Текст книги "Роман по заказу"

Автор книги: Николай Почивалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Недоуменно пожав плечами, старшина пошел к шкафу; капитан поднял сумку, любопытствуя, заглянул в коробку и завистливо покрутил головой.

Летние грозы

1

В этом году в отпуск Яков решил далеко не забираться и сразу подумал о Веселовке.

Приметил он ее с первого дня, как начал ездить по участку Пенза – Сызрань. За двухминутную остановку, высунувшись из будки, Яков успел разглядеть крашенный охрой домик разъезда, прикрытый сверху старой липой, зеленое поле, докатывающее свои восковые волны почти до самой железнодорожной насыпи, и сизую щетинку соснового леса на бугре, километрах в трех-четырех от линии. Живут же люди, легонько позавидовал Яков, положив руку на контроллер и привычно ощутив мягкое начало движения…

Участок вскоре примелькался, обкатался, как говорят машинисты, а Веселовка продолжала все так же радовать взгляд, притягивая тишиной и покоем. Здесь одинаково хорошо было и летом, когда кругом зыбились хлеба, и зимой, когда фиолетово, перед закатом, полыхали снега и над низиной, слева, висели прямые дымки села. Живут же люди! – с веселым одобрением повторял про себя Яков, спрыгивая иногда на минутку на землю, перекидываясь фразой-другой со знакомым начальником разъезда и тут же снова хватаясь за поручни электровоза.

Одним словом, когда в начале июля подписали приказ об отпуске, Яков сразу вспомнил о Веселовке и уже на другой день был там.

– Ба, Яков Гаврилович! – удивился начальник разъезда. – Какими судьбами?

– Да самыми простыми! – Полный ощущения свободы, Яков от удовольствия засмеялся, недоуменно и радостно глянул вслед электричке, протрубившей низким пароходным гудком и оставившей его на крохотном бетонном перроне под старой липой. – Недельки две-три в деревне пожить хочу. Как – примут?

– Ну, это дело нехитрое. Заплатишь – почему не примут. – Начальник разъезда сбил на затылок форменную фуражку, поскреб висок. – А ты знаешь что? Ступай-ка лучше к леснику, к Тимофею. Во-он, на горе. В самом лесу, под горой речка. Курорт! Еще и получше курорта.

– Это бы совсем здорово. А согласится?

– Согласится. Ты так и скажи: от Князева, мол. Мужик он сговористый. И это дело любит, – начальник подмигнул, щелкнул себя по заросшему кадыку. – Говорю, не сомневайся. Сейчас все прямо да прямо, по дороге, а там увидишь – направо тропка. Вот по ней да в горку. Через полчаса и там будешь. Не сомневайся, говорю!..

Подхватив увесистый чемодан, Яков миновал переезд и вышел в поле.

Сухая, потрескавшаяся дорога незаметно бежала под уклон, по обеим сторонам ее колыхалась рослая, выше пояса, пшеница, высоко в небе, подныривая, кружила какая-то пичуга, – ох и славно же было вокруг! Яков остановился, выпростал из-под брюк рубаху, расстегнул ворот – теперь упругие, почти видимые глазу токи воздуха и горячей земли беспрепятственно обдували тело, возвращали какие-то неповторимые, забытые за годы городской жизни ощущения. Разъезд остался далеко позади, гора, с забежавшим на нее сосновым бором и домом лесника, была все ближе. Яков глубоко, взахлеб, дышал полевой чистотой, изредка, не замечая тяжести, перебрасывал чемодан из руки в руку. Нет, никогда это, наверно, не забудется, что родом он все-таки из деревни! Карие глаза Якова возбужденно блестели, давно он так остро, так полно не чувствовал, что он молод, что жить на свете – чертовски здорово!..

Уведя в сторону от дороги, тропинка привела в кусты, повеяло прохладой, в зеленом ивняке блеснула неширокая и мелкая речушка, усыпанная галькой. Яков ступил на черную сырую теснину, положенную на камни, – из-под нее стремительно брызнули мальки. Потрескивая кустами, прошла корова, спокойно взглянув лиловым, добрым и глупым глазом, весело побулькивал родничок, оправленный замшелым срубом.

