Текст книги "Свет и мрак
Сборник фантастических повестей и рассказов"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
В загробную жизнь я не верил – даже в детские года… Но, странное дело, я верил, что Энох был переселен на небо… Но куда же? На небо?!.. Несколько позднее, я все эти верование бросил и забыл, как ребячьи грезы. Но Лилли, моя бедная Лилли не выходила из моей головы. Я часто видел ее во сне и всегда просыпался со слезами на глазах. В Иттоне, в первый раз я засел за книгу и, по мере чтение, что-то весьма неопределенное начало мелькать в моей голове. Я стал более и более верить в могущество прогресса и знание… и наконец, дошел до моих убеждений…
Он вдруг остановился, замолк и посмотрел на Джулию. Она как будто спала, но только что он замолк, как она открыла глаза, схватила его за руку и заговорила.
– Нет! Продолжайте! продолжайте! – заговорила она… – Скажите мне дойдут ли люди до того, чтобы не было горя и зла, и чтобы жизнь их была одно вечное наслаждение без конца?
Ольд-Дикс с уверенностью кивнул головой.
– Это мое кровное убеждение, – сказал он.
– Как! – вскричал я. – Ты думаешь, что люди дойдут наконец до бессмертия!.. Но ведь это только твоя фантазия.
– Когда состав нашего тела изменится, – сказал внушительно Ольд-Дикс, – то что же помешает ему быть вечным… Как вечен воздух, эфир… Как вечна вся материя…
Я пожал плечами.
– Если люди будут воздушными, – догадалась Джулия, – то они будут летать по воздуху.
– О! непременно, непременно! – вскричал Ольд-Дикс. – Я не могу иначе представить будущее человечество, как отделенным, свободным от земли и плавающим в мировом, эфирном пространстве.
– Ах! Как это будет весело! – вскричала Джулия и всплеснула руками. – Я так бы желала летать по воздуху… Как птица, как ласточка… – И в глазах ее мгновенно загорелись искры и также мгновенно потухли.
– Воздух и свет – вот две стихии будущего человечества, – сказал докторально Ольд-Дикс. – Воздух– это среда более материальная, грубая. Эфир и свет – это среда для более развитых и более успевших. Мне кажется, все в мире рано или поздно можно превратить в световой эфир. – Ведь мир древних растений когда-то горел и оставил после себя уголь. Теперь этот уголь служит нам для топлива и освещение. Продукты его горение можно опять собирать и пускать в оборот. Таким образом является вечное, светящееся perpetuimi mobile… Солнечный луч, конденсируясь в растениях, не пропадает. Он постоянно превращается в новые формы световых лучей. Но вместо солнечных лучей мы можем утилизировать уголь, как механическую силу пара, и превращать ее в свет посредством электродинамических машин. Рано или поздно, но вся материя непременно превратится в свет. Я в этом убежден… И вот в этих-то волнах неугасаемого, бесконечного света будет проходить жизнь будущих людей.
– Но что же эти будущие воздушные или эфирные люди, – перебил я его, – удержат ли они их теперешнюю форму или и форма их будет другая? Ведь все наше тело организовано для земли?
Ольд-Дикс быстро поднялся с табурета. В моем вопросе он, вероятно, услыхал насмешку. Он несколько раз прошелся по комнате, потер лоб и снова сел на свое место.
– Это трудный вопрос, – сказал он тихо и задумчиво. – Из всех отправлений нашего тела только два не имеют прямого отношение к жизни на земле. Это – отправление, в результате которых являются мысль и чувство. Но какая же форма связана с ними!? – И он тихо провел рукой по воздуху. – Ничего!.. Ничего я не могу здесь представить себе… Ведь легенды рисуют же нам образы прекрасных детских головок, с крылышками из небесного эфира… Может быть, люди примут этот образ, а может быть, они останутся верны образу своих грубых, элементарных предков и сохранят его по привычке или из любви к консерватизму… Тут мы ровно ничего не знаем…
Я приложил палец к губам и молча указал ему на Джулию. Она спала мирно и радостно улыбалась сквозь сон. На щеках ее выступил нежный румянец. Тонкие брови приподнялись кверху. Это было лицо счастливого ребенка.
