Текст книги "Полнолуние"

Автор книги: Николай Плевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

4

Суматошное время председательства вставало перед Еленой день за днем, когда она катила на линейке из райцентра. Сразу же за околицей догнала двуколку, на которой сидел бригадир «три», он же парторг колхоза Засядьволк. Бригадир попустил вожжи, лошадь пошла шагом, помахивая хвостом и пофыркивая.

Елена первая поздоровалась. В ответ Засядьволк что-то буркнул и лишь погодя сказал:

– На бюро вызывали.

– На какое еще бюро?

– Известное дело – районное.

– Зачем?

– Накачку давали за зябь. Я говорю: «Поля долго были заняты кукурузой», да разве докажешь.

– Постой, постой! Почему председателю ни слова? Я сейчас же позвоню Бородину, как только вернется из области. Кто вел бюро?

– Второй секретарь, а докладывал Рубцов.

– Тогда все ясно.

– Расшумелся! Говорит, товарища Сайкину мы не можем заслушать, она зоотехник, в полеводстве плохо разбирается, вот ты, парторг, и отвечай… Чего придумал!

Бригадир «три», молчун, вдруг заговорил громко, зло.

«Допекли!» – подумала Елена, слушая каленые слова и зная спокойный характер Засядьволка. Она не раз присутствовала на заседаниях бюро райкома при обсуждении какого-нибудь нерадивого председателя, у которого вовремя не ремонтировались тракторы или удобрения не вывозились со станции, мокли и портились под открытым небом. Нерадивому председателю закатывали выговор, и Елена, глядя на потного, краснолицего толстяка с немигающими глазами, покорно принимавшего наказание, думала: «Видно, тяжелый ты на подъем, дорогой товарищ, и не колхозом тебе руководить, а в лучшем случае керосином да гвоздями торговать в сельпо!»

В первую минуту она посчитала, что, пожалуй, правильно пробрали на бюро и Засядьволка: до сих пор сердилась на него за сломанный ветряк и неубранную солому с полей. Но вспомнила собственные мытарства и по-человечески пожалела бригадира (уж если пробирать, то надо ее, председателя).

– Кажется, за лесопосадкой пашут? – сказала Елена, останавливая линейку.

– Свернем, посмотрим? – предложил Засядьволк, дергая вожжами и съезжая с дороги. – Тут недалеко мои трактористы.

За лесопосадкой приглушенно рокотал мотор. На свежих черных отвалах земли лежал желтый свет фар. Елена крикнула в темноту:

– Эй, кто там?

Но никто не ответил. Засядьволк спрыгнул с двуколки, пересек луч, словно разорвал финишную ленту, пристально всмотрелся в ночь. Луна не светила, было темно, хоть глаз выколи.

– Наверно, перекур. На другом гоне еще трактор. Один пашет всвал, другой вразвал.

Елена подошла к бригадиру:

– А как зябь?

– Дождя бы. Земля глыбистая.

Они зашагали по вспаханному полю. Глыб попадалось не так уж много. К трактору помимо плуга был прицеплен металлический каток-ежик и борона с бревном. Они и разбивали комья, выравнивали пашню. По всему видно, добросовестно работал тракторист.

– Кто тут пашет? – спросила Елена.

– Пантелеев. Гвоздей у вас просил для хаты. Второй год строится.

– Будут гвозди. Пусть Пантелеев немного подождет, – уверенно сказала Елена и подумала: «Сама съезжу в город, а достану гвоздей!»

– Печенку проел мне с этими гвоздями, да и рассудить: зима не за горами, а хата недостроенная.

– Да, дождя не мешало бы, – сказала Елена, останавливаясь на краю пахоты. Дальше шло не то жнивье, не то толока, трудно было разобрать в темноте.

– Может, перекусим? – вдруг предложил Засядьволк и повернул к двуколке. – Небось протрусило в дороге. У меня с собой кое-что прихвачено.

– Нет, нет, спасибо.

– Давайте за компанию. Дочка тут мне наготовила хабур-чабур. – Он полез в ящик, достал из-под сиденья узелок. В нем оказались яйца всмятку, сало, пара луковиц, горбушка домашнего хлеба – обычная крестьянская еда. Отказаться было неудобно, да к тому же Елена проголодалась. Когда они поужинали, Засядьволк стряхнул на землю крошки, сунул в карман платок, сказал с улыбкой:

– Спасибо, что не побрезговали.

