Текст книги "Полнолуние"

Автор книги: Николай Плевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

7

Выдался жаркий день. Бабы убирали кукурузу и к обеду, потные, с распаренными, красными лицами, собрались на краю поля.

– Сейчас бы в речку, – сказала Семеновна. – Потом от нас несет, девки, как от солдат на марше.

– За чем же остановка?

И все двинулись к сверкавшей вдали Иве. Шли через старый колхозный сад. Под деревьями было сухо и душно, земля под ногами пылила, усеянная желтыми свернутыми листьями. Кряжистые яблони вскоре сменились зарослями терна и вишняка. Кусты подступали к самой речке. Женщины шутили, смеялись и высыпали на песчаный плес шумной гурьбой, спугнув стадо гусей, которые захлопали крыльями и, сея пух, ринулись в воду, к непролазным камышам. На песок полетели платья и косынки, но вдруг кто-то крикнул:

– Мужик!

Одежду с песка как ветром сдуло. Поднялся невообразимый переполох, визг, и на деда Чопа, сидевшего с удочкой на противоположном берегу, посыпалась брань:

– Чего вылупил зенки, старый хрыч!

– Тю, сумасшедшие. Нету от вас нигде покоя. Разогнали рыбу.

Дед сплюнул, подобрал удочки и перешел на другое место, за камыш. Это происшествие развеселило женщин.

– Ой, бабы, что у нас случилось на неделе! – воскликнула Варвара, раздеваясь. – Идем мы с Нюрой на ферму, а навстречу нам Чоп, оглядывается и плечами пожимает. «Сколько я на свете живу, – говорит, – а такого не видывал». – «А что такое?» – «Да зон, вон синеет на выгоне под леском… видите? Я полчаса всматривался, ничего не понял, еще и солнце в лицо, баба то или черт? Черт вроде в женских штанах не бывает, а тут синие штаны и рога». Мы с Нюрой переглянулись, думаем, уж не хватил ли дед с утра лишку. Но Чоп был трезв. «А ну, дед, веди к твоему чуду в штанах», – говорю ему. Минули околицу, выходим на выгон. Смотрим, в самом деле у кустов синеют штаны и сверху рога. У меня аж сердце захолонуло. Подходим ближе, а это, будь она неладна, коза с козленком пасется, то траву щиплет, то станет на задние ноги, обрывает листья с дерева. А коза-то Семеновны, а сама она тем временем в лесу сено косит. Вот вы теперь и спросите ее, зачем она на козу свои штаны надела. Эй, Семеновна, объясни бабам! – смеясь, крикнула Варвара. Но тетка отмахнулась:

– Ну вас, пересмешницы. Надо было, и надела.

Семеновна переступила через юбку, которая легла к ее ногам, как парашют, и прямо в нижней рубашке полезла в воду, присела, заохала, заахала. Полотняная рубашка надулась пузырем.

– Где же твой купальник, Семеновна? – крикнули ей с берега, смеясь. – Не стесняйся, снимай рубашку.

– Нечего вам смотреть на мои грехи, – добродушно отозвалась Семеновна, плескаясь водой.

– Зачем же ты в штаны козу нарядила? – допытывались с берега.

– А знаете, зачем? – Варвара плутовато стрельнула глазами на Семеновну. – Оказывается, козленок сиську сосал, мало тетке молока оставлял. Ну не умора Семеновна, чего придумала, а?

Бабы охнули и залились смехом. А Семеновна, будто это ее и не касалось, сидела на корточках, плескала воду на грудь, на плечи и покряхтывала от удовольствия.

Женщины взяли под обстрел молодых. Начались намеки и ухмылки.

– Вот уберем урожай и погуляем на свадьбе.

– Много нынешний год свадеб ожидается.

– Кто же выходит замуж? Не та ли вон курносая?

Все посмотрели на смутившуюся Нюру, которая как сидела с платьем, прижатым к груди, так и осталась на месте, стыдясь своей наготы.

Варвара усмехнулась, покосилась на Елену:

– Вы до сих пор не знаете? Такой свадьбы вам в жизни не видать.

– Эх, бабоньки, я бы браги наварила! – отозвалась Семеновна.

– А я бы «казачка» сплясала!

Варвара разделась догола, гибкая фигура ее напомнила очертания скрипки. Сверкнув белыми бедрами, пряча в скрещенных руках груди, она с размаху плюхнулась в воду, и тихая речная заводь заходила ходуном.