Яков поднялся в гору, удивленно огляделся. Есть тут кто живой или нет?..

Дом стоял на поляне, уткнувшись хозяйственными постройками прямо в сосны, дверь была открыта настежь; огибая дом, из леса выходила дорога с неглубокой травянистой колеей и скрывалась в зеленой чащобе, полной солнечного света и теней. Посредине поляны, на самом солнцепеке стояла телега с разбросанными оглоблями. Сладко и душно пахло хвоей, разморенными зноем травами, в дремотной полуденной тишине не было слышно ни одного звука. Казалось, что единственные живые существа здесь – очумевшие от жары куры, распластавшиеся в горячей пыли, со слепыми, задернутыми белыми пленками глазами.

Рядом кто-то отчетливо всхрапнул. Яков, недоумевая, шагнул к телеге, усмехнулся.

В ней, вытянув вдоль туловища руки, спал черноволосый мужчина. Голова у него свалилась набок, из полуоткрытого рта вытекала вязкая слюна; красная короткая рубаха на нем задралась, приоткрыв жилистый живот.

– Хозяин…

Подрагивая, черные длинные ресницы нехотя расклеились, жуково-черные глаза спросонья туповато уставились на Якова, медленно и недовольно обретая осмысленность. Человек сел, смачно зевнул, отер рукавом рубахи мокрый рот.

– Ну?.. Чего надо?

В его темных всклокоченных волосах запутались зеленые травинки, такая же травинка лежала на черной нахмуренной брови. Обросший густой щетинкой, остроносый, он был похож на цыгана; глаза его сейчас смотрели на Якова ясно и жестковато.

Яков объяснил, кто он и зачем, сослался на рекомендацию начальника разъезда. Лесник, не дослушав, деловито осведомился:

– Похмелиться есть?

– Нет. – Яков рассмеялся. – Так это штука нехитрая: деньги есть.

– Давай.

Яков протянул красную десятку – лесник взглянул на него с возросшим интересом, проворно перекинул босые ноги.

– Лады…

Минуту спустя, уже обутый в кирзовые сапоги, пятерней поправляя на ходу взлохмаченные волосы, он выехал верхом на лошади.

– Я мигом, тут четыре версты всего. – И нетерпеливо поддал пяткой сапога в лошадиный пах.

Чуть обескураженный таким приемом, Яков пожал плечами. Ну что же, вопрос его, как говорят, решен, судя по всему положительно. Лучшего места для отдыха не придумать, все же остальное как-нибудь устроится…

На склоне, словно отбежав от своих подружек, стояла высокая, с густой кроной сосна; под ней, на вкопанном в землю столбе-ножке, был устроен дощатый, чисто выскобленный стол с вкопанной скамейкой, на столе лежала сосновая шишка. Отсюда, сверху, хорошо были видны зеленая лента кустов, плотно прикрывших речушку, желтеющее поле и далеко, на самом горизонте, пятнышко разъезда. Через час мимо, как всегда, пробежит его ЧС-2…

Из дома на крыльцо вышла молоденькая женщина в длинной темной юбке, каких в городе теперь не носят, и в светлой, расстегнутой на груди кофточке. Позевывая, она похлопала по губам ладонью, увидела незнакомого, сидящего у стола человека, покраснела, торопливо застегнулась.

– Здравствуйте, хозяюшка, – поднявшись и шагнув навстречу, сказал Яков. – Я к вам на постой проситься. Возьмете?

– Как муж скажет, – кинув быстрый взгляд на пустую телегу, неопределенно отозвалась молодуха.

Белокурая ее коса была уложена на затылке тяжелым узлом; натянувшие молочно-розовую кожу волосы у корней потемнели от пота, мелкие его бисеринки блестели на смуглом чистом лбу. От нее, как и от леса, исходил сладкий запах – травы, молодого крепкого тела, тепла недавнего сна.