– Что вы! Вам спасибо.

– Вижу, не такая вы, как прежние председатели. Те все на «Волгах» мотались, даже здороваться забывали.

– Подождите! Вот отремонтирую машину, не придется вместе ужинать.

– Шутите, Елена Павловна. Верьте мне, я раз взгляну на человека и уже вижу, чем он дышит… Вот Рубцов нехороший, скользкий человек. А Василий Никандрович Бородин деловой, зря не нашумит.

По тому, как Засядьволк просто, по имени и отчеству назвал секретаря райкома, Елена заключила, что он близко его знает, даже, возможно, родственник ему, и спросила об этом.

– Василий мальчишкой бегал ко мне во двор посмотреть, как я мотоцикл делаю. Я эту машину собрал, можно сказать, из хлама. В те годы прокатить парню на мотоцикле по хутору все равно, что сейчас на собственной «Волге».

Елене хотелось побольше узнать о Бородине, а расспрашивать почему-то было неудобно, словно Засядьволк и впрямь запросто мог разгадать ее сокровенные мысли. Он сразу стал ей близким человеком. Люди, которые хорошо отзывались о секретаре, не могли быть дурными, потому что сама Елена считала Бородина добрым, отзывчивым, душевным. Она лишь боялась, что деловые встречи упростят их отношения, чувства уступят место разуму.

– А за бугром чей трактор? – спросила Елена, прислушиваясь к отдаленному рокоту.

– Мельникова.

– Вот что. Завтра в строительной бригаде освобождаются два «натика», я их к вам направлю.

– Очень хорошо, Елена Павловна! – радостно отозвался Засядьволк. – Тогда за неделю поднимем зябь… Помню, отец на волах пахал. Весною выедешь в степь, посмотришь, сколько пахать, сколько исходить нужно взад-вперед, – руки опускаются. Отец, бывало, говорит: «Не пашется, а ты все равно паши, паши. Втянешься– легко станет». И верно. Походишь, разомнешься и уже думаешь: «Одолею! Еще столько будет– одолею». Не беспокойтесь, Елена Павловна, поднимем зябь!

Елена удивленно посмотрела на Засядьволка, словно ей напомнили о чем-то важном, долго не приходившем на ум. «Паши, паши, Елена, втянешься – легче станет», – сказала она сама себе, и то, что еще недавно представлялось трудным, неразрешимым, теперь выглядело простым и доступным. На прощанье она пожала загрубевшую, шершавую руку бригадира, как не жала до сих пор никому.

По небу ползли тучи, изредка освещаемые дальними зарницами. Пахло сыростью, прелым листом. Набегал ветерок, и в лесопосадке беспокойно шелестели деревья, словно собираясь в какое-то дальнее путешествие.

– Долго трактористы перекуривают. Пойду к ним, – сказал Засядьволк, прислушиваясь к бродившей, как вино, темноте, и тяжело зашагал по вспаханному полю, довольный тем, что поужинал вместе с председателем.

5

Перед тем как упасть снегу, было зябко, ветрено. И даже солнце, иногда пробиваясь сквозь плотные облака, светило холодно и как-то бесстрастно. Иву с обеих сторон стиснула белесая кромка, и студеные волны набрасывались на нее, как голодные. В облетевшей рощице голые тополя стыдливо жались друг к другу, дрожа от холода. Сухая смерзшаяся трава клочьями торчала по пойме среди кустов краснотала. И лишь кое-где еще алели огоньки шиповника, напоминая о недавнем лете.

Ночью пошел снег…

Двенадцатый час – в селе время позднее и глухое, даже в райцентре. Бородин засиделся в кабинете с разными отчетами и справками, время от времени поглядывая в окно. Широкая полоса света падала на быстро белевшую дорогу. Сторож в тулупе до пят и длинными, до колен, рукавами, похожий на Деда-Мороза, вошел в этот свет и стал жестикулировать, покачивать головой и поднимать глаза к небу, видно, журил секретаря, не знавшего покоя и ночью.

Бородин резанул ладонью по шее, показывая, как загружен работой, но все-таки отложил бумаги. Он подумал, что надо обязательно съездить в хутор Таврический, посмотреть самому, как там идут дела у молодого председателя.