– У, бессовестная, – сказала ей вслед Семеновна, загораживаясь от брызг.

Елена позавидовала полноте Варвары, сняла платье, легла на горячий песок, разбросав свои длинные ноги и закинув за голову руки. До чего же досужи хуторские бабы! Все им нужно знать, всюду они суют свой нос. Ну и пусть намекают, пусть подшучивают! Она им не откроется, ничего не скажет.

– А вы знаете, бабоньки, в хуторе Веселом сестра у брата объявилась, – сказала Семеновна и почему-то посмотрела на Елену.

– У кого же?

– У Матвея Стрельникова.

– Что ты мелешь! У него сестра в неметчине погибла.

– А вот не погибла, объявилась.

– Ну и брехать ты мастерица, Семеновна!

– Да что тут удивительного, ей-богу! – сказала Нюра. – Почитайте газеты. Сейчас только об этом и пишут. То родители разыскали детей. То дети родителей. Недавно я читала: пятнадцать лет мать не видела свою дочь, в концлагере их разлучили, думала, уже в живых нет, а дочь ее здорова, да какая красавица выросла, живет в Польше, замужем. Воспитывалась у приемных родителей. Все вместе и приехали к нам в Россию. Сколько слез, сколько радости было!

– Неужто через столько лет встретились?

– Вот чудеса-то!

– Посмотреть бы на Стрельникову сестру.

– Слушайте вы эту Семеновну! – сказала Варвара, склонив голову набок и выжимая из волос воду. – Все она перепутала. Это к секретарю Бородину бывшая жена Лида из Москвы приехала, вся расфуфыренная, и вагон барахла с собой приволокла.

Варвара, заметив, как смутилась, зарделась Елена, повеселела, даже сама покраснела от удовольствия.

– Да ну! – загомонили бабы, и пошли тут суды-пересуды. Бабы говорили как бы между собой, но Елене казалось, что это всё для нее.

После купанья лугом двинулись в хутор, отряхивая и вороша на ходу влажные волосы, вытирая мокрые лица косынками. Ноги по колено утопали в разнотравье. Подходило время второго укоса.

– Девчата, а цветы нынче какие!

– А ромашки сколько! А чебреца! – раздались отовсюду возгласы.

– Давайте венки плести.

– Старые мы для этого. Вот ежели только Семеновне увенчать голову, она у нас еще в девках ходит.

Женщины, смеясь, разбрелись по лугу. Тонкая белая полоска тумана, выползшая из приречных садов, надвое пересекла стог сена, и верхняя его часть шапкой повисла в воздухе. Из-под куста две крупные ромашки с любопытством смотрели на Елену желтыми глазами в лепестках ресниц. А дальше все было покрыто желто-белым цветом. Елена нарвала целую охапку ромашек и увидела нежно-голубые незабудки. Попались и красные маки с непрочными, осыпавшимися от порывов ветра лепестками, и даже семейка мраморно-белых тюльпанов, время которых уже прошло. На лугу, под увеем подступившего вплотную сада, словно вновь расцвела весна. Елена обрадовалась редким в это время года цветам, рябило в глазах от красок. Букет получился пестрый, в него попал и ворсистый, мягкий, как пух, шалфей, и одуванчик, и львиный зев, и пахучая мята. Елена сидела в траве, вытянув ноги, перебирая в подоле платья цветы. А что, если сейчас заявиться к Бородину? Мысль эта показалась дерзкой и заманчивой. Кто же все-таки приехал к нему? Неужто на самом деле объявилась жена из Москвы? Но в это не верилось. Врет, наверное, Варвара, все старается чем-нибудь досадить.

Дома Елена рассыпала цветы на столе и никак не могла от волнения подобрать букет. Бросила, стала переодеваться.

За окном, в палисаднике, негромко постанывал Филипп Артемович, он долго пролежал в постели и лишь второй день как стал выходить во двор.

– Ты куда? – спросил он, когда Елена спускалась по ступенькам крыльца.

– Варвара говорит, что к секретарю Бородину бывшая жена Лида из Москвы приехала… Дядя, что с вами?

Филипп Артемович как сидел на скамейке, так и обмер, сделался белее стены и зашарил в воздухе руками, точно слепой искал опоры.

– Да что с вами, дядя? На вас лица нет! Я вам сейчас воды принесу.

– Не… не… не может быть.

– Что не может быть?

