Текст книги "Полнолуние"

Автор книги: Николай Плевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

4

Две недели Филипп Сайкин ездил по окрестным хуторам, даже забрался в соседний район, вернулся домой на повозке, загруженной белыми бидонами с клеенчатыми прокладками под крышками. Чоп помог перенести тяжелый груз в омшаник. Филипп Артемович на радостях, что наконец нелегкое дело сделано, угостил его добрым сотовым медом.

Но венцом всему был, конечно, базар и доставлял немало хлопот, кое-кого приходилось «подсластить», чтобы увереннее чувствовать себя за прилавком, куда Сайкин становился с двухведерной эмалированной кастрюлей. В белых нарукавниках и фартуке поверх пальто, он зазывал покупателей, черпал половником, переливал напоказ мед, и солнечная струя тягуче стекала в кастрюлю.

– Степной! Разнотравный! Пахучий! – выкрикивал Сайкин. – Лучше во всем базаре не найдете, граждане! Подходите, пробуйте!

– Гречишный! Гречишный!

– Липовый! Целебный! – разносилось по торговому ряду.

Мед – продукт действительно лекарственный, не зря все продавцы, как на подбор, были розовощекие, бодрые, в белоснежных халатах.

Базар разнообразил отшельническую жизнь пасечника, сюда Сайкин приезжал, как на праздник, с радостью встречал старых знакомых, узнавал спрос, цены, торговался с перекупщиками, когда надо было побыстрее сбыть товар. Многолюдность, суматошность, пестрота впечатлений преображали Сайкина, делали бойким, расторопным, он как бы окунался в самую гущу жизни, где на успех можно рассчитывать в такой же мере, как и на провал, и чувствовал себя то на утлой лодке в бурном океане, то на корабле с богатыми товарами в трюме.

Но и пасека имела свои прелести, она была всегда желанной, звала к себе, снилась, как родной дом в чужой стороне. Долгие летние дни, росистые утра (Сайкин любил походить босым по холодившей ступни мокрой траве), заботы по расселению пчелиных семей, сбор меда, этого жидкого нектара с плавающими в нем кусочками вощины и остатками белых личинок (Сайкин мог выпить его сразу стакан, как молодого вина), полуденное, сонное жужжание пчел, пряный запах подвяленной травы в шалаше, тихие вечерние зори с пением птиц и дымкой по-над Качалинской рощей – только вспомнишь все это, как приятно защемит сердце.

Любил Сайкин и просто посидеть возле ульев, понаблюдать, как планируют на леток одна за другой пчелы, отягощенные взятком, как деловито спешат к сотам и, опорожнившись, снова взлетают, да так интересно, точно самолеты с аэродрома. А вон команда санитаров занялась уборкой гнезд. Одни тащат вон разный мусор, трупы трутней, другие проветривают улей, пригнув повернутые к летку головки и быстро-быстро взмахивая крылышками, которые сливаются в движении, как настоящие вентиляторы.

Изучая жизнь пчел, Филипп Артемович дивился необычной рабочей организованности, четкому распределению обязанностей, которых порой недоставало людям. Только подумать, какой порядок в улье! Пчелы неутомимо собирают нектар и пыльцу, поддерживают благоприятную температуру и влажность воздуха с точностью какого-нибудь научного учреждения, ревниво стерегут свое жилье. Попробуй сунься чужак – несдобровать! И нахлебников не терпят, изгоняют из гнезд.

Жизнь пчел привлекала Филиппа Артемовича еще и потому, что и сам он был трудолюбив, ценил порядок и основательность и, как пчела, набивал добром и оберегал свой дом, был в постоянной заботе о благополучии семьи, да только почему-то слыл куркулем, мешочником…

Постиг он тонкости целебных свойств маточкиного молочка, прополюса, пчелиного яда, знал толк в меде, в чем отличие уфимского липового от дальневосточного, насколько нежнее вкусом и тоньше ароматом донниковый – кипрейного, гречишный – подсолнечникового, чист ли мед или с примесью кукурузной патоки, крахмала, пади, чем грешили некоторые пчеловоды, и как уличить фальсификатора (сам он в этом был честен и презирал мошенничество). Другое дело – сбыть продукт подороже, провернуть выгодную операцию, тут Сайкин своего не упускал!

