Текст книги "Полнолуние"

Автор книги: Николай Плевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

10

На бригадном дворе Саша на ходу соскочил с двуколки – неузнаваемо грязный, будто не ехал, а шаром катился по дороге, – и вместе с ним во двор влетел вихрь, закрутил, завертел, поднял столб пыли. С запада по небу расползалась черная туча. Но она могла пройти и мимо, не родив дождя, лишь скупо окропив посевы и оставив на полях свернутые комочки пыли, точно оспины на лице. Так часто случалось.

– Где народ? Почему не везут семян к сеялкам? – еще издали крикнул Саша стоявшему у амбара Сайкину. Тот закрылся рукою от вихря, сплевывая захрустевший на зубах песок.

– Какой тут сев? Света белого не видно.

– А где кладовщик?

– Ищи ветра в поле.

– Как же семена взять?

– Некому грузить. Народ по домам разошелся.

– Я бы сам нагрузил.

– Держи карман шире.

– Что?!

– Не будет тебе семян! Уматывай отсюда подобру-поздорову.

Сайкин повернулся, пошел за амбар. Саша заметил в его руках ключи.

– Стой, дядя Филипп. Что у тебя за ключи? От амбаров?

– Смотри какой прыткий… Вот тебе ключи! – Сайкин подбросил на ладони звякнувшую связку ключей и сунул Цымбалу под нос дулю. – Может, тебе еще Варвару в придачу?

Саша на лету поймал его руку и вывернул за спину. Сайкин взвизгнул от боли.

– Да что вы! Да перестаньте! – Варвара суетилась возле катавшихся по земле мужчин. И тут грохнуло, словно раскололось небо. Голубые сполохи подсветили чернильную тучу, низко клубившуюся над землей, и, будто кровельщик заходил по железной крыше, покатились сухие раскаты грома.

– Амбар горит! Амба-ар! – металась по двору Варвара, заламывая руки. Из чердачного окошка валил черный дым, он просачивался и сквозь щели в досках. Потом выбились красные язычки-побегунчики. Вначале их сбивал ветер, душил дым, но с каждой минутой они смелее и смелее вырывались наружу, пока не охватили крышу со всех сторон, как лепестки головку подсолнуха.

– Это молния. Как полыхнет! – запричитала Варвара, испуганно-завороженно глядя на пожар.

Сайкин вскочил с земли и, оглядываясь, побежал домой. Он сразу сообразил по направлению ветра, что огонь перекинется на хаты.

Уже взялась пламенем камышовая крыша соседнего с амбаром флигеля, словно невидимый поджигатель сунул под нее факел. Почему-то обойдя следующую по порядку хату, огонь перекинулся на третью и пошел как шальной гулять по всей улице. Ветер задирал пылающие кровли, обнажал стропила, и по воздуху беспорядочно носились огненные птицы.

Люди заметались с ведрами и лопатами, пытаясь глушить огонь землей, обдавали водой стены и крыши домов, ближних к пожару. Многие хозяева были в поле, и их дворы без боя пленило жадное пламя.

– Окна не открывайте! Не давайте ходу воздуху! – кричал кто-то в толпе.

Саша Цымбал, пошатываясь под тяжестью мешка, вышел из горящего амбара. Дымилась одежда, взъерошились опаленные волосы. Он сбросил с себя мешок и, закрыв лицо рукавом фуфайки, снова бросился в амбар. Варвара преградила ему дорогу:

– Куда ты? Сгоришь!

– Еще чувалы остались!

И Варвара отлетела в сторону. Черные, с сединой, клубы дыма охватили и утянули Сашу в ад. Рухнула балка.

– Человек! Человек там…

– Че-ло-век! – засуетились, забегали вокруг амбара люди. Варвара таращилась на дверь, из которой валил дым, и вдруг обеими руками затрясла первого попавшегося на глаза парня:

– Помоги Сашку! Помоги! – Она схватила ведро с водой, обдала парня с ног до головы, толкнула к амбару, и тот влетел в него, как в колючки шиповника. Вернулся, дымя подпаленной одеждой, волоча потерявшего сознание Сашу, положил на землю. Саша открыл глаза – один совсем заплыл синевой, попросил пить.

