Текст книги "Полнолуние"

Автор книги: Николай Плевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Бородин, не зная сам почему, сказал то, что когда-то говорила ему Лида:

– Если ты мне отдашь свой рубль, у тебя не останется ничего. Если я тебе отдам свой, у меня ничего не останется. Но если мы сложим твой и мой рубль, а точнее, твой и мой ум, то оба станем богаче. Верно? – Он сложил две половинки разломанного карандаша, показывая, что он и она будут одно целое. – Ну что – за дело?

Хоть и выражался секретарь прямолинейно, хоть и прозвучало наивно его сравнение с рублем, убеждали искренность и ненаигранная, глубоко из души идущая взволнованность. Елена отвела глаза в сторону:

– Боюсь, Василий Никандрович, дров наломаю.

Бородин недоверчиво присвистнул:

– Так уж сразу дров! Не бойся, поправим.

– А подумать мне можно? Я вам завтра дам ответ. Хорошо?

– Что ж, подумай, – с неудовольствием сказал Бородин, но проводил до двери с доброй улыбкой. – Вот прокатят на вороных, останусь не у дел и приеду к тебе на поклон. Возьмешь заведующим фермой? Эх и места ядреные у нас в хуторе! А окуни какие в Иве! Из-за окуней да раков полный смысл поселиться в Таврическом.

…Закончив наконец кабинетные дела, Бородин сел в машину. Шофер включил радиоприемник, мужской лирический голос пел известную песню о друзьях-однополчанах. Эта песня всегда вызывала воспоминания о войне, но уже не о грохочущей и смертоносной, а о той, с которой ушли лучшие юные годы. Сильнее всего брал за душу куплет со словами:

 
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые сверстники мои?
 

Бородин тайком утер набежавшую на глаза слезу, откинулся в угол машины н смотрел на степь. Когда поля уже убраны и лишь щетинится рядками стерня с прозеленью проросшей травы, на которой пасутся овцы, когда в лесу, как седины на голове человека, желтеют листья, и толчется на солнце комошня, и лесные мухи злы, когда вода в реке светлеет и по утрам холодна, а дали давно прояснились от сизой летней дымки, когда дикая птица сбивается в косяки перед отлетом в дальние страны, – грусть бывает особенно щемящей, беспредельной. И Бородин, поглядывая в окно машины, думал о Лиде и о том, что она была, пожалуй, его единственный настоящий друг, тот друг, которому не стыдно рассказать о своих болях, который обязательно отзовется в тяжелую минуту, придет и поддержит, и не по долгу дружбы, а с открытой душой. Три года не затушевали в памяти образ Лиды. Напротив, Бородин все сильнее чувствовал, какую большую утрату он понес, как недостает ему сейчас Лиды, как он одинок.

3

Утром, перед самым пробуждением, ему приснилась война, но не та, которую он прошел, а во сто крат страшнее. Бородин никогда не видел атомного взрыва ни вблизи, ни издали, даже в кино. Во сне его ослепило сильное свечение, огненный всплеск, испепеливший полземли. Он упал пятками в сторону этого взрыва, как вычитал в какой-то инструкции, и пополз по сухой траве в балку. Скатился на дно, прямо на что-то живое. Отшатнулся. День был солнечный, но все выглядело как сквозь закопченное стекло… Он увидел бледное, без кровинки, лицо Лиды и в ужасе спросил: «Что с тобой? Ты поражена?» – «Да, – сказала Лида. – Я заболела белокровием. Не дотрагивайся до меня!» – «Но это не заразно. Тебе надо в больницу». – «Не подходи, не подходи ко мне! – Она вытянула руки, отстраняясь от него, и попятилась, едва прикрытая истлевшей одеждой. – Не подходи! Не подходи!» – злобно сказала она и побежала по балке. «Лида! Лида!» – закричал Бородин, пытаясь ее остановить, и проснулся в холодном поту.