Одно только в эти дни, перед отъездом в город, беспокоило. В последнее время Елена совсем забегалась, ела когда придется, второпях, мотаясь по полям, а теперь стала еще и ночи прихватывать. Гас электрический свет – зажигала лампу-трехлинейку и все что-то писала, высчитывала, а у самой глаза слипаются, и уже не видит, что там перо выводит на бумаге.

– Что ты все строчишь? – не выдержал, крикнул однажды из своей комнаты Сайкин.

Елена вздрогнула, как бы очнувшись от забытья, и перо быстрее прежнего забегало по бумаге.

– Конспектирую, – сказала она, ниже склоняясь над столом.

– Посмотри, на кого ты стала похожа! От тебя скоро все женихи отвернутся.

Елена вяло улыбнулась, с неохотой оставила работу, погасила свет. Но на другой день все повторилось А потом вдруг огорошила:

– Дядя, я с вами насчет поездки в город хочу поговорить.

– Ну, ну, слушаю.

– Вы и не понимаете, как меня позорите.

– Эх, дочка, говоришь наболмочь! Чем же я позорю? Тем, что свой мед продаю?

Елена и не предполагала, как обидела Сайкина. До этого дня он считал, что все делает для благополучия семьи, теперь выходило – во вред. Он вышел из своей комнаты, устало сел на низкую скамейку, вертя в руках очки для чтения. Елена неожиданно для себя открыла, что Филипп Артемович за последний месяц сильно постарел.

– Ишь ты, позорю, – сказал он угрюмо, словно самому себе. – Медом торгую… А ты знаешь, на что пять лет жила в городе, где деньги брались?

В негодовании он думал: «Вон до чего дело дошло! Это что же такое? За любовь и заботу родителя дочь платит черной неблагодарностью».

– Дядя, и вы войдите в мое положение. То и дело слышу в конторе: «Ты не даешь нам машину на базар в райцентр, а отец твой возит мед чуть ли не в Москву». – Елена смотрела на Сайкина глазами, полными слез. – Даже вчера на собрании… говорю: «Надо кончать с мешочниками», а самой стыдно перед ребятами.

– Кончай, кончай!

– Вот устроим комсомольские посты…

– Это еще что такое? Какие посты? – забеспокоился Сайкин. Сразу же померещились дотошные дружинники с красными повязками на рукавах, расставленные на всех перекрестках: «А ну показывай, дядя, что в подводе! А где ваша колхозная справка?»

– Вон оно что! – Сайкин, упираясь руками в колени, тяжело поднялся с низкой скамейки.

– Что же вы ничего не скажете, дядя?

– А чего говорить? Хуже жизни не придумаешь!

…Вечером, возвращаясь с почты, он завернул в колхозную кладовую. Дверь была настежь, в глубине конторки светила электрическая лампочка под абажуром: Чоп корпел над месячным отчетом.

– У меня к тебе просьба, кум, – сказал Сайкин и положил ему на плечо руку. – В кладовую на время… пока это дело пройдет… мой мед. Рядом с колхозным незаметно будет.

– Это дело не пойдет, – передразнил Чоп и сбросил с плеча руку.

– Эх ты!..

– Что «эх ты»? Увидят.

– Я по темноте, шито-крыто… Уважь, кум, а я в долгу не останусь. В бухгалтерии тебе подсоблю, любой дебет-кредит будет нипочем!

Чоп встряхнул счеты и отложил в сторону.

– Ладно. Привози, леший с ним. Только поможешь мне отчет составить. Не ладится что-то.

– Все будет в ажуре!

В тот же вечер рядом с колхозными бидонами в кладовой встали в ряд пять Сайкиных, хотя уговор был на два. Таков уж Сайкин.

* * *

И за ужином, и в постели у Чопа не выходили из головы эти бидоны, понял, что сделал глупость, смалодушничал, что панибратство с Сайкиным до хорошего не доведет. Всю ночь ему снились кошмары, а под утро такое приплелось, что Парфен Иосифович закричал диким голосом и вскочил с постели. На пороге стояла перепуганная Варвара.

