Текст книги "Пьесы. Интермедии. Письма. Документы. Воспоминания современников"

Автор книги: Николай Эрдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Милая моя и золотая мамочка и папа, не сердитесь на меня за такие короткие и ничего не говорящие письма. Но честное слово, я просидел для этого полтора дня дома, Павел^{45} в это время ходил по городу, был в театре, а я сидел и писал. И что же, за полтора дня я написал три письма вместо четырех, все короче воробьиного носа и глупые до последней степени. Чтобы написать самое обыкновенное письмо, за которое мне не придется краснеть, я должен истратить месяц и пуд бумаги. Я говорю об этом серьезно. Простите меня, дорогие. Тем более что Павел говорит, что тем, кто меня любит, можно писать просто жив и здоров и им будет приятно, а я знаю, что вы меня любите.

Целую.

Ваш Николай.

Павел шлет горячий привет.

Поклон Кате и Поле.^{46} От Павла также.

Передай, мамочка, Борису, что в журнале, в который имеется письмо, еще нету нужных людей, кажется, они приедут завтра. Завтра я выясню все и с издателем и с журналом и напишу ему обо всем подробно. Вере^{47} я уже написал.

Ну, спокойной ночи, мои дорогие, уже шестой час. Паве, давно уже дрыхнет.

Еще раз целую.

6

3 августа 1925 г. [Венеция]

В. Б. ЭРДМАН, Р. К. ЭРДМАНУ

Родные мои, какая изумительная и беспощадная красота Венеция. Ни разу в жизни я не испытывал такой грусти, такой печали. Я всегда переносил прекрасное очень тоскливо, но я никогда не думал, что можно тосковать до такой степени. Площадь Св. Марка. На ней можно сидеть часами без слов и движения. Вообще в Венеции хочется говорить шепотом, как на кладбище. Прямо перед нашими окнами залив, и вечером видно, как зажигаются огни на Лидо. Но самое прекрасное – это гондолы, мне почему-то они больше всего напоминают скрипку, хотя на нее совсем не похожи. Когда лежишь в гондоле и едешь маленькими каналами, чувствуешь, до чего страшна и великолепна была та эпоха, когда каким-то безумцам запало в голову выстроить этот фантастический город. У Анри де-Рени^{48} в одном из романов есть человек, который, приехав в Венецию, собирался из нее уезжать. Собирался он весной, потом летом, потом осенью, потом зимой и так и не мог уехать. Я этого человека вполне понимаю. Несмотря на это, завтра мы выезжаем в Падую, а послезавтра во Флоренцию, затем Рим и отдыхать в Римини. Вас, наверное, удивляет слово «отдыхать», но от железных дорог и новых впечатлений так устаешь, что хочется где-нибудь пожить на одном месте и поваляться на солнце.

Обязательно пишите в Рим.

Целую вас изо всех сил.

Николай.

За последнее время я очень волнуюсь, как и что с вами, поэтому напишите обязательно хоть два слова.

Привет Кате и Поле.

От Павла вам и им тоже.

Передайте Борису, что я жду от него письма. Завтра пишу ему и Вере.

Надеюсь, что с вами ничего не случилось, а то Венеция полна каких-то непонятных предчувствий.

Пишите. Целую.

7

[Август 1925 г. Рим]

В. Б. ЭРДМАН, Р. К. ЭРДМАНУ

Дорогие мои, я почти не надеялся получить ваши письма, этот Poste Restante казался мне подозрительным, но я ошибся, и каждый час моей жизни я хотел бы ошибаться таким же образом. Poste Restante оказался выше всяческих подозрений, и первый день в Риме был днем ликования. Спасибо вам, милые, за письма, за то, что вы здоровы и за то, что с вами не случилось никаких несчастий. Денег мне, пожалуйста, не присылайте, с этим вопросом все кончено и все обстоит блестяще. У Вячеслава Иванова^{49} я встретился с Мейерхольдом. Мейерхольд дает телеграмму в театр. Театр высылает деньги Керженцеву,^{50} а Керженцев пересылает их нам. Вообще это не дело. Я просил Бориса навести кое-где кое-какие справки, а он уже решил, что мы сидим на мели, и собирается высылать денег. Передайте ему, чтобы он этого ни под каким видом не делал. Что касается покупок, дело обстоит таким образом. Костюмы здесь делать нельзя. Мы сшили во Флоренции по костюму, которые ни к черту не годны. По крайней мере я свой не решился еще ни разу одеть. Одеть я его, конечно, одену, но в Москве подобные туалеты носить невозможно. Райх^{51} рассказывает, что с ее костюмом точно такая же история. Это раз. Купить Борису на шубу очень страшно, мы абсолютно ничего не понимаем в материях. Что же касается готового пальто, во Флоренции можно купить очень хорошие из Лондона, коверкот. Стоят они от 5 до 6 сотен лир, есть, без сомнения, и дороже. Вот такое пальто я очень мечтаю привезти Борису. Было бы очень интересно узнать, сколько возьмут за такое пальто на таможне, если его послать посылкой.

