Текст книги "Роман по заказу"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
Не торопитесь, друг мой, – я не ханжа, я не о тех редких единичных случаях, когда человеку ничего другого не остается; знаю, что некоторые болезни личной жизни лечатся не терапией, а хирургией. Причем и в этом случае наибольший урон несет третья сторона – ребенок. Сейчас я – о других. О тех животных в штанах и юбках, у которых все – от стада и ничего – от сердца. Которые назубок знают все права и плюют на элементарные обязанности. Отстаивая свободу любви и, тем самым, скопом оправдывая этих порхающих недоносков, однажды мало симпатичный мне человек в жестоком споре сослался на… Анну Каренину. «Вот он, Монблан любви!» – привожу его патетический возглас дословно. Но ведь Анна Каренина ушла от ненавистного ей мужа, а не от сына, – давайте же припомним, как – дрожа от нежности и страха – тайком прокрадывалась она к своему Сереже. Вспомним, наконец, каким способом разрубила она свой гордиев узел – под паровозом! К помощи транспорта ревнители свободной любви прибегают и теперь, правда – в более безопасном варианте: в купированном вагоне, подальше от детей. В лучшем случае отделываясь помесячным вниманием, взимаемым по судебному исполнительному листу. Чем, кстати, вскорости и кончил мой непримиримый оппонент.
Монблан, конечно, – это Монблан; когда он есть, с ним уж ничего не поделаешь. Но если вы знаете молодого парня, девушку с каким-либо душевным вывихом, изъяном – замкнутых, озлобленных или циничных, – ищите причину в семье, их воспитавшей. В наш цивилизованный век детей калечат и убивают по-разному, и убежден, верю, что рано или поздно в законодательствах всех стран появятся статьи, устанавливающие самые тяжкие наказания за преступления перед детством. Как никогда всерьез не принимал разглагольствования теоретиков от жеребятства о том, что в будущем обязанности родителей сведутся к рождению ребенка, а все остальное возьмет на себя государство. Упаси бог! Случись такое, и с человечеством произойдут непоправимые метаморфозы: усохнет за ненадобностью голова, совесть и до непотребного разовьется что-то другое!..
Очевидно, мой друг, я нахожусь в том преддедовском возрасте, – да простится мне этот биологический неологизм, – когда свои дети уже выросли и вдруг, через много лет, ловишь себя на желании снова потютюшкать маленького. Бывает с Вами такое?.. Точно такое желание ощутил я вчера, заглянув в детскую коляску, стоящую у книжного магазина. В ней, под приподнятым верхом-капюшоном, лежал пушистый сиреневый сверток – некое синеглазое существо с яблочными щеками, солидно вздернутым носом-кнопкой, с только что нарисованным тонкой кисточкой кукольным ртом. Ошалев от ранней весенней благодати, крикливо носились воробьи, звонко стучала капель, смеялись поблизости девчонки, – неосознанно вслушиваясь в звуки гулкого полдня и также неосознанно испытывая удовольствие – от сухих мягких пеленок, молочной сытости, солнечного тепла, – существо это неторопливо моргало ресницами, беззаботно гулькало. Выскочив из магазина со стопкой книг, молодая мама стрельнула в меня из-под своей челочки насмешливо-веселым взглядом, толкнула сверкающую никелированную ручку. Я смотрел им вслед, и мне было приятно – словно она везла моего ребенка, моего внука. Такое оно, нынешнее детство.
Знаете, признаюсь Вам: написал я сейчас эти строки, и захотелось, чтобы та веселая мама случайно прочитала их и ахнула: да ведь это про нас с Васькой! А потом когда-нибудь бы, когда ее нынешний кукленок станет парнем, на две головы выше мамы, прочитала бы их и ему, и он бы вспомнил – хотя нет, нельзя вспомнить то, чего не знал, – и он бы седьмым, десятым, вовеки не существовавшим и все-таки существующим чувством, смутно забеспокоившись, почувствовал вдруг что-то далекое, родимое, солнечно-радужное… Смешно, наверно? Вероятно, смешно; хотя, возможно, внезапная эта фантазия – не что иное, как отзвук прямо или подспудно присущего каждому желания долголетия своему труду, своему продолжению, следу в жизни.