Вслед за снегом ударили морозы с жгучим степным ветерком, только успевай отворачивать лицо. Ива наглухо покрылась льдом. Ветры смели снег к берегам, и лед лежал чистый, ровный, с хорошо видными пузырями воздуха, наплывами наслуда, трещинами по торцу и толщиной на полметра. Рабочие сельпо начали пилить лед, и мальчишки вертелись возле них, наблюдая, как они захватывали железными крюками квадратные прозрачно-синие плиты, плюхавшиеся в воде, точно пудовые рыбины, оттаскивали к берегу и там складывали в бурты, засыпали опилками, накрывали соломой.

– Что вы тут каток устроили? Захотели раков половить на дне? – кричали на мальчишек рабочие, махая железными крюками.

Очутиться подо льдом – жутко подумать. На середине реки, в темном проеме полыньи, глубина казалась бездонной, мертвой, и мальчишки, растопырив полы пальтишек, как паруса, подхваченные ветром, скользили на коньках дальше, дальше по реке, в неизведанные места, пропадая за поворотом. А вечером усталые, но переполненные впечатлениями, с заломленными набекрень шапками, гуськом возвращались домой. И, чтобы укрыться от встречного ветра, прижимались к берегу, поближе к камышам.

Хутор издали выглядел погребенным в снегу. Искрился воздух. Дымчатый иней густо покрывал деревья, нежно-розовый на заходе солнца и словно подсиненный в сумерках. Необычно сказочно делалось вокруг.

Озябшие, голодные мальчишки спешили домой, не снимая коньков, прыгая по кочкам, и у каждого было только одно на уме – побыстрей добраться до стола с горбушкой хлеба и дымящимся в тарелке огненным борщом.

По обочине дороги, которая вела к хутору, на оголенной от снега стороне зелено блестела сквозь наледь, сахаристо похрустывала под ногами озимь-падалица. Ветерок к вечеру стихал, и тишина сонно стыла на морозе. Тревоги, волнения отдалялись, теряли значение. Хотелось только дышать колким воздухом, бодро шагать по дороге, сознавая с радостью, что живешь, дышишь, ходишь… День не успевал разгореться, как на-ступали сумерки. Ночь была глухая, длинная, с бесконечными, как вязанье, снами, бормотаньем, вздохами, тюрлюканьем сверчка в русской печи. Пришла глубокая зима, и домашний очаг в эту пору был особенно желанным.

Еще затемно в доме Чопа засветились покрытые махровым инеем окна. Захлопали двери, выпуская клубы пара, как из бани. Тускло, сквозь наледь квадратного оконца забрезжил огонек в летнице, куда бегала из хаты Варвара, наскоро повязанная шерстяным платком, непричесанная, в шубе на нижнюю рубашку и валенках на босу ногу. То с грохочущей вываркой, то с увесистым ведерным чугуном, то с охапкой хвороста она неловко протискивалась в двери летницы, и в предутреннюю, еще густую темень повалил дым, будто из трубы поднялся призрак. Варвара носила в летницу воду, била в сарае уголь. Вода, выплескиваясь из выварки на раскаленные конфорки, брызгала, шипела, словно Варвара над чем-то колдовала возле печки.

И дед Чоп давно уже встал, в исподней рубашке и латаных брюках, шморгая по полу шлепанцами, пошел в кладовую, разыскал оселок и длинный тонкий нож. Нож был с роговой, оклепанной медными гвоздями ручкой и сточенным, похожим на ущербленный месяц лезвием с легким налетом ржавчины. Нож старый, но добротный, как многие вещи в доме. Чоповский дом был сложен из белого кирпича, покрыт красным и серым, в шахматную доску, шифером, с просторной застекленной верандой. Комнаты высокие, светлые, в горнице четыре окна. Только странно в них сочетались полумягкие стулья с простой лавкой, никелированная кровать с громоздкой деревянной кушеткой. Видно, у Варвары к этому не было вкуса.

Чоп присел на низкую табуретку, принялся не спеша, старательно точить нож. Всем в это утро нашлось занятие, и каждый работал молча, преисполненный торжественности, понимая всю важность приготовлений. Лишь когда в катухе, разбуженный возней людей, проснулся боров, захрюкал, жалобно, просяще повизгивая, Чоп сказал вошедшей со двора Варваре, но больше самому себе:

– Чует скотина…

Потом, кряхтя, поднялся:

– Пойду к Сайкину за паяльной лампой.

