Текст книги "Полнолуние"
Автор книги: Николай Плевако
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
5
Сайкина прошиб пот, полдня он убил, копая в сарае яму. Уже трудно было выбрасывать землю – зачистил стенки, дно, выкинул на бугорок лопату, с трудом вылез, осыпая сухой, хрупкий глинозем и друзгу, на четверть покрывшую в старом сарае пол.
В доме Варвара горбилась над швейной машинкой, глянула из-под руки на вошедшего мужа. Месяц уже, как они, съездив вместе на базар, примирились, жили вроде ладно.
– Кто за тобой гнался? – удивилась Варвара взъерошенному виду Сайкина.
– Я в сарае яму выкопал. Надо туда дорогие вещи спрятать. А то ненароком устроют проверку.
– Здравствуйте, я ваша родичка! Какие у нас дорогие вещи?
– Да хоть в сундук загляни. Добра на полколхоза хватит. Моль уже поела.
– Не бреши. Я нафталином пересыпала.
– Сундук я все-таки закопаю.
Сайкин направился в кладовую, где стоял древний, обитый железом сундук. Варвара бросила шить и побежала следом.
– Там мое приданое. Не тронь!
Но Сайкин уже держал сундук в руках и, увертываясь, упрямо пробирался к двери. Варвара уцепилась сзади за полу его пиджака, уперлась – ни с места. Сайкин бросил сундук на пол, поднял крышку, выхватил из груды барахла толстый отрез плюша:
– За мои деньги куплен. Зарою!
– Да ты что! Типун тебе на язык. – Варвара отняла плюш, прижала к груди.
– Тут у тебя еще три. – Сайкин достал шелк, полотно и какой-то блестящий материал. Варвара отняла у него и эти отрезы.
– Пусть у того глаза лопнут, кто на чужое добро позарится!
– Пойми ты, чудачка, что из-за этого барахла в случае проверки неприятностей не оберешься.
– Годами наживалось! К сундуку я никого не подпущу. Зарывай свои костюмы, а мое, женское, не тронь.
– Муж и жена – одна сатана. Вдвоем нам и отвечать.
– Бери другое, а это не дам.
Сайкин достал из сундука шубу.
– Зароем!
– Такие вещи в землю? Сгноить? Да ты что!
– Может, оставишь в хате и чувал с каракулем? Не зарывать же мне пустой сундук?
– Дай сюда шубу!
– Тю, сумасшедшая баба!
Пыля, по всем швам затрещала изъеденная молью шуба, и Сайкин с оторванным рукавом полетел на пол. Озверел, взял в охапку сундук. Но Варвара снова уперлась ногами в пол, уцепилась в мужа обеими руками и – не удержалась, поползла следом.
Прежде ссоры между ними были молчаливые: надуются, воротят друг от друга носы весь день, а теперь– как порох от искры. А ссорились больше всего из-за вещей, из-за денег. Казалось, Варвара задалась целью ободрать Сайкина как липу. То ей надо шубу с каким-то модным мехом, то сапожки городские, то костюм английский, точно такой, как у соседки, хотя в гардеробе уже нельзя было протолкнуться от Варвариной одежды. Ругаясь, она не стеснялась соседей, голосила на всю ивановскую, даже нарочно распахивала окна на улицу, чтобы люди знали, как она недружно живет с мужем.
– Не тронь сундук! – кричала Варвара, повиснув на Сайкине.
– Отчипись, сатана…
– Что же это в доме моем делается, люди добрые? Ратуйте!
– Отчипись, говорят тебе! – Сайкин попытался локтем оттолкнуть Варвару, но она заголосила как резаная:
– Убивают! – И снова повисла на Сайкине. – Не пущу! Не пущу, хоть зарежь!
Сундук грохнул на пол, вывалилось все его пестрое содержимое. Варвара чихала, ползая на коленях по полу, торопливо собирая вещи, но они не вмещались в руках, вываливались. Раз пять она клала поверх охапки сползавшие яловые сапоги Сайкина, осерчала, швырнула их от себя. Сапоги угодили в таз с помоями. На лице Сайкина повисли картофельные очистки, кожура от помидора и еще черт знает что. Несдобровать бы Варваре, да тут из кучи вещей выпала фотография– веселое девичье лицо, толстые русые косы.