Несколько мгновений Ольд-Дикс любовался на нее. Затем быстро схватил меня за руку, подхватил свою шляпу и на ципочках быстро провел меня через два салона; в третьем он остановился, выпустил мою руку и несколько секунд потирал себе лоб и тяжело дышал.
– Что у тебя?! Болит голова? – спросил я.
– Н-нет… Я должен бежать от вас, – сказал он.
– От кого?! Куда бежать?! Я тебя никуда не пущу.
И я схватил его за обе руки и усадил на козетку, которая стояла подле.
– Объясни, ради Бога, куда ты хочешь бежать? Зачем?
– Я сам не знаю куда… Но надо!.. Надо!.. Нервы!.. И он закрыл лицо руками.
Я тихо отвел его руки. Он зажмурил глаза, но эти глаза были полны слез.
– Джон! Что с тобою? Признайся мне. Доверься старому товарищу и другу.
– Знаешь ли, – проговорил он сквозь слезы. – ее лицо мне удивительно напоминает, удивительно… лицо моей маленькой Лилли.
– Так зачем же бежать?! Джон!.. Оставайся здесь при ней, а я уеду.
Он вскочил с козетки и порывался уйти, но я крепко обхватил его руками.
– Джон! – говорил я. – Ведь я не люблю ее. Пойми ты это, старый дружище. Она мне так же дорога, как всякое наслаждение мимолетное, опьяняющее. Один раз я бросил ее и теперь так же, я думаю, я расстанусь с нею без сожаления.
Он подвел меня к длинному зеркалу, в котором отражалась вся его коротенькая, горбатая фигурка.
– Смотри! – сказал он, указывая на свое отражение. – Разве может меня любить какая-нибудь женщина?!.. Нет!.. Нет!.. Я мечтатель, фантазер… Я думал… мне казалось, что я давно все похоронил… Все глубоко обдумал и выбросил за борт.
– Джон! Джон! – говорил я, обняв его. – Женщины часто любят, не знаю почему… отвратительных уродов; и чем они безобразнее, оригинальнее, тем они крепче привязываются… А у тебя, посмотри, какое умное, славное, доброе лицо.
– Нет! Нет! Нет!.. Это не может быть! Это не должно быть! Это регресс, аномалия!
И он вырвался из моих объятий и побежал, размахивая своими длинными руками.
Я бросился за ним.
– Послушай! – говорил я. – Чудачина ты!
Но он уже выбежал в швейцарскую. Все камерьере и лакеи стояли на вытяжку, и швейцар широко распахнул перед ним выходные двери.
Я вернулся к Джулии. Она спала по-прежнему. Несколько минут я смотрел и любовался на ее прекрасное лицо. Я смотрел, как тихо поднималась и опускалась ее грудь, и какое-то довольство обладанием красивой женщиной и сознание собственного превосходства, пред уродливым Ольд-Диксом, невольно шевелилось в сердце.
Какое скверное, эгоистичное животное – человек!
VIII
Ha другой день я проснулся поздно и мне подали записку от Ольд-Дикса. Вот что писал он:
«Мой дорогой друг!
«Я уже уехал и мысленно простился с тобой. Заочно расцеловал тебя, старый и неизменный дружище! И крепко поцеловал ручку моей второй дорогой Лилли. Когда ты получишь это письмо, я, наверное, буду уже далеко от тебя. На жизненном пути неожиданно для меня встретилась станция и задержала меня. Теперь я снова в дороге, в бесконечной дороге. Я ездил до сих пор из желания развлечь себя и излечиться от моего сплина. Теперь я буду ездить, чтобы лечиться от глубокой сердечной раны, которую нанесла мне… Флоренция и от которой, вероятно, излечит меня преждевременная могила.
«Весь твой, верный Джон Сюррисбюри, баронет».
Когда прочла это письмо Джулия, она широко раскрыла глаза, и яркая краска разлилась по ее лицу.
– Что это такое? – спросила она меня, быстро мигая глазами.
– Чудак! – сказал я. – Он влюбился в тебя. Он говорит, что ты удивительно напоминаешь ему его Лилли.
Она отвернулась и несколько секунд простояла неподвижно, тихо перебирая пальцами по столу. Затем быстро схватила мою руку.
– Эдгард! – вскричала она. – едем! Догоним его!.. Скорее! Скорее! – И она вся заволновалась.
