Текст книги "Полнолуние"
Автор книги: Николай Плевако
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Это беспокоило не только Бородина. Один старый друг недавно его спросил:
– Волнует ли тебя сейчас, как в детстве, красивый солнечный закат? Или ты уже не замечаешь его?
Наверное, самое страшное для человека в жизни утратить любознательность юности, ее высокие порывы, стать равнодушным.
Бородин пытался мысленно охватить многообразие жизни, понять ее устремления, дух времени. Теперь было видно, как искажены в представлении таких, как Елена и Захар, двадцатые и тридцатые годы, на которые пришлись детство и юность Бородина. О том времени они судят по кинофильмам, песням, книгам, и у них создается впечатление чего-то однобокого, подчас смешного и наивного. Люди тридцатых годов казались совсем другими, чем были на самом деле. А ведь Бородин рос среди них, хорошо помнил то трудное время, ту боевую молодежь и не замечал особенной разницы с нынешней, разве только в прическах и костюмах. Наверное, с благоговением и завистью будущие поколения будут думать о современниках Бородина, отразивших фашистское нашествие, и о тех, кто запустил в космос первую ракету, кто вывел Россию в сильнейшие государства мира, и пожалеют, что не родились в это время. «Поймите, дорогие потомки, – хотелось крикнуть Бородину в даль веков. – Среди вас, как и среди нас, не меньше героических характеров! И столько дел для подвигов!»
Беспокоен человеческий ум, он всегда неудовлетворен, всегда заглядывает вперед: а что там? Что дальше, за теми перевалами и долами? На какие силы, на какой разум положится человек в своем движении вперед? Вспомнились на необозримых просторах хутора, станицы, деревни, города, которым нет счета, где растут будущие умельцы, зодчие, ученые, писатели, политики. Вспомнилась и его собственная жизнь, собственные поиски места в ней: ведь и Бородин принадлежал к тем людям, на которых с надеждой смотрит страна. Пусть он не достиг того, чего мог. Говорят же, что это удается лишь одному из ста, родившихся с одинаковыми задатками! Такова, увы, жизнь. Но на смену Бородину из глубин необъятной страны поднимутся тысячи и тысячи…
Наше время! Как передать его настроение, его дух? Минули десятки веков, тысячелетия, но в каждом отрезке времени, приходившемся на новое поколение, были свои приметы, свои настроения, хотя сейчас мы воспринимаем то далекое прошлое как нечто одноликое. А наше послевоенное время? Несет ли оно неповторимые черты в историю человечества или сверкнет в ней искрой, очень яркой, но всего-навсего искрой?
Бородина и это почему-то волновало. Снова ему захотелось крикнуть в даль веков, своим потомкам, точно он хотел оправдаться перед ними: «Рядом с подвигом вы найдете в нашей жизни немало мелкого, может быть, посчитаете нас чудаками, наивными и ограниченными, – вам с высоты видней! Но не будьте очень строги: сами вы проживете жизнь в поисках и сомнениях, наделаете кучу ошибок, совершая великое. И только в борьбе познаете счастье!»
4
Недолго Сайкин отсутствовал в хуторе. Пожил немного у старого веселовского знакомого, да, как говорится, пора и честь знать, потому как гость незваный редко уходит негнаный.
И вот он снова в дороге. Грузовик проскочил высокий мост над раздольной рекой в белых песчаных берегах и затерялся в сутолоке улиц областного города. После степных просторов Филиппу Артемовичу в кабине показалось, будто он со всех сторон стиснут и сдавлен домами, будто город каменной тяжестью лег на его плечи. А на яркой, шумной, вечно праздничной главной улице его точно выставили напоказ, точно все прохожие замечали, как мешковато сидит на нем костюм, какие тяжелые для лета сапоги на ногах, как чужеродно болтается за плечами вещевой мешок.
Проходя базаром, Филипп Артемович почувствовал себя на минуту в привычной обстановке: повсюду свой, хуторской народ. Он даже приметил земляков из соседнего колхоза, которые привезли молодую редиску, откинули в грузовике задний борт, очистили место, и красно-белые, усатые, с махровой зеленой ботвой пучки пошли в ход.