– Не может быть, чтобы Лида…

– Да все говорят.

– Не может быть! – сказал Филипп Артемович, немного оправившись. – Иди, иди узнай, потом мне расскажешь. А я пойду полежу, весь день плохо мне сегодня.

Елена, поддерживая Филиппа Артемовича под руку, осторожно повела в комнату. Совсем он оплошал. В теле никакой силы, руки повисли плетями. Под глазами синие тени…

Букет цветов она забыла на столе и по дороге в райцентр воображала разные сцены при встрече с Бородиным. То он захлопнет перед нею дверь, как перед чужой, не сказав ни слова, то вместе с женой посмеется над ее растерянным видом. Она ускорила было шаг и вдруг остановилась как вкопанная: стоит ли идти к Бородину?.. Как со дна пруда потревоженные затонувшие листья, в памяти всплывали давние разговоры, мысли, впечатления. Она почему-то вспомнила приезд в город Филиппа Артемовича, вспомнила, как ей было тогда неудобно. Мужичок в сапогах, потертом рыжем пальто, шапке-ушанке, плохо выбритый, и высокая, с благородным лицом и тонкой фигурой, модно одетая девушка. Мужичок смотрит на нее с благоговением, радуясь, что у него такая красивая дочь, и в то же время чего-то стесняется. Дочери тоже неловко, оба больше молчат, чем разговаривают. Филипп Артемович спросит что-нибудь несущественное, и Елена без интереса ответит. Теперь она думает об этом, стыдясь, жалея Филиппа Артемовича, и боится, что вот так же свысока посмотрит на нее Бородин и она рядом с ним будет робеть, молчать. И ее давнее предчувствие, как во время болезни Никиты нефритом, оправдается.

Повстречалась Варвара и, словно все понимая, полезла в душу:

– Чудачка… Зачем ты ему нужна? Ты хотя бы у своего отца узнала, кто ему все время письма шлет.

Елена замкнулась, сердито сдвинула брови.

– До чего же дуры бабы, столько страданий принимают от мужиков. Пусть лучше они за нами бегают. – Свинарка была настроена миролюбиво, и в голосе никакой насмешки, только сочувствие. – Пойдем, Елена, выпьем по стаканчику красного, развеем тоску. Я ведь зла на тебя не имею. А ты на меня?

– Отстань, Варвара, нету у меня охоты ни пить, ни разговаривать.

– Выбрось из головы этого человека, не нужна ты ему.

– Что ты встреваешь не в свое дело!

Елена, осерчав, прибавила шаг, а Варвара, спокойная и безучастная, медленно затянула концы цветастой шелковой косынки, усмехнулась и отстала.

8

– Ох и напугалась я!

– Что случилось?

– Девушка вбежала в комнату, долговязая такая. Запыхалась. Увидела меня и сделала круглые глаза. Ничего не сказала, шмыгнула в темноту. Ты представляешь?.. Я обомлела. Сижу и думаю: «Может, мне почудилось?»

Лида растерянно посмотрела на Бородина, вставая со стула, чтобы помочь ему освободиться от покупок. Она была в узких брюках и яркой клетчатой ковбойке с распахнутым воротом. Костюм этот ее молодил и делал похожей на паренька.

– Чу! Ты слышишь? – Она испуганно обернулась к окну. В палисаднике затрещали ветки. Бородин широко распахнул створки, перегнулся через подоконник. На него дохнуло сыростью, тонким запахом белоголовых «дубков». Тишина стояла дремотная, спокойно текущая, как степная речка. О такой тишине мечтают жители больших городов. Отдаленный лай собаки, песня сверчка на дереве, скрип колодезного журавля ничуть не нарушали этой тишины, а, напротив, были ее необходимой частью, как мелодия в песне. «При-ходила Елена», – подумал он и оставил окно открытым.

– А если к нам на стол грохнет кирпич? – спросила Лида уже с иронией.

– Такого здесь не бывает.

– Даже из ревности?

И неожиданный приезд Лиды, и этот иронический тон были в ее характере. Бородин пытался отгадать, что ее привело сюда, что скрывалось за показной беспечностью.

Лида села на диван, достала сигареты, по-мужски забросила ногу на ногу, закурила.

– Неделя уже, как я из Москвы, но нисколько не скучаю.

– Что вы делаете в колхозе?

– Приехали посмотреть на свое опытное хозяйство. Как в этом году по области урожай кукурузы?