Я пожал плечами.
– Если он не написал нам, куда уезжает, то, вероятно, он не хотел, чтобы мы это знали. Зачем же мы будем его искать?
Притом… если страсть его действительно глубока, то он, наверное, даст знать о себе. Он приедет!..
Она задумалась, ее красивые брови то сдвигались, то снова приподнимались. Грудь волновалась. Она теребила скатерть на столе.
Ставка была поставлена. Пересилит ли у нее привязанность ко мне начинающееся чувство к этому оригинальному, уродливому чудаку?
Целый день она была задумчива. Постоянно подходила к окнам, точно кого-то ждала. К нам пришла обедать вся наша compania di campagna. Дон Хуарос был необыкновенно сладостен. Обе Дольчи блестели неподдельным весельем. Панчери был в высшей степени остроумен. Но Джулия была рассеяна, безучастна и задумчива. Я думал: не зажглась ли уже в ее сердце искра нового чувства? Ведь все женщины очень жалостливы и часто их сожаление разрастается в любовь. При этом всякое препятствие их только раздражает. Но вечером, вдруг, перед нашими окнами хлопнула петарда и раздалась музыка. Целый оркестр играл на улице, целая кадриль пьерро и пьеррет бешено танцевала на широкой панели. Мы тотчас же зазвали всю эту compania di allegrezza к себе и пошла бешеная потеха. Мы пировали опять вплоть до утра.
Утром я только-что открыл глаза, как Джулия напала на меня.
– Едем, mio coro! Mia anima carissima, mio cor precioso!
– Куда? Зачем?
– Едем скорее, скорее вон из этой скучной Флоренции!
– Помилуй! Ты так веселилась вчера и на прошлой неделе.
– Нет! Едем! Я здесь умру, утоплюсь!..
– Куда же ехать?
– Туда – на юг, на теплый юг.
И мы отправились в Неаполь.
Дорогой я думал об Ольд-Диксе и о Джулии. «Нет! это не твоя, маленькая, тихая Лилли, – думал я, – это бешеный вулкан, это целое море непостоянства. А ты, мой горбатый философ, решающий мировые задачи, ты не мог решить одного вопроса: может ли сердце женщины, брошенное в омут бурных наслаждений, остановиться и затихнуть на глубокой привязанности к одному человеку?
И мне стало грустно. Я живо представил себе это задумчивое, симпатичное лицо. Я думал, что наша встреча была последнею в жизни и что мы больше никогда, никогда не увидимся. Но судьба свела нас опять и очень скоро, свела, действительно, в последний раз в жизни.
В Неаполе Джулия подняла на ноги целый город, взбунтовала всю голодную чернь, всех лаццарони. Полиция вежливо попросила нас удалиться, откровенно признаваясь в своем бессилии. И какая полиция может сдержать расходившийся народ, наэлектризованный жаждой к наслаждению?! Festa для неаполитанца – это вторая религия; там праздник неразлучен с культом, там в честь мадонны зажигаются фейерверки и бенгальские огни. Понятно после этого, что Джулия для неаполитанцев сделалась предметом культа. Довольно было показаться ее коляске на улице, чтобы народ с ревом, задыхаясь, бежал за ней и кричал: é viva donna Julia, splendida Julia, carissima, sancta, bellissima.
Бурбоны отлично поняли эту народную страсть к праздникам, посредством трех F – Festa, Farina и Forca, полновластно управляли Неаполем. Они давали народу бесчисленные праздники (Festa), продавали ему для макарон и поленты муку (Farina), по произвольным ценам, а недовольных этим порядком вещей они без церемонии отправляли на виселицу (Forca).
Из Неаполя мы отправились в Рим, через Фоджио. Дорога эта была весьма опасна, так как горные разбойники грабили без церемонии встречного и поперечного. Но Джулия непременно хотела ехать именно этим путем.
– Я никогда не видала разбойников, – говорила она, – мне кажется, они все должны быть настоящие горные джентльмены!..
Я нанял особый дилижанс. Нанял целый отряд карабинеров и заплатил вперед порядочную сумму этим «горным джентльменам» для свободного проезда. Но это всё-таки не помогло и не спасло нас от нападения. Около Фоджио какая-то шайка погналась за нами. Ветурин наш пустил лошадей вскачь, но вслед за нами защелкали выстрелы и полетели пули. Две лошади упали – раненые или убитые. Карабинеры начали отстреливаться, но большая часть их ударилась в бегство.