В юности сны были легкокрылые, пробуждение радостное, светлое. «Почему детство, юность, все прожитое прекрасно? – спрашивал не раз себя Бородин. – Ведь и тогда, как и сейчас, были неприятности, волнения и будущее беспокоило своей неизвестностью, и я твердил себе: „Лучшая жизнь впереди“». Теперь пробуждение было не то что тяжелое, но словно бы после болезни. Бородин лежал в постели, придавленный этой тяжестью, опустошенный сном, в котором странно переплелись прошлое и настоящее. «И война стала сниться какая-то другая, не та», – думал он. Потом припоминал и осмысливал вчерашний день, прожитую неделю, год, целиком жизнь. Он как бы прослеживал свое отношение к какому-либо событию или человеку, последовательно, шаг за шагом, и видел себя будто со стороны, то самодовольным и смешным, то озабоченным, с припухшими глазами (перед экзаменами в школе), то несдержанным, отчаянно размахивающим руками – в споре, иной раз видел себя так поразительно отчетливо, словно не себя, а кого-то другого, похожего на себя. Вот он в солдатской шинели, с заплечным вещмешком сходит с поезда. Сквозь толпу к нему рвется женщина – радостная, какая-то просветленная:

– Вася! Вася! – Она повисает на шее, орошает слезами его лицо. – Какое счастье! Я думала, что не дождусь тебя.

А вот небольшая комната, много книг. Лида сидит на диване подавленная.

– Все произошло за какой-нибудь час. Я до сих пор думаю, а было ли это? Но это было, было… От дома осталась одна груда обломков. Так ужасно, Вася!

Оба долго молчат, потом он спрашивает:

– Какая же она была из себя?

– Светлая. Вылитая ты. И глаза большие-большие. Синие.

Время, медленное до войны, после нее почему-то летело неудержимо. Когда прошла юность, когда наступила зрелость – он не заметил. Иногда, как бы стукнувшись лбом о столб, Бородин приходил в себя, оглядывался назад и ужасался бегу времени. На именинах, проводив гостей, он долго стоял перед зеркалом: «Только подумать – тридцать восемь. Роковые годы!»

Судьбой ли предназначалось в переломном возрасте или было просто стечением обстоятельств: у Бородина не ладилось в семье.

В юности он видел девушку своей мечты всегда удаляющейся красивой незнакомкой. Вот она последний раз мелькнула в толпе и исчезла. Пойди найди ее! Напрасные страдания. Можно лишь думать, что она нежна, красива, умна, но никогда ее больше не увидишь, никогда не узнаешь, какова она на самом деле.

Бородин встречал в жизни противоречия, которым не мог дать объяснения. Ему казалось, что красивые и умные парни женились на некрасивых и глупых девушках. Красивые и умные девушки, может быть отчаявшись, выходили замуж за первых попавшихся кавалеров. Но у Бородина, казалось, было иначе. Прогуливаясь с Лидой по вечерам в городском саду, он не раз слышал замечание вслед: «Вот это пара, да!» Он все сильнее привязывался к Лиде и не мог понять, такой ли самой привязанностью отвечала ему она или притворялась.

– Есть примета: долго не уживаются те, кто дружил в детстве, – сказала она как-то, словно определяя все наперед. – Это у нас временно.

Зачем такие обидные слова? Неужели их любовь на самом деле будет непродолжительной? Увы, с каких-то пор он стал замечать, что Лида тяготится им.

Вскоре дома во время работы над диссертацией, отойдя к окну и глядя на улицу, она сказала будто между прочим:

– А знаешь, сегодня звонил Илья. (Это был ее старый друг, однокурсник по институту, теперь министерский работник. Бородин подозревал, что, не вернись он с фронта, Илья стал бы мужем Лиды.)

– Зачем же он звонил?

– Собирается заглянуть в наш институт.

– Что он тут не видел?

Лида недоуменно повела бровями: о чем беспокоится Бородин?

– Для тебя это безопасно, – сказала она. – Илью интересуют возможности нашей лаборатории. Он считает, что мы выглядим ремесленниками в сравнении с коллегами в академии.

Телефонный разговор, по всему видно, доставил ей немало удовольствия, что неприятно кольнуло Бородина.

