуститесь с пригорка и переберетесь за дребезжащий мостик, перекинутый через ручей, чуть видный в траве и кустах, ждет вас свежая прохлада зеленого леса, и долго ветки лип и берез будут хлестать по кузову вашей брички, сгоняя оттуда назойливого овода, который решился путешествовать вместе с вами, и долго гибкий орешник будет хрустеть под ногами пристяжных. Но чем дальше в лес, тем колеи становятся глубже, попадаются плотинки из хвороста, порядочные лужи… Подушка, ваша старая, чудно покойная подушка, вытертая вашими собственными боками, недостаточно защищает вас от толчков, которые всё становятся сильнее и сильнее. Куда, зачем торопиться? Посмотрите, как хорошо пройтись пешком по опушке леса: вон спелая ягода рдеет, как коралл, в зеленой высокой траве, вон грибы раскинулись целой семьей, а иволга плачет там, в далекой глуши. Вы далеко ушли вперед, чуть слышен знакомый крик и посвистывание вашего возницы, чуть слышно еще более знакомое щелканье экипажа. Вы устали? Присядьте же у этой часовни, которая так кстати поместилась у холодного ключа; внутри ее все так таинственно и мирно: и старый, почерневший образ, украшенный уже засохшими цветами, и ветка широколиственного клена, ворвавшаяся в разбитое окошко, и деревянный ковш, оставленный здесь на пользу прохожего. Но вот и ваш экипаж, лошадки отдохнули и смотрят веселее. Селифан доедает ягоды, вынимая их полной горстью из своей засаленной шапки, и с новой энергией принимается за вожжи и кнут; лес кончился, дорога стала глаже, и солнце садится. С полей дохнуло прохладой; горизонт, загроможденный облаками, облитыми золотом и пурпуром, темнеет; звонче раздается лай собак, скрип ворот и колодцев; ночная тьма заливает окрестности, поля и деревни, вдали над рекой заблестели огни ночлежников; на душе у вас светло и покойно, в голове одна фантазия гонит другую, вы забыли про дорогу и про цель вашей поездки, вы никуда не торопитесь… но скрипнули высокие ворота, захрипел толстый хозяин постоялого двора… и вы вдруг остановились под темным навесом: кровь ваша, взволнованная долгой ездой, начинает улегаться, усталые члены расправляются, и душистое сено глядит на вас так заманчиво…» (197, 17—19).

* * *

Распространение железных дорог превратило бричку в музейный экспонат. Однако люди, вкусившие все прелести путешествия на неторопливой скрипучей повозке, порой ностальгически вспоминали ее даже среди удобств железнодорожного вагона первого класса. Вот что писал о своем путешествии из Елисаветграда в Москву летом 1856 года Андрей Достоевский.

«В сентябре я подал в строительный комитет форменный рапорт о разрешении мне отпуска на 28 дней для поездки в Москву и Петербург по домашним обстоятельствам.

Получив отпуск, я начал собираться в дальнее путешествие. Сборы мои, конечно, были очень невелики; домашние мои очень желали, чтобы я ехал не один, а с попутчиками, и вот приискание этих-то попутчиков и было довольно затруднительно. Но наконец таковые нашлись. Ехали в Харьков на Покровскую ярмарку двое (средней руки) купчика, ехали они в своей кибитке на тройке почтовых и искали себе третьего попутчика, чтобы ехать было дешевле. Я принял их предложение с тем, чтобы мне было предоставлено лучшее место в задку кибитки, и они назначили днем выезда четверг, 4 октября.

Тогдашнее путешествие было не то, что нынешнее, сел в вагон да и помчался! Нет, тогдашнее путешествие было более затруднительно, но зато и более оставляло впечатлений. От Елисаветграда до Москвы считалось 1070 верст, и проехать их на перекладных с переменою лошадей, а за неимением своей повозки ждать последней на каждой станции с перекладкою всех вещей – чего-нибудь да стоило: всех станций было 59!» (54, 245).

* * *

Подобно тому как современный человек, прежде чем сесть в автомобиль, на котором ему предстоит проделать дальний путь, непременно поинтересуется, какой марки эта машина, сколько у нее под капотом «лошадей», ручная у нее коробка передач или автоматическая, – так и прежние наши путешественники всегда внимательно оглядывали поданных им лошадей, упряжь и экипаж. В эпоху, когда лошадь была основным транспортным средством, существовал целый ряд связанных с нею мелочей, которые о многом могли сказать наблюдательному человеку

Вот, например, примечательный рассказ А. И. Герцена о его поездке из Вятки во Владимир.

«Когда я вышел садиться в повозку в Козьмодемьянске, сани были заложены по-русски: тройка в ряд, одна в корню, две на пристяжке, коренная в дуге весело звонила колокольчиком.