– Жив? Здоров?

Варвара приподняла Сашину голову, наклонилась к нему с кружкой, смотрела так, точно сама жадно глотала воду, потом всем телом припала к дружку, забыв о хате, набитых добром сундуках, обо всем на свете.

Бабы во дворах истошно голосили. Мужики старались что-то делать: потрошили чердаки и кладовки, где хранились дорогие в этот ненадежный год продукты, бросали через окна мешки с зерном, кадки с салом, домашний скарб, гнали из дворов скотину. На дороге, против хат, выросли горы пожитков.

– Заходите, дорогие, заходите. Есть водичка! – Сайкин широко распахнул ворота, пропуская во двор пожарный отряд во главе с Захаром Наливайкой. Пожарники бросили в колодец шланг и пустили в ход насос.

– Добрый какой стал Филипп Артемович! – удивился Захар. – Прежде у него среди зимы снега не выпросишь.

– Боится за свою хату.

– А что ему бояться? Небось хата застрахована.

– Не-ет, тут другая причина. Как бы под половицей не припрятано что-либо такое, что нам с тобой не следует видеть.

– Да-а-а, копнуть бы не мешало этого куркуля… Покрепче, покрепче налегай на насос! Эх и хутор наш хуторок, у воды и без воды.

Но Сайкина словно подменили.

– Братцы! Не врозь! Сообща, сообща! Навалимся всем народом и погасим пожарище! – останавливал он бегущих растерянных людей (каждый к своей хате, к своим пожиткам), заворачивал к очагу пожара – к амбарам с зерном и скотному двору, охваченных буйным свистящим пламенем.

– Не спасем колхозные амбары – не спасем и свои хаты. Оттуда ветер, оттуда угроза, – деловито, без волнения говорил Сайкин, отдавая то одно, то другое распоряжение, и ему подчинялись, как в его бытность председателем.

Чоп с каким-то дрянным деревянным корытом и дуршлагом в руках остановился посреди двора, посмотрел на уверенного в себе, спокойного соседа, на парней, вместе с Захаром Наливайкой налегающих на насос, на то, как поднялся весь хутор на пожар, и вспомнил давнее, полузабытое из своей боевой молодости. «Вот он, энтузиазм!» – подумал Чоп, бросил корыто и дуршлаг, схватил багор и побежал к амбару.

Когда занялся свинарник, Варвара кинулась выгонять скотину, делала это быстро, сноровисто, без криков и причитаний, опаленная огнем, с обгоревшим подолом и растрепанными волосами.

– Сайкина хата зачалась! – крикнул Чоп с крыши. – Ну, теперь и наша на очереди!

Но Варвара будто ничего не слышала, бегая от стойла к стойлу с опоросными свинками, откидывала щеколды, выгоняла живность во двор. Она, казалось, забыла о своих сундуках с добром, над которым тряслась, еще дедовским и отцовским, – плюшевыми отрезами, тяжелыми, с кистями, шалями, каракулем, хромом, девичьим приданым, забыла, как старалась поменьше колхозу, побольше себе. Теперь она осознала, что лишиться личного – полбеды, но лишиться общественного, начала начал ее существования, – лишиться всего.

Сайкин метался по комнате, хватал то одну, то другую вещь, но тут же бросал, видя их бесценность. Потащил из горницы холодильник и застрял с ним в дверях.

– Выходи, дядя Филипп! Побереги жизнь! – крикнул Захар Наливайка, влезая в окно с брандспойтом, и Сайкин как бы опомнился, облапил на груди, под рубашкой, замусоленный узелок и выбежал вон из дыма и пламени.

Стоя поодаль, он глядел на свою полыхающую костром хату, на то, как Захар направлял в пламя взмученную, слабую струю из медного брандспойта, как трое парней баграми растаскивали обугленные, едко дымящие бревна, как бессильны они были против огня, глядел, глядел, и слезы вдруг полились из глаз; он обхватил голову руками и пошел прочь.