Роясь в ящике кухонного стола, вся в своих бабьих заботах, Варвара метнула на Чопа досадливый взгляд:

– Все сало керосином провоняет! – И снова убежала в летницу.

«Это верно, – подумал Чоп. – Высмолим соломой».

Он взял мешок и пошел в сарай: в это утро никаких разладов в семье не дозволялось, все делалось согласно, в приподнятом настроении, и каждый старался поддержать это настроение, поддержать дух торжества, царивший в Доме. Этому служили и повешенные Варварой с вечера на окна накрахмаленные занавески, и вымытые, еще влажные по углам полы, застеленные домоткаными полосатыми дорожками, по которым дед ходил в толстых шерстяных носках, оставляя шлепанцы у порога горницы, если у него было дело на чистой половине. Горница выглядела, как молельня, прибранная, наряженная, пропитанная запахом сдобного теста с ванилью. На столе горой лежали пироги, покрытые вышитыми полотенцами. Пеклись с вечера до утра. Сонная Варвара то и дело прокидывалась среди ночи, вынимала их из печи пышащие сдобой, круглые, с вензелями, начиненные черносливом и сыром, и подовые, с мясом и рыбой. Для интереса, желая блеснуть своим уменьем, испекла с пяток куличей, или, по-местному, пасх, похожих на огромные грибы с шапками набекрень. Эти чуть подпаленные шапки с помощью гусиного пера Варвара обмазала взболтанными сырыми яйцами и присыпала крашеным пшеном. Напекла она и пирожков и печенья, представляя, как скажет гостям, усаживая их за стол: «Пекла, кажись, пирожки, а вышли крышки на горшки». Гости подосадуют, повздыхают: «Что ж, будем есть хлеб, если пирогов нет». Но тут Варвара внесет свой коронный, с вензелем, пирог и торжественно поставит посреди стола к удивлению гостей: «Милости прошу к нашему шалашу: я пирогов покрошу, отведать попрошу!» Гости будут есть да нахваливать хозяйку. Варваре этого и надо – славы первой пирожницы в хуторе. Так размышляя, Варвара заполняла противни, сковороды и отправляла в печь, а сама ложилась прикорнуть, но, чуткая, как кормящая мать, просыпалась точно к сроку.

В необъятной русской печи до сих пор пеклись последние караваи на капустных листах – от этого они делались душистее, как уверяла Варвара. По этой части она тоже преуспевала, и летом колхоз поручал ей печь хлебы для полевых станов, начисляя хорошие трудодни.

Когда уже рассвело, пришел Филипп Артемович Сайкин с паяльной лампой, но, узнав, что борова будут смолить соломой, похвалил: «Сало от этого вкусней», поставил лампу на подоконник, а сам закурил, повел негромкую беседу с Чопом, точившим на оселке нож. Во время болезни Сайкин брился два раза в неделю, а то и раз, по субботам, и ходил с колючей рыжей бородой, но к Новому году поправился, приободрился и теперь был начисто выбрит, в белой рубашке, словно бы помолодел, даже подшучивал, кивая на Варвару:

– Скачет баба задом и передом, а дело идет своим чередом.

Чоп кивнул головой, отдавая должное острому словцу соседа, но возразил:

– У моей племянницы все горит в руках.

– Да-а… – растянул Сайкин, хотел было похвалить Елену, но вспомнил о неладах с ней и сердито сказал: – Где черт не сладит, туда бабу пошлет… – Помял, повертел в руках папиросу. – Только вот, сосед, боюсь, что вам своей свинины не отведать.

– Это почему же? – замерла на пороге, войдя со двора, Варвара.

– Да район план по мясу как будто не выполнил.

– Ну так что же?

– Ревизуют хряка в счет мясопоставок… Хо-хо-хо!

Сайкин не преминул подпустить шпильку. Варвара мрачно буркнула:

– Я завтра мясо свезу на базар.

А в катухе боров все больше проявлял беспокойство, так как Варвара его не кормила, но, может быть, действительно почуял свой последний час. Он уже не хрюкал, а визжал, протяжно и жалобно, просовывая морду между досок, и от его напора трещала перегородка.