Так как мы себе такие пальто купили, то за третье могут брать на границах и возможно, что посылать выгодней. Если узнаете, напишите об этом. Постарайтесь также узнать, сколько возьмут за пальто из кожи. Что касается кофты для тебя, то я ее куплю на обратном пути в Берлине, а не в Риге, так как мы надеемся проехать на Штеттин,^{52} и оттуда на пароходе в Ленинград, не заезжая в Ригу. Скоро начнутся гастроли Мейерхольда в Ленинграде и «Мандат» в Михайловском. Третья студия, наверное, уже приехала. Поэтому возьмите у Стрельникова деньги на ботинки и пр., нечего с ним церемониться, если он станет выдумывать, я ему напишу. Из Рима мы решили ехать в Сорренто и на Капри. Там мы будем отдыхать, и там живет Горький, а говорят, что Горький – это самое интересное в Италии. Пока, до Горького и после Венеции, в которую я влюблен, самое интересное Рим. Самое замечательное – площади и фонтаны. Фонтаны на каждом шагу. Прекрасная свежая вода, первая вода, которую можно пить в Италии с наслаждением. Сегодня дочь Вячеслава Иванова водила нас в Ватикан. Вчера мы осматривали Капитолий, в день приезда – Форум и Колизей. По-моему, таких масштабов не может быть даже в Нью-Йорке. Вообще Рим подавляет своими масштабами. Вяч. Иванов читает нам целые лекции о происхождении какого-нибудь камушка, а Мейерхольд издевается. Вчера мы были с Вяч. Ивановым, Мейерхольдом и Райх в посольстве на концерте Сибора.^{53} После концерта посол и послица пригласили в свои апартаменты пить чай. В понедельник я читаю в посольстве «Мандат», неудобно было отказаться, Керженцев очень любезен. Во вторник уезжаем на Капри, оттуда сейчас же присылаем телеграмму с адресом. Милый папа, пиши мне по-немецки, я все понимаю. Твое письмо было для меня так неожиданно, что я его перечитывал несколько раз. Что касается Укр. пролеткульта, если Борис будет списываться, то кроме 20–30 черв, пусть не забудет упомянуть об авторских полутора процентах с акта, а то они могут понять, что без авторских. Золотая моя мамочка, я посылал из Берлина чулки, интересно, дошли они или нет и сколько с вас взяли. Если дошли и немного и они годятся, напиши, я пошлю на обратном пути еще. На всякий случай пришли номера чулок твои и Верины и носков Бориса и папины, а также перчаток. Посоветуй, что привезти Кате.

Почему Борис не прислал снимки с «Иосифа»,^{54} я просил. Если он еще и посейчас не послал, пусть подождет, я ему, может быть, пришлю берлинский адрес, куда их направить до моего приезда.

Я жив, здоров, только изнываю от жары и жду вторника, чтобы уехать к морю.

Целую вас, мои милые, крепко, крепко.

Николай.

Борису браво. Здорово устроился.

Привет Кате и Поле. Завтра пишу еще, а то с меня градом льет пот.