А вот и дом родственницы. Квартира еще пахла краской и столярным клеем, щегольски блестели кафелем ванная и кухня, в широкие окна бил яркий свет, но что-то здесь напоминало и знакомое, хуторское: то ли сама хозяйка в длинной юбке с фартуком, повязанная белой косынкой и натруженными руками месившая на кухонном столе тесто, то ли убранство комнат, где на стенах висели вышитые рушники, а над кроватью – большие, «увеличенные» портреты круглолицых молодоженов, снятых еще в день свадьбы.
Хозяйка очень обрадовалась гостю, усадила напротив себя за стол, пододвинула к нему миску с горячими пирожками. Она подробно расспросила о здоровье всех родственников и знакомых в хуторе, подивилась переменам, порадовалась рождениям и погоревала над смертями и все приговаривала: «Ешь, ешь, Филипп Артемович… Скучаю я по родным местам, так бы на крыльях туда полетела!»
Потом гость нежился в горячей ванне, ослепленный белизной кафеля, дивясь чистоте, удобству, не веря такой благодати. Надоело лежать, поднялся, взял змеевидный душевой прибор и давай обдавать себя тугим, покалывающим пучком воды. Казалось, ласковая щетка сама по себе натирает, массажирует тело Сайкина. «Не то, что у нас в хуторе, – думал он, подставляя под струю то грудь, то спину. – Зимой так задует, что нос не высунешь из хаты. Останусь в городе, сниму такую вот квартиру. Чем не жизнь?» Моясь в ванне, Филипп Артемович слышал, как пришел хозяин, как родственница рассказала ему о госте и хуторских новостях, как хозяин куда-то ходил, наверно в магазин. Когда Филипп Артемович вышел из ванны, распаренный, красный, стол уже был накрыт.
Шумно распахнул двери Захар Наливайка. Он приехал в город на грузовике за строительным материалом для погорельцев, увидел Сайкина и обрадовался:
– Куда же вы запропастились, Филипп Артемович? Смотрите опоздаете, не получите материала для своей хаты.
За столом он разоткровенничался:
– А в хуторе часто вспоминают, как вы, Филипп Артемович, людей направляли против пожара. Не растерялись.
Сайкина это порадовало, значит, вспоминают не худо.
Пожил он с неделю у родственницы и, несмотря на коммунальные удобства, стал тяготиться городом. Раз пошел на базар купить меду, долго браковал, выбирал и остановился на белом, густом липовом.
– Четыре рубля килограмм! – огорошил продавец, и рука Сайкина застыла в кармане. «Вон как цены подскочили! Не поешь тут меда, – подумал он, отходя от прилавка. – Не-ет, Филипп, хорошо в гостях, а дома лучше». На другой день собрал вещички и уехал в хутор.
К зиме был отстроен дом, подправлен старый омшаник. Из Веселого Сайкин привез пасечное хозяйство и теперь день-деньской пропадал в сарае.
День выдался пасмурный. Снег повлажнел и порыхлел, а в обед повалил лепень[5]5
Влажный, большими хлопьями снег.
[Закрыть], ветки на деревьях потяжелели и обвисли, как на елке от игрушек. Вечером хуторские мальчишки уже катили пудовые комья и складывали из них бабы. Одна превзошла все другие– с углистыми глазами, толстой морковиной на месте носа и деревянным ружьем в руке – вылитая Семеновна. Потом построили снежные городки и, разделившись на воинственные ватаги, затеяли шумное сражение. Стены ближних домов, заборы покрылись расплющенными снежками, забелели бляхи кое-где и на окнах.
Филипп Артемович в заношенной шерстяной Варвариной кофте с драными локтями, в толстых вязаных носках и глубоких галошах, одетый по-домашнему, деревянной лопатой расчистил дорожку к сараю, заглянул в царство старья да и остался там на полдня наводить порядок.
Полным ходом ремонтировались выбракованные ульи, впрок заготавливались рамки для сот. И доски струганые были припасены, составлены в углу, и два добрых дубовых жбана с крышками для меда. А на скобе, вбитой в столб, висела истрепанная, с веревочными мотузками сбруя, поверх нее – рассупоненный потертый хомут. На полу валялось разное уцелевшее от пожара старье. Передок с кожаным сиденьем и кресло, грязный воск комом в худой кастрюле и остатки наузы[6]6
Сухие или порожние концы сотов, заделанная вощина, без меда.
