Текст книги "Роман по заказу"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
В восемнадцати километрах от Тархан, в бывшем уездном городе Чембаре, теперь – Белинском, расположен второй музей-усадьба; здесь, в небогатом деревянном доме с садом, в семье уездного лекаря рос ясноглазый отрок Виссарион – будущий великий критик, деятельность которого составила эпоху в развитии передовой русской мысли. А по другую, восточную сторону Пензы, примерно на таком же расстоянии от нее, как и до Белинского, есть село Верхнее Аблязово, в котором родился Александр Радищев; местный колхоз, кстати, так и называется – «Родина Радищева». Здесь первый русский революционер пытливо, с горечью вглядывался в жизнь, отчего душа его страданиям человеческими уязвлена была; здесь, в домашней типографии, впервые были отпечатаны страницы его крамольного «Путешествия из Петербурга в Москву». Такова она, наша пензенская земля, и теперь вам понятно, отчего мы, пензяки, с гордостью произносим эти названия – Тарханы, Чембар, Верхнее Аблязово. Причем перечень этот можно бы и продолжить…
– Хороша хозяйка, да? – входя, спрашивает Людмила Ивановна. – Бросила гостя, и заботушки нет!
Она щелкает выключателем – комнатные сумерки, как настороженно притаившаяся зверюга, стремительно и бесшумно прыгают на балкон; сама же комната, залитая ярким светом, – с двумя опорожненными пивными бутылками на столе, – кажется еще более пустой. Людмила Ивановна берет бутылки за самый конец горлышка, щепотью – как что-то неприятное, подлежащее немедленному удалению, уносит их; не слушая возражений, подает чай, сыр, печенье; на ходу задергивает марлевой занавеской окно и балконную дверь; приносит с кухни табуретку и садится наконец напротив – все это быстро, в темпе, эдакой сгусток энергии, живчик в сравнении со спокойным, сдержанным супругом. Летают над столом – разливая чай, что-то поправляя, передвигая – ее округлые, открытые до плеча руки, цельно отлитые из чего-то смугло-золотистого; покачиваются, сопровождая каждое движение, светлые, коротко подрезанные волосы, перехваченные надо лбом синей, под цвет глаз, полоской ленты. Конечно, это я сам любуюсь молодой хозяйкой, но сдается мне, любуется своей воспитанницей – чуть прищурившись от яркого света, посеребрившего металлическую кайму рамки, и Сергей Николаевич Орлов.
– Я уж заодно кое-что и простирнула, – довольно сознается Людмила Ивановна; оглянувшись, словно действительно почувствовав на себе взгляд Орлова, спрашивает: – Вы все о нем разговаривали?
– О нем, – подтверждает Савин.
Синие глаза ее темнеют – от сожаления, что она, вероятно, что-то пропустила, и тут же, утешившись чем-то, светлеют – как тронутая лучом морская гладь.
– А он меня, знаете, как звал? – она спрашивает, чуточку торжествуя, – потому что это относится только к ней одной: – Людашка-замарашка! В начальных классах я с чернилами никак не ладила. Всегда в кляксах ходила!
– Да ты и сейчас с ними не ладишь, – подтрунивает муж.
– Где? – Людмила Ивановна испуганно – да так смешно, что мы прыскаем, разглядываем, поворачивая, кисти рук. – Эх ты, болтушка! Один раз на третьем курсе тушью чертежи облила, – он все и помнит!
– Еще бы не помнил! Перечерчивать-то мне пришлось.
– И тоже – один раз. Да и то потому, что – горела! Другие ребята всегда девчонкам чертили. Не то что ты!
Чудо как хорошо, как приятно наблюдать за такими шутливыми препирательствами молодых супругов, в которые они вкладывают и что-то еще, им двоим только и ведомое, сопровождая их быстрыми взглядами, милыми ужимками; хорошо и немного – может, поначалу неосознанно для себя – грустновато: тебя-то на такие веселые ужимки уже недостает…
– А ты рассказывал, как он нас гулять отпускал? – Людмила Ивановна смотрит на мужа и пытливо и лукаво.
– Ну вот еще! – Брови Савина удивленно приподнимаются, по-юношески свежие скулы его слегка розовеют. – Кому это интересно!
– Эх ты! – упрекает Людмила Ивановна. – Может, в этом весь человек и есть.
– Ты думаешь? – заколебавшись, спрашивает Савин.
– Конечно.