– Это полбеды, – сказал он. – И то небольшое, что мы делаем, не находит практического применения. Вот твоя диссертация. Что от нее толку? После защиты она попадет на пыльные стеллажи архива…

– По-твоему, следует отказаться от защиты?

– Нет, зачем же! Пройдут десятилетия, и, возможно, какой-нибудь ученый муж, роясь в архивах, наткнется на пухлую папку и по достоинству оценит твой труд. К тебе придет слава…

– А, надоело! – Лида брезгливо поморщилась.

– Может быть, и мы надоели друг другу? «Это временно» что-то затянулось, – кольнул он ее ее же словами. Они словно случайно чаще и чаще срывались с его языка, словно какой-то тормозной механизм не срабатывал вовремя, и Бородин всякий, раз ругал себя за несдержанность, однако невольно повторялся.

– Я уже не знаю, что тебе отвечать, и становлюсь равнодушной, – сказала Лида.

Действительно, неужели он хотел сделать ей больно? Нет же, он любил ее, и чем дальше, тем сильнее. Не видя ее несколько часов, он скучал и искал встречи. Но вместе с тем рядом уживалось другое чувство, похожее на ревность. Но к кому? Помнится, летним утром, проснувшись раньше Лиды, он нашел на своей груди мягкую маленькую руку и увидел близко-близко ее белое лицо, уткнувшееся в подушку. Спящей она была по-новому красива, и Бородин долго смотрел на нежно очерченный, спокойный профиль, и тогда впервые, наверное, пришло это чувство, похожее на ревность. «Ведь глупо, – рассуждал он. – Я Илью не знаю, видел раз или два издали, и их прошлое меня не интересует, хотя она и пыталась что-то объяснить». И он успокоился и не думал об этом до тех пор, пока не услышал злополучного: «Это временно». Может быть, «это временно» было вызвано тем, что она не была ему верна до конца? И Бородин стал размышлять над этим, и снова откуда-то появилось чувство раздвоенности. Иначе его уже нельзя было назвать. И теперь он объяснял его только обидными Лидиными словами.

Илья приехал утром и до вечера устраивал какие-то дела в институте, готовил какой-то документ. Бородин и Лида жили в старом доме. Чтобы с улицы попасть во двор, нужно было пройти под каменным сводом без ворот. Было уже темно. Бородин, ступив под свод, увидел притихшую пару и сразу догадался, с кем Лида. Может быть, они целовались, в темноте нельзя было разглядеть, но такое подозрение у Бородина сразу же возникло, и он круто повернул назад, глухо сказал: «Тут мне вроде нечего делать». Как ни быстро он шел, Лида его догнала, остановила: «Это же глупо! Я ждала тебя, а Илью даже не пригласила в дом». «Отстань!» – Бородин отбросил ее руку и ушел. Странное дело: он почувствовал легкость, и физическую и душевную, точно освободился от непосильной ноши, точно избавился наконец от тяготивших его обязанностей. «Я совершенно спокоен, – удивился он. – Куда же делась ревность?» И посмотрел на миловидное личико, мелькнувшее в людском потоке. А через несколько минут поймал себя на том, что разглядывает молодую женщину возле широкой витрины магазина. «Смотри-ка, смотри-ка, я даже неравнодушен к другим женщинам! Еще могу увлечься…» И этому трудно было найти объяснение. Но, думая так, он и попытки не сделал изменить Лиде. А она? Еще вон когда сказала «это временно», и вот теперь ее слова подтвердились, и Бородин, только что наслаждавшийся свободой, пришел в уныние. Возможно, Лида вправду его поджидала. Но разве для этого подходящее место темный подъезд?

И, негодуя и злясь на Лиду, он шел по улице, перестав замечать миловидных женщин и даже друзей и знакомых. Он любил Лиду, одну ее, хотя она и принесла ему страдания, лишила надолго покоя. Он вдруг ясно осознал, как все в жизни преходяще. Ушли детство и юность, исчезли, затерялись в быстротекущей жизни многие друзья, и его душевное богатство, нажитое за три десятилетия, было дорого только ему и имело смысл, ценность, только пока он жив. Еще час назад любовь к Лиде представлялась бесконечной, но в один миг рассыпалась в прах, а через месяц, возможно, уйдет из его жизни навсегда, и все, что было вместе нажито, станет призрачным, как будто вовсе не существовало. Жутко подумать! Он прислонился к столбу в темном проулке у своего дома и сжал рукой виски, испугавшись, что сходит с ума. Время, остановись! Земля, летящая в космической бездне, поверни назад! Верни мне прошлое, стертое с твоего лица войной и годами!