– Что за краля? Как она сюда попала? – Варвара подозрительно покосилась на мужа.
– Какая еще краля?
– Не придуряйся! Ишь старый хрыч!
– Глупая-преглупая ты баба. Довоенная фотография!
Но Варвара не поверила и пуще прежнего набросилась на мужа. В ней вдруг закипела ревность.
– Брехло! – потрясала она фотографией перед лицом Сайкина и сыпала бранью, какой он никогда прежде от нее не слышал. – Чья фотография, говори сейчас же!
– Лида это, сирота. Хотел на ней когда-то жениться.
– Какая еще сирота? Что ты мне сиротами голову морочишь всю жизнь! – взъерепенилась Варвара. – До тех пор в дом к тебе не переберусь, пока Ленкиного духа там не останется!
Сайкин так ничего и не смог доказать Варваре, плюнул и ушел к себе, думая с горечью: «Верно говорят: по старому мужу молодая жена не тужит…»
* * *
Но и у Варвары не клеилась дружба с Сашей, душой она чувствовала, что отдалялась от парня. Так иной раз пловец только коснется дна и побежит к желанному берегу, как обратное течение, словно путами, обовьет его ноги, не даст сделать вперед шага. А очередной вал накроет с головой и утянет в море. И чем быстрее удалялся спасительный берег, тем отчаяннее становилась Варвара. Ни мужниных кулаков, нм бабьих пересудов она уже не боялась и, увидев как-то Сашу с Еленой, ходила сама не своя, а на скирдовании соломы во всеуслышание погрозилась выцарапать глаза той, кто посмеет завлечь ее дружка. Она выкрикнула это в то время, когда мимо скирды проходила Елена, и нетрудно было понять, к кому относилась угроза.
«Вот, Саша, больше встречаться нам не следует», – насмешливо сказала Елена, поведав о выходке Варвары. Саша долго не находил себе места, возмущаясь бесцеремонностью свинарки. Что он, раб какой? Навеки привязан к постылой Варваре?
Окончательно она разонравилась ему на свадьбе дружка, во время шествия от жениха к невесте. Вместе с баянистом оторвалась на добрый десяток шагов от гостей, вытанцовывала вдоль улицы с косынкой в руке, красная, разудалая, похотливо вертя бедрами, то вплотную подходя к баянисту, то пятясь от него, и не жалела каблуков: земля дрожала от дроби «казачка» по укатанной дороге. Гости только ухмылялись, покачивали головами: «Ай да Варвара! За ней не угонишься!»
Варваре было наплевать, что она на виду у всего хутора, что ее веселье, хоть и свадебное, чересчур вызывающе.
И еще дед Чоп подлил масла в огонь, когда сказал за столом с осуждением: «Не все, парень, бери то, что легко взять. Чаще всего это бывает не лучшее…»
Притихло. Набухшим выменем повисло над степью бело-дымчатое облако. Вода в речке полированно-гладкая, и слышен далекий скрип арбы, понукание возницей волов: «Цоб-цобе!»
Под старой дуплистой ветлой Варвара обрывала листочки с нагнутой книзу гилки и жаловалась Саше:
– Руки готова на себя наложить – до того тошно, Саня!
– Чем тебе помочь, не знаю.
– Давай хоть на неделю раз видеться.
– О чем ты говоришь!
Саша нетерпеливо ерзал ботинком по краю дупла, осыпая труху. Он турнул каблуком, нога провалилась в дупло. Саша с трудом, выворачивая колено, освободил ногу, сморщился от боли.
– Прощай!
– Уходишь?
– Ухожу.
– Насовсем?
– Насовсем.
– И совесть тебя не мучит?
– А ну тебя…
– Подожди. – Лицо Варвары заблестело от слез, она подняла на парня красные глаза: «Неужели уйдешь?» Снова из-за речки в предгрозовой тишине послышалось далекое «цоб-цобе». Совсем потемнело.