Вот, кажется, и все, мой друг, что хотелось сказать Вам сегодня. Не правда ли, как своеобразно трансформировались нынешние встречи и первое знакомство с человеком, которого уже нет, – вылившись в раздумья о детях?.. А пожалуй, ничего нет и удивительного: человек этот всего себя отдал детям. И, прежде чем пожелать Вам спокойной ночи, добавлю – как вывод, как плод всех моих, возможно, несколько сумбурных и запальчивых, рассуждений: у страны, в которой забота о детях является первоочередной, государственной важностью, у такой страны – прекрасное будущее.
5
Последние дни мая, а жарища – как в разгар лета. Спасаясь от прямых палящих лучей, тыльной шершавой стороной повернулись листья ветел и кленов, став какими-то серыми; плотно задернуты шторами и занавесками окна домов; вывалив красный сухой язык, дремотно поглядывает на прохожего лежащий у крыльца пес. Впрочем, здесь, в Загорове, от жары еще как-то можно укрыться: держаться теневой стороны улицы, посидеть на случайной скамейке под свесившимися над забором ветвями акации и сирени, напиться, наконец, – отстояв с ребятишками очередь, холодной колючей газировки. Настоящее пекло – в поле, где солнце, кажется, сразу выскакивает в зенит и не намеревается покидать его; где сухим слюдяным блеском слепит горизонт и все вокруг залито тягучим неподвижным зноем. Стоит на минуту остановить машину, как она тут же нагревается, словно хороший электроутюг; встречный горячий ветер при движении только создает иллюзию прохлады, сушит губы. Тяжело людям – еще хуже растениям: пожухла, как в августе, придорожная трава, не набрали и половины роста, положенного им в этот срок, хлеба, низкорослые и вялые. Вся природа – в молчаливом застывшем ожидании: дождя, дождя!..
В Загорове я не был около двух месяцев, но в мыслях не однажды возвращался туда. Впечатления от загоровских встреч вроде бы несколько утратили свою первоначальную яркость, но зато как-то отстоялись, сомкнулись во что-то единое. И, к некоторому удивлению, обнаружил, что отношусь к Сергею Николаевичу Орлову так же, как к остальным загоровским знакомым, – как к живому, если чем и выделяя его среди них, то разве тем, что чаще вспоминаю и думаю о нем, – он словно уже сам не отпускал от себя. Какой-то этап узнавания и сомнений завершился, это был не конец пути, а только его участок, и я уже знал, понимал, что попытаюсь пройти весь путь. А поняв – заторопился в Загорово.
Вместе с Александрой Петровной обошли весь жилой корпус – в прошлый раз так и не удосужился посмотреть его. Уютные, на шесть – десять человек каждая, комнаты, белоснежные отвороты пододеяльников на аккуратно заправленных кроватях; электричество, батареи парового отопления, цветные шторки на окнах, посредине – стол с цветами из своего, детдомовского цветника. От былых покоев игуменьи и ее приближенных остались одни высокие потолки, – в этом отношении сделавшие когда-то свой выбор не прогадали.
Поразили какой-то щеголеватой, прямо-таки стерильной чистотой кухня, оборудованная мощными вытяжными трубами, вентиляторами, и полыхнувшая белизной скатертей столовая. Подходил обеденный час, – по коридорам с веселым галдежом двигались табунки мальчишек и девчонок; обратил внимание, что одеты они по-разному, а не одинаково, как мне представлялось. Выяснилось, что и это связано с Орловым, – не он сам, так дух его продолжал жить тут.
– Сергей Николаевич давно так завел, – объяснила Александра Петровна. – В школу, как положено, – в форме. А приходят, сразу переодеваются. По-домашнему. Одной расцветки больше пяти платьев не берем. Конечно, эдак-то канительней, а хорошо. Был у нас тут завхоз, Уразов, – из-за этого с ним Сергей Николаевич и воевал. Привезет подряд, навалом – тот его назад: меняй. И сердился: «В одно и то же одевают двойняшек. А детей-сотняшек – нет. У нас тут, запомните, – не приют».