8

[Август 1925 г. Капри]

В. Б. ЭРДМАН, Р. К. ЭРДМАНУ, Б. Р. ЭРДМАНУ

Живу я, родные мои, богатой и разнообразной жизнью молодого путешественника. Каждый день ем (два раза), купаюсь (два раза), сплю (два раза), пью (двадцать два раза). Погода стоит прекрасная, кроме двух дней, когда дул сирокко. По итальянскому законодательству, преступления, совершенные во время сирокко, караются одной ступенью ниже, чем совершенные в обыкновенную погоду. Узнал я об этом после и потому никакого преступления не совершил. Ветер этот горячий, и дует он с Африки. Итальянцы делаются от него совершенно невменяемыми, что касается меня, я остался к нему нечувствительным. Павел был обуреваем меланхолией и хандрил. Море здесь такое соленое, что после купания на лице и на прочем теле остаются крупинки соли, которые мы кладем в суп, когда нам забывают к обеду поставить солонку. Я уже начал немного плавать, но пока еще очень позорно.

Каждый вечер бываем у Горького. Приходится согласиться с Райх, что в Италии самое интересное – русский Горький, может быть, потому, что у них нету русской горькой. Читал он мою пьесу и вызывал меня для беседы о ней. Многое осуждал, но больше хвалил.^{55} Живет у Горького гармонист Рамша. Он выступал одно время с Орловым и Лопуховой в Ленинграде, ничего подобного я никогда не слыхал. Он играет Шопена, Баха, а также русские песни так, что можно расплакаться. Живут здесь еще немало русских. Проф. Старков с семьей, он работал когда-то в Басманной больнице, родственница поэта Ходасевича,^{56} жена писателя Вольнова^{57} и еще несколько.

Писем я от вас очень давно не получал и очень скучаю. Пишите, милые.

Ваш Николай.

Целую вас крепко, крепко и обнимаю. Адрес мой написан на первой странице. Еще раз целую. Привет Кате и Поле. Поклон от Павла.

Пишите.

9

[Август 1925 г. Капри]

В. Б. ЭРДМАН, Р. К. ЭРДМАНУ, Б. Р. ЭРДМАНУ

Все еще живем на одном месте. Стало значительно прохладней, а следовательно, на обратном пути я не буду так изнывать и таять, как я таял по дороге сюда. По этой причине, а также и по причинам более важным, как-то: соскучился, пора работать, хочется съесть хорошего супа (итальянцы бездарны в отношении супа), готов ехать обратно. Думаю, что Мейерхольд пришлет деньги на днях, и тогда мы тронемся. В Сорренто живем мы прекрасно, чему в значительной степени мы обязаны Горькому. Горький читает нам каждый вечер свои рассказы и рассказывает анекдоты, которые с ним и с другими случались в жизни. Не знаю, что лучше, – по-моему, анекдоты. Читает он мастерски, и поэтому рассказ «Безответная любовь» показался мне лучшим, что написано за последнее время, надо прочесть самому. Думаю, что лучшим он все-таки останется.

Сейчас с балкона Горького художница Ходасевич (она у него живет) крикнула мне, что для нас взяты билеты в театр. Стало быть, после ужина поедем в город. Третьего дня с Ходасевич и с сыном Горького^{58} ездили ночью ловить рыбу. Я поймал какую-то удивительную рыбу, красную и с большими глазами. Приехал сюда Вячеслав Иванов, он очень милый. Звонок отеля зовет меня ужинать, а еще не одет, до вечера мы здесь ходим в пижамах. За все это время мы не получили из Москвы ни одного письма, хотя Вяч. Ив. специально ходил на римскую почту, чтобы они пересылали письма в Сорренто. Есть у нас надежда получить их завтра. Завтра понедельник. Пишите, милые, а то без писем как-то нехорошо делается.

Целую вас тысячу раз.

Ваш Николай.

Привет Кате, Поле.

10

[25 июля 1926 г. Одесса]

В. Б. ЭРДМАН

Хорошие вы мои, я здесь прямо оббеспокоился и изволновался весь из-за вас. Раз тридцать в день сбегал вниз узнавать, нет ли для меня писем. Я знаю, что вы любите писать почти так же сильно, как я, но дело в том, что я боялся, не сделалось ли тебе хуже. Даже Охлопков,^{59} который вначале трунил над моим беспокойством, стал в конце концов ко мне присоединяться. Сегодня получил твое письмо. Спасибо, золотая. Жаль, что не написала, приедет Борис или нет и что с Володей.

Живу я как скот – сплю, ем, купаюсь, принимаю ванны, опять сплю и еще раз сплю.

Завтра с Охлопковым еду на фабрику. Думаю, что узнаю, прошел ли мой сценарий через цензуру^{60} или нет, а также выяснится вопрос с постановщиком. До сего времени из кинолюдей, имеющих власть и вес, никого не видел – они были в Харькове.

