Текст книги "Полнолуние"

Автор книги: Николай Плевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Ехать в институт… мне кажется, бесполезно, – сказал Бородин.

– Наивная, ну и наивная же я!

Бородин ничего не сказал, натянул сапоги, притопнул о пол.

– Ну, я, наверно, пойду.

– Как! Уже? Не отдохнувши? – невольно вырвалось у Елены, и она сразу поскучнела. – Саша вот-вот вернется. Поедем на двуколке вместе.

– Кто его знает, когда он вернется.

«Саша, Саша… Почему я о нем думаю, как о сопернике?» – Бородин взял плащ.

– Ты в самом деле? – спохватилась Елена. – Посмотри в окно, что делается. Ни зги не видно. Правда, подожди двуколку.

– Пойду, – сказал он, натягивая на одно плечо плащ и не попадая рукой в рукав.

– Да что стряслось? – в голосе Елены прозвучала насмешка.

Но Бородин с силой натянул на плечи плащ, толкнул дверь.

– А ты знаешь, где пройти? – спросила Елена почти в отчаянье.

– Где?

– По балке.

– По какой балке?

– Пойдем покажу. – И застряла с ним в дверях. Бородин смотрел на ее верхнюю губу с едва заметными светлыми волосиками и капельками пота, выступившими от волнения, на зарозовевшие щеки и думал: «Что же это творится! Поберегись, Василий! Это может стать такой же ошибкой, как любовь к Лиде. Вспомни, чем все кончилось! Сейчас, именно сейчас дай Елене понять, что между нами могут быть только товарищеские отношения».

Елена приклонила голову к его плечу. Бородин услышал, как гулко бьется девичье сердце, как высоко вздымается грудь, и взял в горсть туго сплетенные, сухо шуршащие волосы, поцеловал их. Елена подняла на Бородина глаза, и он словно погрузился в голубые волны, которые вот-вот сомкнутся над ним.

В прихожей послышалось шарканье ног.

– Непонятное творится на дворе, – сказала Семеновна, входя в комнату. – То ли дождь надвигается, то ли пожар где-то начался. Чернота какая-то плывет от хутора.

Елена приникла к окну.

– При таком ветре страшно подумать о пожаре, – сказала она. – Что-то беспокойно у меня на душе. Пойдемте, Василий Никандрович, в хутор.

Теперь они не могли расстаться ни на минуту, крепко держась друг за друга, качались на ветру, как две камышинки, пока не приткнулись к стогу соломы, в затишке. Елена, отрываясь от его губ, шептала с закрытыми глазами: «Не надо, не надо…» И они брели дальше, стараясь прикрыть друг друга от ветра и секущих лицо и руки комочков земли. Он подумал о странном совпадении того, что творилось у него на душе и в природе, и вспомнил, что уже что-то подобное пережил, такой же ветер и неустроенность, такое же безрассудство. Это было много лет назад, во время одной загородной вылазки, когда вдруг закружился вихрь, пыль поднялась над степью и они с Лидой забежали в шалаш на бахче: хлынул проливной дождь с градом. При вспышке молнии арбузы на бахче превращались из зеленых в серо-стальные, напоминая пушечные ядра. По шалашу хлестало, рвало ветки, вода просачивалась, попадала за шиворот. Лида дрожала от холода. И теперь многое напоминало тот день и ту погоду, и было так же неустроенно, смутно на душе, как тогда.

«Пусть, пусть, – твердил он себе, – пусть все повторится. Чего бояться? Жизнь не зануздаешь!»

8

Ночью негаданно-нежданно стих ветер, посветлело, и, выйдя во двор, Елена увидела на агатово-черном небе чистую, яркую луну. Далеко была видна степь, призрачная, в холодно-серой стыни.

Где-то на краю хутора завыла собака, и по сердцу словно провели наждаком. Елена невольно подумала о том, что это не к добру. Кому же предназначалось в хуторе уйти на покой? Но, может быть, собака предчувствовала какую-нибудь другую беду?