– Господи, что с вами, дядя?

Чоп таращил на племянницу затуманенные ужасом глаза, но словно не видел ее.

– Живы-здоровы ли, дядя?

– Живой, живой… – тяжело сказал Чоп и вздохнул – Фу… Ну и чертовщина привиделась. Сегодня какой день? Среда?.. Сны сбываются.

– А что вам привиделось?

– Кобель! Рыжий, лохматый, зубы ощерены. Брошу в него грудку, отбежит, сядет поодаль и ждет. Только сделаю шаг – снова за мной! А потом как вскочит на спину и давай шею мне грызть… Что бы это значило?

– Кобель – неприятность, – убежденно сказала Варвара.

Парфен Иосифович сразу же вспомнил про сайкинские бидоны. «Зайду, скажу, пусть сейчас же забирает, – твердо решил он. – И как это я согласился, ведь не раз давал себе зарок не вожжаться с Сайкиным, обходить за версту!»

День выдался суматошный, только к вечеру Чоп управился с делами и собрался к куму, да снова задержка: в кладовую зашел Захар Наливайка, посмотрел на медовое богатство и удивился:

– Сколько меду! Хороший взяток. А все жалуются на колхозную пасеку… Вы, Парфен Иосифович, без меня кладовую не закрывайте. Я сейчас за одним человеком схожу.

– За каким еще человеком? – Чоп недружелюбно, из-под абажура, взглянул на Захара. – Сегодня ничего больше отпускать не буду. Пусть завтра приходит.

– Да не отпускать. Вот комсомольские посты устраивают, меня за кладовой закрепили. Видите? – Захар выставил красную повязку на левом рукаве. – Значит, договорились? Не закрывайте без меня.

– Подожди!

Чоп сразу подобрел, пригласил гостя присесть.

– Я не сержусь, Захар, за голого гуся, хоть и опозорил ты меня на весь хутор. Заслужил. Поделом мне, старому дураку… Пробуй майский!

Он придвинул к парню эмалированную чашку с медом и краюху хлеба. Тут же, среди конторских бумаг, лежало и десятка два побитых, выбракованных яиц с прилипшими к ним опилками и соломой. Захар выпил сырое яйцо, взял ложку и принялся хлебать мед, как борщ. А Чопу не терпелось расспросить про комсомольские посты, но не знал, с чего начать.

– Слышу разное, а в толк не возьму. Что за посты?

– Обыкновенные. Для порядка. С разгильдяйством надо кончать.

– Это верно, – согласился Чоп. «Вот и сон в руку!»– подумал он, поближе придвигая к Захару чашку с медом, и в сердцах спросил: – Кто такую чертовщину придумал?

– Елена Павловна… Для энтузиазму! – Захар хохотнул, взял яйцо, снял с него прилипшее перышко, отковырнул на трещине скорлупу и осторожно, причмокивая, потянул в себя студенистый белок. Одним глазом косил на Чопа.

«Озабочен, хоть и не подает вида. Что-то непонятно», – подумал Захар.

– Смотрите же, Парфен Иосифович, без меня кладовую не закрывайте. Я мигом вернусь.

И пошел между ящиков и бидонов вразвалку – коренастый, лихой, с форсисто отвисшим на лоб чубом.

Чоп стоял как огорошенный. Ведь не хотел он, не хотел прятать мед Сайкина! Дернул же его черт! Мало того, что теперь, при комсомольских постах, его нельзя будет вынести, могут в любой день ревизовать кладовую.

Он заставил бидоны пустыми ящиками и послал игравших неподалеку мальчишек за Сайкиным, но вынести мед из кладовой не успел. Вернулся Захар, привел кого-то в брезентовом плаще до пят, в валенках с глубокими калошами, склеенными из красной автомобильной камеры, и охотничьим ружьем за плечом. «Сторож!» Чоп совсем упал духом.

– Объект ваш здесь. Вот этот объект! Понимаете меня? – крикнул Захар на ухо человеку в плаще.