Если бы в юности Бородину кто-нибудь сказал, что через 15–20 лет он не будет великим полководцем, он бы сильно огорчился и не поверил. В юности будущее сулило столько заманчивого, прекрасного, необычного! Но все эти 15–20 лет пролетели как беспрерывные бои, то фронтовые, то мирные. И конца сражению Бородин не видел, и трофеи добывал небогатые. Как были у него 15–20 лет назад два чемодана, один с одеждой, другой с книгами, так и остались по сей день. Жил налегке. Он вдруг вспомнил рассуждения бывшего сослуживца скептика, который постоянно брюзжал:

«В наше время коротких знакомств люди узнаются поверхностно, о сильных характерах зачастую судят противоречиво или даже неверно. Иного одержимого, с завидным упорством человека почему-то называют „волом“, „роботом“ и прочими нелестными прозвищами, хотя всячески поощряют, зная, что на таких-то все и держится. Но „вол“ вдруг обнаруживает, что он только „вол“, что менее способные коллеги ловко его общеголяли, что, собственно, он занимается не тем, чем надо, что уже давно „перерос“ свою должность.

Из-за своих прямых взглядов на вещи этот человек кажется неуживчивым, становится неугодным, накаляет атмосферу и… вылетает пробкой!

При этом бывает так, что прежнее, закоснелое ломается и дело вырывается вперед. Про „вола“ потом не вспоминают, словно все свершилось само собой…»

«Неужели такие „пророчества“ сбываются?» – подумал он и горько улыбнулся.

Если за плечами двадцать или тридцать, если нервы крепки, душа светла, то, как говорится, «нашему Луки и черт с руки». Но если уже под сорок, если так и не нажил семьи и негусто друзей, то тогда поневоле задумаешься: а не борона ли прошла по судьбе твоей?

Да, он должен что-то предпринять, должен поступить так, как велит ему совесть.

Пополудни Бородин снял трубку и набрал номер министерства. Ответил знакомый добродушный, с веселинкой голос. Бородин объяснил, что когда-то был разговор о переводе его в область, теперь он хочет к нему возвратиться.

– Знаете, а нам с вами повезло. Вопрос решен положительно.

– Можно уже ехать? – вырвалось у Бородина преждевременно, ему вправе были не ответить, но добряк ответил:

– Тянуть, конечно, нечего. Но вы сначала зайдите к Глаголину за напутствием.

Бородин столько передумал, так переволновался в ожидании звонка, что теперь, когда все хорошо обошлось, даже не порадовался. В голове промелькнуло что-то невероятное, показалось, будто в министерстве были довольны таким мирным простым исходом неприятного дела, но тут же посмеялся над своей мнительностью. Он вышел на солнечную, веселую, с бодрящим ветерком улицу и уже через полчаса был возле массивной коричневой двери, украшенной медной дощечкой со знакомой фамилией и инициалами. «Все-таки Иван Дмитриевич, как и я, от земли», – подумал Бородин, входя в приемную не без волнения.

Помощник, небольшой человек, разговаривал с высокой, плотной женщиной в платье без рукавов, замокревшем под мышками. По упитанности, по одежде Бородин определил бабу хваткую, досужую, и не ошибся. Кто-то из соседнего кабинета принес журнал «Октябрь» для Глаголина: опубликована интересная экономическая статья, ему бы стоило прочесть. Женщина взглянула на заголовок и сказала:

– A-а… такой журнал у нас есть. Не знаю, как муж, а я уже прочитала.