– Добрый. – Но Бородин тут же отметил, что «урожай» для Лиды пустой звук.

– Я тебе не договорила. Этот чудак Езька взобрался на стог, на самую верхушку, напялил на голову разодранную соломенную шляпу и давай выламываться. Мы чуть не умерли со смеху! – И снова в словах Лиды прозвучала нарочитая беззаботность. Зачем она приехала? Что намерена сказать? Она принесла с собой частицу большого города, кусок его звонкой жизни. Москва, Москва… Хоть Бородин в ней не родился, но она ему стала второй родиной, и близки, дороги ему были певучий говорок ее жителей, толкотня и пестрота центра, бесконечность ее новых проспектов. И даже передряги в институте, делавшие тогда жизнь невыносимой и приведшие в конце концов к бегству в эту глушь, теперь вспоминались как увлекательное романтическое приключение.

Она рассказывала и рассказывала, эта говорунья-москвичка, ничто в ней не изменилось – та же кругленькая, подвижная фигура, те же трепетные пухлые губы, те же удивленные и ничему не удивляющиеся глаза, те же уличные словечки, употребляемые не потому, что она была испорчена и развязна, а лишь потому, что хотела быть похожа на современную молодежь и преждевременно не состариться. Бородину не стыдно было признаться в том, что он любил эту женщину. В ней было что-то такое, чего недоставало многим другим… Но все это время, когда он смотрел на Лиду, когда передвигал по столу тарелки, наливал вино, чокался рюмкой, – чувствовал почти осязаемо рядом с собой другую, более близкую, по-настоящему дорогую. Она, эта другая, точно присутствовала в комнате, бесшумно неотступно двигаясь за ним и останавливаясь и садясь, когда он останавливался и садился. Он даже несколько раз оглянулся, настолько сильно было это ощущение.

– Одичал…

– Что?

– Одичал ты, страшно одичал в районе. Ну разойдись, разойдись…

Лида слегка подталкивала его колено своим коленом под столом. Прикосновение ее ноги в другое время вызвало бы у Бородина ответное движение, теперь же показалось бесстыдным, и она поняла это, и покраснела, и снова заговорила про Езьку, про «мировую» вечеринку; про «отрывных» девчат и какое-то ночное приключение на речке, а он ничего не понимал, не слышал и лишь думал об одном и том же – о тревожных минутах ожидания на московском вокзале. Эти воспоминания не давали ему покоя до сих пор, как заноза.

Лида отодвинулась от стола.

– Конечно, без девочек ты тут не скучаешь. Я вижу.

– Как тебе сказать. Мне сейчас не до них.

– Не отпирайся.

– А вообще-то я не безгрешен.

– Все мы не безгрешны. – Она понимающе улыбнулась, словно отпускала ему грехи, а заодно и себе.

– Что Илья? До сих пор в министерстве? – спросил Бородин, чтобы переменить разговор.

– Разве ты не знаешь? Директор… вместо амебы. Ты слыхал, наверное: Илья успешно защитил докторскую.

Бородин был удивлен, но, пожалуй, больше уязвлен, хотя делал вид, что Илья для него ничего не значит. О диссертации он уже знал, читал отчет и нашел в нем интересные мысли, возможно и заслуживающие внимания. Черт побери, пока он корпел в районе, его далеко обогнал ровесник.

Бородин не оставлял свои исследования на опытной станции и выхлопотал для нее новое оборудование. Почти весь этот день он провел среди замысловато сплетенных стеклянных трубок, баллонов с газообразным меченым азотом и жидким в сосудах Дьюара, среди точных аппаратов, одни названия которых вызывали благоговение: масспектрометр, прибор для спектрального изотопического анализа. Там, на полях, агрономия до сих пор вертелась вокруг навоза, зяби, пара, как и во времена прадедов, а здесь она сразу унеслась в атомный век!

Бородин теперь мог делать такие же опыты, что и в Москве, но на партийной работе не оставалось времени для науки, и он жил раздвоенной жизнью, в постоянной внутренней борьбе: чему отдать предпочтение? Порой он приходил в отчаяние, и ему казалось, что он не выдержит, сойдет с ума. А в области, на совещаниях и пленумах, Бородина приводили в пример как образец настоящего секретаря райкома, который «удачно сочетает партийную и научную работу». Там и не подозревали, чего это ему стоило.