Западная сторона Таврического уже вся полыхала пожаром, и дым гигантским черным шлейфом тянулся над землей далеко в степь. Елена примчалась в хутор на двуколке, и за нею, рассыпавшись по полю беспорядочной цепью, те, кто был на севе. Улицы заполнились народом, подводами, грузовиками, мотоциклами: подъезжали пожарные команды соседних колхозов.

Прикатил из райцентра на красной машине с душераздирающим гудком Рубцов, соскочил на ходу, подбежал к председателю:

– Полный комплект пожарного оборудования, Елена Павловна!

Но огонь уже сделал свое дело. На этой стороне хутора уцелела одна только хата Чопа. Видно, защитил яблоневый сад. Среди пепелища, в самом центре пожара, чудом сохранился глиняный базок, в котором хрюкала свинья, просовывая в дырявую дверь мокрый пятачок и нюхая прогорклый воздух.

– Вот и всё… – сказала Елена, оглядывая тлеющее пожарище, похожее на поле отгремевшего сражения.

Чоп поправлял заваленный пожарниками забор. Он то и дело отрывался от работы, отдыхал. Особенно трудно ему было установить вывороченный из земли столб. Рубцов подошел, обнял столб, приподнял и с силой бросил в яму. Затем засыпал землей, старательно притоптал бугорок.

– Ладно, – сказал Чоп. – Не сто лет ему стоять. Спасибо, Дмитрий Дмитриевич! Эх и бед наделала черная буря, хоть и с энтузиазмом боролся народ. Да не так просто осилить стихию. Вон как взял пожар под гребло целую улицу.

Рубцов вернулся к пожарной машине, в последний раз окинул взглядом пепелище, заметил Елену и окликнул:

– Поедемте в райком, обсудим, как быть.

Сидели в машине молчаливые, под сильным впечатлением случившегося, думая каждый о своем. На полпути машина зачихала, задергалась и остановилась. Шофер полез в мотор, а Рубцов вышел на дорогу, увидел побежавшего в терновые кусты человека. Поведение его показалось странным.

– Эй, кто там? А ну вернись!

– Да это Филипп Артемович, – .сказал шофер с усмешкой.

– Почему же он прячется?

Шофер снова усмехнулся и кивнул на постройки птицефермы невдалеке:

– Сдается, за курами крался.

Елена сердито глянула на шофера и пошла к терновнику.

* * *

Среди ровной степи возвышался насупленный, угрюмый курган с желтоватой плешиной на одной стороне. Сайкин подошел к нему, огляделся. Восток был сумрачный, тучи ползли, казалось, по самой земле. Дул холодный ветер. Неожиданно далеко впереди взвихрился столб пыли и, поднимаясь выше и выше, достиг туч. А здесь, у кургана, ветер теребил белесые стебли приземистой цепкой полыни и рвал на Сайкине одежду, продувал насквозь. Впереди не было ни городов, ни людей, одни только дикие полынные степи. Думать об этом было жутковато, и Сайкин повернул назад, к еще тлевшей, как пепелище, вечерней заре. Она с трудом пробивалась сквозь непролазные тучи, угасая на глазах. Сайкин вспоминал города, кипучую, полную интереса жизнь и спрашивал себя: почему, почему он похоронил себя в хуторе? По малодушию? Или что-то непостижимое упорно противилось ему?

«Уеду куда глаза глядят!» – подумал Сайкин и повеселел от того, что принял это решение, в сущности очень простое и естественное в его теперешнем положении. Уже накрапывал дождь, крупные капли шлепались в дорожную пыль. Под их ударами и встречным упругим ветром он почувствовал в себе какую-то отчаянную, замирающую в груди радость, словно очертя голову выбросился из самолета на парашюте.

– Дядя! Дядя!

Сайкин вздрогнул, обернулся, не понимая, то ли послышалось, то ли на самом деле его звали. Голос, который донесся до него сквозь ветер и мрак, напомнил голос матери, когда она кликала сына домой в густых осенних сумерках, выйдя за калитку. Сайкин различил женскую фигуру с вытянутыми руками там, у кургана, от которого он уже далеко ушел, и дрожь пробежала по его телу. Он стоял, охваченный страхом, всматриваясь в сумерки.