В Перми и Вятке закладывают лошадей гуськом, одну перед другой или две в ряд, а третью впереди.

Так сердце и стукнуло от радости, когда я увидел нашу упряжь» (32, 219).

* * *

Краса и гордость русских дорог – знаменитая птица-тройка. Запряженная в легкие саночки тройка мчащихся лошадей представляла собой незабываемую картину. Одно из лучших литературных описаний русской тройки принадлежит перу французского писателя Теофиля Готье, посетившего Россию в 1858 году. В Петербурге он наблюдал гонки русских троек по льду Невы.

«…Но самая великолепная упряжка такого рода – это тройка, в высшей степени русская, очень живописная повозка типично местного колорита. Большие сани вмещают четверых сидящих друг против друга человек и кучера. В них запрягают трех лошадей. Средняя лошадь запряжена в оглобли и хомут с дугой над загривком. Две другие пристегиваются к саням лишь при помощи внешней постромки. Слабо натянутый ремень привязывает их к хомуту коренной лошади. Четырех поводьев достаточно, чтобы погонять трех лошадей. До чего приятно для глаз смотреть на тройку, несущуюся по Невскому проспекту или по Адмиралтейской площади в час прогулок. Коренная идет рысью прямо перед собой, две другие – галопом и тянут веером. Одна должна иметь вид злой, строптивой, непослушной, нести по ветру, создавать видимость скачков и ляганий – это сердитая. Другая должна встряхивать гривой, скакать, принимать покорный вид, доставать коленями до губ, танцевать на месте, кидаться вправо и влево, повинуясь своему веселому и капризному нраву, – это кокетка. Оголовье уздечки с металлическими цепочками, упряжь легкая, словно нити, а в ней там и сям блестят изящные позолоченные украшения. Эти три благородные лошади напоминают античных коней, везущих на триумфальных арках бронзовые колесницы, тяжести которых они не чувствуют. Кажется, что они играют и резвятся перед санями только из собственного каприза. У средней лошади серьезный вид более мудрого друга по сравнению с двумя легкомысленными компаньонами. Вы сами можете себе представить, что вовсе не легко поддерживать такой чисто внешний беспорядок при большой скорости, притом что каждая лошадь тянет в разном беге. Иногда бывает, что сердитая прекрасно исполняет свою роль, а кокетка сваливается в снег. Поэтому для тройки нужен безупречно ловкий кучер» (41, 71).

* * *

Дружная работа лошадей в тройке была постоянной, но почти недосягаемой целью для каждого кучера и ямщика. Вспомним знаменитое поучение, с которым обращался к лошадям подгулявший кучер Чичикова Селифан.

«…Занятый ими (мечтами. – Н. Б.), он (Чичиков. – Н. Б.)не обращал никакого внимания на то, как его кучер, довольный приемом дворовых людей Манилова, делал весьма дельные замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны. Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому что был приобретен от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца, так что даже в глазах их было заметно получаемое ими от того удовольствие. “Хитри, хитри! вот я тебя перехитрю! – говорил Селифан, приподнявшись и хлыснув кнутом ленивца. – Ты знай свое дело, панталонник ты немецкий! Гнедой – почтенный конь, он сполняет свой долг, я ему с охотою дам лишнюю меру, потому что он почтенный конь, и Заседатель тож хороший конь… Ну, ну! что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят! я тебя, невежа, не стану дурному учить. Ишь куда ползет!” Здесь он опять хлыс-нул его кнутом, примолвив: “У, варвар! Бонапарт ты проклятый!” Потом прикрикнул на всех: “Эй вы, любезные!” – и стегнул по всем по трем уже не в виде наказания, но чтобы показать, что был ими доволен. Доставив такое удовольствие, он опять обратил речь к чубарому: “Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда хочешь, чтобы тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. Я с удовольствием поговорю, коли хороший человек; с человеком хорошим мы всегда свои друга, тонкие приятели: выпить ли чаю, или закусить – с охотою, коли хороший человек. Хорошему человеку всякой отдаст почтение. Вот барина нашего всякой уважает, потому что он, слышь ты, сполнял службу государскую, он сколеской советник…”

Так рассуждая, Селифан забрался наконец в самые отдаленные отвлеченности. Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но мысли его так были заняты своим предметом, что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя: все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Наконец громовый удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг как из ведра» (35, 37).

* * *

Не столь художественные, но вполне реалистичные наблюдения над характером и свойствами лошадей в русской тройке представил и приятель Гоголя Степан Петрович Шевырев, совершивший летом 1847 года познавательное путешествие по северной России.