Елена поежилась, вернулась в дом с грустными мыслями, даже безветрие не радовало. А утром она пробудилась под знакомое подвывание. Вначале показалось, что это та же собака, но взыграл после ночного отдыха еще более свирепый астраханец.

Пыль в воздухе висела мелкая, как мука, и все вокруг нее было припорошено, как возле мельницы. Редко-редко где появится человек, еще реже простучит за окном подвода. Хутор притих, лишь надсадно скрипела чья-то незакрытая калитка. Бригадный двор опустел, по убитому пятачку ветер гонял шматки соломы. Под навесом амбара, в затишке, толпились бабы. Вызванные с ферм для протравливания и отгрузки семян в поле, одетые в стеганки, туго повязанные платками, в грубых сапогах, с засохшим на голенищах навозом, они угрюмо молчали. А прежде бы от шуток и смеха дрожали стены амбара.

Одна Варвара нет-нет да и скажет что-нибудь злое, вроде: «Гоняют людей зазря! А дома вся работа стоит».

Но никто не отзывался. Хуторские бабы недолюбливали Варвару за развязность, даже за накрашенные губы в эти черные дни, когда всем было не до своей внешности.

Варвара сердито стукнула о землю деревянными граблями:

– Сколько можно ждать кладовщика?

– Правда, бабоньки, ведь у самих дел невпроворот, – поддакнул кто-то.

И сразу все загомонили:

– Деньги нам не начислят за то, что стоим под амбаром.

– Сходил бы кто-нибудь к Чопу. Варвара, где твой дядя задевался?

– Вон, кажись, катит… Или это Филипп Артемович?

Во двор на почтовой линейке въехал взъерошенный Сайкин, на ходу, не выпуская из рук вожжей, соскочил на землю.

– На вас лица нет, Филипп Артемович. Что случилось? – кинулись к нему бабы.

– Эх и не спрашивайте. По всему видно, не быть урожаю!

– А что сделаешь, если метет и метет?

– Ничем не уймешь бурю.

– Наделала делов, – запричитали бабы.

Сайкин взмахнул кнутовищем:

– Да при чем здесь буря! Всю ночь озимые бороздили культиваторами. Поезжайте посмотрите: черным-черно… Где Чоп?

– Сами ждем. Семена надо протравливать, а его нет.

– Какие семена, бабы? Подумайте, можно ли сеять в такую бурю?

Сайкин поддел кнутовищем грудку земли, которая ударилась о стенку амбара и вдребезги рассыпалась, мол, пропади все пропадом. Линейка, громыхая, покатила со двора. В перспективе улицы, уносимая взмыленной лошадью, быстро уменьшалась угловатая фигура ездока с торчащей на затылке шапкой и воинственно поднятым кнутом.

– Что-то непонятно, – сказала одна из баб. – Вроде против своей дочери Филипп Артемович.

– Давно у него нелады с Еленой.

– Смех да грех.

Варвара бросила далеко от себя грабли, которые смешно заковыляли то одним, то другим концом.

– Опять кукурузой засеют полстепи!

– Выйдет ли еще кукуруза? – вздохнул кто-то в толпе.

– Ничего с председателем в юбке не выйдет! – выплюнула Варвара вместе с лузгой семечек.

– Тише ты! Вон она сама легкая на помине.

Из-за амбара вышла Елена. Лица на ней не было: серая пыль въелась в брови, набилась под крылья ноздрей, видно, все утро председатель колесила полями.

Бабы зашумели пуще прежнего:

– Сколько Чопа можно ждать?

– Что мы тут без толку стоим!

– Отпускай домой людей, председатель! – посоветовала Варвара.

– Как это домой! А деньги кто нам начислит? – запротивились бабы.

– Варваре что! Если и месяц в колхозе не поработает, не обеднеет.

– Хоть год! – вызывающе сказала Варвара.

– Конечно, базар прокормит.

– Ну и бабы! Расчихвостили почище, чем на собрании.

– А разве не заслуживает? – сказала Елена, словно подгадывала момент. Так уж бывало не раз, и Варвара терялась и в бессильной злобе готова была на крайность.