Чоп вгляделся в лицо под капюшоном и с удивлением узнал тетку Семеновну.

– Как же не помню! – Она поправила ружье, шмыгнула носом. – Отченашенко при немцах полицаем был. А я его мальчишкой за уши драла… клубнику воровал у меня в саду.

– Это не Отченашенко, а Филиппа Сайкина вы драли за уши! – поправил Чоп, почему-то заговорив с Семеновной на «вы».

– Всё одно. Одна семейка.

– Кому что, а курице просо. – Захар сердито посмотрел на сторожа, недовольный ее болтливостью.

– Как же не знаю, – не унималась глуховатая Семеновна. – Хорошо Филиппа знаю. Теперь он, значит, кладовщик?

– Да не Филипп, а Парфен Иосифович!

Чоп повеселел: с таким сторожем можно поладить.

* * *

Ветер раскачивал верхушки деревьев, сыпал на землю сухую листву. Ночь была темная, воровская. Семеновна спала, утонув в брезентовом плаще, во сне смачно жевала губами. Снились ей какие-то темные, без лиц мужики – метнулись тенями к кладовой, сгорбились над замком.

– Стойте! Стойте, бисовы дети! – закричала тетка, целясь из ружья. – Вот я вас сейчас дробью!

Грохнул выстрел. Посыпались листья с дерева. Но, видно, второпях тетка взяла слишком высоко или боялась принять на душу грех. Мужики прыгнули на линейку и понеслись во весь опор.

Прибежал Захар:

– Что случилось?

И только теперь тетка поняла, что это не сон, а явь.

– Печать сорвана! – Захар укоризненно покачал головой. Но Семеновна и без того была обескуражена, растерянно вертела в руках еще теплую двустволку, сожалея о неудачном выстреле.

– Я их, бисовых детей, все равно опознаю. Из-под земли достану. Это же наши, хуторские!

Захар присел на ступеньках, достал сигареты, закурил, прикидывая в уме, сколько Семеновне лет. Пожалуй, шестьдесят. Этот возраст казался старческим. Родилась Семеновна до революции, жила при царе, при жандармах, а в эту войну – при немцах. Какие они из себя, Захар мог только представить по книжкам да кинофильмам, а вот Семеновна видела живых и, говорят, двух фрицев собственноручно укокошила. Не верилось. Выглядела Семеновна обычной хуторской бабой и в то же время была уже историей.

– Помню, проснулась ночью, слышу, кто-то по двору ходит, – рассказывала она. – Выхожу. Два фрица шарят в сарае, кур с насеста снимают. Последних несушек. Схватила я лом и р-р-раз одного. Оглядываюсь, а сзади другой винтовку поднимает. Я и этого р-р-раз! Обоих наповал.

– Складно. Точно в каком-нибудь дюдективе, – сказал Захар.

– Какой там ладно!.. После лежу в кровати, вся в ознобе, и думаю: зачем людей побила, такой грех на себя взяла? Бог с ними, пеструшками…

– Я пошел, Семеновна, – сказал Захар, раздавливая каблуком окурок. – Сторожуйте тут, смотрите в оба. Как бы воры снова не нагрянули.

– Иди, иди. Теперь они просто не отделаются. – И она шевельнула за плечом ружье.

Но вторая половина ночи прошла спокойно. Семеновна еще дежурила у амбаров, бодро на утреннем холодке прохаживаясь от угла к углу, когда на подводе подъехал Чоп, открыл кладовую и стал грузить бидоны. Тетка вызвалась помочь, но Чоп отмахнулся:

– Иди отдыхай. Устала небось за ночь.

– Я еще гожая. Пойду воров искать. Есть у меня один важный улик. Никуда не спрячутся, бисовы дети!

Чоп усмехнулся:

– Валяй, Семеновна. Свои улики востри на жуликов. – Он полез было на подводу, но Семеновна придержала его за полу пиджака. Чоп обернулся: – Чего тебе?

Семеновна пригнулась к той стороне полы, где на месте кармана торчала парусиновая подкладка.