Снова отметил про себя и то, с каким удовольствием ребятишки здороваются с Александрой Петровной и как охотно, не для виду, слушаются ее – не воспитателя, а бухгалтера. Нет, ребятня все-таки безошибочно определяет, кто и что за человек. А вот я Александру Петровну, кажется, разочаровал, – узнав, что все еще ничего не написал, она поспешила отвести укоризненный взгляд, оживленно заговорила о чем-то.
…К Голованову захожу, кажется, не вовремя. Сам он, вышагивающий по кабинету, останавливается посредине, резкие черные брови взлетают, будто недоумевая: кто пустил? Сидящий в кресле у стола полноватый с большими залысинами мужчина хмурится, выжидательно, в упор смотрит на меня.
– Знакомьтесь – Андрей Фомич, председатель райисполкома, – преодолев секундную заминку, представляет Голованов и, давая понять, что прерванный разговор можно продолжать, напористо спрашивает: – А почему сорвался? Что он говорит?
– Ты его, Иван Константинович, не хуже моего знаешь, – хмуро усмехается председатель райисполкома. – Уперся как бык.
Суть спора мне пока не известна, а вот полюса, так сказать, – определены, очевидны: молодой горячий секретарь райкома и сдерживающий его более старший и опытный председатель. Они и одеты-то очень уж разно, противоположно: Голованов – в светлой навыпуск рубахе с коротким рукавом, Андрей Фомич – в черном костюме, при галстуке, хотя, конечно, в официальной амуниции сейчас – как в бане. А разговор-то между тем идет вовсе не по моей схеме – полюса как бы начинают перемещаться.
– Тем более нужно разобраться, – явно вступается за кого-то секретарь райкома. Дойдя до угла, круто поворачивается. – Он что, и раньше был замечен? Много раз?
– Да нет будто. Дело не в этом, Иван Константинович.
– А в чем? Что-то я тогда не понимаю, Андрей Фомич.
– Чего ж тут непонятного? Есть постановление – его нужно выполнять. Вынести на бюро – чтоб всему району наука. Больно много он на себя брать стал!
Говорит председатель жестко, убежденно, и лишь последняя фраза – о том, что кто-то и чего-то много берет на себя, – звучит несколько иначе: раздраженно, с обидой. Голованов выслушивает его остановившись, высоко и недобро подняв разлетистые брови. Отвечает, ничем не поступившись, но сдержанно, закурив, правда, при паузе сигарету.
– Постановление – не кампания, никак мы этого не поймем. И выполнять его – не значит под одну гребенку кромсать… Договоримся так, Андрей Фомич: повидаюсь с Буровым – потом еще раз соберемся.
– Дело хозяйское, – уклончиво говорит председатель райисполкома. Отерев платком мокрые порозовевшие залысины, он кивает и уходит, чуть сутулясь.
Подмывает, конечно, немедленно порасспрашивать о нем – человек для меня новый, да и разговор произошел любопытный, – умышленно, нет ли, Голованов опережает:
– Ехали – видели, что делается?
– Видел, Иван Константинович. Худо.
– По всем центральным районам такое. Июнь тоже без осадков ожидается.
– Это что же будет – ремень на последнюю дырку?
– Ну, в наших условиях до этого не дойдет – времена не те. В Сибири вон и в Казахстане напропалую льет. Баланс по стране все равно сойдется. Если б дожди – поправилось бы. А так – чертовщина сплошная: ни роста нет, ни налива не будет. Да вот еще – как с кормами? Травостой, сами видели, – никакой. Лето не началось, а мы по всему району дождевальные установки для пастбищ монтируем. Тоже – палка о двух концах.
– Почему?
– Речек у нас больших нет – речушки. Полдня покачаешь – песок. Вместе с плотвичкой, огольцами. А вода-то все оттуда же – из земли. Цепочка и замкнулась… Одну минуту.
На телефонный звонок Голованов отзывается все тем же озабоченным голосом, но тут же по лицу расплывается широкая улыбка.
– Слышу, что ты… Придет мать, скажи, чтоб надрала тебе уши… Сам знаешь за что… Нет, – вечером, Семен, – хватит!..