И они рассказывают милую незамысловатую историю одной юношеской любви и о том, как бережно, с глубоким тактом отнесся к ней их названый отец; впрочем, говорит, главным образом, Людмила Ивановна, муж только помогает ей – чаще всего репликами и чаще всего, от смущения, шутливыми. Много позже, при изложении, история эта как-то совершенно случайно вылилась в самостоятельный рассказ – разумеется, несколько дополненный в каких-то деталях авторским воображением. А еще позже он был включен сюда – как очередная, десятая глава.
10
Коротко – чтобы не разбудить младших, укладываемых на час раньше, – тренькнул звонок, сигнал отбоя для старших. Одиннадцать… Сергей Николаевич выложил из портфеля приготовленную на ночь книгу, выждал несколько минут и вышел в коридор.
Двери спален по обе стороны коридора, были уже прикрыты, за иными из них еще приглушенно бубнили, и лишь из двери комнаты отдыха падал свет. Или забыли выключить, или кто-нибудь замешкался, зачитался, – такие недолгие задержки нарушением не считались, большинство воспитателей, а прежде всех и сам Сергей Николаевич, никогда не стремились, чтобы дисциплина в детдоме была казарменной. Важен сам дух дисциплины, порядка, а не послушание оловянных солдатиков, – внушал он.
За длинным столом, в самом центре его, сидели Михаил Савин и Люда Шестнева, их выпускники, их парочка – как потихоньку и доброжелательно, сочувственно – Сергей Николаевич знал это – звали их работающие в детдоме женщины. Он невольно улыбнулся: позади ребят – по стене – было развернуто бархатное, с золотыми кистями переходящее Красное знамя облоно – впечатление такое, что Михаил и Люда сидели в президиуме. Если б, конечно, не так касались друг друга плечами. Впрочем, когда он вошел, прогал между плечами сразу же возник.
– Читаете?
– Да так мы, – вскочив, честно и неопределенно признался Савин.
Люда – светловолосая, в белой кофточке с коротким рукавом и кармашком на груди – осталась сидеть, посматривая чуть смущенными синими глазами; выросла, похорошела их вчерашняя Людашка-замарашка!..
Сергей Николаевич взял со стола книгу – по отношению к ребятам она лежала, как говорится, вверх ногами, снова положил ее, уже правильно – они, кажется, не заметили ни того, ни другого, – позвал:
– Миша, зайди ко мне. А Люда немножко подождет.
– Я уж тоже пойду. – Она проворно поднялась.
– Подожди, подожди, – он придет сейчас.
В угловой комнате – с будильником на подоконнике, столом и куцым клеенчатым диваном, на котором урывками дремали дежурные воспитатели, – Сергей Николаевич открыл окно, оглянулся. Выжидая, Михаил скосил голову, пытаясь определить, что за книга лежит на столе.
– Посмотри, – посоветовал Сергей Николаевич.
– «Происхождение семьи, частной собственности…», – вслух прочитал Савин и поразился: – А вы ее разве не читали? Мы в девятом классе проходили.
– Я тоже проходил, – Орлов засмеялся. – Есть книги, Миша, которые можно читать не один раз.
– Это верно, – согласился Савин. – «Как закалялась сталь» я пять раз читал.
– Ну вот видишь. – Продолжая улыбаться, Сергей Николаевич помедлил. – Побродить, погулять с Людой хочешь?
– Эх, да кто же пустит! – вырвалось у Савина, и только после этого до него дошла вся неожиданность вопроса; свежие, не тронутые бритвой щеки его заалели, темный пушок над верхней губой обозначился заметнее. – Шутите!..
– А тебе обязательно нужно, чтобы пустили? – Сергей Николаевич смотрел на рослого парня, словно подталкивая. – Сами удрать не можете?
Еще не веря, но моментально ухватившись за такую возможность, Михаил выложил чисто практическое сомнение:
– Да, а дежурный застукает?
– Сегодня я дежурю.
Две пары глаз – серые, немолодые, любопытствующие, и карие, разом вспыхнувшие – столкнулись в прямом мужском взгляде, и тут же в них, в карих, мелькнуло замешательство, заодно выдав и мальчишеский возраст их обладателя.
– Ворота-то закрыты… А в будке – дядя Вася.
– Эх ты, а еще в военное училище собираешься! – Сергей Николаевич укоризненно покачал головой. – Забыл, как пятиклашки из школы домой ходят? Через дырку в заборе. Двадцать лет обе доски прибиваем, и двадцать лет они на верхних гвоздях держатся. Как на шарнирах.