[Закрыть] про запас в мешковине, винная бочка с покоробленной клепкой и опавшими нижними обручами – чего только тут не было!
Одинокого Филиппа Артемовича потянуло к давно брошенным, но еще годным вещам. Теперь пригодились: чинил, латал, подновлял, словно заготавливал еще на одну жизнь. И набралось такого старья столько, что действительно век ему не будет износу.
В серый, зарябленный ленивым снежком полдень Филипп Артемович увидел через распахнутую в сарае дверь, как у ворот остановился грузовик, хлопнула дверца, мелькнула женская фигура. У Филиппа Артемовича от догадки екнуло сердце: Елена! Рука в узорчатой варежке привычно просунулась в решетку калитки, отодвинула засов, и Филипп Артемович понял, что не ошибся. Радостный, счастливый, с позабытой дощечкой в руке, он вышел навстречу, обнял и расцеловал дочь.
Дела в сарае сразу же были отложены. Филипп Артемович побежал в погреб за разными припасами, нацедил в графин из бочки молодого вина (в дом зашел шофер).
Елена не без волнения обошла пустые, настывшие комнаты – побелены, покрашены, словно в ожидании жильцов. Обжита только одна кухня, но и в ней почти никакой мебели. Вместе с шофером она принесла в дом из машины в картонном ящике новенький радиокомбайн, похожий на сгоревший, и очень порадовала Филиппа Артемовича.
– Я все больше на кухне, тут и сплю, – сказал он, выставляя на стол щедрую снедь. На первых порах отъезд Елены, о котором он узнал в городе от Захара, был для него желанен. Он всегда противился ее председательству и общению с Бородиным. «Может, так-то лучше, – размышлял тогда Филипп Артемович. – Пусть поживет на стороне, не велика беда поработать и свинаркой».
Но все-таки скучал и был Елене безмерно рад, забыл прошлые обиды.
А Елене было неловко появляться в хуторе, чудились укоряющие взгляды, шушуканье, насмешки, но вышло иначе. Тавричане, прослышав о делах на приветинской свиноферме, подивились: «Смотри какая! С норовом». Встретили они бывшего председателя уважительно, здоровались за руку. Захар Наливайка переступил порог сияющий, в распахнутом полупальто, с отброшенным за плечо одним концом шарфа и расстегнутым воротом сорочки, снял варежки, ударил одна о другую:
– С прибытием, Елена Павловна!
– Да я только погостить, дядю проведать. Завтра уезжаю.
– Погодите. Чего спешить? Завтра всем хутором гаить зверя выходим в Качалинскую балку.
– Много развелось?
– Волки стаями рыскают. На той неделе чабана окружили. Одного керлыгой он прибил, другого задушил, сунул в пасть кулак. Сейчас в больнице лежит, весь искусанный…
– Ну а пополнение скоро будет?
Захар переложил варежки из руки в руку:
– В марте сына ждем.
– А если дочка?
– У нас в роду портачей не было! – Захар хохотнул. – Оставайтесь, Елена Павловна, на охоту. В кабине для вас место будет обеспечено.
– Не знаю, Захар…
Саша Цымбал, входя в комнату, сгорбился, чтобы не стукнуться головой о притолоку, и на шее его отвисла серебряная цепочка. Елена, грешным делом, подумала о кресте, но оказался медальон с портретом Пушкина.
– Снаряжаю к вам на ферму делегацию. Примете?
– Какую делегацию?
– Молодых животноводов.
– Что ж, пусть приезжают. Буду рада землякам.
Варвара в дом не зашла, но дождалась Сашу на улице, распытала что и как и скривила губы:
– Свинарка. Потеха! Зачем было шестнадцать лет учиться?
– Утерла тебе нос! – возразил Саша. – Вспомни, как ты на собрании кричала: «Ступай сама на ферму, посмотрю, какая из тебя свинарка выйдет!» Не кривись, Варвара, еще придется ехать на выучку в Приветное!
Но Варвара не сдавалась:
– Было бы чему учиться!
– Завидуешь?
– Нашел кому завидовать!..
– Энтузиастка! Вот это энтузиастка! – воскликнул дед Чоп, тряся Елене обе руки, и почему-то таинственно подмигнул: – Зайца, дочка, обязательно тебе в подарок подстрелю.