Положив трубку, он хмурится, пытаясь согнать улыбку, – она непослушно, непривычно смягчает резкие черты, растягивает губы.
– Сын!.. Чертенок такой – каким-нибудь связистом будет: непреодолимая тяга к технике. В прошлом году звонит мне старшая телефонистка, говорит: «Иван Константинович, с вашей квартиры просят. Ваш, наверно». – Чуть поняла, что секретаря райкома спрашивает. «Секатала лакома» получается. Ну, условились – чтобы не соединяла. А теперь – с набором – беда просто. Мать из дому – он за трубку. Сопит и накручивает.
Секретарша приносит с машинки стопку перепечатанных страниц, – Голованов раскладывает их, постукивая краями о стол, и с любопытством, совсем как час назад Александра Петровна, спрашивает:
– Интересно, написали уже что-нибудь?
– В общем-то – нет, Иван Константинович. Не зацеплюсь что-то.
– Могу понять. – Голованов похлопывает ладонью по аккуратной стопке, усмехается: – Вот – не художество, обыкновенный доклад – третий раз перемарываю. С «болванками» легче было.
– Что за болванки?
– Не знаете?.. Вызывает начальство кого-нибудь из подчиненных – кто побойчее строчит. Дает тему, канву, тот и строчит. Нередко откуда-нибудь сдирая. Вступление, средина, концовка – «болванка» и готова. Остается вставить факты, цифирию, мыслишки подкинуть, – если они, конечно, имеются…
Вспоминаю очень близкий к этому анекдот – о том, как изготовленный таким методом получасовой доклад оратор читал ровно час; возмущенный, он распек своего «писаря», и тут выяснилось, что прочитал-то он два экземпляра.
– Вот, вот, – живо поддерживает Голованов; при кивке черная прядь косо падает на его широкий лоб и взлетает снова. – Потихоньку и всех так к шпаргалкам приучаем. Доярка выступает. Она и сказать-то хочет, что марли не хватает. Или – запасных шлангов для электродойки нет. А ей сочинят бодягу страниц на десять, вот она и мается на трибуне. В результате – хорошие слеза попусту треплем. Время тратим. Да еще исподволь болтунов выращиваем!.. Поломал я все это. Хотя кое-кому и не нравится.
– Что – серьезно?
– Еще как!.. На последнем областном совещании выступил – текст в сторону. Все, что наболело, то и выложил. Даже те, кто нос в газету уткнул, – встрепенулись. – Иван Константинович усмехается. – А в перерыве один товарищ говорит: «Цицеронствуешь, Голованов. И насчет чертыханья – учти. Не забывай, где выступаешь. И перед кем». Объяснил, что чертыхнулся один раз, – действительно сорвалось. Да пошутил еще: Киров, говорю, тоже мог чертыхнуться. Помните – «Чертовски интересно жить, товарищи!» Тут же щелчок и получил. «То Киров, нашел с кем равнять себя. Поскромней надо, Голованов!»
Полностью разделяю все, о чем он говорит, нравится мне и то, как он говорит. Открыто, очень искренне, без малейшей рисовки и позы, легко может поиронизировать над самим собой – это уже немаловажный признак хорошего морального здоровья.
– Ладно, ближе к делу, – оговаривает сам себя Голованов и уточняет: – К вашему делу. Был у меня недавно военный летчик, подполковник. Один из воспитанников Орлова.
– Часом, не Черняк ли Андрей?
– Ого, вы и про него уже знаете? – не то удивляется, не то одобряет Голованов.
– Слышал. Только, он по-моему, – майор.
– Все майоры имеют тенденцию становиться подполковниками, – смеется Голованов. – Один пораньше, другой позже. Этот – пораньше многих. Серьезный мужчина: летчик-испытатель. А приходил он, знаете, зачем? Надумали они там, все сообща, ходатайствовать, чтобы детдому присвоили имя Орлова.
– А что – здорово! И как вы?
– Мы поддержим. Будем обращаться в область, возможно – в министерство. Штука эта не такая простая. Сам факт – примечательный. Вам, по-моему, – пригодится.