Не дослушав, Михаил крутнулся, – Сергей Николаевич остановил его.
– Погоди. Во-первых, захвати пиджак. Во-вторых, на вот – возьми, – и протянул небольшой, из газеты сверток.
– Что это? – Длинные девичьи ресницы Савина хлопали нетерпеливо и недоуменно.
– Бутерброды. Может, проголодаетесь.
– А вам?
– Мне ночью есть не положено. Это я – чтоб дома не обижались.
Никто, конечно, ребят встретить не мог, но на всякий случай Сергей Николаевич пошел проводить их до выхода. Поколебавшись, тихонько окликнул бесшумно, как тень, скользящую за Михаилом девушку:
– Люда.
– А? – одним дыханием отозвалась она, остановившись.
На ухо – так близко, что почувствовал, как горячо полыхает у нее лицо, – шутливо шепнул:
– Только очень крепко не целуйтесь. Понятно?
Люда зажала рот ладошкой, удерживая восклицание, и все-таки природная ее бойкость, озорство победили – таким же веселым заговорщическим шепотом, не отнимая от губ руки, спросила:
– А почему?
– Зубы болеть будут, – засмеялся Орлов. И шуганул их, как когда-то в детстве шугал бестолковых цыплят: – А ну, кыш, кыш!
Люда смешливо ойкнула, метнулась к Михаилу – он уже стоял в открытых дверях, молча приглашая ее в таинственное лунное царство.
Во дворе было так светло, что они, ошеломленные, минуту стояли неподвижно, прижавшись к теплому камню стены.
Повисшая прямо над крышей полная луна заливала высокое небо и все окружающее чистым голубовато-серебристым светом; в глубине двора отчетливо были видны не только кирпичный гараж, но и каждый кирпич кладки, не только новая струганая дверь погреба-овощехранилища, но и здоровенный замок на ней.
– Вот это – да! – зачарованно ахнула Люда.
– Пошли, – хрипловато – тоже от какого-то неизъяснимого восторга – позвал Михаил.
Они, крадучись, обогнули дом, натоптанной тропкой, под старыми липами вышли к забору, Михаил безошибочно отыскал и отвел в сторону доски.
– Лезь. – Он нырнул следом за ней, засмеялся: – Смотри-ка, все ведь знает! А дырка, говорит, на что? Да, – чего он тебе сказал?
– Так просто. – Люда отвернулась – чтобы, чего доброго, Михаил не заметил, как она покраснела. – Сказал, чтобы не простудились.
Здесь, по другую сторону забора, заменившего когда-то разрушенное звено монастырской стены, было уже не так таинственно и опасно, но зато небо – с неподвижными белыми облаками, причудливо вытянутыми, казалось еще выше, а ничем не заслоненная луна – ярче. По улицам еще ходили, больше всего молодежь, – в конце концов, не было и двенадцати. Осмелев, Михаил взял Люду под руку, – она попыталась вывернуться и притихла, привыкая к совершенно новому ощущению. Навстречу, как и они – под руку, проследовали высокий с непокрытой головой старик и маленькая старушка, вполголоса разговаривая, – наверное, из гостей, либо перед сном прогуливаясь, – Михаил засмеялся.
– Когда-нибудь и мы с тобой такие старенькие будем.
– Э-э, – когда еще!
– Взрослые вон говорят: жизнь быстро проходит. А я что-то не верю. – Михаил вздохнул, пожаловался: – Иной раз день тянется, тянется – насилу дождешься, когда вечер. Да с тобой в красном уголке посидишь.
– И у меня так, – призналась Люда, благодарно коснувшись плечом плеча Михаила. – Давай сходим на речку, а?
– Давай.
Из своего коротенького додетдомовского детства Люда отчетливо помнила только то, что жила у реки. Во всяком случае, при первой же попытке вспомнить что-то о детстве, – а такое желание появлялось всегда беспричинно и внезапно, порой в самой неподходящей обстановке, – при первой же попытке в воображении сразу возникала широкая большая река; этим, вероятно, и объяснялось ее неодолимое тяготение к воде – большой ли, из ее смутного детства, детством же, возможно, и увеличенной, или такой малой, зато вполне реальной и доступной, как Загоровка. Михаил, у которого период жизни до детдома был еще короче и расплывчатей, знал все это, понимал, как понял сейчас и просьбу, предложение Люды; в знак этого понимания он ласково прижал ее локоть к себе, обойдясь первыми попавшимися нейтральными словами:
– Там здорово сейчас!