– Без тебя мне не жизнь… Куда мне деваться, горемычной, – застенала Варвара сквозь слезы. – Утоплюсь. Вот сейчас, прямо с этого обрыва.
– Побоишься.
– Не веришь? – Варвара одержимо пошла к обрыву. «Врет. Не бросится», – подумал Саша, но увидел бледное лицо Варвары и такую решимость в глазах, что испугался и схватил ее за руку:
– Отложи до другого раза.
– Уйдешь? – Варвара остановилась, но еще вся тянулась к обрыву. Саша разгадал нарочитость в ее порыве. Так торгаш на толкучке делает безразличный вид и уходит от покупателя, чтобы набить цену на товар.
– Расстанемся. И навсегда! – сказал Саша твердо. Казалось, ничто не могло поколебать парня.
Варвара сразу сникла:
– Не жалко бросать такую?
– Какую?
– В положении.
– В каком еще положении?
– А вот в таком: скоро принесу тебе в дом ляльку, рыжую и голубоглазую, как ты. Нянчи!
Саша хотел улыбнуться, и не мог.
– Любишь кататься, люби и саночки возить.
Сашу качнуло, нижняя губа нервно задергалась.
Того и гляди хватит удар.
– Испугался? А побледнел как! Да я пошутила. И без тебя обошлась бы, сама воспитала ребенка. Не бойся!
Варвара вздохнула, по-матерински погладила мягкую руку парня, перебрала тонкие пальцы с длинным ногтем-лопаткой на мизинце:
– Сашок, давай начнем жизнь по-новому, а?
Саша резко отнял руку, к лицу его вернулась кровь.
– Нечего дурака из меня делать! Сколько уже раз ты начинала новую жизнь? Она у тебя на два дня! С Сайкиным и начинай. Разбивать вашего счастья не хочу!
– Порвала с ним окончательно. На порог не пускаю.
– То-то вчера сидели в обнимку на садовой скамейке.
– Я его так турнула с этой скамейки.
– Вот и нет.
– Побожиться тебе?
Саша только махнул рукой и зашагал по тропинке в гору, к хутору.
– Куда же ты? К длинноногой? – крикнула вслед Варвара.
Саша не ответил, не оглянулся. Набежавший холодный ветер из степи задрал полы его пиджака с боковыми разрезами, как хвост петуха.
– Постой, что я тебе скажу! – Варвара кинулась вдогонку по тропинке. Саша ускорил шаг.
– Постой же!
Саша пустился бегом.
– Каплун стриженый! – крикнула в бессильной злобе Варвара, отставая. Длинная Сашина фигура уже пропала в хуторских садах.
– Каплун! Ублюдок сопливый! Я твоей Ленке волосы выдеру и лицо расцарапаю, родная мать не узнает. Ишь как латата! Подожди же!
Вихрь штопором понес в вышину пыль и сухие листья, перегородил Варваре дорогу. Она прихлопнула вздувшуюся юбку и в последний раз крикнула, вкладывая в слова всю обиду и душевную горечь:
– В райком комсомола пропишу!
Весь день Саша терзался. Чего только не лезло в голову: то казалось, вот-вот вызовут в райком для беседы и дурная слава о нем разнесется по всему району, то нагрянет обозленная Варвара, учинит скандал, побьет мебель, порвет плакаты (стыда не оберешься!), и Саша поминутно отрывался от бумаг и поглядывал с тревогой в окно. А то представлялась Варвара с распущенными космами, мечется по комнате, рвет на себе волосы, хватается за сердце и зовет, зовет своего строптивого дружка. Чудилось и более страшное: Варвара не вынесла разрыва, утопилась и в оставленной записке во всем обвинила Сашу Цымбала.
От такого смятения в голове не сиделось в кабинете, и Саша смахнул бумаги в ящик, пошел по хутору искать Варвару. Как же он был поражен, увидев свинарку с бабами возле магазина, над чем-то весело хохочущую.