«На последней станции к Рыбинску смотритель настоял на том, чтобы мы к тройке припрягли четвертую лошадь. Я согласился, тем более что он ссылался на грязную дорогу. Но тут был мне случай узнать, что такое русская тройка, прославленная Гоголем, в экипаже, который для нее и сработан. Четвертая только что мешала. Извозчик измучился. Наконец он сам увидел необходимость отпрячь четвертую, и тогда лишь мы бойко понеслись до Рыбинска. Дружная тройка, которую знает извозчик и которая сама знает извозчика, есть необыкновенная ездовая сила, созданная русским человеком.

Я решался бы лучше платить за лишнюю по форме, да не припрягать четвертую, как помеху. Помню я одного мальчика извозчика, который нас возил два раза из Кириллова в один и тот же день: в первый раз была у него дружная, его тройка, как он ее называл: мы просто летели, и мальчик весь был вдохновение. Но во второй раз хозяин его тройку разрознил: куда-то спонадобилась одна из трех лошадей; ее заменили другой, и мальчик был сам не свой, сердился, сердил и нас, но под конец все объяснилось: это была уж не его тройка и он был прав. Извозчик с своей дружной тройкой есть великое дело в почтовой скорой езде. Лошади у него везут лихо, как бы ни был грузен экипаж, лишь бы запрягался тройкой» (214, 340).

* * *

Судьба ямской лошади была незавидной, а ее век – коротким. Французский путешественник и писатель маркиз де Кюстин замечает, что «лошадиный век в России исчисляется в среднем восемью или десятью годами» (92, 184).

Да и могла ли лошадь протянуть дольше, когда ее уделом была вечная гонка по разбитым дорогам, в мороз и в жару. Грубые и жестокие с ямщиками, фельдъегеря и разного рода «власть имущие» еще меньше думали о лошадях. Вот красноречивая сцена, нарисованная острым пером Кюстина.

«Внешность, осанка и характер моего фельдъегеря (сопровождавшего Кюстина по России. – Н. Б.)напоминают мне на каждом шагу дух, господствующий в его стране. Когда мы подъезжали ко второй станции, одна из наших лошадей зашаталась и, обессиленная, упала. К счастью, кучер сумел сразу остановить остальную тройку. Несмотря на то, что лето на исходе, днем стоит палящий зной, и от жары и пыли нечем дышать. Я решил, что у лошади солнечный удар и что она умрет, если сейчас же не пустить кровь. Подозвав моего фельдъегеря, я достал из саквояжа футляр с ветеринарным ланцетом и предложил немедленно им воспользоваться, чтобы спасти жизнь несчастному животному Но фельдъегерь ответил мне со злобной и насмешливой флегматичностью: “Не стоит того, ведь мы до станции доехали”. С этими словами, не удостоив взглядом издыхающую лошадь, он пошел на конюшню и заказал новую запряжку. Русским далеко до англичан, издавших закон против жестокого обращения с животными. Мой фельдъегерь не поверил бы в существование такого закона» (92, 194).

* * *

Случалось, что изнуренные непосильным трудом лошади останавливались, и никакими угрозами нельзя было заставить их двигаться дальше. Приведем эпизод из путевых записок сенатора Павла Сумарокова.

«По утру запрягли лошадей, и последовала новая неприятность. Они при первом пригорке остановились, и что ни делали, стегали кнутом, вели за повода, переместили их, и всё без успеха, не трогались с места. Более часа стояли мы в таком положении, и проходящий крестьянин принудил нас заплатить за одну пристяжную, на 10 верст, два целковых, и поступил бесчестно, не по-русски» (181, 116).

* * *

Отсутствие лошадей на почтовой станции было вечной проблемой для путешественника. Случалось, что проехавшая незадолго до того знатная особа забирала всех имевшихся в наличии казенных лошадей. Рядовому путнику оставалось либо ждать неопределенно долго их возвращения, либо нанимать лошадей за двойную цену у толпившихся возле почтовой станции «частников» – желающих подзаработать местных жителей.

Вот как описывает эту ситуацию в своем путевом дневнике юный немецкий художник Эуген Хесс, ехавший из Петербурга по Псковскому тракту летом 1839 года. (Отец автора записок, знаменитый баварский художник-баталист Петер Хесс, по поручению императора Николая I делал зарисовки мест сражений войны 1812 года. Художник взял с собой в поездку по России своего 15-летнего сына, начинающего художника Эугена Хесса. По распоряжению Николая их сопровождали генерал-майор императорской свиты Л. И. Киль и полковник Генерального штаба Г. К. Яковлев.)

«Так как Псков лежит не на почтовом тракте, мы были вынуждены вернуться с нашими лошадьми на почтовую станцию, находящуюся не очень далеко, всего лишь в одной версте от города. Здесь к нам вышел смотритель с безутешной физиономией и сообщил, не переставая подобострастно кланяться генералу, что недавно проехавшая княгиня Паскевич забрала всех лошадей.