Она еще около часа убила в приемной, переговариваясь то с помощником, то с девушкой-секретарем о гардинах для своей квартиры, об устройстве родственника на работу и еще о многом таком же. Жена Глаголина ждала заказанную машину, ей нужно было куда-то ехать. Наконец помощник сообщил, что машина уже у подъезда. А Глаголина все не было…

Бородина мучили сомнения: будет ли толк от этой встречи? Ведь Глаголин стоит на таких же позициях, что и директор института. Но встать, уйти уже было почему-то неудобно, словно помощник мог его за это осудить.

Прошло еще полчаса. Бородин терял терпение, порывался не раз уйти и оставался на стуле, будто был к нему привязан. Но вот за неплотно прикрытой дверью послышались шаги, бульканье наливаемой в стакан воды из графина. Был какой-то другой вход, через который незаметно проник Глаголин. Зазвенел звонок. Помощник ушел и вскоре вернулся, приглашая Бородина в кабинет. Это была огромная комната. В дальнем конце, упираясь в глухую стену, находился широкий письменный стол и немного поодаль, у стены с окнами, – длинный, покрытый зеленым сукном, с рядами стульев, для совещаний. Когда Бородин подходил к Глаголину, тот уже разговаривал по телефону и кивнул головой, показывая на стул. Бородин сел, а Глаголин продолжал говорить о совещании, намечаемом на завтра, и профессоре, видном агрохимике, который должен был выступить на этом совещании. Разговор очень напоминал тот, который вел сам Бородин из своего кабинета, организуя какое-нибудь мероприятие, и должность Глаголина показалась не такой уж подоблачной, какой представлялась прежде. Пожалуй, был прав один из приятелей Бородина, уверяя, что разница между районным руководителем и министром всего-навсего, в полноте информированности. Справляется же на крупной столичной должности «районщик», которого Бородин хорошо знал. Правда, раньше упитанный, медлительный, солидный, он порезвел и похудел: видно, все-таки нелегко ему было. В паузе между телефонными разговорами Бородин спросил, помнит ли его Глаголин, и тот изобразил на лице подобие улыбки, но улыбнуться по-настоящему так и не смог, словно вместо губ у него были тугие пружины – никак не растянешь.

– Помню, помню. Вы по какому делу?

Пока Бородин объяснял, Глаголин записывал в толстую ученическую тетрадь с клеенчатой обложкой фамилию, должность Бородина и цель его прихода под столбиком уже записанных других фамилий.

– Так, так, интересно, – поощрительно кивал он головой, но, когда Бородин изложил свою точку зрения, Глаголин перестал писать и поднял от тетрадки удивленные глаза:

– Откуда этот ветер подул?

Встал из-за стола, заходил взволнованно по кабинету, и Бородин пожалел, что пришел сюда. С первой минуты стал ясен исход этой встречи, и, пока Глаголин говорил, Бородина преследовала мысль, что его речь (а он говорил так, будто стоял на трибуне) произносится не впервые.

Заметив в глазах молодого ученого грусть, Глаголин подошел, положил руку на его плечо и подобревшим голосом предложил изложить свои соображения на бумаге, в виде докладной записки.

– Вот так, вот так, – сказал он назидательно, отходя к своему столу.

Оставаться здесь дольше не было смысла, и Бородин распрощался.

Вечером на набережной, облокотившись на чугунный парапет, он прислушивался к темной воде. Она тяжело, как большое животное, терлась о бетон пристани, словно ласкаясь к Бородину. А рука молодой женщины была холодной. В раздутой, похожей на абажур, модной юбке она созерцала трепетные световые дорожки отраженных в воде городских огней. На лице не дрогнет мускул, лоб не поморщится: она спокойна за настоящее и будущее, ей незачем уезжать из большого города, от его блеска и всех коммунальных благ. Черт толкнул Бородина на скандал, на грубый разрыв с жизнью, обросшей привычками и привязанностями, как уютная беседка вьюнками.

– Что же ты теперь думаешь делать? – спросила Лида.

– Баклуши бить, – не подумав, ляпнул Бородин, пытаясь острить, как это было принято между ними, потому что Лида тоже серьезное часто превращала в шутку. Так легче жилось, так они становились понятнее м ближе друг другу. Но сейчас было не до юмора. Лида поморщилась:

– Нет, правда?