– Правильно писали про тебя в «Колючке», – продолжала Елена.

 
Трудно стать передовым,
Это не забава.
Но путем пошла иным
Чоп Варвара к славе.
 

Бабы посмеивались и покачивали головами, вспоминая, как на рисунке в стенгазете свинарка широко шагала к ферме с мешком за плечами, раз в пять больше ее самой.

Варвара такого не могла перенести, смахнула ладонью прилипшую к губам лузгу и набросилась на свою обидчицу:

– Я не посмотрю, что у тебя дружок секретарь райкома! Повыдергиваю волосы, стыдно будет людям показаться.

Заметив, что некоторые женщины не удержались от улыбок, Варвара насела с еще большим ожесточением:

– Найду я на тебя управу почище «Колючки». Не рыскай, не рыскай зенками!

– Чего ты кричишь как резаная? И не совестно тебе? – Елена спокойно, даже с улыбкой, уклонялась от хватких рук свинарки, которая изо всех сил пыталась достать ее волосы. – Посмотри, на кого гы похожа! Настоящая базарная баба.

– Ах ты, председательша несчастная! Да мы все тут базарные. Нашла чем попрекать!

Толпа плотнее сомкнулась. Загорелись любопытством глаза. Видно, бабам хотелось увидеть, как начальство выйдет из щекотливого положения.

– Вот Варвара! Ну и бой-баба!

– Верно она говорит, чего там! – подлил кто-то масла в огонь.

Елена съежилась и растерянно оглядывалась, удивляясь, почему бабы взяли сторону Варвары. Наверное, крутыми мерами на работе она кое-кому насолила и теперь страдала не столько от наскоков свинарки, сколько от этого равнодушия. С малых лет она росла в хуторе, но отношение к ней до сих пор было, как к чужому, пришлому человеку. Это особенно чувствовалось в словах Варвары. Чего только она не плела! Потом вдруг клещом вцепилась в Елену, глаза налились тупой животной яростью. Обращаясь к бабам, она визгливо выговаривала:

– Посадить бы Сайкину в свинарник, в клетку, да покормить тем, чем мы сейчас свиней кормим, она бы подумала, перепахивать или не перепахивать озимую. Вот тебе! Будешь знать наших!

Варвара плюнула и ушла за толпу с наивной блуждающей улыбкой, сразу притихнув.

Елена, бледная, повернулась к бабам:

– Озимая на бугре, возле Качалинской балки, погибла начисто! Буря вымела ее с корнями. Не пересеять сейчас – значит потерять тысячи пудов хлеба. Что вы слушаете эту спекулянтку!

– Ага, тебе еще мало! – взбеленилась пуще прежнего Варвара и, орудуя локтями, полезла на Елену. Но бабы преградили ей дорогу:

– Разошлась. Будет тебе!

– Нечего на Елене Павловне зло сгонять!

– Ну и нянчитесь тут с нею! А я на базар поеду. Больше будет толку! – Варвара повернулась на каблуках и пошла прочь, поплевывая семечками.

* * *

Впереди, на озимом поле, что-то мельтешило, и по мере приближения все яснее, как на проявляемом снимке, вырисовывались фигуры людей и бортовой грузовик. Елена направила туда свою двуколку. Вот уже отчетливо видны лица. Кто-то, кажется Чоп, на четвереньках прытко юркнул за скаты грузовика. Сайкин окаменело стоял с пучком озимой в руке, глядя на подъезжавшую Елену. Она прощупала взглядом всю компанию, покосилась на колеса, за которыми вдруг громко чихнул Чоп, покачала головой:

– Не пойму, что вы тут делаете?

– Да вот озимку смотрим, – сказал Сайкин, присел на корточки и провел ладонью по вялым, сникшим растениям.

– Ну и как, по-вашему, озимка?

Сайкин поднялся, стряхнул с ладоней землю:

– Еще держится.

– Где там! Триста гектаров пшеницы на этом бугре как корова языком слизала.