– Стойте! – вскричала Джулия. – Остановись!
– Что ты! – вскричал я. – Сумасшедшая! Нас убьют или засадят в плен и сдерут громадный выкуп.
– Стой! – повторила она громко и настойчиво.
Глаза ее сверкали. Ноздри раздулись. Щеки пылали. Она напоминала мне ту Джулию, которую я увидал в первый раз в игорном доме, в Висбадене.
Ветурин с трудом остановил лошадей. Раздалось еще несколько запоздавших выстрелов, и кто-то сильно дернул и отворил дверцу кареты. Перед дверцей стоял высокий «джентльмен», с окладистой черной бородой, в широкополой шляпе и длинным пистолетом в руке. Джулия легко выскочила из кареты. Я бросился за нею с пистолетами в обеих руках.
– Синьор, – сказала она, обращаясь к разбойнику, – я думала, что вы все… горные джентльмены… Я ошиблась. Вам было заплачено за свободный проезд… Зачем же вы нас останавливаете?!
– Синьора Стэндфорт, – сказал разбойник, – во-первых, не каждый день попадаются нам такие жирные, лакомые куски; а во-вторых… мы бедные абруцци… То, что было заплачено, пошло в руки северянам и папской полиции… а мы… мы ничего не получили… пустяк!
– Сколько же вы хотите получить? – спросила Джулия.
Разбойник оглянулся на товарищей. Их было человек пятнадцать-двадцать, и они уже окружили карету. Один толстый, рыжий разбойник шепнул ему что-то.
– Мы желаем получить с вас, синьора, – сказал черный джентльмен, – двадцать пять тысяч скуди… Это немного для такой богатой особы.
– Да, – согласилась Джулия, – это немного. Это половина всего, что я имею с собой. – И она отперла портфель, который был надет на ней, и вынула два банковых билета. – Вот вам, – сказала она, протягивая один из них разбойнику, – это то, что вы требуете; а вот это – я отдаю вам добровольно, на добрую память обо мне. И она отдала ему и другой билет. Разбойник взял деньги и протянул Джулии руку. Она пожала ее, а он снял свою шляпу и, махнув ей, обернулся к товарищам. И все они вдруг подняли шляпы кверху и неистово закричали:
– E viva, синьора Стэндфорт! E viva bella e generosa julia!
– Стойте! – вскричала Джулия. – Стойте! Надо выпить за нашу встречу… Эдгард, мой милый! – обратилась она ко мне по-английски. – С нами, кажется, есть аликанте… Распорядись, пожалуйста, чтобы там на этой площадке разостлали ковер…
– Синьора! – вскричал черный разбойник, который очевидно был предводитель банды. – Вы наши гости и мы должны угощать вас. У нас есть Asti и Setti Colli. Что прикажете? Que volete?
– Ну, видишь, – вскричала Джулия, – я тебе говорила, что они настоящие джентльмены!
Ковер был разостлан. Мы уселись. Явились и Asti, и Setti Colli. Явилась волынка и два кларнета. Явились, чуть не из-под земли, какие-то две сьоры в альбанских костюмах – обе смуглые брюнетки – и началась бешеная музыка и пляска. Разбойники ходили, обнявшись с карабинерами. Они постоянно подходили к Джулии, чокались с ней и кричали: é viva, viva, bella julia!
Над лесом поднялась луна. Мы простились с бандой и уселись в карету. Черный джентльмен и еще двое разбойников проводили нас почти до Фоджио.
В первом городе папских владений ждал нас перевод, на значительную сумму, на имя конторы Винкеля и Комп. Я получил его, для чего мы должны были пробыть целый день в дрянном маленьком городишке. Но в этом городишке был довольно большой монастырь и почтенные padre выклянчили у Джулии целую тысячу скуди.
– Это за наше спасение от разбойников, – оправдывалась она.
– Хорошо спасение, – пожал я плечами, – которое стоило целого состояние.