6
Глубокой ночью разразилась буря, ветки яблонь стучали в окна, комната озарялась голубым трепетным светом. Сайкин ворочался, скрипел кроватью – не мог уснуть. То ли буря, то ли ссора с Варварой совсем отняли сон. А тут еще увезенный неизвестно куда мед. Все в нем взыграло. Тогда же он кинулся в правление и на крыльце лицом к лицу столкнулся с Сашей Цымбалом и Захаром Наливайкой.
– Что же это делается, дружинник?
– Что такое?
– Устроили какие-то комсомольские посты, проходу не дают. Захар Наливайка ревизовал у меня пять бидонов меду. Да я до области дойду, нет такого права!
– Подожди, Филипп Артемович. Какие комсомольские посты? Был о них разговор на собрании, но пока этот вопрос не решен.
– Выходит, Наливайка самозванец?
– Выходит, самозванец.
– А красную повязку для чего носит?
– Какую повязку? Что за мед он ревизовал? Первый раз слышу… Захар! – Саша обернулся, но Наливайки и след простыл.
Филипп Артемович мельком заметил, как он юркнул за угол дома, поглубже засовывая в карман выглядывавшую наружу красную повязку.
«Надул, стервец! Как надул!» – Зеленея от злости, Сайкин толкнул дверь в кабинет председателя колхоза.
– За… запрета на… на пчел будто нет. Го… государство поощряет… это… это дело, – сказал он, перемежая свою речь частыми глотками воды, которую поспешно подала ему Елена, испугавшись бледного лица и дрожи в руках.
– Зачем вам нужно было прятать мед в колхозную кладовую?
– Я… я… я… – икота прямо-таки одолела Сайкина.
– Можете забрать бидоны. Они у Чопа в кладовой.
Теперь было стыдно вспомнить об этом разговоре. Сайкин несколько раз поднимался и на цыпочках, боясь разбудить Елену в соседней комнате, шел на кухню, в темноте опрокидывал в рот чайную ложку противно-горьковатой соды, которой проглотил за долгую жизнь не один пуд, садился у стола, глядя, как по стеклам, пузырясь, бежали дождевые ручьи. На дворе трещало, выло, грохотало, тарабанило по железной крыше дома, и Сайкину казалось, что время остановилось, бытие ушло в вечность, лишь взбудораженная природа властвовала в мире. И вся его жизнь, от сознательного начала до сегодняшнего дня, бурная и непонятная, проносилась перед глазами.
…Посреди деревенской площади застрял в грязи броневик – угловатый и холодный. Третий день сидят в нем, как смертники в тюремной камере, Филипп-пулеметчик и шофер. Месяц назад только что организованный партизанский отряд отбил этот броневик у карателей. Шину переднего колеса, подорванную гранатой, пришлось выбросить. Партизанский кузнец заменил трофейной, да так удачно, что ее не брали никакие дороги. Вот только по пути с разведки колесо подвело, забуксовало в болотце, броневик накренился набок. Филипп голоден, во рту – ни росинки. Каратели ходили в атаку, тайком крались в предрассветных сумерках, а сейчас засели по домам, изредка постреливают.
Видно, ждут пушку. Филипп чувствует – скоро конец. Он считался лучшим пулеметчиком в отряде, глаз был зоркий, рука твердая, поэтому и посылали в разведку на броневике.
– Что будем делать, товарищ шофер? – спрашивает Филипп, с тревогой всматриваясь в дорогу, на которой вот-вот заклубится пыль.
Шофер уже в возрасте, родом откуда-то из-под Москвы. Он в стеганом ватном костюме и коротких немецких сапогах. Филипп считал шофера «важной птицей», на равных с командиром отряда, и побаивался. Шофер тянул слова, «акал», что смешило Филиппа, но и вызывало уважение к москвичу. А шофер почему-то недружелюбно, подозрительно относился к пулеметчику. Вот и сейчас он косо взглянул снизу вверх из-под козырька фуражки: глаза чужие, непонятно, что в них, тонкие губы сжаты, нос заострен, и все лицо темное, кости да жилы. И Филипп не лучше выглядел: живот подвело, голова кружится от голода. Шофер на вопрос Филиппа ничего не сказал, только положил на колени трофейный браунинг: то ли от карателей собирался отстреливаться, то ли держал на взводе от недоверия к пулеметчику. Филипп нервно заерзал на сиденье. Выйти из броневика, сдаться? Шофер пустит пулю в спину, в этом не было сомнения. Да и каратели не помилуют, спросят за тех, которых Филипп уложил из пулемета – не меньше десятка. Один валялся рядом с броневиком, головой ткнулся в грязь, в руке зажата граната, по всему видно, офицер. За офицера повесят…
А умирать не хотелось. День стоял ясный, теплый, дорога уже подсохла, все деревья оделись зеленью, и в садах цвели яблони.