Но это была Елена, растрепанная ветром, с дождинками на лице. Подбежала, закрыла лицо руками и навзрыд заплакала.

– Я вас весь вечер ищу.

– Не надо, не надо, дочка. Слезами горю не поможешь.

А она, словно боясь потерять его, остаться одной в неприютной степи на ветру, под дождем, взяла за руку, повлекла за собой:

– Пойдемте домой!

– Нету дома, некуда идти. Уеду я из хутора. Все мне здесь опостылело.

Он отстранил от себя Елену, посмотрел куда-то в сторону:

– Ну прощай, дочка!

Елена не смела его больше удерживать, только спросила упавшим голосом:

– Куда же вы?

– К дружку в Веселый. А там видно будет.

Зажимая под мышкой узелок, он пошел по проселку, сутулясь под ветром и косым дождем, который уже вовсю хлестал из черной низкой тучи. Обернулся и крикнул:

– Амбар я не поджигал, не думай! Варвара свидетельница. А ключи я нашел возле нашего дома. Чоп обронил…

* * *

Буря наконец стихла, но было холодно, как-то тускло, хотя небо очистилось и светило солнце. Бородин катил по шоссе в райкомовском «газике» и невольно поеживался от ощущения этой неуютности. Сухо стучали, ударяясь друг в друга, голые ветки деревьев. Ветер разворошил прошлогодние скирды соломы, и бурые ошметья замусорили поля. У лесопосадок поднялись волнистые барханы. Степь лежала неприглядная, сиротливая.

Бородин мрачнел, скупел на слово. Право, не позавидуешь секретарю, хоть и ездит он в личной машине, хоть и первый человек в районе. Он не может сказать, как строитель, положив последний камень в новый дом: «Вот она, моя работа!» Секретарским делам нет завершения.

В придорожной чайной за столом, накрытым для обеда, шофер поглядывал на Бородина с беспокойством:

– Вы меня слышите или нет, Василий Никандрович?

Шофер о чем-то спрашивал, но до сознания Бородина дошел лишь обрывок фразы.

– Потом об этом, – сказал он, поднимаясь. – А сейчас быстрей домой!

– Обед не окончен, Василий Никандрович!

– Я уже сыт.

На границе своего района Бородин увидел занесенные пылью и обглоданные зайцами почти до самых верхушек деревья. Все же на них проклюнулись листочки. А терн и абрикосы уже покрылись розово-белой кипенью. У хлеборобов это примета: можно сеять кукурузу. Но странно было видеть цветение на ветках, словно кем-то случайно натыканных в пыльные барханы. «Выживут ли? А как там посевы?» – думал Бородин, то и дело высовываясь из «газика», присматриваясь к нивам. Было непонятно, то ли начисто сметен верхний слой земли, то ли засыпан пылью, принесенной ветром с востока. Бородин чуть ли не через каждый километр велел шоферу останавливаться и шагал по полю, а «газик» катил следом по дороге.

В Москве после защиты диссертации был банкет, потом веселая, с шумными застольями, не столько познавательная, сколько развлекательная поездка в одно образцовое опытное хозяйство. Но в душе Бородина радость от успеха омрачалась беспокойством за дела в районе, ни на минуту не оставляла тревога, предчувствие какой-то беды. Вечером, вернувшись в гостиницу, он позвонил в район, узнал о пожаре в Таврическом и тут же отправился на вокзал, а приехав в райцентр, не заходя домой, пошел прямо в райком. Из кабинета дохнуло застоявшимся воздухом. Бородин пошире распахнул окна, хорошенько проветрил комнату, сел за стол. Накопилось много бумаг. Но тут вошел Рубцов. Секретарь показал на стул:

– Садись, рассказывай, как там в колхозе «Среди вольных степей»?

– Вы знаете о пожаре?

Бородин кивнул головой.

– Ну вот, несмотря на стихийное бедствие, колхоз первым в районе закончил сев.

Бородин откинулся на спинку кресла и с наслаждением почесал карандашом за ухом:

– Председатель из Елены Сайкиной все-таки получится. Я в ней почему-то уверен. Правда, хозяйство слабоватое, а требования возрастают…

Рубцов слушал с бесстрастным лицом.