– Да, держится озимка, – пропуская мимо ушей объяснения Елены, твердил свое Сайкин. – Авось поправится после бури.

– Я вас не понимаю, дядя. Хлебороб вы опытный, а рассуждаете несерьезно. Ждать у моря погоды? Сушь. Влага из почвы быстро улетучивается. Не пересеять сейчас это поле просто преступление.

Елена недоумевала: в непогоду Филипп Артемович нос во двор не высунет из почтовой конторы, а тут вдруг такая забота. Она оглядела молчаливых, безучастных к спору мужчин. Ни один не встретился с ней взглядом, не выдал своих мыслей.

– Конечно, твое дело председательское. Ты в колхозе хозяйка. Как прикажешь, так и сделают, – продолжал спокойно, с выдержкой Сайкин. Казалось, он нарочно медлит и тянет, надеясь этим вывести Елену из равновесия. – Но, ей-богу, ты поспешила, дочка!

– По-вашему, я против озимой? И мне жалко эти триста гектаров, да что поделаешь!.. А Парфен Иосифович зачем здесь? – Елена с удивлением заглянула под машину. – Вас ищут, с ног сбились. Сеялочные агрегаты стоят без семян. Куда это годится?

– Мой совет тебе, кум, – вмешался Сайкин, – к амбарам не ходи. И ключи подальше спрячь, чтобы по глупости все семена не пустить на ветер.

Сайкин строго посмотрел на оторопевшую Елену и взялся за ручку дверцы, собираясь сесть в кабину.

– Гляди, дочка, колхозники отчет потребуют!

В хутор Елена вернулась усталая, расстроенная. В голове – пустота, пустота… Заперлась в кабинете и бухнулась на диван. Навязчивая мысль о неминучей беде угнетала, тревожила, держала в постоянном напряжении. Елена худела, делалась раздражительной, терялась. Так бывает с возницей, выронившим вожжи на полном скаку лошадей. Возок помчался во весь опор. Где он остановится? Не свалится ли в овраг?

С улицы доносились отголоски хуторской жизни: прогромыхает, проскрежещет всем своим трехтонным грузом автомашина на дороге, и немного погодя в комнате дохнет бензином и пылью. Слышится отдаленный рокот мотора в степи, и на взгорье время от времени замаячит и пропадет трактор (а ночью в том месте блуждают два огонька)… Стоит закрыть глаза, как в памяти встает вереница людей, судьбы которых неожиданно сложно переплелись с судьбой Елены. Чаще всего она вспоминала Бородина, мысленно подолгу спорила с ним.

Поздно вечером он заехал в правление с Засядьволком, конечно уже зная о стычке на бригадном дворе. Елене было стыдно посмотреть секретарю в глаза. Она услыхала как сквозь сон, что он куда-то уезжает, вроде в Москву защищаться, но не отозвалась, находясь в соседней комнате, и почувствовала после его ухода ноющую боль под ложечкой. Было тяжело, нудно. Не день, не два, а вот уже целую неделю. И казалось, там, под ложечкой, вызревал нарыв.

Она встала, прошлась по комнате, и острая боль в мышцах бросила ее на диван. «Судорога, – подумала она. – Весь день на ногах, нужен покой. И ногам и голове. Дальше так невозможно, все идет кругом. То ли я плохой руководитель, то ли стихия подгадала к моему председательству…»

В окно было видно, как Бородин во дворе что-то говорил шоферу, потом полез в кабину. Шофер долго включал мотор, который прерывисто урчал и глох. А в голове Елены не было конца сражению. Мысли осаждали и штурмовали ее, как полчища врагов крепостные стены. Не много ли нам с детства твердят о скромности, которая, мол, откроет перед нами все двери в жизни, и почему-то стыдливо умалчивают о крутых дорогах? И вот мы, такие добрые и простодушные, удивляемся и не понимаем, что за тумаки попадают нам то в бок, то в шею, иной раз с такой силой, что мы летим кубарем. Встаем, отряхиваемся и снова улыбаемся ясными, добрыми глазами, снова ждем распростертых объятий и преисполненных любви чьих-то глаз… В юные годы ушибы вроде бы бесследно заживают, но вскоре обнаруживается, что это вовсе не так.