Приготовления затянулись до девяти часов, и когда Варвара, бегавшая в магазин за солью, вернулась домой, то увидела, как Сайкин с отточенным, холодно блестевшим ножом и Чоп с фонарем, в клеенчатом фартуке, пригибаясь, полезли в катух. Оттуда послышался стук чего-то упавшего, брыканье, храп, и вдруг воздух резанул протяжный, душераздирающий визг. На забое скота с Сайкиным никто не мог сравниться, его приглашали во все дворы, такой человек на хуторе был в почете, и Сайкин гордился этим. С одного удара обухом опрокидывал быка, ловко, без промаха бил ножом в самое сердце борова. Иногда под хмельком, тешась, отхватит пол-уха обреченному кабанчику, осмолит на паяльной лампе и, похрустывая, сидя на табуретке, поглядывает, как безухий бегает по закутку, пытаясь вырваться на волю. Вздохнет:

– Что с ухом, что без уха, все одно хана!

Сайкина хотя и встречали везде с почетом, но в душе презирали его кровавое дело.

Варвара, услышав предсмертный визг борова, бросилась в дом, приткнулась к столу, вывалила на него пупырчатые пачки отвердевшей соли, просыпавшейся на клеенку, и долго сидела с зажатыми ушами. Немного погодя, словно в забытьи, шморгнула покрасневшим носом, утерла глаза кончиком платка. Борова, которого она вынянчила, выкормила молочного, было жалко, только вспомнит, как настойчиво, призывно хрюкал по утрам, ожидая ее с пойлом, как, наевшись, блаженно заваливался на бок, стоило почесать ему живот, какими хитрыми умными глазами поглядывал, словно заигрывая, когда выпускала во двор порезвиться…

А в катухе уже все смолкло. Варвара встала и вышла на крыльцо. Мужчины на расчищенном от снега пятачке обкладывали тушу соломой. Сайкин с засохшей на губах и подбородке кровью (пил свежую) опустился на колени, чиркнул спичкой, приподнял солому и сунул под нее огонек. Пламя, треща, охватило тушу, и в чистом морозном воздухе поплыла гарь, резко запахло паленой щетиной.

Осмоленную, задубеневшую тушу втащили в летницу, положили на дощатый настил. Уже давно паровала выварка с водой на печке, и Варвара набрала половником кипятка в ведро, окатила тушу, взяла скребок и принялась счищать нагар. Воздух наполнился тяжелой испариной. Затвердевший, в кольцах пятачок борова, закрытые глаза с опаленными ресницами, оттопыренные ноги, прокопченная кожа уже напоминали об окороке, сальтисоне, колбасах, холодце, вы-шкварках и других аппетитных кушаньях.

– Доброе сальце, – заметил Сайкин, попыхивая папиросой, шурша окровавленным клеенчатым фартуком.

– А кровь собрали? – осведомилась Варвара и, сразу взяв на ноту выше, крикнула Сайкину: – Губы вытри! Жрет сырую, это ж надо! Тьфу…

– Волк сырое мясо едал да высоко прядал.

– Кровь, говорю, собрали или всю вылакал?

– Там в катухе, в кастрюле. Иди нам завтрак готовь. Хватит тебе скрести. – Сайкин оттеснил Варвару от борова. С коротким, тонко отточенным ножом в руке, он приступил к самому ответственному делу – разделке туши. В этом ему старательно помогал Чоп.

Варвара захлопотала на кухне и поглядывала в окно, ожидая подружку Нюру, которую позвала помочь. Нюра не заставила себя долго ждать. В черном плюшевом полупальто, повязанная клетчатой шалью, в красных рукавицах, в ладных легких валенках, розово-белая на морозе, она бежала по тропинке, протоптанной в снегу, и весело поглядывала на дом Чопа. Во дворе заколебалась, не зная, куда идти: то ли в дом, то ли в летницу, и направилась туда, откуда шел дух смоленого борова. Через некоторое время она прибежала на кухню со свиным хвостом, аппетитно похрустывая.

– Мармелада не надо! До чего же люблю, – осклабилась, завертелась она возле Варвары, дразня ее крючковатым хвостом.