– Василий Никандрович, вам виднее, – сказал он. – Но Сайкиной уже нет в колхозе.

– Что? – не понял Бородин.

– Созвала правление, зачитала заявление и уехала… в Рязань.

– Какое заявление? Какую Рязань?

Бородин, опираясь карандашом о стол, вскочил с кресла, сверху разглядывая плешину на голове Рубцова, старательно прикрытую редкими волосами, зачесанными с затылка наперед. Дмитрий Дмитриевич ладонью осторожно притронулся к макушке, поправил прическу.

– Обыкновенную Рязань. Там у нее вроде двоюродные сестры. Горевать особенно не приходится, Василий Никандрович. Сайкина явно переоценила свои силы, напутала, ну и скатертью дорожка! Намучились бы вы с ней.

Бородин встретился с отсутствующим, холодным взглядом Рубцова. Конечно, его сейчас меньше всего беспокоила судьба Елены.

– Утром звонили из обкома, – сказал он невозмутимо. – Ваш район, Василий Никандрович, далеко не блещет урожаями кукурузы. А много придется сеять по весновспашке.

Бородин перевел взгляд на черное, как негатив, окно и ничего не ответил.

В ушах ясно звучал голос Елены:

«А против каких вы традиций выступили в институте, Василий Никандрович?»

«Смотри-ка, запомнила наш разговор в поезде».

«Я тогда, знаете, о чем подумала?»

«О чем?»

«Наверное, полемист».

«Не знаю… В институте я обжегся, но голос мой не прозвучал впустую. Уже есть постановление обкома партии: юго-восточные районы целиком специализировать на овцеводстве».

«Так вы за традиции, а не против. Ловлю вас на слове!»

Бородин рассмеялся:

«Лови, лови. Что-нибудь задумала?..»

Он догадался о мотивах отъезда Елены, но не ожидал такой поспешности. «Елена, Елена, что же ты спасовала? А я-то на тебя надеялся!..»

* * *

Широкая массивная триумфальная лестница вела на второй этаж, к секретарям. Красная ковровая дорожка мягко оседала под ногами, огромный прохладный коридор, вымытый и натертый до блеска, был пуст. Празднично блестели покрашенные «слоновой костью» высокие двери с табличками фамилий работников обкома партии. Время от времени из кабинетов бесшумно выходили люди, чтобы тут же скрыться за соседними дверями. Все здесь понуждало к строгости и порядку, заставляло подтягиваться и невольно робеть. Бородин увидел старого друга.

– А ты сюда какими судьбами?

– Работаю инструктором.

– Вот тебе на! Хоть бы позвонил! Ну и чертяка!

– Пытался как-то, да тебя не застал.

Колодяжный был простой парень, и его добродушное рябоватое лицо, неторопливая походка вразвалку не вязались с официальной обкомовской обстановкой. Почти все инструкторы были из районов, как говорится, от земли, работали в колхозах, потом в райкомах, потом учились в областной партийной школе. В обком они приносили с собой простоту человеческих отношений. Кабинеты инструкторов больше всего были по душе Бородину: за строгими высокими дверями с табличками можно неожиданно встретить грубоватую товарищескую шутку, а в беде – неподдельное сочувствие и поддержку.

– Что это у вас за председатель в юбке?

– А что? – встрепенулся Бородин.

– Ну ты не того… не пугайся. Я думаю, дело выеденного яйца не стоит.

Колодяжный намекал на предстоящий неприятный разговор, и это Бородин сразу понял. Про инструкторов говорили, что их надо бояться больше секретарей, так как все дела проходят через их руки, и, хотя по тону Колодяжного было видно, что ничего страшного не предвиделось, Бородин почувствовал себя скверно.

– Да председателя уже нет. Зря заварили кашу, – сказал он с грустью.

– Как нет? Сняли?

– Сама ушла.

– Жалеешь?

– Очень!

– Совсем расстроился! – Колодяжный положил руку на плечо Бородина. – Не падай духом. Неужели ты думаешь, что докладная Рубцова перевернула все вверх тормашками? В обкоме хорошего мнения о вашем районе. Вот что. Давай я сведу тебя с Рубцовым, и поговорите начистоту. Рубцов сейчас в моем кабинете.