Приходил здесь ко мне в номер сотрудник «Одесских известий» для интервью. Я спал и поэтому принял его в строго официальном костюме – босой и в трусиках. Я его очень долго убеждал, что рассказывать об искусстве не умею, а в особенности о своем и о себе.

Он ответил, что это очень понятно, потому что чем больше писатель, тем он меньше о себе говорит. После этого я мило покраснел и с удовольствием замолчал. К сожалению, ненадолго. Он сидел у меня целый час и в конце концов вытянул из меня какие-то нелепые признания. Их было не очень много, но – зато все глупые, и я теперь боюсь покупать газету. Между прочим, пусть папа, если можно, покупает театральные журналы, все-таки будет интересно почитать по приезде.

Как дела в твоем министерстве финансов? Приедет Борис или нет?

Передала ли ты записку Дине?^{61} Может быть, она все-таки пришлет когда-нибудь свой адрес.

Приехала ли Вера?

Целую вас крепко.

Привет Кате, Поле.

Ваш Николай.

Если Борис не уехал, но поедет, откройте у меня мой ящик стола, там лежит бювар. Возьмите его как он есть, заверните в бумагу, и, если не трудно, пусть Борис привезет его мне. Если Борис уехал, не посылайте, пусть лежит.

11

[Июль 1926 г. Одесса]

В. Б. ЭРДМАН

Милая мамочка, завтра решается судьба моего пребывания в Одессе. Дело в том, что здешняя цензура запретила «Митю». Завтра я должен получить ответ на мою телеграмму, посланную в Харьков, возможно, что в Харькове его сумеют провести. Если я получу в ближайшие дни деньги – поеду в Крым, если нет – в Москву. Пока живу, ничего не делая. Начинаю покрываться загаром, ругаю укранизацию и дожидаюсь телеграммы. Как только получу ее, напишу о своих дальнейших поступках. Прости за скупое письмо, но с тех пор, как в одесской газете напечатали, что Николай Эрдман совсем еще молодой человек с тихой и скупой речью, делающейся в особенности скупой, когда он говорит о себе, я боюсь писать многословно, дабы не уличить во лжи любезного сотрудника «Известий».

Из Москвы я получил только одно письмо. Передали ли вы Дине записку? Передайте эту Борису. К стыду своему, я тоже не знаю его адреса. Простите, что я к вам все время пристаю, но это очень важно.

Целую тебя и папу.

Николай.

Привет Кате, Поле.

12

[8 августа 1926 г. Одесса]

В. Б. ЭРДМАН

Милая, золотая мамочка, не писал тебе некоторое время, так как дела мои были очень неопределенны и я каждый день ждал бесконечного «завтра». Теперь дела мои проясняются. Пять частей моего сценария цензура утвердила, и не только утвердила, а ей, как говорят, даже понравилось. Выслал в Харьков шестую часть, которая была не дописана. Одно время сам собирался в Харьков, теперь, наверное, не поеду. Охлопков на днях подписывает договор. Он будет ставить картину самостоятельно, а также играть главную роль. Условия для него, по моему мнению, превосходные, и он должен быть доволен. Это с материальной стороны, что касается актеров и художника, то здесь таковых не имеется и ему придется над ними помучиться.

Живу я по-прежнему хорошо, валяюсь с Борисом на пляже, хожу с Касьяном^{62} в кино и живу с Охлопковым. Борис покраснел от солнца и мажется на ночь какой-то мазью, чтобы не лезла кожа, выглядит он как молодой и упитанный Борух. Начинаю работать над пьесой,^{63} пока идет туго. Мешал сценарий. Через неделю примусь как следует. Катался на яхте, оказывается, кататься на яхте совершенно буквально замечательно. Пожалуйста, напишите, как вы живете. Деньги я получил, но не все, был много должен, поэтому не прислал, скоро получу остальные – непременно вышлю. Дела Бориса немного задерживаются, не приезжает какой-то тип, но он скоро приедет. Это все не важно, т. к. мы здесь все вместе, а вместе мы люди совершенно непобедимые.