И везде, где мы проезжали, Джулия бросала бешеные деньги, то кармелитам, то бенедиктинцам, то картезианцам, то просто каким-то неизвестным благочестивым отцам. Благодаря этому, нас везде встречали и провожали с почетом.
– Джулия, – сказал я, – «горные джентльмены» на верху, на горах; reverendissime padre – внизу… Которые же из них ближе к небу?..
Она засмеялась и бросила золотой подошедшему к нам нищему.
– Этот будет ближе всех, – сказала она.
В Рим мы приехали за неделю до карнавала. Разумеется, Джулия приняла в нем участие и из карнавала вышла какая-то чудовищная, подавляющая оргия. Почти весь Корсо был занят длиннейшим, небывалым поездом. Пульчинело был колоссален. Он буквально напоминал колокольню. Карнавал представлял всю историю Рима в живых картинах, начиная от древних римлян, которых изображали дикие альбанцы, покрытые звериными шкурами. Начиная от знаменитой волчицы, которая была представлена, в виде громадной колоссальной статуи, до последнего новейшего времени, представленного в виде чудовищного разбитого яйца, из которого выглядывает смиренно Папа с громадным бичом. Полиция не хотела пропускать поезд. Но Джулия бросила громадное количество скуди, и полиция закрыла глаза, так что все реверендиссиме падре были изумлены скандальной аллегоричностью карнавала. В журналах цензура вычеркнула описание поезда; все корреспонденции были перехвачены.
Горячка безумия достигла высшей степени, последнего градуса, в последний вечер масленицы. Весь Рим был возбужден. Все почтенные отцы, дряхлые, поседелые и облыселые были подняты на ноги. Открещивались, отплевывались и всё-таки веселились.
Центром вакханалий сделалась Piazza del Popolo. Там вся Monte Pincio была занята кортежем. Он расположился на ней, как какое-нибудь судилище на эстраде, и оттуда зажигал весь народ. С этой вышины вся площадь представляла странную, дикую картину. Вся она была залита огнем, тысячи факелов, маколетти блестело на ней. Неистовый гул стоял над толпой. Казалось, совершается бунт… дерутся, махают руками, кричат, голосят. Точно демон столпил всю эту массу и заставляет ее волноваться. Она вся опьянела от бешеного, безумного веселья. Тысячи человек лезли прямо на Monte Pincio, другие не пускали их, и все это голосило, неистовствовало. Какой-то громадный Пьерро прыгал по всем головам, махая огромным громадным факелом и неистово кричал:
– Tutti padri.
– Sono ladri.
– Ignoble morte.
– Loro sorte!..
Люди представляли непередаваемую путаницу, хаос, живой клубок, в котором мелькали руки, ноги. Он скатывался вниз, снова поднимался. Крики, вопли, стоны, проклятия и неистовый бешеный хохот раздавались среди этих зверей, обезумевших от вакхического веселья…
А та, которая была виновницей всего этого хаоса, моя Джулия, лежала в это время без чувств у меня на руках!..
С ней снова повторился припадок удушливого кашля. Пароксизм долго мучил ее. Наконец, кровь хлынула из горла, и она упала без чувств. Мне казалось, что жизнь уже оставила ее, что я держу в дрожавших руках мертвый труп.
Вся толпа около нас тотчас же остановила свое веселье. Многие кричали: Доктора! Доктора! Где доктор!?…
И доктор явился – такой же неуч, коновал, как и все римские доктора того времени. Лысый, седой с открытым ртом и выпученными глазами, он тотчас же предложил кровопусканье. Я спорил, что кровопусканье вовсе не нужно, что крови и так вышло довольно.
– Смотрите, – говорил я, показывая на залитое кровью платье Джулии. – Разве вам мало!..
К счастью, в это время она пришла в себя и наш спор кончился. Тотчас же явились носилки. Несколько человек бережно уложили ее и подняли на плечи. Все это делалось быстро, в общей суматохе, все кричали, распоряжались, чуть не дрались. Как-то странно было видеть теперь это молчаливое шествие посреди дикой, опьянелой, ревущей толпы. Мы шли, точно зачумленные. Повсюду, завидя нас, народ затихал, сторонился, умолкал, все переглядывались, все шептались. Старухи плакали и стонали:
– Jesu! Jesu!
Многие, бросая все, шли за нами!..