– С мужем мы вроде договорились, – засмеялся Яков, стараясь поймать, немножко про себя забавляясь, ускользающий, чуть исподлобья взгляд ее серых с крапинкой глаз под нахмуренными русыми бровями. – А вы сами-то как?

– Мне что, места не жалко.

С крыльца, похныкивая, сошла босоногая лет трех девочка в розовом платьишке и, притихнув, прижалась к ноге матери, диковато поглядывая на Якова, на ее потном после сна носишке смешно цвела красная засохшая ссадина.

– Ну, давай знакомиться, – наклонившись, предложил Яков. – Меня звать дядей Яшей. А тебя?

Девочка уткнулась матери между колен, обтянув на ней юбку так, что она стала похожа на брюки; хозяйка опустила руку на стриженую белобрысую маковку, ответила, чуть добрея:

– Рая она.

– Ага, Рая! Сейчас я Раю чем-то угощу! – бодро, не умея разговаривать с маленькими, сказал Яков, радуясь про себя, что, предвидя подобные обстоятельства, догадался захватить гостинец.

Пощелкав запорами чемодана, он достал продолговатую коробку с ромашками, протянул девочке.

– На, Рая, держи!

Схватив коробку, девочка только на секунду показала серый с крапинками глаз под отцовской темной бровью и снова уткнулась в горячий сумрак материнских колеи.

– А что сказать надо? – спросила мать, оглаживая белую головенку.

– Пить, – запросилась Рая.

Хозяйка подхватила дочку на руки, пошла к дому.

– А вас как звать, хозяюшка? – поинтересовался наконец Яков.

– Клавой, – помедлив, отозвалась она, не оглянувшись.

Снова, как и в первую минуту, когда он появился здесь, Яков почувствовал себя немного нелепо. Хозяин умчался, не интересуясь ничем, кроме водки, хозяйка ушла, ни в какие разговоры, судя по всему, не собираясь вступать, чемодан стоит торчком, и деть его некуда, а еще есть хочется…

Философски усмехнувшись, Яков сел на скамейку, с наслаждением скинул сандалеты, с самым беспечным и независимым видом принялся разглядывать поляну, находя все новые и новые, не замеченные поначалу детали. Крутобокий стог сена, придавленный сверху двумя слегами, – за домом; приземистую закопченную баньку без трубы, по-черному, – по ту сторону дороги, под редкими соснами; и стоящие поодаль роспуски с железной бочкой, в каких обычно возят горючее, – для воды. Все имеется…

Рыжий, с белой звездочкой на лбу теленок появился откуда-то сбоку и, доверчиво уставившись на Якова, протяжно замычал. «Вот так-то, брат», – подмигнул ему Яков, почесал прикрытые мягкой шерсткой костяные бугорки.

– Бы-нь, бы-нь! – певуче позвала хозяйка, выйдя с ведром; напоив бычка, она опять ушла в дом, по-прежнему не взглянув на Якова, не сказав ни слова, – будто его и не было вовсе.

Лесник вернулся неожиданно быстро, энергичный. Легким шлепком отпустив лошадь, он выставил на стол две поллитровки, положил сдачу, весело крикнул:

– Кла-авк!

Она не замедлила выйти, неодобрительно покосилась на бутылки.

– Ну?

– Жена, – кивнул Тимофей Якову и, сочтя такое представление достаточным, объяснил, теперь уже ей: – Вот человек из Пензы. У нас пожить охотится. Ты как?

– Вы уже без меня столковались, чего ж спрашивать? – неопределенно, не соглашаясь и не отказывая, отозвалась Клавдия, маленькие свежие губы ее упрямо отвердели.

– Да я вас не стесню! Мне ведь ничего особенного не надо! – заторопился Яков, стараясь смягчить хозяйку. – Насчет молока там…

– Все подписано, – перебил Тимофей и, поиграв смоляными вытянутыми бровями, спокойно распорядился: – Тащи там чего, на скорую руку. Да квасу не забудь.

Клавдия молча ушла. Яков с некоторой опаской посмотрел ей вслед.