Чем дальше от центра, тем пустынней становились улицы, тем меньше оставалось освещенных окон и тем, казалось, ярче, свободней, торжественней сияла луна.
Провожая, окраинные дома глядели вслед Михаилу и Люде, поблескивая окнами, – словно они были застеклены слюдяной пленкой, то тускло, в тени, то серебристо – под лунным светом сияющие. Вышли к Загоровке, и оттого, что здесь через нее был перекинут деревянный проезжий мост – на сваях-опорах и с бревенчатыми поручнями по краям, – она, мелкая, неторопливая, привольно разлившаяся меж пологих берегов, казалась настоящей рекой. Оттуда, с противоположной стороны, наносило свежие запахи ближних полей; здесь, вблизи, пахло теплой сыростью, прогретым за день песком и чем-то еще – травой ли, лопухами или, может, самим лунным светом, что торжественно, величаво, как бы обтекая гигантский, с неподвижными пушинками облаков купол неба, венчал весь этот ночной подлунный мир. Бесшумно текла, струилась, пропадая под черным проемом моста, Загоровка, то будто густо покрытая рыбьей чешуей, то словно выложенная зеркалами. Они сели на какое-то сухое замшелое бревно, либо по извечной тороватости оставленное тут при ремонте моста, либо скорей всего принесенное в полую воду Загоровкой; обычно воробью по щиколотку, весной на неделю она круто меняла нрав, доходила до окраинных домов. Стояла глубокая тишина; где-то спросонья брехнула собака, и случайный, тут же исчезнувший звук этот только углубил тишину.
Доверчиво прижавшись к Михаилу, Люда притихла, задумалась – должно быть, в спокойном свечении Загоровки снова привиделась ей река-детство. Михаил, – чтобы вывести ее из этого оцепенения, слабо пошевелился, спросил:
– Поесть хочешь?
– Эх, а где ты возьмешь? – Люда засмеялась.
– Найду.
Михаил достал из кармана пиджака сверток, развернул его – в бумаге оказалось два куска хлеба с тонкими кружками сухой колбасы, – кусочки темного неба с крупными звездами шпига.
– А ты говоришь! Держи-ка.
– Нет, правда, – где взял?
– Все он же, Сергей Николаич, дал. Ты ешь, я не хочу.
– Ну уж нет, пополам! – Люда поделила бутерброд, невольно отметила: – А у нас такой колбасы не бывает.
Где-то под самыми облаками – так высоко, что до земли донесся только слабый гул, прошел самолет, различимый лишь по красным мерцающим вспышкам, – Люда следила за ними, пока они не исчезли, негромко сказала-призналась:
– Я теперь, знаешь, о чем часто думаю?
– О чем?
– О том, как мы дальше жить будем. Хоть бы одним глазком взглянуть, – правда?
– А я знаю – как.
– Ну, если знаешь – скажи.
– Будем учиться… Кончим – всегда будем вместе. – Михаил положил руку на плечи девушки, легонько – словно просил верить ему – прижал ее к себе.
За годы ребячьей дружбы, за последний год их юношеской привязанности они о многом переговорили, многое, и самое главное для них – решили, – язык жестов, первых целомудренных ласк был для них, впервые оказавшихся наедине, в новинку, настораживал и манил, к нему еще предстояло привыкать. Люда вся словно напряглась и лишь после этого покорилась его сильной надежной руке. Но передразнила:
– Будем, будем! Я знаю, что будем. А как? Говорю – глазком бы взглянуть!
– А ты закрой оба глаза, и увидишь – как, – посоветовал Михаил.
Люда послушалась, повернув к нему лицо, – чуть запрокинутое, лунное, с опущенным полукружьем ресниц, с губами, на которых была видна каждая тончайшая нежная черточка, оно было и таким, каким Михаил всегда его знал, и почему-то таким, каким он никогда не представлял его; слабо и дивно голубела шея.
– Вот так!
Потеряв дыхание, чувствуя, как его собственное лицо словно ошпарило кипятком, а сам он взлетает куда-то ввысь, Михаил нашел, отыскал эти губы своими, припал к ним, – они судорожно сжались и тут же доверчиво раскрылись навстречу сладостным, чистым, испуганным холодком. Дважды он целовал ее и прежде – когда она сидела в комнате отдыха за одной книгой – украдкой коснувшись губами уха, вроде шепнув что-то; и – на бегу, после отбоя – замирая от ужаса, что либо дежурная воспитательница, либо кто из своих же увидит, – так, как сейчас, он поцеловал ее впервые.