– С Филиппом ты, смотрю я, заодно: он сырую кровь лакает, а ты хвосты… И как только не брезгуешь?

– Мармелада не надо! – Нюра снова соблазнительно захрустела хрящом.

В печи шкварилась кровь, начиненная чесноком, кусочками старого сала и залитая на большой сковороде. Кровь пригорала, и Варвара кинулась к печке, крикнув Нюре:

– Раздевайся. Подсоби мне холодец поставить… Разделали борова?

– Ага! Сало в ладонь. Люблю замороженное. Ты кусок для меня оставь на дворе, – восхищенно сказала Нюра, сбрасывая с себя шаль и плюшевое полупальто на лавку, оставаясь в нарядном праздничном платье, от которого густо запахло духами. – Дай-ка мне чего надеть поверх!

– Возьми мой халат в горнице.

Нюра пошла в горницу, раздувая ноздри, вдыхая запахи пирогов, а Варвара побежала в летницу за обрезками и кабаньей головой для холодца. Во дворе пес, высунувшись до половины из конуры, сытый, осоловелый, мусолил кусок легкого. А кот Васька тягал по двору длиннющую кишку и ворчал то на петуха, у которого утащил ее, то на соседскую кошку, пытавшуюся разделить с ним трапезу. Он наконец забрался под крыльцо и, скосив морду, потряхивая лапой и жмурясь от удовольствия, принялся есть.

Когда Варвара вошла в летницу, на перевернутой кверху дном кадке лежали пласты свежего, розоватого, кое-где окровавленного сала. Сайкин завершал последнюю операцию: прорезал сухожилья в подбедёрках туши, продел жердь и с помощью Чопа подвесил свежину за крюк к потолку. На запятнанном кровью полу валялись копытца, разные обрезки, голова, а в эмалированном тазике – осердье, кишки, отобранные для колбас, пеньтюх для сальтисона; в отдельной посудине– нутряное сало. Перетопленное на белый нежнейший смалец, его любили в доме намазывать на хлеб вместо сливочного масла, которое не пользовалось таким уважением, как в городе. Работы было не на один день, но недаром же Чоп хвастался знакомым: «Все горит в руках у моей племянницы». Варвара вслед за кровью пожарила ливер, а разрубленную голову, голяшки, кости, копытца промыла и поставила в двух больших кастрюлях варить холодец.

Мужчины пришли в дом навеселе (в забутке летницы, за печью, всегда хранилась бутылка, накрытая перевернутым стаканом).

– Ну что тут у вас? Готово? – спросил Сайкин, окидывая взглядом стол, парующий, щекочущий ноздри запахами жареного и вареного. При виде богатой еды Сайкина натощак подтошнило. Он самодовольно потер ладонь о ладонь и полез между столом и лавкой, поближе к графину с водкой, настоянной на лимонных корках.

Хозяин, прежде чем сесть, перекрестился в угол, на божницу. Икон там уже не было, но с незапамятных времен лежал пучок какой-то сушеной лечебной травы, а весной стояла веточка вербы в стакане, на пасху– с пяток крашеных яиц. Чоп хранил в божнице квитанции, счета и другие «домашние» бумаги, а также Библию с крестом во всю обложку. Еще на гражданской войне, в кавалерии Буденного, он навсегда расстался с православной верой, но в старости его потянуло к раздумьям над жизнью и назначением человека на земле. По-прежнему отвергая религию, он все же читал Библию наравне с журналом «Безбожник» в старой, истрепанной подшивке, найденной в чулане, и утверждал, что «над нами есть какая-то сила, которая движет всем сущим во вселенной».

– С чего начнем? – сказал Чоп, сев за стол.

– С белого чая! – хихикнул Сайкин.

Хозяин с некоторой торжественностью наполнил стаканы из графина, поднял свой над столом, кивнул головой Сайкину, предлагая последовать его примеру:

– Дай бог не последнюю!

– За то, чтоб всегда в этом доме был достаток и мир!

Женщины присели к столу на минутку и снова к печи. Нюра принесла кабаний мочевой пузырь и давай его выделывать в золе. Потом вымыла горячей водой и, смеясь, надула. Получился кривобокий шар, поскрипывающий в руках. Она позабавилась им и отдала прибежавшим с улицы соседским мальчишкам к их вящей радости. Варвара, не имея своих, привечала чужих детей, усадила за стол, наложила ребятам в тарелки жареной крови, оделила по большому куску пирога. А когда они наелись и, нетерпеливо ерзая на лавке, поглядывали на пузырь, которым им не терпелось завладеть, приказала, отпуская на улицу:

– Приходите вечером. Холодец будем разливать. Пососете косточки. Ох и вкусные!