IX
С этих пор началось быстрое увядание Джулии. Организм ее был окончательно подорван, и от прежней, кипучей, живой натуры осталось только какое-то постоянно тлеющее нервное раздражение. Кровь тотчас же приливала к голове, к лицу; глаза блестели, она начинала волноваться; тотчас же ее схватывал пароксизм кашля и кровь бросалась горлом.
Я выписал из Парижа знаменитого тогда доктора Андраля, выписал из Гейдельберга так рано умершего, талантливого молодого доктора Фолька. Оба были настолько добросовестны, что признали положение больной безнадёжным и прямо высказали мне это. Андраль посоветовал увезти ее куда-нибудь в глушь, в совершенно тихий уголок, где бы не беспокоил ее никакой шум, никакое волнение.
– И вы думаете, доктор, – спросил я его, – что ее натура может успокоиться в таком мертвом угле, что она выдержит всю скуку этой тихой жизни?
Он пожал плечами.
– Я не знаю, – сказал он, – но это единственное средство продлить ее жизнь. Притом и самая дорога ей безусловно вредна. Поезжайте куда-нибудь не так далеко. В южную Германию. Поезжайте на Корниче, в Ниццу, в Бельвю…
– А если увезти ее в Венецию? Там одним шумом меньше. Там нет стука колес.
– Что ж? Поезжайте в Венецию. Только все эти итальянцы крикливый и певучий народ.
– Да разве на Корниче не те же итальянцы и притом ваши шумливые и веселые компатриоты – французы.
– Что же? Поезжайте в Венецию… – Он потупился, помолчал и шопотом, скороговоркой прибавил – у нее быстро, очень быстро разовьется горловая чахотка… Очень быстро.
На другой же день, с скорым поездом, мы отправились в Венецию. Я нанял целый вагон и сделал все, что было возможно, чтобы ей было покойно. Я заплатил порядочную сумму кондукторам, чтобы они оберегали наш вагон от всяких криков и шуму. Словом, я сделал все, что мог, и довез ее до Венеции почти без приключений. Только в Вероне – Porta Nuova – случился какой-то скандал, какая-то шумная драка и хотя ее тотчас же остановили, но Джулия всё-таки взволновалась и кровь опять прихлынула к горлу.
В Венеции я поселил ее, на маленьком канале, где почти не было движение, в небольшой Albergo di Bella Stella. Мы наняли несколько первых номеров в бельэтаже. Их большие окна выходили прямо на юг и из них был виден Canallo Grande.
Тотчас же я отделал эти номера, насколько было возможно, комфортно и приютно. Я убрал их растениями и цветами. Я выписал целый тюк романов английских и французских (Библиотеки для чтения тогда в Венеции еще не существовало). Я постоянно твердил Джулии, и молил ее, чтобы она была покойна, не волновалась. И она действительно как бы переродилась. Она точно вся ушла в себя. На лице ее постоянно была какая-то тихая дума, брови приподняты и большие глаза кротко и вдумчиво смотрели на все.
– Знаешь ли? – говорила она. – Я теперь точно в могиле… И эти цветы, это – мои могильные цветы.
– Полно! – утешал я ее. – Ты еще поправишься. Мы опять уедем с тобой на юг, снова в Bella Napoli. – Бурбонов тогда не будет, их выгонят – и опять ты услышишь Santa Lucia и тарантеллу. – И я защелкал пальцами, как кастаньетами.
– Нет, Эдгард, нет! – И она взяла мою руку ее горячими руками. – Смотри прямо мне в глаза, прямо, прямо, не мигая.
И она уставила на меня ее страстные, глубокие глаза. Я невольно отвернулся.
– Видишь! Видишь! – вскричала она. – Ты лжешь! Ты меня обманываешь… Нет!.. Я умру здесь… Я это чувствую. И если бы мне была дана не одна жизнь, а десять, двадцать жизней, то я всех бы их так же промотала, как одну… Умереть в двадцать три года… выпив полную чашу наслаждений! Разве это не счастие!.. Правда, я мало жила, но я много чувствовала. – Если бы все что я пережила растянуть на долгую жизнь… То что ж бы из этого вышло?.. Все это разменялось бы на мелочи, на чентезимы. Если растянуть молнию не на один миг, а на целый час, то ведь это не была бы молния. Это был бы простой огонь, а гром превратился бы в шорох, в тихий шум. Только целая масса быстрых, захватывающих душу ощущений дает нам удовольствие!.. Не правда ли, Эдгард!? Не так ли, мой милый?