– Строгая она у вас.

– Кто, Клавка-то? – Тимофей ухмыльнулся. – Характер показывает. А ты чего выкаешь-то?

– Да так, с непривычки.

– Брось, не люблю. Да не больно я тебя и старше-то. – Он оценивающе оглядел Якова. – Тебе сколько? Четвертная-то есть?

– Двадцать шесть.

– А мне – тридцать первый, только-только четвертый-то разменял.

Хозяйка принесла початую сковородку жареной в яйцах рыбы, миску соленых огурцов и ушла снова. Яков спохватился, нагнулся над чемоданом.

– Я тушенки набрал, говяжья.

– Сиди, – без интереса отмахнулся Тимофей. – Ей вон и отдашь, в хозяйстве сгодится.

Во второй заход, все так же помалкивая, Клавдия принесла эмалированный, запотевший от холода чайник с квасом, каравай подового хлеба, вилки; семенящая за ней маленькая Рая, по-прежнему стараясь не смотреть на чужого дядю, поставила на скамейку два граненых стакана.

– Молодец, дочка! – похвалил Тимофей. – Дело знаешь.

– Выучишь, – сказала Клавдия, присев сбоку и взяв на колени дочку.

Тимофей промолчал, разлил водку, стукнул стаканом о стакан.

– Ну, давай – со знакомством.

Яков примерился – доза была для него велика, хотел спросить, почему не налили хозяйке, и промолчал. Чтобы не смотреть, как ловко, одним махом, выпил муж, она отвернулась.

– Ты чего это половинишь? – удивился Тимофей.

– Не могу, привычка. У нас насчет этого строго.

– А у нас вольно! – беспечно засмеялся Тимофей, смачно похрустывая огурцом.

– Больно уж вольно, – вставила Клавдия.

Тимофей опять смолчал, только покосившись на жену, потянулся налить по второй. Яков решительно запротестовал:

– Мне хватит, все.

– Дай ты человеку поесть, – вступилась Клавдия, хотя что-что, а уж закусывал Яков от души.

– Хватит так хватит, – согласился Тимофей.

Он выпил один, принялся за рыбу, выплевывая кости прямо на землю, поросший черной щетинкой подбородок его замаслился.

– Так ты, значит, машинистом?

– Да, машинист.

– На паровозе?

– Нет, на электровозе.

– Вон как! А мне, язви их, все электричество провести не могут. Я уж и столбы сам поставил.

– Без электричества, конечно, плохо, – поддакнул Яков.

– Летом-то еще ладно, темнеет поздно. А зимой надо бы. – Тимофей глотнул ледяного кваса, довольно крякнул и простодушно кончил: – Намерзнешься в лесу, придешь по-темному, только и удовольствия: тяпнешь да с бабой пораньше завалишься.

Клавдия густо покраснела; гневно блеснув потемневшими глазами, она резко поднялась, унося дочку прямо с куском рыбы в руках.

– Зря ты так при женщине, – осторожно упрекнул Яков.

– А чего? – чуть опешив, искренне удивился Тимофей. – Чай, житейское. Что она – девка, что ли?

В глубине души неприятная сцена покоробила Якова, в довершение он немножко захмелел и не удержался, припугнул:

– Смотри, будешь так относиться – без жены останешься. Найдет кого поласковей.

– Чего?.. Да кому она с дитем-то нужна? Их вон, девок-то, сейчас – хоть пруд пруди. Не-ет. У нас в деревне насчет этого строго. Случись чего, – черные цыганские глаза Тимофея глянули трезво и жестко, – разговор короткий. Топор вон, и голову напрочь!..

Он приложился к чайнику с квасом, блаженно отпыхнул.

– Это тебе, парень, не город. Туда я сам, бывает, приеду, выставлю на постоялом литр – и отказу нет. Ну, по маленькой, что ли?

– Я – нет, – чем-то задетый, снова отказался Яков.