Большое спасибо, папа, за телеграмму. Я получил от Павла^{64} еще одну. Он меня спрашивал, где я буду. В ту пору я собирался в Харьков и ответил ему, что еду в Харьков, а оттуда в Москву или назад в Одессу. Где он теперь – не знаю, он хотел ехать на Кавказ.

Целую вас от всего сердца. Николай.

Поцелуй от Бориса. Привет Кате, Поле.

Если видаете Мишу, передай ему привет и Лене.

13

[Осень 1926 г. Одесса]

В. Б. ЭРДМАН, Р. К. ЭРДМАНУ

Самая хорошая моя мамочка, дорогой папа, живу я все еще в Одессе и, должно быть, никуда, кроме Москвы, из нее не уеду. На фабрике нет денег, и я получу их, а следовательно и вы, не раньше двадцатого. Справитесь ли вы без них это время? Я живу, ем, пью и курю в кредит. Каждый день подписываю счета и чувствую себя американским миллионером. Погода у нас, несмотря на похолодание, стоит прекрасная, но купаюсь я редко, т. к. занят или на фабрике, или дома. Картина получается не совсем плохая, и Охлопков начинает пользоваться весом и уважением. Охлопков – он очень хороший, и я желаю ему всяческого успеха. В нашей гостинице живет Петрицкий,^{65} он пишет мой портрет. Во весь рост в пальто и с тросточкой. Помните – «в профилечек и с зонтиком». Дина почти совсем осталась в Одессе. Решила работать у Касьяна, но потом передумала. Два дня пролежала в кровати, я думал, что у нее ангина, но она тоже передумала и выздоровела. Работа моя над пьесой почти не двигается. Я разучился писать и стал бездарным. Пока об этом не догадались, вы никому не рассказывайте. Борис работает, Вера утешилась. Хозяйство постепенно восстанавливается. Вообще о нас не волнуйтесь, мы живем прекрасно, а вот как справляетесь вы, мои дорогие. Борис послал вам 50 рублей, двадцатого вышлю 500, а в конце месяца приеду сам. Я по вас соскучился.

Целую вас крепко и долго. Дина тоже.

Привет всем, поклон Кате и Поле.

Охлопков припадает к стопам. Его здесь в журнале назвали «Лучшим советским киноактером».

Кофе привезу сам.

Еще целую. Николай.

14

[Осень 1926 г. Одесса]

В. Б. ЭРДМАН, Р. К. ЭРДМАНУ

Родные и дорогие мои, целые дни сижу на фабрике и клею и режу и не понимаю, что делаю. Материалу на двадцать картин, из такого количества пленки^{66} можно сделать не только «Митю», но и «Федю» и «Саню». Видел в черновом виде три первых части, сейчас о них очень трудно судить. Мне показалось, что будто вторая не так уж плоха. Борис и Вера живы и здравы. Борис сделал прекрасный макет к «Собору Парижской Богоматери»^{67} и купил такую же прекрасную шубу Вере. Охлопков сохнет и становится похожим на пленку длиной в 1800 метров. Погода здесь солнечна и тепла, окно целый день открыто. Как только картина немного прояснится – напишу. Не прояснится – тоже напишу.

Целую вас от души.

Николай.

Привет Кате, и пусть она от меня поклонится Поле.

Охлопков сердечно приветствует вас.

Золотая мама, напиши, если что-нибудь у вас в чем-нибудь неладно. Милый папа, я заказал для альбома фото с «Мити».

15

[1 декабря 1926 г. Одесса]

В. Б. ЭРДМАН, Р. К. ЭРДМАНУ

Родные мои, работа затягивается на более долгое время, чем я предполагал, и, хотя мое участие в ней совершенно излишне, мне придется застрять в Одессе еще на неделю, а может быть, и больше. В Киев я, наверное, не поеду, т. к. мне не терпится сесть за пьесу и я отсюда, как только смогу, без задержки поеду нах фатерлянд. Картина выходит плохой.^{68} Три части видел Борис, и они его очень огорчили, мое мнение отличается от его только тем, что меня огорчают не три части, а шесть. Директору картина очень нравится, но это не делает чести ни директору, ни картине. У Бориса на днях премьера. Украинский «Собор Парижской Богоматери». Говорят, что это лучшая работа Бориса. Не знаю, лучшая ли она, но макет прекрасный. Вообще Бориса здесь очень ценят, и вы можете им гордиться. Я с утра до вечера на фабрике, но за две недели еще не совсем понял, что я на ней делаю. Многие украинцы собираются воспользоваться моим гостеприимством и приехать в Москву. Держись, мама, жди гостей. Лучшая моя мамочка, если у вас нет денег, напиши. Если очень нет, пришли телеграмму и я сговорюсь со Стрельниковым.