К вечеру в дом набралось народу, точно на свадьбу.
* * *
В хуторе Таврическом в кого из мужчин ни ткни палкой, не ошибешься: попадешь в охотника. По первой пороше, одержимые страстью, «пропащие», заруганные женами мужья в измятых шапках-ушанках, в изодранных фуфайках, подпоясанные патронташами, на грузовиках выезжают гаить зверя в лесистую Качалинскую балку. Во время охоты на хищников разбиваются на две группы: одна становится цепью по краю леса, другая с противоположной стороны балки идет с улюлюканьем, гоня перед собой всякую тварь. В это занятие с большим желанием включаются мальчишки и бабы, чаще всего птичницы, которым досаждают лисы. Вооружаются они ведрами и колотушками. Гул в лесу поднимается такой, что слышно за километр.
Были в хуторе бабы, которые стреляли из ружей не хуже мужиков. Семеновна, например, одна ходила на охоту и никогда не возвращалась с пустыми руками. Холстяную сумку, подвешенную на боку, обязательно оттягивал трофей – лиса или косой. Была в хуторе и еще одна бой-баба – Анастасья, Нюрина мать. Пристрастилась она к охоте в пору своей горячей вдовьей любви к Филиппу Сайкину, которого ревновала ко всем молодым женщинам: «Кто знает, за кем ты охотишься, за зайцами или девками! Дичи твоей не видно, а по суткам пропадаешь». Изревновавшись, она пошла вместе с ним на охоту, да так ловко стреляла, оказалась такой смекалистой и хитрой, что по удачливости превзошла мужика.
На этот раз в Качалинскую балку двинул весь хутор, ожидалось и районное начальство. «Бородин обязательно приедет», – подумала Елена и вдруг почувствовала, как сильно забилось сердце. Конечно же строптивость ее была показная. Ни Костя-тракторист, ни кто другой не смогли потеснить в ее душе Бородина. Только одна мысль, что весь день она будет вместе с ним, делала предстоящую охоту увлекательной. Пока сходились и съезжались тавричане, райцентровцы и кое-кто из соседних хуторов, прослышав про необычную вылазку, распределяли обязанности и рассаживались по машинам, Елена успела лишь на бегу перекинуться с Бородиным двумя-тремя словами, но и того было достаточно, чтобы уловить в его улыбке, в прищуре его голубых глаз теплоту и большое расположение к ней. Цепь рассыпалась по опушке, Бородин оказался человек через пять, а когда вошли в лес и каждый занял свое место, Елена потеряла из виду даже своих соседей. В ватных брюках и сапогах, она прислонилась плечом к дереву, взяв берданку наизготовку. В сумеречном лесу все бело, завалено снегом. Тишина. Над головой отчего-то треснула ветка, посыпался снег, и снова – стынущая дремотная тишина. Но вот донеслись крики гонщиков, приглушенные лесом, где-то в стороне и даже как будто сзади прогремели одиночные выстрелы. Ближе, ближе треск веток. Елена вся подалась вперед, прижав щеку к холодному прикладу, поводя стволом и зорко присматриваясь в створ мушки к зарослям бурьяна. На поляну, вздымая облако снежной пыли, вышел разгоряченный, растрепанный охотник. Увидев Елену, он заспешил к ней, блуждая по сторонам азартными глазами:
– Попал, истинный бог попал! Где-то тут… волк! Матерый… Не замечали?
Волка не обнаружили. Постепенно собрались и те, кто гаил, и те, кто был в засаде. Добыча оказалась невелика: два серых на двадцать охотников.
– А где же наши главные стрелки? – спросил Бородин, оглядываясь.
– Верно, нету. Ах, хитрецы! – воскликнула Анастасия. – Наверное, трофеи не хотят показывать. Точно.
– Огрузились дичью – подмогу надо! Сами не донесут, – смеясь, заметил Захар Наливайка. – Слыхал я, как кто-то пыхтел за кустами.