– Зацепил, – недовольно сказал Чоп. – Ходил в сарай…

– Ишь ты, в сарай! А как же твой карман у меня очутился? – Семеновна разжала кулак, в котором был рваный лоскут сукна, точь-в-точь такой же, как на пиджаке. – Вот он, улик!

– Отстань, Семеновна! Не до тебя тут.

– Стой! – оголтело выкрикнула тетка, когда Чоп снова полез было на подводу. Пружинисто щелкнули курки. Парфен Иосифович даже поднял руки, но опомнился:

– Тише, Семеновна. Чего расшумелась? Люди бог знает что подумают.

– Следуй за мной!

– Куда?

– В правление.

– Да в чем я виноват?

– Срывал ночью сургучную печать в кладовой?

– Это не я, Сайкин.

– Ври, ври больше.

– Вот крест – не я! Сайкин уговорил поставить на хранение свой мед в кладовую. Боялся, что спекуляцию пришьют.

– Воры! И только подумать, такие почетные в хуторе люди. Эх, Парфен Иосифович, постеснялся бы седин.

– Убери свою пушку.

– Пойдем в правление. Живо! – Семеновна повела стволом, показывая на дорогу.

– Хватит мне того, что фрицы водили по всему хутору. Никуда я не пойду, нету в этом необходимости.

– Помню и твои военные операции… И то, как супостатов ко мне приводил.

– Приведешь, когда тебе дулом тычут в грудь.

– Оскорбил меня до глубины души. До гроба не забуду тебе этого! – Семеновна смахнула слезу, набежавшую при воспоминании о давней обиде. – А ведь мое сердце всегда лежало к тебе, Парфен. Может, из-за этого я поседухой осталась.

Чоп растерялся, замыкался, зашарил по карманам, достал носовой платок:

– На, утрись. Перед людьми неудобно. По ошибке попал я к твоей хате. Забили мне фрицы памороки, шел как на расстрел. А насчет того, что ты имела на меня какие-то виды, не знаю.

– Имела, имела.

– Отчего же вытурила, чуть кипятком не ошпарила? Это я хорошо помню.

– А за то, что назначил свидание поднарок.

– Так я же объяснил: хлопцы в Веселом задержали. Известно, какие у них там подвалы. Выпили крепко. Я рвусь из хаты, а они не пускают. Выбежал во двор, когда луна в зените. Двенадцать верст пеши отмерил, к тебе спешил.

– Опять врешь! У покойницы Ефросиньи ночь провел, а к утру ко мне заявился.

– Ей-богу, то я из Веселого так припозднился.

– Врешь, врешь! Она тебя, подлюка, чтоб ей в гробу перевернуться, хоть о покойниках плохое не говорят, зельем напоила. Ходил ты, как слепой.

– Гордая была, Семеновна, вот и осталась в девках.

– Тебя, дурака, любила, а ты, привороженный, никого, кроме Ефросиньи, не видел.

– Ничего себе любовь! Едва успел увернуться, а то бы на голове волосьев осталось, как у петуха перьев в ощипе.

– Жаль, что промазала. Знал бы, как по бабам шастать.

– Опять же, говорю тебе, хлопцы в Веселом задержали.

– Забрехался, совсем забрехался! – Семеновна презрительно скривила губы, словно Чоп сию минуту явился от Ефросиньи.

И вот уже сорок лет, где бы и когда бы они ни встретились, спорили об одном и том же, и с каждым годом обстоятельства несостоявшегося свидания обрастали новыми подробностями, а вовсе не тускнел и.

– Бог с тобой. – Семеновна опустила ружье, села на ступеньку, хотела было утереться носовым платком Чопа, но увидела, какой ом измятый и грязный, покачала головой: – Что же Варвара тебе не постирает утирку? Докатился, Парфен, докатился.

Все же она стерла со щек слезы и вернула деду носовой платок, вздохнула с привсхлипыванием:

– Отвела бы я тебя в правление, да не хочу перед смертью грех на душу брать.

– Ты бы мне, Семеновна, карман вернула, – робко попросил Чоп.

– Карман я тебе не верну. – Тетка потрясла ружьем. – Чтоб страх у тебя был, чтоб другой раз подумал прежде, чем на грязное дело идти! – И поглубже засунула лоскут в бездонные тайники своего плаща.