– А битки нам отдадите? (Так здесь называли надкопытные кости для игры в бабки.)

– Как же! Приходите обязательно.

И дети, довольные, толкаясь, выбежали во двор в предвкушении новых радостей.

В разгар пиршества у калитки остановился «газик», из которого вылезли Бородин и Рубцов и пошли к дому. Варвара увидела их в окно, переполошилась. Сайкин впопыхах хотел было под стол убрать графин, но Чоп остановил его:

– К чему! Встретим гостей по-христиански.

– Неужто пронюхали про кабана? – упавшим голосом спросила Варвара.

– Хо-хо-хо… Прощайся с мясом! – Сайкин стер рукавом ухмылку и допил водку.

– Да что вы в самом деле! – Чоп взмахнул обеими руками, призывая к спокойствию и выдержке. В это время постучали в дверь, и он поднялся навстречу гостям. Варвара тоже вскочила из-за стола, захлопотала, приглашая гостей раздеваться.

– О, да тут пир горой! – воскликнул Бородин, оглядывая комнату. – Что ж, если приглашают, не откажемся, Дмитрий Дмитриевич?

Рубцов, заметив Нюру, тотчас согласился, и оба с почетом были усажены за стол. Расторопная. Варвара придвинула поближе тарелки с закусками, нахваливая крупные, целехонькие красные помидоры, только что из бочонка. Она уже оправилась от смущения и теперь сгорала от любопытства, гадая, зачем это к ним в дом пожаловал сам первый секретарь райкома. А Бородин, словно отвечая на ее мысли, с лукавой улыбкой сказал:

– Вспомнил, Варвара, как приглашала меня в гости, вот и нагрянул. Небось не рада?

– Что вы, Василий Никандрович! Да как вы могли такое сказать!

Варвара вдруг по-настоящему оценила приезд секретаря, подумав, как это поднимет ее авторитет в хуторе. Она задобрила его тем и другим блюдом, оделась и побежала к тетке Семеновне, первой сплетнице в хуторе, прихватив с собой кусок сала: «Попробуйте, тетя, свежачка». Семеновна осталась очень довольна, присолила его и вынесла в коридор. Варвара попросила лаврового листа, будто за этим пришла, а на самом деле ей не терпелось рассказать, что за гости пожаловали к ним в дом. Семеновна заприметила «газик» и сама поинтересовалась;

– Родня какая из города?

Варвара, делая равнодушное лицо, но в душе ликуя, мельком взглянула в окно:

– А это машина секретаря райкома Василия Никандровича. Они вместе с командировочным Дмитрием Дмитриевичем приехали.

– Чтой-то они? По какому важному делу?

– Какие сейчас дела, тетя! В гости к нам, погулять. Вы же знаете, Василий Никандрович вынянчил меня.

– Важные гости к тебе заезжают, Варвара.

Семеновна завистливо покачала головой, а Варвара, тая от удовольствия, забыв про лавровый лист, заторопилась домой: как бы там не обидели без нее гостей.

– А лавровый лист? – крикнула вслед Семеновна.

– Да что же это я! Совсем замоталась. Для холодца мне, тетя.

Дома на кухне был забит ящик лавровым листом, но Варвара взяла пачку и, кутаясь в полушубок, довольная своей хитростью, побежала домой. Она знала, что уже к вечеру весь хутор будет оповещен о гостях: досужая Семеновна не утерпит поделиться новостью.