– Леший с ним, с Рубцовым. Лучше бы ты сделал так, чтобы я с ним больше вовсе не встречался.

– Проще пареной репы. – Колодяжный повел недоумевающего Бородина по красно-зеленой полосатой дорожке размеренным, неторопливым шагом. – Ну а как пыльная буря? Много бед наделала?

– Трудно еще сказать. Прогноз погоды неважный. Не задуло бы снова. – Бородин посмотрел на Колодяжного: может быть, у него какие-нибудь новые, обнадеживающие сведения. – С тобой вот разговариваю, а у самого душа болит: как там в районе? Не вовремя вызываете секретарей.

– Да мы тебя долго не задержим. Ну так что, зайдем ко мне?

– Избавь меня от уполномоченных!

– Проще пареной репы, – повторил Колодяжный, словно не замечая недоумения на лице Бородина. – Разве ты не знаешь? Рубцов подал заявление, просит о переводе в район.

Часть четвертая. СТРОПТИВАЯ СЕЗОННИЦА

1

Случилось это поздней осенью. Однажды, утомленный заседаниями, Бородин оседлал мотоцикл и помчался в степь развеяться. Накатанный земляной грейдер блестел, как ремень из-под бритвы. Бородин прибавил газу. Мотор протяжно гудел. Комочки земли секли лицо. Степь прорезали балки и овраги, местами желтели пески, где-то впереди была большая река и гидроэлектростанция. Отшумела уборочная страда, отревели моторы тяжелых грузовиков, и вокруг было безлюдно. О той поре напоминал лишь окаменелый грейдер, весь в ссадинах и трещинах.

Бородин прибавил еще газу. Мотоциклист в степи, наверное, испытывает такое же чувство, как в давние времена наездник на диком скакуне. Дорога прямая, ровная, машина мчит с бугра на бугор, скорость развита до предела, комочки земли из-под колес секут лицо и руки, на повороте встречный ветер ощутимо сдерживает бег, иной раз сдается – поднимает мотоцикл в воздух. Бородин цепко держится за руль, отдав всего себя стремительному бегу, и кажется уже, что он не едет, а несется по воздуху, подхваченный ветром. Вперед, вперед!

В автомобиле не то. В автомобиле, как в футляре. А тут весь в объятьях ветра. Легко дышится. Легко думается. И пусть мотоциклиста зовут смертником. За рулем он сильнее, чем кто-либо другой, чувствует движение. И трудности ему нипочем. Словно бы они развеялись в беге.

Позади десятки километров, вон уже впереди какой-то хутор. И тут мотор предательски захлопал, зачихал, смолк. И как Бородин ни бился, что ни делал– зачистил свечу, пытался завести с ходу, покатив мотоцикл под гору, – безрезультатно. А вокруг – ни души, и уже смеркается. До хутора еще добрых пять-шесть километров. Серым пятном мелькнула собака на рысях, которую Бородин принял было за волка. И снова пустынно. Пришлось катить мотоцикл «пехом». Колеса подпрыгивали на колдобинах, амортизировал в руках руль, и – топ, топ, топ – гулко отстукивали сапоги по накатанному грейдеру. Нет, не смертник мотоциклист, а скорее мученик.

Посреди незнакомого хутора Бородин огляделся, вроде бывал здесь когда-то, и прислонил машину к забору садика под неярким фонарем на столбе. В ожидании холодов притихли, цепенея, бурые тополя и клены, и меж стволов на скамейках кое-где прижимались, словно согревая друг друга, парни и девчата. Хуторские, деревенские, сельские парки и садики… Некоторые с летними кинотеатрами, танцевальными площадками и ларьками в одно окошко, где лимонад и зачерствелые пряники так же традиционны, как борщ и гуляш в чайной. Но большинство садиков – это молоденькие, насаженные после войны рощицы в две-три аллеи, несколько скамеек, в лучшем случае замусоренный фонтан, не знавший воды со дня своего сотворения. К нему вечером собирается молодежь, рассаживается на обтертом и оббитом до кирпичей парапете, балагурит, под баян кружит вальсы, задает трепака. Возле такого садика оказался Бородин. Уже совсем стемнело. Была суббота, и выдался на редкость тихий вечерок.