По правде говоря, до сих пор толком не знаю, что пригодится, а что нет. Хотя, конечно, досадно, что не довелось с Черняком встретиться. Интересно все-таки как бывает: Орлов – боевой офицер, имел много наград, а помнят, чтят его прежде всего как директора детского дома, воспитателя. Чего бы, казалось, необыкновенного, особенного – не говорю уже, героического – в его совершенно мирной, негромкой профессии? Не побеждал на рингах, не бросался в горящий дом, спасая стариков и детей, не схватывался с вооруженными бандитами, не совершал ничего другого подобного – о чем под броскими заголовками любят писать газеты. Нет, привычно, буднично делал свое дело, тоже, на первый взгляд, – будничное; благоустраивал помещения, выколачивал всякие лимиты, провожал в самостоятельную дорогу воспитанных в детдоме ребятишек и – навсегда остался в благодарной памяти людей, больше того – остался с ними. Позже, когда я наедине задумаюсь над этим – невольно вспомню другого человека, занимавшего когда-то в области высокий пост. Был он излишне жестким, грубоватым, работать с ним было нелегко, беспокойно, но и теперь, когда его уже нет в живых, любой из нас в городе скажет, что это при нем пошел первый троллейбус, поднялись на центральной улице медово-цветущие липы, что в конечном итоге жизнь всегда измеряется одной безошибочной мерой – содеянным и оставленным тобой…
– Давайте-ка со мной в один колхоз съездим, а? – неожиданно предлагает Голованов. – Как у вас со временем?
– До вечера, в общем, свободен.
– Вот к вечеру и вернемся. Тут недалеко – всего-то километров пятнадцать. «Знамя труда». Гарантирую – не пожалеете. Лучшее хозяйство района, председатель – фигура.
– Кто?
– Буров, Андрей Андреич. Двадцать три года председательствует. Бессменно.
– Так это о нем сегодня ваш Андрей Фомич говорил? – как можно невиннее осведомляюсь я, довольный тем, что теперь-то можно удовлетворить любопытство, выяснить суть немногословного конфликта, непредусмотренным свидетелем которого стал.
– О нем. Ерундовина какая-то получилась… – Чуть поколебавшись, Голованов откровенно объясняет: – Напился среди бела дня. И что удивительно – человек-то трезвый, уважаемый. А нынче насчет этого – сами понимаете. Первый спрос – с руководителя. Фомич вон с места в карьер – на бюро хочет. Что-то там не так, поглядеть надо.
– Так я же вам помешаю?
– Ну, почему же? Познакомитесь, поговорим. Потом… – по молодому, резко очерченному лицу Голованова пробегает улыбка, он берет сигарету, – потом, допустим, покурить сходите. Тем более что Буров-то не курит.
– А Андрей Фомич давно здесь?
– Давненько. Двух секретарей пересидел. И меня, бог даст, пересидит.
– Хороший работник? – допытываюсь я.
Теперь у Голованова улыбаются одни глаза – умно, псе понимая и вроде подтрунивая: чего вокруг да около ходишь, так и спрашивай – что, мол, за человек? Отвечает по-прежнему прямо, разве что повнимательней отбирая слова:
– Район знает назубок. Большой опыт. Ну, может, с несколько устаревшими методами, – на мой взгляд…
Выкатившийся из кирпичного коробка «газик» встречает недолгой прохладой, через несколько минут брезентовые бока становятся горячими. Позади остается северная окраина Загорова; перестав подскакивать по выбитой мостовой, машина мягко бежит по накатанной проселочной дороге, широко распахиваются поля, уходя в слюдяную блескучую даль горизонта. Пожилой шофер молчалив, по его взмокшей морщинистой шее стекают капли пота; сосредоточенно помалкивает и Голованов, готовящийся, должно быть, к предстоящему и малоприятному, надо думать, разговору.