– Помрем, а не сдадимся, – вдруг сказал шофер. «Тебе что! Пожил свое, – подумал Филипп. – А я девки по-настоящему не целовал…»
– Фрицы все равно не помилуют, – продолжал шофер, точно читая мысли Филиппа. – Так умрем с честью за правое дело!
«А этот, что на дороге с гранатой, за правду или кривду пошел на пулемет?» – хотелось спросить Филиппу, но не успел: за околицей, на бугре, заклубилась пыль.
– Пушку везут! Что будем делать? – крикнул он в отчаянье. – Заводи мотор, товарищ шофер. Смотри, выберемся, дорога подсохла!
– Бесполезно.
– Как бесполезно?
– Бак прострелен, бензин вытек. Живо за пулемет!
– Что пулемет против пушки? Разнесут в прах! Ты свое пожил, товарищ шофер, а я чего видел? Нету моего терпения тут сидеть!
Шофер сжал в руке браунинг, и Филипп увидел, как побелели пальцы.
– Живо бери пулемет!
Филипп смотрел на браунинг, и по тому, как тонкие, костлявые пальцы, казалось, вдавливались в железо, понял, что шофер ни перед чем не остановится. И такая ненависть обуяла Филиппа против этого человека, что он изловчился и ударил ногой по руке с браунингом. Браунинг брякнул о железо. Филипп навалился на шофера, подмял под себя щуплое тело.
– Ты чего? – шофер мутными глазами смотрел на пулеметчика. – Чего задумал? Фрицам сдаться?
Зашевелились они, повеселели, приободрились каратели, градом застучали по броне пули.
Филипп отпустил шофера, сел рядом, обхватил голову руками, горько зарыдал. Ближе, ближе серое облако, уже несется по деревне, уже над ближними крышами курится пыль. Еще минута, еще секунда, и на площадь, гикая, высыпала… партизанская конница.
Шофер оттолкнул Филиппа, вышел из броневика, пошатываясь, даже браунинг забыл. «Выдаст», – подумал Филипп, холодея, и смотрел то на браунинг, то на спину шофера, который от слабости не мог идти и сел на крыло.
– Выходи! – повернулся он к мешкавшему Филиппу. – Ну?
Броневик окружили партизаны, подхватили под руки шофера, помогли вылезти Филиппу и повели в хату, а ему казалось – на расстрел. Двумя воловьими упряжками броневик вытащили из болотца. Приехали в отряд. Филипп ждал допроса, суда. Ночь прошла без сна. «Рассказал или умолчал?» – думал Филипп и курил сигарету за сигаретой из тех, что партизаны отобрали у пленных. Наступило утро, о Филиппе не вспоминали, он уже успокоился, и тут прибежал вестовой: Филиппа вызывал командир отряда.
По дороге он косился по сторонам: бежать? Но не хватило духу. В штабной хате командир, бородатый, перепоясанный портупеей, встал из-за стола. В руке – пистолет. Сайкин побледнел.
– Награждаю тебя именным оружием…
Шофер не только умолчал, но и снова поехал с Филиппом в разведку, а когда после войны случайно встретились, крепко обнял и сказал:
– Береги, Филипп, партизанскую честь! А то засосет болотце, как наш броневик в разведке, и выручить некому будет.
«Вот человек!» – не раз потом вспоминал шофера Филипп, видя в нем недосягаемый для себя образец.
Но жизнь сложилась не так, как прочил ему шофер.
В степи тарахтит одинокая подвода. На подводе лежит связанный по рукам и ногам бывший полицай, здоровенный детина с черными усами. Утром на пороге своего дома он наповал в грудь убил председателя сельсовета. И вот Филипп везет бандита в райцентр.