– Дядя, прокати…

Две подружки, переглядываясь и посмеиваясь, остановились напротив Бородина. Он сидел на корточках и перочинным ножиком счищал нагар со свечи.

Скользнул взглядом снизу вверх: новые туфли, яркие короткие юбки, блестящие модные полупальто. В обрамлении цветастых шелковых косынок две округлые мордочки. Одна симпатичная, хотя и прячет улыбку в конец косынки, трудно разглядеть лицо. К Бородину вернулось веселое настроение, которое он утратил в последнее время на работе.

– За мое удовольствие, девчата! Вот только свечу зачищу. Куда же вы?

– Вдвоем не поместимся.

– Одну прокачу, потом другую. У меня уже все готово. Кто первый?

Бородин смотрел на ту, которая отчего-то смутилась и стояла в нерешительности. Пригляделся: да никак Елена! Вот так встреча! Елена тоже узнала секретаря, хотела улизнуть, но было уже поздно.

– Давай-ка отчет, почему сбежала из колхоза? – подступил к девушке Бородин шутливо-грозно.

– А вы сами не догадываетесь, Василий Никандрович? – сухо сказала Елена и нахмурилась. Подружка ее ушла к фонтану. Заиграл баянист. Девчата пустились в пляс с припевками, притоптывая каблуками и вытанцовывая одна перед другой. Частушками они были начинены, как лоток гадалки предсказаниями.

Парни жгли спички, и кто-то время от времени включал карманный фонарик. По лицу Елены полосонул белый луч. Она загородилась рукой, но Бородин успел заметить: пряди волос спереди выгорели, обветренный лоб шелушился, сразу видно, не на конторской должности.

– Кем же ты здесь работаешь, Елена? – спросил Бородин, хотя и так было ясно. Девушка не пожалела одеколона, собираясь на гулянье, но перебить въедливый запах свинарника не хватило бы, наверное, и целого флакона. Недавно Бородин пробыл день на ферме, и потом от него все шарахались, пока он не сменил одежду и тщательно не вымылся.

– Лето в животноводстве работала, а на зиму уеду к родственникам, – сказала Елена.

– Далеко?

Девушка замялась, ответила не сразу:

– В Рязанскую область. Нашлись мои двоюродные сестры.

– Много?

– Пятеро. Сироты. Мать два года, как умерла.

– Вон оно что! – Бородин присвистнул. – Как же вы там одни живете? Большие девчата?

– Нет. Я самая старшая.

– А кто дома сейчас?

– Света.

– Сколько ей?

– Пятнадцать. Да с нею две меньших, еще в школу ходят.

– А остальные?

– Одна в Рязани в техникуме учится, другая в Москве на трикотажной фабрике работает.

– Она-то помогает сестрам?

– Да помогает, – сказала Елена не совсем определенно. – Трудно, конечно, но что поделаешь! Иной раз соберемся все вместе, изба просторная, затянем голосистую песню, точно сестры Федоровы, и так хорошо, так легко станет на душе. Что бы я одна – былинка в степи?

Бородин взял девушку под руку и повел по аллее. Вспомнился отдых на полевом стане, повариха Семеновна, ее щедрые угощения, расплетенные косы Елены, как лисьи хвосты, и стог соломы посреди степи, и поцелуй… Нет, еще не погасло нежное чувство к Елене, напротив, Бородин страшно обрадовался этой встрече.

– А тут где живешь? – спросил он, пытливо заглядывая девушке в глаза: вспомни, вспомни и ты, Елена, как вместе нам было тогда хорошо!

– В общежитии, – сказала она, отводя глаза в сторону.

– И много там сезонниц?

– Хватает. Я их не считала. – Елена почему-то засмеялась. – Вон тоже наши. Тут почти все из общежития.

Мимо прошли две девушки. Одна, уже знакомая Бородину, Фрося, вдруг крикнула через плечо:

– А, рязаночка, подцепила-таки кавалера!