Многое передумала Елена, прослеживая и оценивая свою жизнь, свои поступки и дела. Она как бы открыла новую страницу жизни, увидела в ней хорошее и плохое, свои промахи и свои удачи…

Хлопнула дверца «газика», взревел мотор, озарилось светом окно, и по комнате метнулся трепетный, ищущий луч фары. Все стихло, лишь завывал в трубе ветер – монотонно, приглушенно и вдруг с грохотом и переплясом метнулся по железной крыше, словно кто-то сыпанул горсть гороха.

9

Рубцов искал сторонников, искал усиленно, испугавшись того неожиданного поворота, который получило дело. Он надеялся, что все ограничится разбирательством факта очковтирательства на свиноферме, что обвинят райком и сбудется его тайная надежда отмщения Бородину за прежние обиды.

Но отдельный случай очковтирательства показался Рубцову легковесным, надо было под него подвести солидную базу, доказать, убедить, что этот случай – результат вообще порочных действий райкома. Покопавшись в бухгалтерских книгах, поговорив с колхозниками, он нашел дополнительные факты. С этими данными отправился в областной центр. Но в области усомнились в достоверности написанного: не высосаны ли факты из пальца? – и подозрительно косились на Рубцова. Он словно очутился на канате, балансируя в одной руке докладной, в другой – своей карьерой. Равновесие неустойчивое, того и гляди полетишь вниз. И Рубцов срочно вылетел в колхоз «Среди вольных степей», чтобы расширить круг сторонников. Первая же новость о перепашке озимых (разумеется, с согласия райкома) и стычке Елены с бабами на бригадном дворе подняла в нем дух. Похоже, что многие колхозники были настроены враждебно.

«Ишь ты какая! – подумал он с негодованием. – Озимые смела глазом не моргнув. Ну подожди же!»

В безлюдной почтовой конторе, закрытой на обед, подтянутый и строгий Рубцов вдумчиво слушал Сайкина. Руку с папиросой после каждой затяжки он плавно относил в сторону и дым выпускал вверх, чтобы не попасть в лицо собеседнику. В противоположность ему Сайкин взволнованно жестикулировал:

– Я это дело так не оставлю, Дмитрий Дмитриевич. Если вы не примете меры, поеду сам в область!

– Для мер нужны основания…

– Мы создадим комиссию. Весь колхоз нас поддержит.

– Вот это дело!

– Прошу и вас присоединиться.

Рубцов с усердием раздавил папиросу о косяк двери.

– Вот что, Филипп Артемович, ты прежде всего не горячись. Собери веские данные, представь на рассмотрение правления. Заручись поддержкой снизу. Это очень важно.

– Боюсь, что впустую будут мои хлопоты. Вы бы, Дмитрий Дмитриевич, намекнули товарищам в области. У вас же там есть кому.

Рубцов нервно шевельнул губами:

– Ты меня не учи, Филипп Артемович. Делай, как договорились. Создавай комиссию, а я созову правление колхоза. Есть кое-что для сообщения… Только вот плохо, что ты против своей дочери выступаешь. Выглядит довольно странно.

Сайкин как бы опомнился, вздрогнул, но тут же нахмурился и резко хлестанул кнутовищем по сапогу:

– Проучить хочу! Зазналась.

* * *

Елена проснулась от стука в дверь. Пришел бригадир «три» с неприятным известием: Рубцов настаивает срочно созвать правление, хочет выступить с важным сообщением.