– Пусти!.. – Люда, отталкивая, уперлась руками в грудь Михаила. – Нельзя так… крепко!
– Можно! Можно! – ошалев от своей смелости, от какой-то крылатости, ликовал Михаил. – Почему нельзя?
– Так – нельзя.
– Почему? – допытывался Михаил, реагируя в своем ликовании только на запрет – нельзя и все в том же ликовании не замечая оговорки – так.
– Нельзя, и все. – Придя в себя, Люда рассмеялась, сослалась на самую высокую инстанцию, решения и советы которой обсуждению не подлежали: – Сергей Николаич не велел!
– Сергей Николаевич? – поразился Михаил. – Ну да?
– Вот тебе и ну да! – Люда торжествовала, синие, сейчас почти черные глаза ее сияли так, словно в каждом из них было по звезде; сияли так ярко, лучисто и лукаво, что Михаил чуть было не потянулся к ней снова, – Когда ж он тебе это сказал?
– Когда уходили.
– Вот мужик! – Теперь засмеялся и Михаил. – Мне бутерброды дал, а тебе, видишь, сказанул что-то! А почему все-таки нельзя?
– Когда-нибудь скажу, – снова рассмеявшись, пообещала Люда, почувствовав себя в эту минуту мудрей, чем ее славный лопоухий Мишка.
По мосту, постукивая разболтанными тесинами настила, шла машина, желтые, откидываемые фарами снопы света ощупывали дорогу, скользили и вдруг на повороте резко ударили по Михаилу и Люде – словно искали их. Золотисто подрожав, луч вильнул в сторону; Люда, отведя от глаз руку, спросила:
– Интересно, что они подумали о нас?
– Позавидовали небось. Подумали: вот счастливые!
– Миш, а мы правда – счастливые?
– Конечно.
Неподвижная луна каким-то непонятным образом незаметно переместилась и поглядывала на Михаила и Люду не прямо, в упор, как недавно, а со стороны, справа; свет ее, кажется, стал еще чище, еще прозрачней. Теперь, когда Загорово – за их спиной – спало́ первым, самым глубоким сном и оттуда не доходило ни одного звука, тишина отчетливо доносила близкое слабое побулькивание воды; где-то неподалеку кроткая Загоровка обтекала камень либо корягу, тихонько дробя о них свою несильную струю. Наверное, это и есть счастье, размышляла Люда: такая ночь, такая луна, это слабое побулькивание воды – когда вроде и в самой тебе вот так же бежит, звенит какой-то ручеек, эта, наконец, рука на твоих плечах, о которую – если чуть откинуть голову – можно украдкой потереться шеей, затылком… Словно решив сложную задачку, Люда удовлетворенно вздохнула и, опустив все доказательства, весь ход решения, вслух сказала ответ:
– Красиво как!..
– На всю жизнь!
Останется, запомнится, сохранится – на всю жизнь, – Михаил не досказал ни одного из этих слов, только подразумевая их, но Люда поняла, кивнула, согласившись; и сама сказала убежденно и не очень ясно, и Михаил также понял ее:
– Для этого он и отпустил нас.
– Наверно…
У каждого в жизни должна быть – была или будет – своя майская ночь. И вовсе неважно, на какую пору она придется и где встретят ее двое. Зимой ли, в городском сквере, где вокруг редких фонарей кружатся белые пушистые бабочки и садятся, тая, на ресницы, на горячие стыдливые губы. В августе ли, на селе, когда в садах пахнет антоновкой, а степной ветер приносит с полей сытый солодовый дух свежей стерни, обмолоченного хлеба, отдыхающей, только что перевернутой лемехами земли. Или – как у Люды и Михаила – действительно в мае, на сухом замшелом бревне, у залитой жидким серебром мелкой Загоровки, что останется для них подороже всех иных рек и морей, которые им доведется еще увидеть. Неважно, в какую пору выпадет такая ночь, ибо она – всегда – майская: начало их весны. Как в такую ночь – совершенно неважно, молчится либо говорится и о чем говорится, – потому что и молчание, и любые слова полны особого, двоим лишь понятного смысла, значения. И – пусть дольше, как можно дольше длится этот единственный, неповторяющийся май!..