Не останавливаясь, лишь скинув скорость – чтобы не придавить купающихся в придорожной пыли кур, проезжаем село; чем-то оно – разморенной ли полуденной тишиной, притомившимися на жаре корявыми ветлами, одинокой ли фигурой старика, сидящего в тени на бревнышке, – чем-то оно будит что-то забытое, воскрешает картины далекого детства, и оттого непонятно тревожно и сладко становится на душе. Друг против друга, через дорогу, стоит каменная, без колокольни церквушка с висячим замком на кованой двери и новенький, из стекла и бетона, магазин, с таким же внушительным, обеденным, замком, – оглядываюсь на них, как на давних добрых знакомых, усмехаясь про себя. Стоят, мирно соседствуя, несут свою службу людям и не ведают, какие вокруг них – образно говоря – разыгрываются порой в нашем литературном мире жаркие баталии. Когда критики обрушиваются на тех, кто в своих писаниях тоскует о былой деревне, вернее, – о том, что, отмирая, по давности и ненадобности, уходит из нее. И похваливает тех, кто, не замечая этого, рвется вперед. Тем самым, по-моему, впадая из крайности в крайность. В жизни все сложнее и все одновременно проще. О ржаном подовом каравае, выпеченном на обзоленных капустных листах, хорошо жалеется тогда, когда булочные полны подрумяненных в электропечах буханок и батонов. Приятно посидеть у печки, глядя на огонь, – как недавно сидел я у Софьи Маркеловны, – зная, что самому тебе не нужно колоть дрова и тащить их из сарая. Сердцем, подсознанием, всем самым потаенным в тебе жалеешь то, что уходит, – разумом гордишься, радуешься переменам, несущим людям облегчение, удобства, новый уклад и возможности. Вероятно, по-своему скорбит, печалится даже дерево, скидывая осенью листву, но, скидывая, оно – растет.
– О чем призадумались? – Голованов резко – как все, что он делает – оборачивается.
– О том, Иван Константинович, что в сторону от своих забот еду, – шучу я. – Километров на пятнадцать.
– Всяко случается, – неопределенно обещает секретарь райкома.
Председательский кабинет попросторней, чем у секретаря райкома, и обставлен побогаче: ковровая, во всю длину дорожка, отличный письменный стол – в простенке между окнами, и перпендикулярно приставленный к нему второй, поменьше, с мягкими стульями по сторонам; книжный шкаф с рядами синих томов, светлые, спокойного салатного тона стены. Когда мы входим, сидящий за столом человек – он что-то рассматривает, положив левую кисть на мощный морщинистый лоб, а правой рукой задумчиво постукивает концом карандаша, – человек этот вскидывает голову, поднимается, и я сразу припоминаю выразительное определение Голованова: фигура. Он высок, худощав, в удобной свободного покроя рубахе с коротким рукавом и отложным воротом; сухое лицо чисто выбрито, из-под стекол очков в тонкой золоченой оправе внимательно, запоминая, смотрят серые холодноватые глаза; мощный морщинистый лоб с лысиной, сохранившиеся по краям волосы аккуратно подстрижены и тщательно причесаны.
– Приветствуем, Андрей Андреевич, – деловито и вместе с тем уважительно здоровается Голованов, знакомя нас. – Над чем вы тут колдуете, смотрю?
Буров подвигает по столу прошнурованные широкие листы каких-то чертежей, на поросшей седой шерсткой руке его поблескивают плоские золотые часы; голос у него неспешный, чуть глуховатый.
– Да вот – кафе-столовая. Полюбопытствовать взял.
– У вас же есть столовая.
– Мала. Не грех бы и кафе такое поставить. Чтоб молодежь, парочки могли вечер в уюте посидеть. Да и не одна молодежь.
– Вот вы о чем тут, – разочарованно говорит Голованов. – А я-то думал, об урожае кручинитесь. Горим ведь, Андрей Андреевич!
Буров молча придвигает к себе чертежи, складывает их; тут только замечаю, что на столе, рядом с телефоном, стоит ребристый пластмассовый квадрат селектора – новинка для деревни.
– Старики свое сказали: засуха, – отзывается наконец Буров. – Половины не доберем, уже ясно.
– А половину откуда возьмете – если дождей не будет?
– Половину даст агротехника. Вся зябь у нас была – августовская. Семена, как всегда, – элитные. Влагу, что была, закрыли. Сработает… Кукуруза поддержит: ей такая жара – родная.
Буров говорит короткими предложениями, отделяя одно от другого паузами, словно взвешивая, – в общем очень обыденные слова звучат веско, убедительно. Сидит он, несколько сутулясь, как все высокие люди, и положив на стол сцепленные руки.