– Ты теперь точно Ольд-Дикс. Такой же философ: только не горбатый.
Она слегка вздрогнула и пристально посмотрела на меня, потом уселась на диван с ногами, помолчала и тихо, как бы про себя начала:
– Каждый человек жаждет постоянного потока… бешеного потока наслаждений… Ах! В этом сказывается наша бедная, человечья душа… Это она всегда жаждет и ищет – сильного, великого, или вечного, нескончаемого.
– Abasta философии, – прервал я ее. – Abastanza multo!.. Пойдем на балкон! – Я взял ее за руку и вывел на балкон, с которого был виден Canallo Grande…
Несколько дней, чуть не целую неделю, мы провели тихо, спокойно, ее нервы как будто отдохнули. По вечерам мы катались в гондоле по Canallo Grande или на взморье. Гондола тихо, неслышно скользила и ясный, роскошный месяц поднимался из моря и отражался в его тихих водах.
Иногда она засыпала у меня на руках, и я ее, сонную, довозил до дому и вносил на руках в нашу квартиру, как малого ребенка.
Один раз был какой-то праздник. Вся публика, разряженная в маскарадные, живописные костюмы, – ехала в лодках, в гондолах, спешила к Ponte Rialto. Мы смотрели на эту процессию с нашего балкона. Музыка весело гремела, а она жадно смотрела, широко раскрыв глаза, и жала мою руку. Грудь ее тяжело дышала. Ноздри раздувались. Она напоминала мне раненую чайку, которая следит за полетом своих летающих подруг и печально смотрит в глубь воздуха, манящего вдаль.
Раз я уходил куда-то один и, вернувшись домой, нашел ее спящею. Я довольно долго любовался на ее разметавшуюся фигуру, и она мне живо напомнила прекрасную статую «умирающей вакханки» Foliini, одного из малоизвестных итальянских скульпторов. Она лежит и борется с агонией. На полузакрытые глаза ее, в дремотной неге, величаво, торжественно спускается сон смерти. Лицо еще жаждет вакхических наслаждений, еще не остыл на нем пыл страсти, но вместо него уже пробегают судороги страданья. Опрокинутая пустая чаша выпала из ослабевших рук. Растрепанный венок из винограда спадает с головы. Она подняла руку, как будто призывая еще сладость жизни и ее жгучие восторги… Но все напрасно! Все кануло, безвозвратно, в холодную вечность…
Мне стало невыносимо грустно. Я вышел на балкон. Кругом была тишина, была какая-то унылая, мертвая пустыня, было сонное царство смерти, среди тихих, дремлющих вод грустных каналов. Печально, беззвучно сновали гондолы по молчаливым водам, неслышно причаливая то к одному, то к другому крыльцу. Молча выходили из них седоки, молча скрывались они за угрюмыми тяжелыми дверями. Жизнь как будто оставила город, и он стоит, погруженный в воспоминанье когда-то шумных и славных былых времен.
Иногда, по вечерам, мы ходили с Джулией на площадь Св. Марка. Там так же было все пустынно. Кое-где тихо болтали какие-то синьоры около столиков, расставленных вдоль галереи с галантерейными магазинами. К ним подходили букетьерки и молча предлагали им маленькие букетики фиалок и розаны. Ни шума, ни крика. Мы молча садились тоже за столик около Cafe del Oriente и молча выпивали по чашке плохого шоколада. Тихо зажигались газовые огоньки кругом всей громадной площади. Тихо струились флаги на высоких шестах около собора Св. Марка и тихо поднимался над площадью, в глубине тёмно-синего неба, сияющий месяц.
Эта глубокая, невозмутимая тишина, мне кажется, всего сильнее действовала успокоительно на нервы Джулии. Она уже не возбуждалась от внезапных криков и спокойно слушала разнощиков, которые почти целый день выкрикивали.
– Aqua. fresca! Aqua frecca! Свежей воды!
Она даже смеялась, когда продавец туфель распевал зычным голосом:
– Eccolo, Signori! Papussil Papussi! Al Papussaro!