За столом шел ничего не значащий разговор, но по взглядам Чопа и Сайкина, которыми они тайно обменивались, по тому, как они слушали гостя, не пропуская ни одного слова, настороженные и подозрительные, Варвара поняла, что им до сих пор невдомек, зачем приехал Бородин. Ее тоже мучила эта загадка, лишь Чоп и Нюра искренне были рады гостям и оказывали им всяческое внимание. Чоп был рад поговорить с секретарем райкома о политике, которая с годами все больше его интересовала, а кум Сайкин на этот счет был никудышным собеседником, все отнекивался. Почесывая подбородок, Чоп допытывался у Бородина:

– А верно, Василий Никандрович, будто в Гималайских горах изловили снежного человека и везли в Москву в клетке, как Стеньку Разина? Но по дороге он вроде сбежал, поселился в лесу среди лосей и ездит на них верхом? И еще будто пишут, что американцы учат грамоте дельфинов. А один выискался очень умный и уже будто разговаривал с людьми… Подумать только, какие чудеса объявляются на свете!

Бородин и Рубцов переглянулись, поощрительно заулыбались: ну и пересмешник же Чоп! В то время газеты наперебой будоражили человеческие умы таинственным снежным человеком, каким-то водяным чудищем, живущим в глухом сибирском озере, разумными дельфинами и прочими подобными открытиями, словно это было главной проблемой времени.

Варвара ожидала, что присутствие высоких гостей будет для всех тягостным, но увидела компанию мирной, даже оживленной, и на сердце отлегло. И все же не могла успокоиться, зная, что Бородин зря не приедет, что ее приглашение, сделанное еще летом, о котором он почему-то только сейчас вспомнил, лишь предлог, зацепка.

Нюра слушала мужчин с улыбкой, подперев голову руками. Чоп косился на племянницу, боясь, как бы она не сболтнула чего-нибудь лишнего, даже палец приставил к губам: сиди помалкивай! Пожалуй, один Сайкин заметно волновался, поглядывая на Бородина тяжелым, пытающим взглядом. Он намеревался выведать косвенно о цели приезда гостей и заговорил с Рубцовым о трудностях почтового дела: как там, в райкоме, не помогут ли заполучить вездеход, сколько можно на лошадях, да еще вот в такую погоду?

– Учтем вашу просьбу, Филипп Артемович, – доброжелательно ответил Рубцов. – Только сейчас у нас поважнее дела, не до почты.

– А что такое? – Сайкин насторожился.

– Мясо, мясо, Филипп Артемович.

Услышав о мясе, Чоп крякнул: уж не к его ли борову подбираются гости?

– Надо городских жителей лучше снабжать, – разъяснил Рубцов.

– По этому поводу мы к тебе и пожаловали, Варвара, – вступил в разговор Бородин, и все разом смолкли, недоумевая, чем тут могла быть полезной Варвара. – Недавно побывал я в приветинском колхозе. Слыхала о таком?

– Как не слыхать! О нем все газеты пишут.

– Хотим тебя на выучку направить недельки на две к тамошним свинарям.

– А что учить?

– Механизацию на фермах.

– Что еще за штука? С чем ее едят?

– Как тебе лучше объяснить, Варвара…

– А как поводырь объяснял слепому, Василий Никандрович, – перебил Чоп и хитровато подмигнул. – Похвалился поводырь, что ел молоко. «А какое оно?» – спрашивает слепой. «Сладкое да белое». – «А что такое белое?» – «Как гусь». – «А что такое гусь?» Поводырь согнул руку костылем: «Вот такой». Слепой ощупал и понял, какое есть молоко.

Все засмеялись. У Сайкина и Чопа словно гора с плеч, они распрямились, повеселели, да и Варвара, хоть не взяла в толк, что к чему, оживилась и внимательно слушала Бородина, который расхваливал приветинские фермы. Вот таких бы побольше в районе!

– Наш колхоз тоже когда-то гремел на всю округу, – вздохнул Чоп. – Да и теперь люди хорошие не перевелись.

– Все от районного начальства зависит, – заметил многозначительно Сайкин, совсем успокоившись и напуская на лицо серьезность.

– Как это понять? – повернулся к нему Бородин.

– А так: передовым – машины, удобрения, промтовары. А нам – курячьи титьки да свиньи рожки.

– Ну это неверно.

– Чего уж там, Василий Никандрович, – вступился за Сайкина Чоп. – Частенько, частенько нас обходят. Поддержите, увидите: поднимемся как на дрожжах.

– Кабы свинье бычий рог да конские копыта, – буркнул Сайкин, но на его злую побасенку никто не обратил внимания. Беседа перешла на тему, которая своей значимостью оттеснила все другие разговоры, и каждый подтянулся, приосанился, стараясь блеснуть «государственным умом».