Но на этом неприятности для Чопа не закончились. Только он влез на передок и зашарил сзади себя в соломе, разыскивая кнут, как на дорогу выбежал Захар Наливайка и замахал руками.

– Чего тебе? – спросил недовольный Чоп, натягивая вожжи и останавливая лошадей.

– Подвезите, Парфен Иосифович.

– Не могу. Повозка перегружена.

– Пустыми бидонами? Плакаты нужно передать на ферму.

– Садись, леший с тобой, – сказал Чоп упавшим голосом и оглянулся на оставленную позади хату с белыми лебедями и единственной в хуторе телевизионной крестовидной антенной. Сейчас поворот за угол, и даже антенна пропадет из виду. За калитку вышел Сайкин: в чем дело? Почему не остановился? Чоп отвернулся и со зла протянул кнутом по коренной, выбил на широком крупе пыльную полосу.

– На дойку везете? – спросил Захар и звонко постучал ладонью по бидону.

– На дойку.

– Как свинец, тяжелые.

– Чего?

– Бидоны, говорю, не пустые.

Чоп перебрал в руках вожжи, без причины кашлянул.

– С обратом, – сказал он наконец. – Налил на сепараторном пункте. Чего пустые возить?

– Это по-хозяйски! – Захар ближе подсел к вознице, шлепнул белой трубкой плакатов по ладони, но Чоп забеспокоился, подозревая какую-то хитрость. – Вот посмотрите, Парфен Иосифович, крепко поставим дело. Утрем кой-кому нос.

– Может, утрем, а может, не утрем.

– Законно утрем.

– Понял… – скучно протянул Чоп и подумал: «Откуда тебя черти принесли, навязался на мою голову? Вот пристал, банный лист. Назад еще будет договариваться ехать. Это точно». И вдруг его толкнула мысль: а не морочит ли Захар голову, зная все о меде? Он остановил лошадей неподалеку от зарослей терна, спрыгнул с повозки: мол, схожу до ветра. Из кустов долго наблюдал за Наливайкой. Но Захар как ни в чем не бывало попыхивал сигаретой и сквозь расселину в передних зубах старался попасть слюной в межевой столб за обочиной дороги.

– Что вы так долго, Парфен Иосифович? – спросил Захар, когда Чоп вышел из кустов. – На дойку опоздаем.

– Не, успеем. – Чоп приободрился.

За поворотом на бугре показались длинные, приземистые коровники с квадратными окнами. По-над стенами– зеленые вороха измельченной кукурузы, только что привезенной с поля. Скотники вилами перебрасывали ее через окна прямо в ясли. Загон так ископычен, что запросто сломать ногу. От коровника к коровнику протянулись дорожки выброшенной из-под скотины соломенной подстилки. Посреди двора – светлый флигелек с полинялым красным флажком на фронтоне. На пряслах – стиранные-перестиранные посудные тряпки и марля для процеживания молока. Из флигелька выходили девчата в синих халатах, с доилками, у которых топырились и позванивали стаканы. Девчата направлялись к своим коровам.

– Подождите тут, Парфен Иосифович. Я разом, – сказал Захар и, размахивая белой трубкой, побежал к флигельку. Как только захлопнулась за ним дверь, Чоп полосанул кнутом по лошадям, помчался прочь, не оглядываясь, несказанно обрадованный такому случаю. Подвода запрыгала на кочках, точно в землетрясение. Бидоны выплясывали, громыхали, один больно стукнул Чопа в плечо. Пришлось остановить лошадей. Подбежал запыхавшийся Захар:

– Куда вас черти понесли? Почему не подождали?

Чоп, не глядя в глаза парню, поправил бидоны.

– Лошади чего-то испугались. Коренная, стерва, норовистая. Вот я тебя! – И в воздухе свистнул кнут, оставляя на крупе коренной еще один след.

– Бросьте на животном зло сгонять! – рассердился Захар, не терпевший жестокости ко всему беззащитному. – И куда вы правите? Вам нужно в телятник обрат везти, а вы повернули к коровнику. Что это с вами – все утро куролесите?