Очень целую.

Ваш живой и здоровый сын Николай.

Что с Полей. Привет ей и Кате.

16

[13 декабря 1926 г. Одесса]

В. Б. ЭРДМАН, Р. К. ЭРДМАНУ

Родные мои, сегодня получил мамино письмо и спешу вас успокоить относительно здешней погоды. До последнего времени можно было ходить почти без пальто, а вчера был такой ветер, что по нашему бульвару почти нельзя было ходить в пальто, а вернее, вообще ходить. Сегодня шторм кончился и погода опять сделалась приятной и, по-моему, не думает портиться. В гостинице тепло, в монтажной тоже, у меня есть теплый жилет и американская куртка, так что о холоде я совершенно не думаю.

Борис, наверное, уже писал вам, что собирается за границу. Если бы ему удалось, это было бы самой справедливой наградой за его работу. «Собор Парижской Богоматери» прошел блестяще. Я до того рад, что даже писать об этом не стоит. Страшно волновался, что вторую работу могут принять хуже первой. Если теперь еще удастся поездка в Константинополь,^{69} можно благодарить судьбу за то, что Борис очутился в Одессе.

Вера танцует на той неделе «Тщетную предосторожность». Это ее первый классический балет. Она очень боится. Мы надеемся.

Картину скоро кончим. Твое участие меня очень тронуло, но все это не так страшно. Картина из рук вон плоха и позорна, но я никогда не думал, что я столькому научусь на фабрике. Охлопков так заработался и измучился, что ничего не соображает, даже того, что «Митя» не вышел. Фабрика относится к нему прекрасно и упрашивает его ставить «Дон Кихота», если ему дадут отпуск, он останется. Очень хочется писать пьесу. Я даже кое-что набросал потихоньку от Николая. Чувствую я себя хорошо, только не высыпаюсь, поэтому меньше всего думаю о деле и больше всего о постели. Приеду приблизительно через неделю, если не дотянешь с деньгами, пришли телеграмму. Целую вас крепко. До скорого свидания.

Николай.

Привет Кате и Поле.

17

[Октябрь 1929 г. Ленинград]

В. Б. ЭРДМАН

Замечательная моя мамочка, вот уже третий день, как я прекратил ленинградские развлечения, сижу за столом и работаю над пьесой. Хочу кончить ее здесь во что бы то ни стало. Номер у нас в первом этаже, тихий, уютный, располагающий к работе. Ванная комната блестит как на океанском пароходе. Дину очень хорошо приняли в театре, в котором она будет выступать. Сегодня она с Ваней^{70} выступает в каком-то неожиданном концерте, это будет для них отличной репетицией. Ваня живет у своих знакомых почти рядом с гостиницей. Бумагу, на которой я тебе пишу, подарила мне Куракина в день рождения. Спасибо вам большое за поздравительную телеграмму. С «Одиссеей»^{71} нам с Массом^{72} очень не повезло. Спектакль получился из рук вон плохим. Самое обидное, что публика, даже несмотря на отвратительную постановку, все-таки во многих местах аплодирует тексту, следовательно, если бы пьеса попала к другому режиссеру, спектакль мог бы получиться на «ура». Сейчас уже пьеса совершенно на себя не похожа. Цензура не оставила в ней камня на камне. В Москву ее наверное не повезут. Скоро сюда приезжает Мейерхольд. Я буду очень рад повидать его здесь. Я думаю, что после «Одиссеи» «Самоубийцу» никому, кроме него, не пропустят. С Менделевичем^{73} я, кажется, наладил старые отношения, а после того, как я проиграл ему на биллиарде пять рублей, они стали еще лучшими. Правда, на другой день я у него выиграл три и боюсь, что они снова могут испортиться. Настроение у меня пока все-таки боевое. Уповаю на «Самоубийцу». Если его не убьют, мы еще поспорим. Посылаю папе две вырезки. Журналы еще не выходили. Что с его глазом? Как твое здоровье? Как у Бориса с «Толстяками»?^{74} Жаль, что вас здесь нету. Как бы вы тут отдохнули. Это мой вечный и скучный припев. Но, ей-богу, я верю, что этим летом вы уже сумеете уехать куда-нибудь в самые замечательные места и отдыхать, отдыхать, отдыхать за всю жизнь. Целую вас, любимые мои, и кланяюсь земно.