– Слышь, Филипп! – зовет усач.
– Ну чего тебе? – Филипп даже не оборачивается.
– А я ведь лучший друг твоего дяди.
– Ну так что?
– Отпусти.
– Вон чего захотел!
– Я с твоим дядей, Филипп, не один пуд соли съел.
– Ну так что?
– У меня пасека. Двадцать ульев. Двойных. Отпусти, скажу где.
– Врешь. Не верю ни одному твоему слову.
– Ей-богу!
– Так говори.
– Отпусти.
– В каком-нибудь яру, наверно. Разорят мальчишки.
– Отпустишь – твои будут.
– Сам не гам и другим не дам. Ну и лежи!
В районной милиции усач шепнул Филиппу на ухо:
– Другому бы не сказал, а племяшке Отченашенко скажу. В Качалинской балке, у родника. Иди бери.
Озабоченный возвращался Филипп в хутор. Ночью, будто сатана его попутал, поехал на подводе в лес, осторожно подкрался к роднику, боясь засады. Усач не врал. Неподалеку между деревьев были расставлены ульи. Филипп пролежал в траве еще часа два, пока решился наконец подойти к ним. Справные были ульи – двойные, сосновые. О таких ульях Филипп мечтал всю жизнь, и вот они ничейные… Филипп накосил захваченным из дому серпом травы, подбросил лошадям, сам присел возле подводы, размышляя. Шумно дышали лошади, пережевывая траву, всплескивал родник, падая на дно балки, в кустах возился какой-то зверек. Поднялась полная луна. Под деревья легли синие тени, а поляну, на которой стояли ульи, заливал голубой свет. Филипп думал: домой или в колхоз? Домой или в колхоз? Так ничего и не придумал, прислонился к колесу и… заснул.
– Бандит! Бежим!
– Какой бандит? Дядя Филипп.
– А зачем он спит в лесу?
– Тс-с… проснулся.
Филипп вертел головой, пытаясь укрыть лицо от солнца. Ласковое, нежаркое, утреннее, оно словно играло с ним: ага, не спрячешься от меня… ага, не спрячешься. Он жевал губами, что-то бормотал и наконец проснулся. Услыхал голоса хуторских мальчишек. Вскочил на ноги. Ульи стояли целехонькие, а мальчишек след простыл…
– Мед у тебя, сосед, долото проглотишь! – нахваливал Чоп майский взяток. К тому времени пасека уже была лучшей в хуторе.
– На базаре с руками оторвут, – поддакивала Варвара, поглядывая на полный пятиведерный бочонок.
– Я сам думал съездить в город, – сказал Сайкин. – Только вроде не к лицу начальнику почты. Может, ты, кум, продашь мой мед заодно со своими гусями?
Продать взялась Варвара, на редкость удачливая в торговле. Теперь она представлялась Сайкину той самой темной силой, которая затянула его в болотце – не вытянуть ног. Прав, прав был шофер.
…Буря прошла. Падал тихий дождь, шурша по оконным стеклам. В печке проснулся сверчок и залился так, точно хотел угодить хозяину. У Сайкина снова запекло в желудке, сода не помогала. Ко всему заболело сердце. Он вернулся в свою комнату, лег на кровать. Нужно было хоть немного поспать, но опять вспомнились те далекие годы, и опять душу разбередили противоречивые мысли. Получилось, как в сказке: «Вправо поедешь, коня потеряешь. Влево поедешь, самому не быть». Эх, Филипп, Филипп, жизнь ли тебя запутала, сам ли ты запутался… И вспомнились слова из Елениной тетради:
Кто живет для вещей,
Теряет все с последним вздохом.
А кто всем сердцем к людям,
С ними останется и после смерти.
Тогда эти слова показались выдумкой, а сейчас он подумал: «И верно. Потеряю все с последним вздохом: дом, ульи, нажитые вещи. Всё, всё!»
В соседней комнате заворочалась Елена. Послышалось, будто она всхлипнула. Наверное, стыдно перед людьми. Далеко, далеко зашли они, прямо-таки чужие стали друг другу.