– Что ж, созывай, послушаем, – сказала Елена, по-прежнему ощущая вокруг пустоту, пустоту…

Собралось немало народу, большей частью досужие старики с критическим взглядом на настоящие дела в колхозе. Но Елена почему-то не опасалась за свою судьбу. Слушая Рубцова, она думала, что он сгущает краски преднамеренно, делает этакий дипломатический ход, чтобы выяснить, как прочно держится на председательской должности ставленница Бородина. Не собирался же он на самом деле снимать Елену с работы? И она спокойно, даже с какой-то отрешенностью прислушивалась к обидным словам. «Пусть, пусть накручивает, вот встану и камня на камне не оставлю от его критики!» Но тут же подумала: «Что-то чересчур Рубцов старается. А народ озлоблен тяжелой весной, только попадись под горячую руку – полетишь с председательского места! Сейчас не страсти надо разжигать, а собрать все силы в кулак. Рубцову это невдомек, и у людей, конечно, сомнение: может быть, действительно наш председатель дров наломал?»

Весь последний месяц, поглощенная хозяйскими заботами о семенах, удобрениях, запчастях, издерганная повседневными мелкими передрягами, Елена старанием и трудолюбием как бы обезоруживала своих врагов, но, видно, одного этого на председательской должности недостаточно.

Она оглядела людей. У иных на лицах двусмысленная улыбка, другие ожидали, что скажет председатель в свое оправдание. Многие слушали равнодушно, шептались, даже грызли семечки, но Елена знала: Варвара ухо держит остро. Чуть что, первая кинется бить лежачего. Найдется немало врагов.

Рубцов начал издалека: как оборудуются вагончики и полевые станы лозунгами и плакатами, много ли агитаторов, передвижек, стенгазет.

– Товарищи, я не случайно остановился на просчетах массово-политической работы, – продолжал он тоном испытанного оратора. – Все это результат благодушия и самоуспокоенности в руководстве колхозом. – Он многозначительно кашлянул, поправил очки, косо взглянул на Елену и сообщил такое, что она покраснела до корешков волос: столь необоснованными были обвинения и столь несуразно искажалась действительность. Все, что она услышала, было и не было. Рубцов не высасывал факты из пальца, но хладнокровно переиначивал их на свой лад.

– Ведь в свое время недооценивала Сайкина кукурузу? Факт? Факт! – услышала она как прокурорское обвинение.

– План сева выполним, – заверил Засядьволк.

– Гм, «выполним». А на каких землях?

– Много озимой погибло. Пересеем кукурузой.

– Не было бы счастья, так несчастье помогло! – Рубцов с удовольствием щегольнул поговоркой. Елена уже без интереса, смежив глаза, слушала Рубцова, зная наперед, что он скажет. Фигура его расплылась, превратились во что-то безликое, похожее на манекен у портного, оклеенный пожелтевшими газетами.

Она хотела возразить, но подумала, что получится глупо, что лучше молчать.

– Надо судить по фактам, – продолжал Рубцов с расстановкой, точно давал возможность слушателям лучше оценить его ораторское дарование. – Наделала Сайкина кучу ошибок? Факт? Факт!

– Совершенно не согласен с такой оценкой! – возразил Засядьволк. – Вы же, товарищ Рубцов, в колхозе бываете наездом, говорите понаслышке. Ошибки у Елены Павловны были по неопытности, по молодости. Но это же мелочь!

– Перепахать озимые – это, по-вашему, мелочь? – Рубцов криво усмехнулся. – Мне непонятна ваша позиция, товарищ Засядьволк, я бы сказал, антипартийная позиция.

Засядьволк отмахнулся рукой и сел на стул.

– Нет, нет, подождите, не отмахивайтесь. Это плохой признак. Вы не понимаете, в какое неловкое, я бы сказал, затруднительное положение поставили всех нас. Райком могут обвинить в хлестаковщине! – выкрикнул Рубцов фальцетом, как видно довольный тем, что своими вескими доводами прижал бригадира к стене.

Да, от этого типа снисхождения не дождешься, ему в любой ситуации все ясно и понятно. Поведение человека он рассматривал и оценивал по каким-то своим правилам. Все, что выходило за пункты этих правил, подлежало строгому осуждению. Не выполнил председатель колхоза план? Не выполнил. Факт? Факт. Ну а почему не выполнил, что за причина, оправдывала она или не оправдывала председателя, Рубцова не интересовало. Правила исключений не предусматривали.