Сунув опорожненную бутылку под стол, Тимофей открыл вторую, налил, помедлив, поменьше полстакана. По понятиям Якова, лесник давно уже должен быть бы в дымину пьяным, но на этого лесного чертяку вино, наверно, не действовало. Крякнув, он дочиста вымазал куском хлеба пустую сковородку, гибко подтянулся.

– Все. Теперь ты гуляй, устраивайся, а я кой-чего поделаю, и в баню пойдем. Всю дурь как рукой и сымет.

Договорились, что спать Яков будет на сеновале; его особенно устраивало то, что забираться туда можно не через двор, а снаружи, по лестнице, приставленной позади сарая. Получилось что-то вроде отдельной комнаты.

Солнце закатилось за верхушки сосен, но жара еще не спала, стала даже будто плотнее, ощутимей. Яков побродил по лесу, поел мелкой сладкой земляники и вернулся, когда тени стали уже гуще и между деревьев легонько засинело.

После бани чаевничали под сосной – неторопливо, долго. Тимофей успел побриться, выглядел свежим и трезвым, как стеклышко, довольно и шумно схлебывал с блюдца. Яков отдыхал, прислушиваясь к глубокой непривычной тишине, разливающейся по земле вместе с сумерками.

– Славно у вас тут.

– Жить можно, – согласился Тимофей, по-своему, более практически, истолковав слова Якова. – Ты глянь вот: молоко, масло, яйца, картошка – все свое. Квартира бесплатная, дрова не купленные.

– Все и счастье, – негромко сказала Клавдия; с непросохшими волосами, собранными лентой в один пышный узел, в коротком старом платье без рукавов, устало положивши руки на стол, она была сейчас какая-то тихая, кроткая, без своей дневной отчужденности.

– А что, мало тебе? Погнулась бы, как бабы, в поле.

– Будто я и не работала там.

– Забыла, значит. – Тимофей отставил чашку, сладко потянулся. – Ну ладно, на боковую пора. Ты, парень, на сеновале, смотри, огнем не балуй. Сено – что порох.

– Нет, конечно.

– То-то. – Тимофей поднялся, положил руку на плечо жены. – Пошли, хозяйка.

– Сейчас, приберусь тут. – Клавдия сделала неуловимое движение, словно хотела освободиться от руки мужа.

– Ладно, ладно. Никуда самовар не денется, не впервой.

Клавдия послушно встала, пошла за мужем, чуть сутулясь, – так, будто тяжелая рука его продолжала лежать на ее плече…

Яков покурил, продолжая прислушиваться к непривычной, какой-то абсолютной тишине, от которой даже звенело в ушах, глубоко, сам не зная о чем, вздохнул. Далеко, где-то внизу, обозначилась рассеянная покачивающаяся полоса света, превратившаяся вдруг в золотой сноп автомобильных фар, и тут же погас; темнота стала плотнее, неразличимо, в одно, заливая и землю и беззвездное небо.

Нащупав в темноте ступеньки лестницы, Яков поднялся на сеновал. Навстречу ударил крепкий запах сухой травы; рука тотчас ощутила прохладу простыни, положенной поверх чего-то мягкого. «Смотри-ка, молчунья, а позаботилась», – раздеваясь, благодарно подумал он о хозяйке. Вообще они ему оба понравились: и Тимофей – грубоватый, конечно, выпивоха, но мужик неплохой; и Клавдия – молодая, строгая, полная сдержанности, которая не только отпугивает, а скорее вызывает уважение. Похоже, что между ними не всегда все ладно бывает, – может быть, из-за той же водки, – но это Якова уже не касалось, спасибо, что приняли…

Внизу, в конюшне, домовито фыркнула лошадь; Яков улыбнулся, разбросил руки, под которыми зашуршало сено, и тотчас стремительно полетел в легкое желанное забытье.

2

Когда утром, в одних трусах, Яков в тени за сараем делал гимнастику, возвращающийся уже из лесу Тимофей – с кирзовой полевой сумкой через плечо, взмокший – на ходу обронил:

– Ты штаны-то надень. Баба все же в дому.

Вот чудак, как будто он сам не понимает!