Ho среди этой благодатной, врачующей тишины болезнь всё-таки не дремала и делала свое дело. Она сказывалась в нервной дрожи, в пароксизмах лихорадки, быстро уносивших ее силы, и, наконец, в удушливом кашле, который все чаще, настойчивее являлся и всегда, в конце его, кровь бросалась горлом.
В конце мая от Джулии осталась одна тень. Она страшно похудела и на ее впалых щеках выступили два резких розовых пятна. Громадные глаза горели ярким зловещим блеском, и грустная, болезненная улыбка почти не сходила с алых губ. Углы рта постоянно приподнимались и выказывали прелестные белые зубки.
Наступило восьмое июня. Это был день ее рождение. Я поднес ей громадный букет из белых и малиновых роз. Она сидела на своем обычном месте, на балконе. Взяв от меня букет, она смотрела на меня своими кроткими глазами и упивалась его запахом. Может быть, этот аромат напоминал ей лучшие дни веселья и восторгов.
– Merci, Эдгард!.. – сказала она тихо. – Знаешь ли, что?.. Эти розы… они пышны, красивы… Не потому ли они так красивы, что… в их короткую жизнь… они умеют уложить столько блеска, аромата?.. Глядя на них, невольно думаешь… ведь вот… природа… добивается же скоротечных, но сильных восторгов… Розы ее пылают и быстро вянут… Весенние воды пронесутся быстрыми, шумными… потоками и… замолкнут… Море забурлит волнами… и утихнет… Лето промелькнет… все в зелени… в знойном жару, в аромате цветов… Ах, милый мой друг! Как хороша бурная, страстная, восторженная… жизнь!.. Но нет, нет!.. мой милый… Я не ропщу… – И она крепко сжала мою руку ее маленькой ручкой. – Не жалуюсь… Я смирилась… Я… – Она потянула меня к себе, и я наклонился к ее лицу. – Я умру сегодня!.. – прошептала она чуть слышно… – Сегодня меня не станет… и я… освобожу тебя.
Я выдернул мою руку из ее руки.
– Перестань, Джулия! – вскричал я. – К чему расстраивать себя?.. Ты поправишься…
Она повертела головой и приложила палец к груди.
– Здесь смерть! – прошептала она… – Я уже слышу… ее… Она здесь… Да!.. – И она закивала головой… – Я отцветаю!.. Эдгард… как знаешь… тот цветок, который цветет один день… Как его зовут?.. Ты помнишь, Эдгард?
– Я не помню, Джулия.
– Знаешь, он цветет всего один день… и отдает воздуху весь свой аромат… отдает среде… безучастной среде… всю свою красоту…
Она помолчала несколько минут и снова начала:
– Нет! Эдгард!.. Я не жалею о моей жизни!.. Мне только жаль расстаться с ней. Но если бы я могла вернуть снова свои силы… Я прожила бы… точно также… бурно, весело… в шуме и блеске… Как, знаешь?.. Метеор!.. Он пронесётся, пролетит… и оставит за собой… оставит радужную полосу… так и я.
Она тяжело вздохнула и опять помолчала.
– Везде, всюду… куда являлась я… я вносила радость… радость и веселье… Многие вспомнят обо мне… вспомнят с сожалением… Я разбрасывала наслаждение… разбрасывала широкой… рукой… и если, Эдгард… эта жизнь идет… к наслаждению… как уверяет наш… Джон… то… не правда ли? Тем лучше, Эдгард!.. Тем лучше!.. Если же там… за гробом… ничего нет… То я не жалею… не жалею моей жизни… Она славно прожита!.. Я не жалею о ней… Нет!
И она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и тихо, несколько раз повторила:
– Я не жалею о ней!..
Мы опять просидели несколько минут молча. Вдруг с лица ее сбежала краска. Она сильно побледнела и перестала дышать. Букет выпал из ее рук.
– Джулия! – вскричал я, бросаясь к ней, – Джулия! Что с тобой!?
Она молчала и не двигалась.
Я схватил стакан воды, намочил ей голову… И она понемногу пришла в себя, открыла глаза. Яркий румянец снова выступил пятнами на ее щеках.
– Что такое!?… Я заснула?.. – спросила она. – Зачем же ты разбудил меня?