С ночью же меж тем что-то сделалось. Луна, совсем недавно яркая, потускнела – будто в ней привернули фитиль; свет ее стал слабее, его уже не хватало на все небо, и на востоке оно посерело. От воды, от песка потянуло прохладой, – теперь лежащая на плечах Люды рука Михаила не только обнимала, но и согревала ее. Рассказывая, куда и кто из девчонок надумал идти после десятилетки, Люда спохватилась:
– Миш, сколько сейчас времени?
– Часа два, – прикинул он. – Светает, похож.
– Ой, поздно как! Пойдем. – Люда вскочила, потянула за собой Михаила, он послушно поднялся. – А ведь скоро нам часы подарят. Хорошо, да?
– Плохо ли.
В детдоме у них существовал обычай: на праздничном вечере выпускникам дарили часы. И хотя, по существу, они сами зарабатывали их в течение года – на воскресниках, собирая металлолом и бумажную макулатуру, все равно это был подарок, который ждали и который берегли. Приезжавший недавно военный летчик Андрей Черняк, их воспитанник, носит такие, дареные часы, – а уж он-то мог купить себе любые, даже золотые.
– Мне маленькие, круглые хочется, – говорила Люда. – А тебе?
– А мне все равно. Лишь бы тикали!
Здесь, у реки, трава вдоль тропинки была мокрой, холодила ноги, носки туфель у Люды сразу потемнели.
– Смотри, роса! – удивилась она.
Михаил смешно посопел, смущенно сказал:
– И ты у меня тоже – как росинка!
Люда тихонько, от удовольствия рассмеялась, благодарно погладила парня по плечу; Михаил искоса поглядел на нее – уж не обиделась ли, чего смеется? – встретился с ее лучистым взглядом, успокоился, заодно отметив: чем больше светлело небо, тем синее становились у Люды глаза.
Странно было идти по совершенно пустым улицам: пока они, все прибавляя да прибавляя шаг, миновали центр, навстречу попалось всего две живые души: пробежала – к чему-то сосредоточенно принюхиваясь и не обратив на них ни малейшего внимания, бело-рыжая дворняга; да – неподалеку от универмага – прохаживался, сонно позевывая, молодой милиционер. Внимательно оглядев их, он вдруг сочувственно подмигнул. Люда весело фыркнула, Михаил, осмелев, помахал рукой.
Благополучно миновали лаз в заборе – доски за ними сошлись так, словно их и не раздвигали; крадучись, прошли под старыми липами к основному корпусу и отпрянули за угол: по двору, постукивая деревянной культей, к воротам, к своей будашке ковылял сторож дядя Вася.
– Чудно! – засмеявшись, шепнула Люда. – Сергей Николаича не боимся, а дядю Васю боимся.
– Так надо, – объяснил Михаил. – Сергей Николаич один и знает.
– Говорю: чуд…
Люда не успела досказать: Михаил поцеловал ее, – ойкнув, она прильнула к нему и, тут же оторвавшись, шлепнула его по руке.
– Да ну тебя!..
Входная дверь была не заперта. Тихонечко, постукивая по губам пальцами, – поддразнивая друг друга – поднялись по лестнице; Люда юркнула влево, к своей комнате, Михаил поднялся выше, на свой этаж, и удивленно остановился. В коридоре было уже светло, и только в комнате дежурного горело электричество, роняя в дверной проем косой желтый клин. Шаг у Михаила стал совсем бесшумным.
Согнувшись, за письменным столом, положив на скрещенные руки большую седоватую голову, Сергей Николаевич спал, на полу у стула лежал упавший с плеч пиджак. Прямо над ним, выделяясь на голубом квадрате окна, нелепо горела голая, без козырька лампочка.
Почти не дыша, Михаил поднял с полу серый в рубчик пиджак, осторожно набросил, опустил его на плечи директора. На затылке у Сергея Николаевича блестела небольшая, с донышко стакана, пролысина, – непонятно от чего, у Михаила перехватило вдруг горло, непонятно откуда пришла, мелькнула мысль: как батя… На глаза попалась лежащая тут же на столе шариковая ручка, – по белой кромке газеты, которой был застелен стол, крупно написал: «Все в порядке. Миша».
И, уже выходя, с силой, всей ладонью – чтобы не щелкнуть – придавил черный пластмассовый треугольничек выключателя.