– Елена, не спишь?
– Чего вам?
– Продам пасеку, оставлю себе пару ульев. Не хочу лишних разговоров.
– Делайте как знаете.
Вначале Сайкин хотел продать ульи колхозу, потом передумал. Было их там около сотни, одинарных, покосившихся, латаных-перелатаных. Держали пасеку в колхозе не для меда, а для опыления растений, как говорили в правлении, и пасечники все время менялись, мед в кладовую они сдавали через два года на третий: то у них засуха, то напасть какая-нибудь на пчел, а больше разбазаривали. Пасека приносила одни убытки. Только на сахар для подкормки пчел зимой тратили сотни рублей. Так что добротные, двойные, покрашенные в голубой цвет ульи Сайкина наверняка бы вскоре тоже запаршивели, и он отвез их пасечнику в соседний хутор Веселый.
– Приеду когда за медком, не откажи, – говорил он старому другу. – А мне этим делом заниматься уже в тягость. Тут хотя бы с почтой управиться.
Сайкин в последнее время заметно сдал. История с бидонами, нелады с Еленой пригнули его к земле. Однажды Захар заехал на машине за председателем, увидел Сайкина и поразился: минула какая-нибудь неделя с последней встречи, а не узнать, будто и не ом, даже жалко стало своего прежнего обидчика. Вежливо, давая понять, что старое не помянет, Захар спросил:
– Можете вы мне посоветовать, дядя Филипп?
– Советчика нашел. Чего тебе насоветовать?
– «Ижа» хочу купить.
– Зачем? – Сайкин вытянул перед собой руки и разглядывал на них ногти, вроде бы внимательно, а на самом деле думая какую-то свою думу, может быть, о том, что вот и ногти уже не те, и жизнь уже в тягость, помирать скоро.
– Как зачем? – удивился Захар. – Что я, хуже других? Нужно будет, сяду, поеду хоть в Москву!
– Зачем? Зачем? – допытывался, повышая голос, Сайкин и все разглядывал свои ногти, потер указательный палец, потом средний, потом ногтем почистил ноготь и за это время ни разу не взглянул на Захара, будто его и в комнате не было. Захар совсем растерялся, ведь не кто иной, как Филипп Артемович, собирался купить «Москвича» и всем говорил: «Поезжу, поезжу, пока силы есть. Хорошее это дело, прокатиться на своей машине!»
– Буду жениться. Свой дом построю, – поспешил Захар переменить разговор.
Сайкин впервые поднял на него глаза, равнодушные и какие-то бессмысленные.
– У тебя, Захар, смотрю я, получится, как у того деда, который лошадь покупал. Денег нет, сидит на печи и мечтает: «Для начала куплю сена, потом хомут, потом телегу, запрягу в телегу лошадь: „Но-о! Пошла!“ Дед уперся ногами в стенку, будто на телеге сидит, и завалил печку…»
– Вы же сами говорили – вспомните! – что без семьи, без детей жизнь не жизнь, – обиделся Захар.
– А зачем? – спросил Сайкин.
– Что зачем?
– Дом, семья. Зачем, спрашиваю? – Сайкин покусал ноготь на мизинце, выплюнул огрызок. – Чего захотел, чудак! Мало тебе забот. Что от них, от детей? Одни незаслуженные оскорбления.
– Я смотрю, дядя Филипп, вам вроде и жить надоело, – сказал Захар, вставая со стула: от слов Сайкина у него по спине пробежали мурашки.
– Жить! А зачем? Для кого? Ты вот зачем живешь? Ну отвечай!
Этот вопрос окончательно поставил Захара в тупик.
– Живу, как все люди. Вот куплю «Ижа», поеду в столицу нашей Родины! – Захар засмеялся. – Разве плохо?
Он подумал, что действительно интересно съездить в Москву, посмотреть на белый свет. Для этого стоит жить. Захар из вежливости побыл еще немного и распрощался. Сайкин, не глядя на него, кивнул головой: «Покуда» – и продолжал внимательно разглядывать ногти на вытянутых бледных руках.