Но Сайкин и Чоп, о которых шла речь, так и не показались из лесу. После короткого сбора пошли наизволок по бугру, прочесывая редкий кустарник. Растянулись длинной цепью. В одном ее конце кто-то спугнул стаю куропаток. Она темным косяком взметнулась в пасмурное небо и понеслась к лесу. Лишь одна куропатка, отбившись от стаи, полетела вдоль цепи. Охотники проводили ее взглядом, никто не решился выстрелить, жалея. Цепь двинулась дальше. Елена не отвлекалась от своего участка, всматривалась вперед до рези в глазах. Но больше ничего не попадалось, правда, вдалеке, между песчаных, обдутых ветрами бугров, среди тальника, прошмыгнул заяц, но дробь не могла его там достать. Елена, самая крайняя в цепи, уже едва волочила ноги, ступни горели и покалывали. Она удивлялась, как это резво шагали охотники, особенно боевая Анастасья, которая даже опередила цепь метров на пятнадцать. Елена старалась не отстать, стыдно было показаться слабой, и она из последних сил переставляла одеревенелые ноги. Она шла по ребристой снежной намети, то и дело спотыкаясь. И конца этому походу не предвиделось. Елена уже готова была бросить все и повалиться на землю.
Но вот цепь смешалась, все собрались в одно место. В шапке, сбитой на затылок, перепоясанный патронташем, в огромных сапогах, похожих на ботфорты, рослый, разудалый, чем-то напоминая петровского гренадера, Василий Никандрович с интересом разглядывал убитых волков. Они растянулись по пригорку – серые, как этот пасмурный день и эти песчаные места. По широкой спине одного, необычно крупного, каких, казалось, и не могло быть, шла бурая полоса, а брюхо было светлое, почти белое, с отвислой шерстью.
Бородин перевел взгляд на Елену. Она лежала на куче мерзлой суволоки у края поля, вытянув занемевшие ноги.
– Плохой из меня охотник, Василий Никандрович. – Елена приподнялась, захрустела обледенелым бурьяном, но не встала.
Признаться, и я не заядлый, – сказал Бородин, присаживаясь рядом с девушкой. Он вспомнил, как юношей одно лето усердно подкарауливал на птицеферме ястребов, кравших цыплят. Они донимали птичниц, которые бегали вокруг фермы, размахивали руками и голосисто кричали в небо. На длинных шестах, воткнутых в землю торчком, Бородин для острастки немало навесил вниз головой хищников с растянутыми крыльями и подернутыми пленкой мертвыми глазами.
Саша Цымбал, совершенно пустой, не сделавший ни одного выстрела за всю охоту, но перепоясанный крест-накрест блестящей портупеей, с биноклем в футляре, весь поскрипывающий кожей, – охотник-аристократ, как его мысленно окрестила Елена, – услужливо вертелся возле секретаря. Он то подносил термос с чаем, то перочинный нож, заискивал и опережал желания, и Елене это не нравилось.
– Ну а ноги как? Небось уже не держат? – спросил Бородин, пытливо заглядывая девушке в глаза.
– По правде, ноют, – ответила она, не представляя, как доберется к оставленной в Качалинской балке машине.
Снова вспомнили о Сайкине и Чопе. До сих пор их никто не видел.
– А может, что случилось? – забеспокоилась Елена.
– Хитрят! – успокоила ее Анастасья. – Вот заново прочешем Качалинскую балку – обязательно встретим.
Теперь Елене вместе с Бородиным предстояло гаить, но ноги настолько одеревенели, что тяжело было шевельнуть пальцами. Ко всему этому закололо в боку и такая началась резь, что хоть ложись и помирай. Елена с трудом поднялась с мерзлой суволоки, опираясь на ружье. Куда там еще гаить!
– Эй, товарищ Цымбал, посмотри-ка в свою трубу, далеко ли машина! – крикнул Бородин.
– Да вон! Возле опушки, километрах в двух, – живо отозвался Саша, давно наблюдавший что-то в бинокль. – Устали, наверное, Василий Никандрович? Давайте я вашего волка возьму.
– Еще чего придумал! И вообще, что ты меня, как девку, обхаживаешь? Ты о женщинах позаботься, хватит им охоты на сегодня. Елена, отправляйся к машине!
Оставшись одна в кабине грузовика, Елена вытянула ноги, наслаждаясь бездействием, прислушиваясь как сквозь сон к продолжавшейся охоте, отдаленному крику людей и неожиданному выстрелу.