– Уеду.

– Далеко?

– В деревню. Степь. Речка. Тишина. Буду писать диссертацию. Приедешь?

– Погостить?

– Совсем.

– Бросить научную работу?

– Зачем же? И там организуем лабораторию… А? Едем? – Это уже было похоже на мольбу, и Бородину стало не по себе.

– Кустарщина. Пройденный путь, – сказала Лида.

– Пройденный путь?.. А по-моему, в какой-то период жизни нужно вернуться к истокам. Хорошо видно не только сверху. Иногда снизу виднее.

Лида отмахнулась:

– Философия оправдывання жизненных неудач. В таком случае лучше вести себя ниже травы, тише воды. – Но, поняв, как оскорбила его, спохватилась: – Вася! Ты не отчаивайся. Посуди сам, так сразу уехать с тобой, когда впереди ничего определенного. Ты устроишься, напишешь письмо… Все-таки до чего глупо получилось! У этого борова директора никакой самостоятельности, одна боязнь, как бы чего не вышло. Настоящая амеба.

– А может, бацилла?

Бородин хотел все свести к шутке, как в былые счастливые дни, но увидел на лице Лиды горькую усмешку. Лида, Лида, как же ты изменилась! Прежняя канула куда-то навсегда, навеки, теперь была другая, совершенно чужая женщина, которую он не понимал и которая не понимала его. Закосневшая в институтском «сидении», разве могла она одобрить его «легкомыслие»? И наверное, даже не догадывалась, как ему тяжело, какой новый удар судьбы он должен принять. И не ради карьеры, а просто потому, что все это противно его духу и понятию о долге ученого. Неясно было только одно: почему именно он должен был выступать наперекор тому, что признавали и одобряли в институте, пусть даже меньшинство? Видя нелепость, понимая, что это нелепость, люди мирились, уживались с ней, и в них никто не тыкал пальцами: «Приспособленцы!» А ему отовсюду мерещились полные укора взгляды, они будто толкали его в спину: «Иди, воюй за правду!» Не поторопился ли он? Не делает ли глупость, оставляя институт?

– Когда же ты едешь? – спросила Лида.

– Да хоть завтра!

– Уже завтра? Завтра я не смогу тебя проводить: на ученом совете делаю доклад. Билет взял?

– Нет.

– В Москве дышать нечем. Представляю, какая жара на юге. Тяжелая тебе предстоит дорога.

– Не страшно.

– Лучше лететь самолетом.

– Поеду поездом. Куда спешить?

– Значит, твердо решил?

– Да.

– Пиши…

– Хорошо.

Слова срывались с губ, как редкие холодные капли с тающей сосульки.

…Один за одним уходили на юг поезда, и пассажирам-курортникам, наверное, уже чудились зеленый шелест субтропиков, накаты морского прибоя, летящего под колеса. Бодрячки в светлых отутюженных костюмах высовывались из окон, прощались с провожающими, наблюдали вокзальную сутолоку, попыхивая папиросами.

Пассажиров вгоняли в пот столичные покупки, и они торопились, разыскивая номера своих вагонов. Шествовали длинноногие студенты в спортивных костюмах, с непомерно раздутыми рюкзаками на спинах. Те и другие отправлялись в степную глушь, край бездорожья и пыльных бурь, куда теперь ехал и Бородин.

В последние минуты на московской земле он не находил себе места. Неужели не придет проститься? Ради всего дорогого, что между ними было? И сразу, будто вырвал больной зуб, успокоился, погрустнел, вспомнив, что вместе с должностью в институте он, наверное, лишился и симпатии. Теперь для Лиды он стал лишь седеющим молодым человеком, каких много в этом городе, даже на этом вокзале… Кто-то подскочил сзади, закрыл ладонями глаза, стиснул голову, как тисками. «Пришла все-таки, пришла!»

– Лида, ты? – сказал Бородин, веселея.