Бородин смущенно крякнул, но Елена не растерялась:

– Завидно стало? Проваливайте!

Развязность ей никак не шла, и, понимая это, она стыдливо сказала:

– Ох и девки у нас, палец не показывай…

Вскоре они снова встретились со злоязычными подружками, и снова Бородина словно окатили ушатом воды:

– Наша-то рязаночка рада до смерти! Его небось дома жена ждет не дождется.

– А вам какое дело? Вы бы рады-радешеньки кривому, да кому нужны такие вертихвостки.

– Глянь, как прицепилась! Для чего он тебе?

– Не для чего, чего иного, кроме прочего другого.

– Ясно! – подхватили, смеясь, девчата. – Любовь зла, полюбишь и козла!

Бородин не мог в свою защиту вставить слово, так как обращались к одной его спутнице, соблюдая в этом какое-то приличие к незнакомому человеку, хотя склоняли его на все лады.

– И не стыдно тебе сразу под руку гулять?

– А я вот возьму еще и поцелую, чтобы у вас слюньки потекли.

Сезонницы в ответ лишь захохотали и скрылись за поворотом аллеи.

Бородин шутя напомнил Елене об ее обещании, она улыбнулась, покачала головой.

А сезонницы вдруг хрипло, безголосо запели на весь сад:

 
Две березки расцвели,
Третья раскудрявилась.
Я сама себе дивлюсь,
Чем ему понравилась!
 

И в третий раз попались им навстречу острые на язык сезонницы. Завидев их издали, Елена уже не без робости сказала:

– Сейчас снова отпустят пару словечек, только держись.

Действительно, и на этот раз Бородин оказался в центре внимания, хотя по-прежнему сезонницы обращались только к его спутнице:

– Ну как – понравилась наша частушка?

– Орите, если глотки у вас луженые.

– Ага, задело, так мы еще споем.

 
Неужели ты повянешь,
Травушка шелковая?
Неужели замуж выйдешь,
Девка бестолковая?
 

Бородин свернул с аллеи в глубь сада. Разговор не клеился. По всему видно, уже нельзя будет вернуть прежнего хорошего настроения. И это всего-навсего из-за дурацкой выходки двух развязных сезонниц. Как глупо!

– Эй вы, девчата, чего пристали к людям? – крикнул откуда-то вывернувшийся шустрый паренек с белой бумажной розой в петлице накинутого на плечи пиджака. Но подружки только повели носами, как зверьки по ветру. А Фрося, приглядываясь к пареньку в сумерках, сказала:

– Это ты, Костя?

– Я. Чего это вы так разошлись?

– Елену высмеиваем. Изменила она тебе, какого-то приезжего дядю подцепила.

– Так-таки сразу изменила?

– Может, это ее родственник, – предположила подруга Фроси.

– Вы не обращайте внимания, – сказала Елена, словно извиняясь, и повела Бородина к выходу из сада. – Оскорбить человека им ничего не стоит. Легкомысленные. В общежитии с ними никто не дружит и все сторонятся.

– Ничего не скажешь – бойкие!

– В парке. А вот на ферме совсем другие…

– А ты что на ферме – бригадир?

Елена промолчала. Бородин посоветовал ей вернуться в Таврический, обещая поддержку. Теперь ей, несомненно, будет легче работать с таким производственным опытом. Бородин понимал, что затронул самое больное место, что с кондачка тут ничего не решишь, но продолжал твердить одно и то же.

Елена вдруг пожала ему руку, останавливая:

– Ну, я пойду в общежитие. Уже поздно.

– Я тебя провожу.

– Не надо. Тут недалеко. А вы еще погуляйте, послушайте песни наших девчат.

– Не будь такой строгой, Елена. У меня самые хорошие намерения!

Он все-таки проводил ее до калитки, которая перед ним тотчас же наглухо захлопнулась. Елена убежала, бросив скупо: «Прощайте!» Сквозь ветки деревьев вспыхнул светлый квадрат и потух.

Под ногами похрустывали ветки и шуршали опавшие листья. Было тихо, лишь в саду еще что-то пиликал гармонист и надсадно тянула частушку безголосая Фрося.