Как хорошо было расслабиться и предаться приятным мыслям! Опасение Елены, что ее встретят в хуторе враждебно, с насмешкой, совсем прошло, правда, она поймала на себе косой взгляд Варвары, но это ее не испугало, не огорчило. Конечно, она сейчас вроде гостьи, поэтому такое дружелюбие. А если вернуться совсем, да еще к прежней должности председателя? Вот интересно, как тогда посмотрят на беглянку хуторяне?
От этой мысли Елена поежилась. Она представила иные взгляды, иные речи. Вот Варвара. Как бы она отнеслась к такому факту, если уже сейчас кривит губы? А Засядьволк, который теперь на должности председателя?..
Елена то прислушивалась к охоте, то целиком уходила в свои думы с такими подробностями, словно все это происходило на самом деле, и мысленно спорила, и посмеивалась иронически. Многим досталось от нее, даже Бородину. В последнее время она стала замечать за собой этот критический взгляд на жизнь, на людей. Наверное, взрослела.
– Как бы чего не приключилось с Филиппом Артемовичем, – сказал Захар, подходя к машине и прикуривая от папиросы шофера.
– Что такое? – встревожилась Елена, высовываясь из кабины.
– Да нету нигде! Сейчас по дороге встретил женщину из Веселого, говорит, видела каких-то двух мужиков: один тащил другого.
– Куда тащил?
– В хутор, куда же! Один вроде раненый. Может, волк порвал?
Захар сел на крыло машины, покуривал и поглядывал в сторону леса, откуда врозь и группами выходили охотники.
– Не беспокойтесь, Елена Павловна. Филипп Артемович сухим из воды выйдет, небось живой-здоровый. А насчет волка я приукрасил. Не пугайтесь. Волки что! Вот медведи – да! Со мной был случай, когда я ездил от нашего колхоза на лесозаготовки в Сибирь. – Захар покосился на Елену, слушает ли, и уверенно продолжал, воодушевленный ее поощрительной улыбкой: – Как сейчас помню, трактор у меня забарахлил, надо было сходить в поселок к ремонтникам. Дорога лесом, откуда ни возьмись из чащи шалый медведь, прет прямо на меня. Я на дерево. Медведь за мной. Я шапкой его по морде. Он схватил шапку, слез на землю, разорвал в клочья и – снова на дерево. Я в него фуфайкой. Он и с фуфайкой проделал то же самое. Я в него сапогом! И сапог порвал, но не успокоился, рычит, карабкается на дерево. Снимаю штаны, все, что на мне осталось, и тут чувствую в кармане что-то тяжелое. Вспомнил – английский ключ!
– Убил? – живо спросил шофер, слушавший Захара с открытым ртом. Захар сделал паузу, неторопливо затушил окурок о крыло машины и равнодушно ответил:
– Не. Погрозил ключом, он и убёг.
Елена, зная слабость Захара к побасенкам, не очень ему верила. Она отодвинулась в глубь машины, думая о Филиппе Артемовиче.
Послышались голоса. Охотники шли из леса толпой, возбужденные, довольные: к двум волкам прибавились три лисы. Анастасья несла зайца. Елена всмотрелась в толпу.
– А где же Филипп Артемович? Так и не встретили? – спросила она с беспокойством подошедшего Бородина. Он огляделся. Действительно, ни Сайкина, ни Чопа среди охотников не было.
– Наверно, уже давно дома, – предположила Анастасья. – Не волнуйтесь, Елена Павловна. Куда они денутся? Мы насквозь прочесали Качалинскую балку. Нашли бы хоть живых, хоть мертвых.
Но беспокойство не оставляло Елену и по дороге в хутор, хотя в машине было весело, охотники вспоминали разные смешные приключения. Елена чувствовала локоть Бородина, и это прикосновение было приятное и волнующее.
При выезде из леса снова попалась стая куропаток– паслась близ дороги. Солнце красными закатными лучами высвечивало, подкрашивало каждую птицу, на редкость крупную. Шофер остановил машину. Из кузова, перегнувшись через борт, в кабину заглянул Захар:
– Василий Никандрович, может, подстрелим пернатой дичи? Одного зайца маловато.