Иногда Бородину казалось, что ничего, собственно, не потеряно, надо только как-то перестроиться, хотя бы часа два в день уделять лабораторным исследованиям, но почему-то так получалось, что эти-то два часа он и не мог выкроить, захваченный текучкой в райкоме, и с каждым месяцем все острее чувствовал, что дальше и дальше удаляется от любимого дела, которому отдал много лет.

– Как быстро время летит. Уже три года. А кажется, только вчера мы расстались, – сказал он, подливая в стаканы вино, и тут же подумал: «Расставался я один… один на московском вокзале».

– Наверное, мы очень переменились, – сказала Лида. – Тебя я не узнаю. Ты совсем одичал!

– Очень много работы.

– Районщик! Можно умереть, – невольно вырвалось у Лиды. – Ты не обижайся. Даже походка изменилась. Помню, как ты всегда носился, не узнавая знакомых, а тут шапку снимаешь, за руку здороваешься.

– Что же тут плохого?

– Одичал, одичал.

– Посмотри.

– Боже мой, моя фотография! Где ты ее взял?

Бородин хотел назвать имя Сайкина, да побрезговал.

– В одной семье обнаружилась, – сказал он. – Ты, наверное, не знаешь Варвару Чоп. Она принесла. И все допытывалась, дружили мы с тобой в юности, была ли ты мне жена?

Лида не знала Варвары Чоп и со смешанным чувством удивления, радости и смущения разглядывала пожелтевшую открытку, приставленную к вазе с цветами.

– Тут мне нет и двадцати. Прическа смешная, вид простецкий. Я ее заберу?

– Пожалуйста.

Спрятав фотографию в сумочку, она деловито (уже не женщина, а научный работник, что так не нравилось в ней Бородину) сказала:

– А ты знаешь, Илья не против забрать тебя в институт. Примешь предложение?

Бородин неопределенно пожал плечами. О научной работе в большой лаборатории он старался не думать, но не получалось: скучал по ней всегда, каждый день. А теперь от этого уже нельзя было уйти. Недавно он узнал, что есть вакансия в Киеве и Ленинграде. Но как посмотрят на его отъезд те, те и те? «Нашумел, толком ничего не сделал и уехал», – слышались ему укоряющие голоса.

В палисаднике снова затрещала ветка. Лида обернулась и долго смотрела в ту сторону.

– Не знаю, что со мной делается! Эта девчонка разбередила во мне прошлое, напомнила юность! – Лида раскраснелась и провела ладонями по лицу, словно умываясь, встала, подошла к окну. – Господи, как она меня разволновала. Кто она? Во мне что-то вдруг перевернулось, когда я ее увидела.

Бородин внимательно посмотрел на Лиду, наклонил голову, с какой-то цепкой медлительностью взялся обеими руками за спинку стула, покачал его на двух задних ножках как бы в раздумье, потом тихо заговорил:

– Жили через улицу от нас бездетные муж и жена, забыл фамилию, да ты их знаешь: учителя. Помню, как увидят меня, мальчишку, так и просияют. Часто зазывали к себе в дом. Усадят за стол и давай угощать разными вкусными кушаньями. И так просто не отпустят, обязательно с подарком. Оба проводят до порога: «Приходи и завтра!» Обернусь, а они все стоят на крыльце и смотрят мне вслед так, будто провожают в далекую дорогу. На всю жизнь запомнил их жалостливые, любящие взгляды. Мать меня даже ревновать стала.

Лида отошла от окна, села за стол, слушала, водя машинально вилкой по скатерти.

– Мы с тобой, Лида, сейчас те же учителя, – продолжал Бородин, покачивая стул, и на обхвативших спинку руках заострились, побелели косточки. – Почему так случилось? Не знаю. Не пойму. Я всегда мечтал о большой семье, куче детей, любящей милой жене, домовитой женщине, заботливой матери. И всегда готовил себя к такой семье, она была для меня, может быть, главным подвигом в жизни.

Лида подняла на Бородина глаза, переполненные слезами.

– А что получилось? Мне уже за сорок. Время ушло. На что ушло? На войну, на учебу, на лабораторные исследования, на суматошную работу. Почему-то всегда не хватало его на устройство быта. Все это откладывалось на будущее. Семья была надеждой, мечтой, которая согревала неустроенную холостяцкую жизнь. Но мечта оказалась призрачной. Семьи нет. Я даже завидую одному другу детства (Бородин хотел было назвать имя Сайкина, но снова передумал), который взял на воспитание девочку. Ведь я мог бы то же сделать, но почему-то не сделал!