– Как строительство комплекса?
– Подвигается. Хотите – съездим?
– Обязательно.
Голованов спрашивает коротко, быстро – Буров отвечает неторопливо, тоже вроде бы немногословно, но так, что возвращаться к вопросу не приходится; умение это приходит к людям с житейским опытом. Мелькает забавная мысль – если заглянуть в кабинет снаружи, в окно, все бы, наверно, показалось по-другому, наоборот: поблескивая очками в тонкой золотой оправе, пожилой представительный мужчина спокойно, уверенно расспрашивает молодого подвижного человека, своего подчиненного…
В окне, за плечами Бурова, видны легкие белые колонны Дома культуры, щит с какой-то афишкой и стоящий рядом зеленый «ижевец» с коляской. Если наклониться чуть вправо, покажется и угол продовольственного магазина, почти сплошь стеклянного; эта часть центральной усадьбы, дополненная, конечно, солидным, из серого силикатного кирпича зданием правления – в котором мы и находимся сейчас, – с клумбами у подъезда и экономной полосой асфальта, похожа на уголок небольшого благоустроенного городка.
Прислушиваясь к деловой беседе, внимательно слежу за Головановым – в ожидании какого-либо знака: чтобы вовремя выйти, не слышать разговора, который неизбежно должен состояться. Прежде всего потому, что – неудобно, но еще и потому, что вообще не хочу слушать такой разговор. Симпатии мои уже отданы этому пожилому, с суховатым интеллигентным лицом человеку, не верю, что он мог натворить что-то такое, за что его надо вытаскивать на бюро – употребляя выражение председателя райисполкома. Жду и оказываюсь врасплох застигнутым.
Говоря о прополке сахарной свеклы, Буров вдруг – безо всякого перехода – спрашивает:
– Иван Константинович, может, хватит нам в прятки играть? Я ведь тоже, как вы, люблю – напрямую.
– Давайте – хватит, – с маху соглашается Голованов.
Чуть замешкавшись, я вскакиваю, демонстративно вынимаю из кармана пачку «Беломора».
– Да курите вы тут, пожалуйста! – Буров машет рукой. – Хотите – вон окно откроем.
Не вставая, он поворачивается, тычком распахивает рамы и снова в упор взглядывает на секретаря райкома.
– Все точно, Иван Константинович, было. В среду, можно сказать – в самые рабочие часы, грохнул целый стакан. О причине пока не говорю – неважно… Грохнул, может, там какую щепотку соленой капусты в рот и кинул. И пошел в правление. Позвонили – нужно было что-то подписать…
Я усердно дымлю, стараясь не смотреть на Бурова, – он говорит все так же спокойно, и только побуревшие сухие скулы выдают, что спокойствие это дается ему не просто; усердно дымит и Голованов, своим молчанием как бы подтвердив, что уходить мне не нужно.
– Подписал и сижу тут – в одиночестве, – ровно продолжает Буров. – Правленцы мои не привыкли – чтоб председатель косой был. Сами не входят и других не пускают… А входит вместо них – Фомич, его-то не задержишь. Отношения вы наши знаете… без нежностей. Вошел и с ходу распекать начал – умеет он это – прямо с порога. Ни здравствуй, ни прощай, а сразу быка за рога: «Бардак у тебя, Буров…» Я молчу. Сижу вот эдак же, как перед вами, – рукой подбородок подперши. Спросил что-то, ответил, – может, и невпопад что, не по его. Ну и разило, наверно, от меня – как из бочки. Таких кто, как я, пьет, тех ведь сразу видать… «Да ты что, спрашивает, Буров, – пьяный?» Пьяный, говорю, Андрей Фомич, – неужто не видно? Тут он кулаком по столу и ахнул. Стекло вон какое скрошил – жалко. Кулачище-то подходящий, нерасходованный…
Буров скупо усмехается, сдвигает, справа от себя, стопу газет и журналов – угол шлифованного канцелярского стекла отколот, отбитая часть снежно серебрится мелкими извилистыми трещинами. Ненароком откусив оранжевый фильтр сигареты, Голованов сердито сплевывает с губ табачинки, давит окурок в девственно-чистой пепельнице.