Бородин, любуясь стаей, покачал головой:
– Жалко! Видно, устали за день куропатки, как и мы. Снег вон какой, морозы прижимают. Тяжелая для них предстоит зима… Поехали! – Бородин локтем подтолкнул шофера.
– Анастасия пригласила на зайчатину. Пойдем? – предложил он при въезде в хутор, и Елена не возражала, только попросила сначала подвезти домой, чтобы удостовериться в благополучном возвращении Филиппа Артемовича с охоты.
Сайкина они нашли за столом, прочищающего разобранное ружье.
– Куда же вы делись? Столько беспокойства доставили людям! – воскликнула Елена с порога, не скрывая радости при виде живого и здорового Филиппа Артемовича.
Сайкин нахмурился:
– Не получилось охоты.
– Почему? Что такое? – спросил Бородин, входя в комнату вслед за Еленой.
– Все из-за Чопа. Испортил обедню.
Какая-то перемена произошла в Сайкине: то ли успокоился, не видел причин волноваться за свое благополучие, то ли боялся навсегда потерять Елену, и уже не смотрел волком на Бородина, как прежде.
– Ничего не подстрелили? Пустые? – спросил Бородин сочувственно. – Так я вас выручу!
Сайкин и возразить не успел, как Бородин выбежал вон из хаты и туг же вернулся, держа за задние лапы самую пушистохвостую из подстреленных лисиц.
А с кумовьями действительно приключилась история. Сайкин был в засаде и чутко прислушивался к лесной тишине, держа наготове свою двуствольную меткую тулку. От напряжения на глаза навертывались слезы, и казалось, что любой пенек вот-вот обернется зайцем или огнехвостой лисой.
Чу! Раздвинулись кусты. Ближе, ближе шорох… Да никак сразу два зайца? Не поймаешь их на одну мушку, хоть и идут рядышком… Грохочет дублет. Филипп Артемович опускает ружье и слышит надсадный крик: «Ноги, ох ноги!» Что за чертовщина? Подбегает к своей добыче и видит на снегу соседа в белом маскхалате и побитые дробью валенки.
– Прости меня, кум, – взмолился Филипп Артемович. – Маскхалат твой попутал.
– Повылазило тебе… Ох, ноги!
– Я все на землю, между деревьев присматривался.
– Пропал я, пропал!
– Обопрись на плечо, я тебя быстро домой доставлю.
– Не могу… ноги.
– Тогда я тебя волоком.
Филипп выломал две длинные жерди, связал ремнями, бросил поверх полушубок, бережно уложил кума, впрягся, как лошадь, и, кряхтя, поволок.
– Полегче, полегче, – застонал Чоп. – Ружье болтается.
– Давай мне.
– Не тяжело будет?
– Ничего, донесу. Виноват я перед тобой, кум. Ты меня прости, маскхалат попутал, ей-богу!
– Ягдташ, может, тоже возьмешь, как бы не потерялся.
– Давай заодно. Ты потерпи, кум, я живо.
Сто потов прошибли Филиппа, десять километров тянул он соседа на жердях, а когда показался хутор, грузно опустился на землю, зевая, как рыба на суше.
– Нет больше сил, кум. Сердце разрывается. Задвахнусь.
– Ты меня дотащи хоть до левад.
– Ох, не могу, кум…
– Отдохни, я потерплю.
Только к вечеру добрались до крайних хат. Ог Филиппа валил пар, как от загнанной лошади. Он лег рядом с соседом навзничь и вытаращил в небо глаза, готовый принять смерть. А Чоп как ни в чем не бывало поднялся и пошел к своему дому.
Филипп глазам своим не верил, и такая его взяла оторопь, что он не мог выдавить из себя слова.
Чоп вовремя скрылся в доме, а то бы ему не миновать картечи, которую засадил в ствол Филипп, страшно вознегодовав.
– Стерва! Хитрая ты стерва, а не кум! – в сердцах крикнул он и со зла пальнул в стаю галок на помойке.
Узнав об этом происшествии, охотники посмеивались:
– Вот штука! Перехитрили-таки Филиппа Артемовича. Никому до сих пор не удавалось.
– Это ему Чоп за бидоны с медом отомстил!
Шофер подрулил к дому Анастасьи, где уже было полно народу. Хозяйка, ничего не подозревая, усадила Бородина далеко от Елены, на которую у нее были свои заглядки.