– Я допускаю, что товарищ Сайкина не без способностей, и могу вас, товарищ Засядьволк, похвалить за то, что вы горой стоите за своего председателя, – сказал Рубцов умиротворенно. – Но скажите, пожалуйста, как мы должны поступить после всего, что случилось? Скажите, пожалуйста, как мне быть? – повторил он, удовлетворенно крякнув от того, что говорил убедительно.

Странное дело! В последнее время убеждения Елены часто подвергались сомнениям, нападкам и даже ожесточенной критике. Действия, которые она считала оправданными, другие находили ошибочными, вредными, и у нее никак это не укладывалось в голове, все в ней протестовало против этого.

Рубцов формально был прав, но все, что он говорил, звучало ложно, не то он должен был бы говорить, если бы говорил искренне, от души. Не одна Елена это понимала, многие видели фальшивое положение Рубцова, но сомневались, может, ошибаются, может, так оно и должно быть, может, фальшивые слова Рубцова – только дымовая завеса.

Засядьволк вдруг без обиняков рубанул:

– Из слов уважаемого Дмитрия Дмитриевича получается, что нашего председателя надо того… по шапке!

Рубцов с нарочитой добродушностью развел руками:

– Вы сами с правами. Можете казнить и миловать. К сказанному могу зачитать письмо колхозников…

– Каких колхозников? Кто писал? – выкрикнула Елена в негодовании, но тут же подосадовала на свою несдержанность. Рубцов как бы пропустил ее слова мимо ушей, обратился к собранию:

– Кто писал – неважно. Факты подтверждаются? Подтверждаются!

Почему-то в то время считалось лучшим поведением на собрании держаться тихо, смирно, не возражать и в конце концов, положа руку на сердце, признать себя виновным и покаяться. Тогда вопрос решался быстро. Да и что скажешь человеку, если он кается? Ну пропесочат раз, другой и отпустят с напутствием, чтобы впредь подобного не допускал. Другое дело, когда он отпирается, вступает в пререкания, изворачивается. Тут требуется обязательно доказать его виновность, втолковать, убедить. Для этого произносится череда разносных речей, построенных по правилам Рубцова: сделал нарушение? Сделал. Факт? Факт. Получай по заслугам! К этому теперь и подводил Рубцов.

Елена сидела с краю стола, облокотись на угол, одетая в повседневное заношенное пальто, покрытая темным платком: за делами некогда расчесать волосы. Она как будто постарела за эти дни. Посеревшие глаза ее в упор, осуждающе смотрели на Рубцова. Хотелось ей, очень хотелось ввязаться с ним в спор, но она поняла, что мало чего добьется и лишь уронит себя в глазах колхозников.

– Вот, вот, я же и говорю, – продолжал Засядьволк. – Кое-кому наш председатель пришелся не по вкусу. Смешно получается, ей-богу! Все мы здесь сидящие одобряли действия председателя единодушно. А теперь осуждаем почему-то одну. Осудим, свалим на нее всю вину, благо нас высокое начальство поддерживает, и в сторонку. Чистенькие!

Кто-то громко выкрикнул:

– Что за письмо у товарища Рубцова?

– Верно. Что за письмо? Кто писал? – зашумели колхозники.

– Об этом надо Филиппа Артемовича спросить. Он у нас почтой заведует.

– Неужто на свою дочь наябедничал?

– Ай-ай, до чего докатился!

– Вслезовую закричишь от такого отца.

– Не вышло, у бедного, ничего. Вот досада человеку!

* * *

Погромыхивало. Темное и страшное надвигалось на хутор. Было тревожно. В предчувствии беды люди поглядывали на мрачное небо и в заволоченную пылью степь, где, сдавалось, собирались несметные черные силы. У калитки Чоп посмотрел на запад и с обидой сказал:

– Не сплетнями сейчас надо заниматься, а севом. Эй, Филипп Артемович! – крикнул он через штакетник соседу, входившему во двор.

Сайкин остановился хмурый, нелюдимый:

– Чего тебе?