Николай.

Завтра вышлю сто рублей. Кате привет. Хобе^{75} кусочек сахару.

18

[Август 1930 г. Москва]

В. Б. ЭРДМАН

Бедная мамочка, ты, наверное, очень страдаешь из-за жары. Могу тебя утешить только тем, что в Москве сейчас совершенно невыносимое пекло. Все мы, вот уже несколько дней, начиная Хобо и кончая Диной, ходим высунув языки. Сравнительно сносно можно себя чувствовать только в моей комнате. Я сижу в трусах и работаю над мариенгофской пьесой. Дина сейчас выступает каждый день. А иногда даже два раза в день. То, что мы сделали с Массом для мюзик-холла,^{76} цензура не пропустила, но есть надежда, что пропустит после переделок. Папа прислал очень довольное письмо. Федя обещал достать ему обратный билет по Москве-реке. В Нижний он ехал в четырехместном купе один. На пароходе у него одиночная каюта. Между прочим, одиночную каюту папа заказал себе телеграммой. Мы все смеялись над ним и над телеграммой. Теперь он смеется над нами. Мейерхольд приедет в начале сентября или в конце августа, посмотрю, чем он дышит. Есть слух, что он собирается в Америку.^{77} Мне думается, что его не выпустят. Если уедет – я не буду ему должен. Если останется – поставит. Как-то тебе будет без Друцких. Хотя, наверное, ты уже кое с кем перезнакомилась. Отдыхать – большое искусство. Постигла ли ты его? Судя по твоим письмам, не очень. Дело совсем не в том, что человек ничего не делает. А в том, что человек ни о чем не думает. Плюнь на все и не думай. Это сейчас очень осуществимо.

Борис прекрасно устроился. У меня, кажется, тоже все налаживается. Папа смотрит на Жигули. Дина работает. Катя с нами. Набирайся сил. Хорошо бы тебе почаще кататься по морю, если тебя не укачивает. Мне думается, что ты нас с Диной застанешь еще в Москве. Очень хочется тебя повидать и подробно расспросить обо всех впечатлениях. Все тебя целуют и кланяются.

Целую, твой Николай.

Деньги вышлем завтра.

Был с Диной на бегах. Разыгрывался приз Республики.

Выиграл 12 рублей.

Еще раз целую тебя.

19

[Ноябрь 1930 г. Москва]

X. А. ЛОКШИНОЙ

Второго или третьего ноября (простите меня, но еще будучи школьником я считался одним из самых выдающихся специалистов по забыванию исторических дат) трамвай, на котором я ехал к «русскому (потому что знал наверняка, что не застану его дома) Палленбергу»^{78} (как сказал один немецкий журналист, возможно хорошо знающий Палленберга, но, без сомнения, плохо знающий Игоря Ильинского) – Игорю Ильинскому, сломался. Почувствовав неожиданный толчок, я откинулся на спинку сиденья (чужого сиденья – я стоял) и закрыл книгу. По обилию скобок и по Вашему беспощадному вкусу [(для меня это доказано, хотя бы тем, что Вам не нравятся мои пьесы [самый глубокий (идущий со дна моего уязвленного самолюбия) поклон] и по Вашему замечанию о фининспекторе)][1]1
  Скобки поставлены по оригиналу.