– Я уже не рада, что сюда приехала, – сказала Лида со вздохом, водя вилкой по скатерти, и теперь это была другая Лида, милая, дорогая Бородину. Он присел сбоку, прислонился плечом к ее плечу, поводил щекой по щеке и почувствовал встречное нежное движение.

– Оставайся, – сказал Бородин и придержал бегающую по столу руку с вилкой.

– Это невозможно. – Лида отстранилась и вздохнула. Бородин сжал ее руку крепче:

– Оставайся!

– Нет, нет, это невозможно. Мне тут каждый человек, каждый дом, каждая тропа будут напоминать прошлое, растравлять душу… А ты еще не стар, встретишь хорошую женщину.

– Не говори так! Мы с тобой будем счастливы.

– Как те учителя из твоего детства?

Бородин отпустил Лидину руку, сразу потускнел и ослаб.

– Конечно, ты привыкла к другой жизни. Ты бежишь от семьи…

– Вася! Зачем ты это говоришь? Ты ведь знаешь, что это не так. Ну зачем тебе жена, которая больше не сможет родить тебе ребенка?

Чего же она желала? Зачем приехала? Просто повидать старого друга, родные места?

…В кабине мелькнуло ее лицо… улыбка, кивок головой… машина пропала в темноте. Бородин грустно смотрел ей вслед, потом заглянул в палисадник, обшарил кусты, вышел на дорогу и увидел вдалеке темную фигуру. На его торопливые шаги обернулась женщина, повела плечами:

– Помоложе поискал бы, секретарь!

«Волга» угорело неслась по проселку, и Бородин с трудом сдерживал в руках баранку. На краю хутора затормозил, развернул машину и резко остановил возле дома Сайкина. Дверь была не заперта. В передней комнате тихо, пусто; тускло светила лампочка, вокруг которой толклись два мотылька. В горнице на кровати, закрытый простыней по грудь, лежал хозяин. Бородина поразил его болезненный вид: щеки впали, отросла колючая, с проседью борода. Левое веко вдруг часто-часто задергалось, больной надсадно прохрипел!

– За душой моей пришел?

– За какой душой, Филипп? Что ты!

Бородин наклонился над кроватью, вглядываясь в исхудалое лицо. «Ой, ой, как он постарел! А ведь всего года на три старше».

– Душегубитель, – тряся головой, сказал Сайкин и отвернулся к стенке.

– Что ты за ересь несешь, Филипп?

– Знаю, зачем ты приехал в хутор…

Бородин насторожился.

– …чтобы меня со света изжить.

От неожиданности у Бородина перехватило дух.

– Ересь! Чушь!

Сайкин повернул к нему белое, без кровинки, лицо, и одно веко снова мелко-мелко задергалось.

– Ничего не вынюхаешь здесь. Ступай отсюда. Ступай, ступай!

– Хватит тебе чепуху молоть, Филипп! Я приехал к Елене. Где она?

– Девку тоже замучил. Что тебе от нее надо?

– Я тебя не понимаю, Филипп.

– От вас, правильных, житья не стало!

Сайкин таким враждебным взглядом посмотрел на Бородина, что тот в растерянности не нашел, что ответить.

– Не трожь Елену!

Бородин вышел вон, не помня себя, опасаясь, что сделает какую-нибудь глупость.

– Будьте вы все прокляты! – послышалось из комнаты.

Сходя с крыльца, Бородин вздрогнул и оступился. Он прыгал на одной ноге, с трудом сдерживая себя, чтобы не вскрикнуть, превозмогая острую боль в стопе, шаря руками и не находя перила. «Почему Сайкин решил, что я собираюсь изжить его со света? За какие грехи? Что мне с ним делить? Уж не думает ли он, что я буду сводить с ним счеты за детские ссоры? Ну и чудак человек! И зачем я сюда примчался? Зачем мне Елена? Почему всякий раз я сравниваю ее с Лидой, которая в юности тоже была сердечна, добра и такими же восторженными глазами смотрела на меня, как теперь смотрит Елена? А чем все кончилось?»

За Бородиным хлопнула калитка, и Филипп Артемович в сильном волнении приподнялся на кровати, полез под матрац, нащупал тугой сверток, замотанный в тряпку, но в это время по крыльцу застучали шаги, и он откинулся на подушку.