– Много он мне тут… высказал! И справедливого и несправедливого. А я сижу – губы сцепил. Начну, чувствую, – еще хуже получится. С тем он и вылетел, дверью наподдал. – Буров морщится, какое-то время молчит и признается: – Обидно, Иван Константинович, стало… Сорок лет в партии. Никто на меня никогда кулаками не стучал. За последние годы и вовсе отвык… от такого. Понимаю – нехорошо получилось, не оправдываюсь. Думал уж, извиниться надо – не решил пока: за что?
Голованов закуривает снова, предварительно исследовав мундштук сигареты на прочность; в глазах у него – смешинки, может, несколько смущенные.
– В обкоме один товарищ в таких случаях так говорит: вопроса больше нет. – И деликатно, вроде бы не настаивая, спрашивает: – Андрей Андреевич, если все-таки не секрет: а причина?
– Сорвался, конечно, – просто отвечает Буров. – Старший мой, вы знаете, – на полуострове Даманском… А в среду в областной больнице младшему операцию сделали. Гнойный перитонит. Жена там с ним. Позвонила, говорит – плохо. Тут еще без дождей без этих – муторно. Все в ту же кучу. Пришел домой – один, как кулик на болоте. Начал обед собирать – бутылка-то и подвернулась. Час-другой, думал, забудусь, усну – понадобилось документы в банк подписать. Верно, выходит, зубоскалят: один выпил – пьянка, десять человек, под каким-нибудь предлогом, – не пьянка, а мероприятие. Сейчас-то парень на поправку пошел – вечером с женой разговаривали. А то уж лететь к нему собирался…
Все это Буров произносит на одной интонации, ничего не выделяя – как привык, наверно, и в жизни ничего не делить на свое и не свое. Голованов молча слушает, перегоняя сигарету из одного угла рта в другой, – сдерживая себя, кажется.
– Вопроса больше нет, – повторяет он свою шутку, но теперь она звучит по-другому: жестковато; насколько я понимаю, разговор этот будет продолжен – без Бурова.
– Вопрос есть, Иван Константинович, – не соглашается тот. – Пора это кресло кому помоложе занять. Сколько мог – выкладывался. Отпустите – подобру-поздорову.
– Хорош номер! – возмущается Голованов. – В такой год, в беде – можно сказать, хозяйство бросить! Как же это, Андрей Андреич, а?
Буров усмехается так, будто Голованов сказал несуразицу.
– Не поняли, Иван Константинович. Дезертиром никогда не был. Год, конечно, закончим – сбалансируем. А уж с нового – отпустите. Шестьдесят три скоро. Иные мои погодки – на вечной уж пенсии.
– Ну, до нового-то дожить надо! Тогда и думать будем, – повеселев, с несвойственной ему беспечностью, беззаботностью отмахивается Голованов; и, вероятно, для того, чтобы спять какое-то напряжение, – совершенно неожиданно для меня спрашивает: – Андрей Андреич, а вы Орлова – знали?
Удивлен таким переходом и Буров – на секунду его рыжеватые брови зависают над позолоченными ободками очков; все черты его суховатого лица как бы отмякают, добреют.
– Сергей Николаича?.. Еще бы не знал! Его весь район знал. А я, может, побольше других. Хотя и встречались-то с ним считанные разы. В сорок четвертом в одном госпитале, в одной палате лежали.
– Что – серьезно? – Голованов, по-моему, радуется больше из-за меня – незаметно, совсем по-мальчишески подмигивая и этим же вопросом подогревая Бурова.
– При мне его и демобилизовали. Мо-гучий мужик был!.. Начнут, бывало, белье менять – уж на что ко всему привычные, и то не по себе станет. Живого места нет – весь исполосован! Два раза до этого в госпитале лежал, и опять на фронт. Одно дело, конечно, – молодые были. Другое – что тогда, правда, как на собаках на нас зарастало. А уж с третьего раза – подчистую. Рука у него левая парализована была. Как в палате угомонятся, притихнут, он на койке сядет и давай ее правой, здоровой, как складной метр складывать да раскладывать – все разрабатывал.