[Закрыть] Вы сразу догадались, что это был Марсель Пруст. Между прочим, я убедился, что в вагоне можно читать только гениев, это единственный способ не чувствовать давки. Пруст в этом отношении совершенно незаменим. Бесспорно, изо всех гениев он самый вагонный гений. Недаром у него столько общего с московским трамваем: как один, так и другой любят неожиданные остановки, как один, так и другой любят ходить не по своей линии и оба с одинаковым философическим спокойствием относятся к своей конечной станции. Я верю в провидение (я не знал причины поломки трамвая), я люблю искусство (трамвай остановился на Триумфальной площади), поэтому я покинул вагон и пошел в мюзик-холл. Тридцать герлс, прекрасные, как молодые антилопы, швыряли ногами, изображая военный танец.^{79} Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что у самой длинной (в моей жизни) пары ног сегодня выходной день. Тогда, не зная, что мне делать со своим провидением, я пошел к Мейерхольду. В кабинете мастера, который присутствием Зинаиды Райх превращен в уборную (без сомнения, «который» относится к кабинету, а не к мастеру), я застал небольшое, но, по нашему времени, довольно изысканное общество. Юрий Олеша, его жена, Зинаида Райх, ее муж, бронзовый бюст самолюбивого камер-юнкера и я. Шел «Лес». Спектакль приближался к концу, и мы отправились посмотреть на последний эпизод (такой прекрасный) с летающими стульями. Не браните меня, что я занимаю Ваше внимание подобными мелочами, но в данном случае историк во мне одерживает победу над поэтом. Спектакль окончился. Публика поднялась со своих мест и начала аплодировать. Труппа подошла к б. рампе и любезно раскланивалась со своим зверем, затем, по заведенному ритуалу, повернулась в профиль и стала вызывать мастера. Именно в этот момент я покинул зал и пошел за кулисы, где и наткнулся на возвращающегося со сцены Мейерхольда. Публика продолжала аплодировать. Труппа продолжала аплодировать. «Хочешь раскланиваться за Островского?» – спросил меня гениальный мастер. «За Островского, – отвечал я, – почему нет, если только это не обидит, Гоголя». «Пустое». Тогда твердыми и уверенными шагами я вышел на сцену. Вся картина должна быть изображена так: с одной стороны стояла аплодирующая труппа (аплодирующая по инерции, так как она не знала, что вместо Мейерхольда появлюсь я), с другой стороны стоял аплодирующий Мейерхольд (аплодирующий от полного сердца, так как он знал, что аплодирует Островскому), внизу стояла аплодирующая публика, которая совершенно не знала, кому она аплодирует, а посередине сцены стоял я и отвешивал поясные поклоны труппе, Мейерхольду и публике. Зина убежала со сцены. Олеша упал со стула. Уходя за кулисы, я понял, что я прощался с Советским Театром. Все.

Позвольте мне этим письмом попрощаться с Вами – на днях уезжаю в провинцию искать какой-нибудь благородной профессии. Думаю, что уже 10-го буду от Вас кланяться Одессе.

Эрдман.

Ко дню моего отъезда Литовский^{80} обещал снять «Мандат».

20

[10 сентября 1931 г. Гагры]

В. Б. ЭРДМАН

Вчера был первый день съемок. Снимался эпизод с коровами. Содержание эпизода заключается в том, что коровы проходят на дачу к Елене (героиня картины), у которой Утесов^{81} – Костя играет на пастушеской дудке. Недалеко от гостиницы «Гагрипш» и немного выше в горах расположена прекрасная белая дача профессора Федорова. Сам профессор в данный момент находится в Москве и, наверное, режет людей. Здесь же его заменяет управляющий-итальянец, которому мы сказали, что он зарежет картину, если не разрешит съемки на доверенной ему даче. Не зная содержания картины и думая, что в таком месте можно снимать только любовные сцены, итальянец любезно дает разрешение. Пока устанавливали аппарат и Александров^{82} в голубой рубашке, мексиканских штанах и тропическом шлеме отдавал распоряжения, управляющий сидел на верхнем балконе и с благосклонной улыбкой взирал на работу вдохновенных художников. Но вот раздается сигнал, и под дикие крики абхазцев на белые и крутые лестницы, ведущие к главному входу, врывается обезумевшее стадо коров. Сметая все на своем пути, бодаясь, мыча, выворачивая ступени, вырывая с корнем банановые деревья, животные устремляются вверх. Несчастный итальянец видит, как одна за другой трескаются и падают на дорогу чудесные гипсовые вазы, как вытаптываются розовые кусты и крошатся перила. Он хватается за голову и начинает кричать на звучном языке Петрарки и Кроче какие-то убедительные слова, на которые никто не обращает внимания. Четыре часа продолжалась съемка, четыре часа кричал итальянец, и четыре часа невозмутимо улыбался Александров, чувствуя себя так же спокойно, как в павильоне на Потылихе.