– Сейчас Бородина встретил, за ручку поздоровался. Надо же! – сказал Чоп, входя в комнату с букетом полевых цветов и каким-то солнечным светом в глазах, подошел к кровати, положил в изголовье Филиппа Артемовича цветы. – Понюхай, кум, какая благодать! Ходил в луга. Я, кажись, только сегодня заметил, какие у нас красивые места, сколько птиц в садах, какой степной простор! Черт те на что жизнь ушла, как подумаешь. Дальше хаты ничего не видел, сам себя обкрадывал. А весь мир в хату не загребешь. Я вот смотрю на Варвару, ей все мало: пальто есть одно, давай второе, шуба есть котиковая, давай каракулевую. Баба – существо ненасытное. Беспредельное в жадности. Никак ей нельзя волю давать. Да разве только баба! Дорога мне, кум, советская власть тем, что пресекает человеческую ненасытность. Только мы про то часто забываем.

– Что это ты взялся хвалить советскую власть? – сказал Филипп Артемович, косо глядя на Чопа: принес же его черт не вовремя!

– Просто иду с лугов, гляжу по сторонам, любуюсь природой, и разные мысли лезут в голову. Вот и надумал. Ты вникни, вникни, кум!

– Э-э, дурью мучаешься… Зачем пришел?

– Проведать. Ты, кум, не хандри. Поправляйся!

Сайкин в ответ слабо махнул рукой: какое тут здоровье! Только что сердце схватило – ни охнуть, ни вздохнуть.

– На тот свет собрался, что ли? – сказал Чоп так, словно речь шла о не очень дальней поездке. – Не спеши. Это успеется… Да! А тут еще у речки встретил пару, сидят в обнимку, хотел подойти, посоветовать насчет жизни, но постеснялся: не поймут, чудаком посчитают. Так и прошел мимо. А теперь жалею. Сколько люди глупости делают по неопытности, по незнанию.

– Куда ты? Что забыл? – встрепенулся Сайкин, когда Чоп потянулся к кровати.

– Цветы вот… Ты, кум, возьми, понюхай: мята! – Чоп достал из букета листок, потер между пальцев и запихал в ноздрю, жмурясь от удовольствия. – Я вот смотрю, кум, везучий ты человек. Гляди, дочь твоя за секретаря райкома выйдет. Все об этом судачат…

– Умру, а не допущу этого! – выкрикнул Сайкин, горячась. – Раскумекался тут… Не спеши, куманек, не вздут огонек!

– Вот тебе на! Зачем же умирать? Поживи еще.

– Про то не твоя забота.

– Ну, ну… как знаешь. – Чоп поднялся со стула обескураженный, – Выздоравливай побыстрей!

Когда он ушел, Филипп Артемович достал из-под матраца сверток, положил на грудь и так, лежа с ним в обнимку, раздумывал, как дальше быть, может, уехать куда-нибудь, чтобы глаза не видели этот хутор, но как там будет на чужбине среди незнакомых людей? Он развернул тряпку, достал две толстые пачки облигаций, перехваченные резинками и обмятые по краям. Облигации были трехпроцентные. Филипп Артемович все деньги обращал в облигации. Капиталец собрался немалый по нынешним дням, хотя, по правде, многие и многие сельчане с тех пор, как поднялись закупочные государственные цены, завели сберкнижки и кубышки. «Ишь ты, дорога ему советская власть тем, что пресекает человеческую ненасытность, – подумал с неудовольствием Филипп Артемович. – А к чему тогда жить на свете? В чем, как не в деньгах, радость?»

Филипп Артемович прятал облигации под половицей, но после ссоры с Еленой переложил к себе поближе, под матрац. Немало было передумано в бессонные ночи: прежде он намеревался сделать Елене завещание, но теперь был готов сжечь облигации, чтобы они никому не достались. С таким намерением он и хранил сверток подле себя. Жалко было сбережений, накопленных за долгие годы, в них была вся его жизнь, так жалко, что в груди снова закололо. Сердце колыхнулось, будто вот-вот оборвется. И точно вроде в нем что-то надорвалось: боль насквозь прошила грудь. «Не помереть бы, – со страхом подумал Филипп Артемович, затаив дыхание. – Был бы помоложе, только бы меня и видели. Дня бы больше не сидел в хуторе…»

Филипп Артемович и забылся с горькими мыслями и болью в сердце, прижимая сверток к груди…