– Ах, извините! Я думала… извините, извините. Как глупо получилось! – Девушка в спортивном костюме, покраснев, попятилась и побежала к подножке вагона, облепленной ее подругами, тоже в спортивных костюмах, с рюкзаками за плечами. Уезжают в глухомань, туда же, куда и Бородин, только не такими мрачными, не такими убитыми. Они встретили хохотом обознавшуюся девушку, и Бородин пошел в эту веселую, не заказанную ни для кого компанию, точно затерявшийся в степи человек к первому блеснувшему надеждой огоньку.

Чудак Сайкин! Знал бы он обо всем этом, не видел бы в Бородине врага, не темнел бы от зависти.

* * *

Вечерело. Хутор наводнили коровы, все пятнистые, будто в маскировочных халатах. Они принесли с собой запах горьких степных трав и теплого парного молока, от которого у каждой набухло вымя и тяжело, как колокол, раскачивалось между ног. Завидев встречающих хозяек, коровы мычали и ускоряли шаг, торопясь к хлеву, к сладкому пойлу, к мягким женским рукам. Хозяйки по вековой привычке не очень спешили, хорошо зная своих буренок. У спокойной русоволосой Анастасьи, хозяйственной женщины, была поджарая, палевая корова с длинной мордой, большими торчком ушами и живыми умными глазами. Подойдя к калитке, она не ждала, когда ей откроют, а рогами поддевала щеколду. У смуглой бойкой Варвары Чоп была приземистая, черная, сердитая и норовистая, голова всегда опущена, того и гляди боднет…

Но вот стадо разбрелось по дворам. То в одном, то другом хлеву послышалось ласковое: «Гавка, гавочка», застучали, запорскали струйки в пустые ведра, и первородный запах молока поплыл по хутору. У Бородина он всегда пробуждал воспоминания о детстве, о матери, когда она, закутанная по глаза в пуховый платок, приносила в хату с мороза ведро, прикрытое влажной тряпкой, пахнувшее хлевом. И так же, как тогда у ребенка, позже у паренька трепетали ноздри, ловившие в летних сумерках запасе молока. Затаив дыхание, он прислушивался к возне по соломе, к шумным вздохам коровы, понуканию доярки, к порскающим звукам молочной струи, будто что-то упругое распарывалось в хлеве. Когда же все смолкнет, когда же по крыльцу застучат каблуки…

От речки повеяло прохладой. Хотя солнце уже скрылось за тополями и красные лучи едва-едва пробивались сквозь листву, было отчетливо видно, как у самого берега, в глубокой тени, бабы поливали капусту, подоткнув подолы, и как их белые выше колен ноги мелькали между грядок. На дальнем птичнике кто-то заливисто кричал, отгоняя ястреба. На краю хутора затарахтел и смолк мотоцикл. А из клуба доносились звуки радиолы. Через час там начнется кино… Все знакомое, все дорогое сердцу. Где бы ни скитался Василий Никандрович, он всегда всей душой будет здесь, в родном хуторе, среди близких, порой неприветливых, порой смешных, но больше сердечных и милых в простоте своей людей.

«В какой-то период жизни нужно вернуться к истокам. Хорошо видно не только сверху. Иногда снизу видней…»

* * *

А Елена вернулась домой сильно взволнованная и от предложенной работы, и от какого-то необычного отношения к ней Бородина, которое она невольно заметила и которое вызвало разные догадки. Тревога приходила всякий раз, когда она думала о Бородине, как будто что-то должно было случиться невероятное, неловкое. Так однажды было в студенческие годы, когда вдруг в комнату вбежала подруга с институтской газетой: «Твое стихотворение опубликовано. Про Никиту…» Никита был студентом их курса, болезненный, тихий, но не без способностей. Он болел нефритом, тяжелым заболеванием почек. Девушки его жалели, носили в больницу передачи, а Елена была немножко в него влюблена и написала стихотворение. Вчера Никита умер, а вот сегодня подруга принесла газету со стихами, которые он даже не успел прочитать. Неужели так бессильна медицина, что болезнь унесла из жизни юношу? И смерть Никиты, и стихотворение в газете потрясли Елену.

Она уже много знала о Бородине, знала, как погибли его родители, малолетняя дочь, и судьба этого человека волновала, как собственная.