– А наша гостья все одна, одна, – заметил кто-то из мужчин.
– Не горюй, Елена Павловна! – подхватила хозяйка. – Мы вам такого кавалера найдем в хуторе, какого в Приветном днем с огнем не сыщешь.
Елена тайком взглянула на Бородина и перехватила его веселый взгляд.
– В моем положении сейчас не до женихов, Анастасья Кузьминична, они мне что-то и в голову не идут, – сказала она, краснея.
– Беда, и только! – воскликнула Нюра и почему-то вызывающе посмотрела на мужа. – Ходит девушка холостая, все удивляются: почему холостая? Или ей наши женихи не нравятся? Или она сама с изъяном? А вышла замуж, значит, прощай самостоятельность! Упаси боже, одной прийти в компанию. Сразу: «А муж где? Почему одна? Да как же это гулять без мужа? Чего доброго, можно и глупостей наделать…»
Захар подивился Нюре:
– Отчего это ты раскудахталась?
– Вот видите, Елена Павловна, уже не так говорю. Мой вам совет: не спешите замуж. Гуляйте, пока гуляется.
Молодожены за последнее время оба пополнели и менялись на глазах. У Нюры округлился живот, и она прикрывала его концами накинутой на плечи цветастой шали. На платье – жирное пятно, из-под платка выбилась косица волос, и Нюра не убирала ее. Появилась в ней незнакомая доселе смелость в суждениях и какая-то небрежность к внешним условностям. Захар тоже повзрослел, подобрел, на смену юношеской несдержанности пришли мужская основательность и трезвость. Он превращался в того закоренелого степняка, который любит плотно поесть, к тридцати годам заметно раздается вширь и грубеет лицом, но не утрачивает веселого характера, в работе не знает усталости, словно родился на тракторе или грузовике, ходит в заскорузлых от машинного масла и пыли штанах, в одной и той же рубашке за баранкой и дома, обычно добрый хозяин и семьянин, но может иной раз и «отбиться от рук» – все зависит от жены. Но Нюра оказалась из тех «жинок», которые держат «чоловика» в ежовых рукавицах.
Елене и нравилась эта перемена, и вызывала недоумение: неужели она сама опростится, утратит девичий задор, как только выйдет замуж? Казалось, она навсегда сохранит в себе живой интерес к окружающему миру, ненасытность жизнью.
– Теперь нашей гостье трудно найти жениха, – снова вмешалась в разговор Анастасья. – Разборчива, верно, стала!
На другом конце стола Засядьволк взмахнул вилкой, требуя внимания. (В охоте он не участвовал, но, узнав о приезде Елены, захотел ее видеть и при встрече долго сокрушался: «Зря, зря тебя отпустил! Нагоняй был от Василия Никандровича. А что я мог поделать, если ты одно и то же заладила: „Молода еще…“? Рассудил: верно, молода! Ну а как теперь, будешь вертаться в родной колхоз?»)
– Елена Павловна холостая, а я вдовец! – смеясь, воскликнул Засядьволк. – Вот и поухаживаю. Гляди, таким манером перетащу в Таврический!
Хозяйке это не понравилось, и она погрозила пальцем:
– Ишь какой быстрый на девчат! А куда же нам, бабам, деваться?
Елене было странно, что ее еще называют девушкой. Недавно она гордилась, когда мальчишки звали ее «тетей» – наконец-то повзрослела. «А, – подумала она. – Надо отдыхать, веселиться!»
Рислинг был молодой, закуска была щедрая, приготовленная руками хозяйки – не покупная. Анастасья вкусно, изобильно готовила, была домовитая женщина, любила в доме чистоту, уют и достаток. Одетая в самое лучшее платье и подвязанная белейшим накрахмаленным фартуком, она все суетилась у стола, осведомлялась у гостей о вкусах и подавала закуску, хотя на столе уже не было свободного места и ставили тарелку на тарелку. Анастасья виновато, застенчиво улыбалась и просила Елену не стесняться, быть как дома.
– Мы привыкли к простоте. Положить вам маринованного винограда? Я и забыла о нем… Делала по собственному рецепту. Одну секунду! – И сорвалась с места, несмотря на возражение гостьи.