– Небо не на шутку вражится. Темно как стало. Смотри, что от захода ползет. При такой суши гроза бед наделает. Я давеча говорил Захару Наливайке, он теперь общественный пожарник: инвентарь в беспорядке. На щите один ржавый багор висит. Вода в бочках высохла, а возле фермы кадка совсем развалилась, ни одного ящика с песком. Сгорим в один час!

– Пусть все пропадет пропадом! – Сайкин хлопнул калиткой.

Чоп покачал головой, ворча:

– Ну и человек! До чего же колючий.

– Дядя, о чем это вы? – удивилась Варвара, выглядывая из сеней.

– О чем, о чем… – Чоп кивнул на небо. – Гроза находит. Загоняй скотину в сарай!

Сайкин оглядел свой просторный двор, груду кирпича, песка и досок для гаража, который он начал было строить и бросил, и все вокруг, прежде родное, как часть его самого, теперь показалось чужим, делать тут вроде уже нечего. Он до сих пор считал, что основательность, домовитость, семейный устой создают вещи. Оказывается, другое. Вот говорят: «Кошка привыкнет к месту, собака к человеку». К чему же он был привязан, что вдруг почувствовал себя так неприкаянно?

«Не вышло!» – слышал Сайкин за спиной и ловил на себе осуждающие взгляды хуторян, когда шел из правления домой, и было так гадко, словно после долгой, мерзкой попойки. На веранде он сел за стол, сгорбился, не зная, как будет смотреть Елене в глаза. Дом будто осиротел, хозяин не чувствовал себя хозяином, вздрагивал от стука ставни, боялся громко кашлянуть, загреметь стулом. Сайкин поднялся, толкнул дверь в комнату, чудилось, нежилую, пугающую пустотой. Дверь натужно заскрипела, чего за ней прежде не замечалось, а стук каблуков гулко разнесся по дому.

Елена ничком лежала на диване, плакала. У Сайкина кольнуло сердце.

– Дочка…

Рука потянулась к вздрагивающему плечу Елены. Но она резко поднялась – красные глаза, сердитый взгляд, в котором то же самое: «Не вышло!»

– Что вам еще надо от меня? Что?

Гнев ее вызвал у Сайкина протест, еще больше уверил в своей правоте: «Делай ты по-хорошему, по-семейному, я бы ничего плохого не позволил и другому не дал бы тебя пальцем тронуть. Сама же виновата!»

– Зло надо мной верх взяло! – оправдывался он, но лицо Елены хмурилось, все неприветливее смотрели глаза. В них Сайкин видел одно осуждение, одну неприязнь к себе.

И снова стало безрадостно, глаза не ласкали добротные домашние вещи, на которые Сайкин не жалел денег. Прежде он мысленно разговаривал с каждым новым предметом, появлявшимся в доме. Бывало, обласкает глазами и скажет: «Ай-ай, сколько денег за тебя отвалено! Я бы сроду не купил, да Варвара подбила. Ну да ладно, вижу, вещь добрая, нужная. Служи хорошо хозяину и хозяйке». И вещь будто ярче сияла от ласковых слов Сайкина. Скажи он: «Передвинься в угол, там удобней будет», и она, чудилось, тотчас передвинется.

Но он противился перестановке мебели, которую не раз затевала Елена. Всякие перемены в доме пугали, казалось, нарушали раз заведенный порядок, семейный устой. Теперь и мебель потускнела, и потолок давил на плечи, и стены теснили, хоть сбегай из дому. Но и на почту идти не хотелось, стоило лишь представить суды-пересуды. Видно, куда бы Сайкин ни пошел, на что бы ни посмотрел, всюду будет слышаться злое: «Не вышло!»

За воротами он опустил глаза к земле, боясь встретиться с сердитым взглядом в чьем-нибудь окне. На дороге в пыли лежала связка ключей – не иначе как от семенных амбаров. Обронил Чоп. Сайкин ступнул на ключи ногой, загорнул пылью, воровато огляделся– улица была пуста, – быстро нагнулся и взял ключи. «А вот и вышло!» – подумал он словно кому-то наперекор.