У Чопа заныла душа, закипела ненавистью к Захару. А тот вольготно развалился на соломе в кузове и знай себе посвистывает. Чоп сильнее прежнего стеганул коренную: «Но-о, ленивая!» Подвода понеслась под горку, виляя задком и высоко подпрыгивая. Захар ухватился за грядки, сцепил зубы и не мог даже выругаться. Лошади, перескочив балочку, натужно покарабкались в гору, высекая копытами искры на мощеной дороге.

– Стойте! Стойте! Потекло! – крикнул Захар, с трудом удерживая завалившийся бидон и разглядывая выпачканую ладонь. – Что-то не похоже на обрат.

Чоп в отчаянии повернулся к докучливому пассажиру:

– Попутал меня Сайкин, будь он трижды проклят! Мед его все утро вожу. Уговорил взять на хранение в кладовую. Мед у него скупленный. Выброшу бидоны в Иву, заморочил мне голову.

– Зачем добру пропадать? – Захар деловито откинул одну крышку, другую, макнул и облизал палец. – Мед! Скажи на милость. Да тут килограммов двести, не меньше!

– Как есть двести.

– Штука, штука…

Захар в раздумье почесывал щетину подбородка. Чоп сидел на передке, понурив голову, с безвольно опущенным кнутом.

– Как посоветуешь, Захарушка, так и сделаю, – бормотал он покорно. – Хоть давай в колхозную кладовую оприходуем или к тебе домой свезем.

– Но, но… такими вещами не шутите, Парфен Иосифович!

Захар представил себя на месте Чопа: как бы поступил дед, поймав его с голым гусем? Наверняка надавал бы подзатыльников и свел в милицию. Захару даже стало радостно от того, что он не такой, даже проникся к себе уважением и сказал доверительно:

– Я вот что думаю, Парфен Иосифович. Прямиком езжайте к Сайкину и сваливайте бидоны ему во двор. Мол, не хочу, кум, из-за тебя идти под суд. Ты этим делом широко промышляешь, вот и храни мед у себя дома. Понятно?

– Как же не понять! Я все утро собирался это сделать, да ты мешал.

– Поехали. Пусть он теперь откажется. Я свидетелем буду. Законно! Так и скажу: «Забирайте, забирайте свой медок, Филипп Артемович. Хороший взяток, ничего не скажешь. Славные пчелки. Видно, всем районом они на вас работали…»

– Что за мед? Какой мед? – сказал Сайкин в недоумении, вызванный из дому. С минуту он бессмысленно смотрел на Захара, не меняясь в лице, потом медленно отнял руку от бидона, который собирался снять с подводы. – Не знаю, не ведаю это дело. Вот кум мне обещал пару пустых бидонов на недельку одолжить, но если вы хотите на меня поклеп возвести, – голос Сайкина погрубел, лицо покраснело, – то у вас ничего не выйдет!

– Как! – искренне изумился Чоп, уже взваливший на спину бидон. – От своего же меда отказываешься?

– Нечего комедию разыгрывать! Откуда приехали, туда и езжайте, сыщики! – Сайкин зашагал от подводы, даже бровью не повел. Грохнул калиткой.

– Вот так штука! – Чоп не переставал изумляться, посмотрел на Захара и, словно ужаленный свирепым взглядом, бросил бидон в подводу и кинулся вслед за хозяином: – Подожди, кум! Как же так? От собственного?..

– Отвяжись, соучастник. Не знаю я никакого меда.

– Может, ты хочешь мне пришить этот мед?

– Эх, Парфен Иосифович! – Сайкин остервенело сплюнул и перед самым носом Чопа захлопнул дверь в доме. Чоп вернулся вконец обескураженный.

– Ладно. Бог с ним. Оприходуем мед в колхозную кладовую, как давеча говорили, – сказал Захар.

Чоп мотнул головой:

– Пусть он сгорит! Не повезу в кладовую.

Захар понял, что спорить бесполезно.

– Садитесь, Парфен Иосифович. Доярки обрат заждались. А там видно будет.