Захватив полотенце, Яков спустился к речке и, к удовольствию своему, пройдя чуть подальше родника, обнаружил омуток. Когда он забрел в него, поминутно подскакивая – так знобко била по каменистому дну ключевая струя, – оказалось, что при желании тут раза два можно даже махнуть саженками. Натешился он вволю и потом с наслаждением вывалялся в мелком горячем песке. Все, застолбили местечко!..

Пока Яков купался, Тимофей позавтракал и сидел у стола, явно поджидая Якова; от него, с утра пораньше, слегка уже попахивало, глаза довольно блестели.

– Садись, заправляйся, – кивнув на стопку блинов, крынку молока и миску с янтарным растопленным маслом. – Допьешь? Немножко тут от вчерашнего осталось.

– Нет. Спасибо.

– Тогда прикончу уж. – Под столом забулькало; он быстро выпил, заел куском блина, подмигнул. – А силен же ты дрыхнуть! Мы с Клавкой чуть свет на ногах. – Тимофей что-то тянул, медлил и, так как Яков ни о чем не догадывался, выложил наконец впрямую:

– Ты знаешь что? Четыре рубля, что от сдачи вчера остались, – ты дай мне их. Сочтемся при расчете.

– Конечно, конечно. Скажи, сколько надо, – я все отдам.

– Это потом, это ты с ней, – заторопился Тимофей, завидев на крыльце жену. – Ей только молчок, лады?

Проворно сунув в карман деньги, он поднялся, заговорил громко и независимо:

– Ты сейчас куда? В лес?.. Ну и правильно. Погуляй до обеда. В том вон углу ягод этих – прорва!..

Кофточка и белая косынка Клавдии мелькали в раскрытом окне, но из дома она не выходила. Похоже, это она ждала, пока Яков позавтракает, чтобы убрать со стола, а он в свою очередь терпеливо поджидал ее – окончательно договориться об условиях и отдать деньги.

– Хозяюшка!..

Она вышла, вытирая цветным фартуком мокрые руки, поздоровалась.

– Позавтракали?

– Да, спасибо. Очень вкусно! – Взяв инициативу в свои руки, Яков тут же протянул ей деньги: – Это возьмите, пожалуйста. На расходы.

Клавдия приняла деньги, свежие ее щеки до самых ушей зарумянились; оставив зеленую пятидесятирублевую бумажку, она решительно вернула Якову две десятки.

– Хватит, и так много. – И, пряча взгляд, стыдясь того, что говорит, попросила: – Тимофею, если спрашивать станет, ничего не давайте.

– Ладно, – посмеявшись про себя, второй раз за сегодняшнее утро пообещал Яков, хотя просьбы жены и мужа по сути своей не совпадали.

Разговаривая, Яков никак не мог поверить, что стоящая перед ним молоденькая симпатичная девчонка с русыми нахмуренными бровями и маленькими, только природой крашенными губами, – женщина, мать: старше ее самое малое лет на пять, он вдруг почувствовал, как ненатурально звучит его обращение на «вы», да еще это нелепое – хозяюшка, – легко перешагнул через условность.

– Подожди, сейчас я еще тушенку сдам.

Он принес чемодан, намереваясь опростать его в доме, – Клавдия, по-прежнему стоя на крыльце, наклонилась, подставила фартук. И тотчас из-за ее плеча выглянула любопытствующая моська Раи; после бани засохшие ссадины на ее носишке слетели, на их месте остались смешные рябоватые полоски-следы. Яков подмигнул ей – белобрысая головенка немедленно скрылась.

Ну слава богу, как говорят: со всеми деликатными переговорами покончено, впереди – полная свобода и никаких обязанностей!

Не разбирая дороги, Яков забрался в чащу, на первой же полянке лег, раскрыл книгу. Толстенная «Сага о Форсайтах» увлекла его еще дома; за несколько дней он дошел только до половины первого тома, а второй, такой же объемистый, лежал в чемодане. История династии Форсайтов разворачивалась медленно, неторопливо и – по контрасту, что ли, – привлекала Якова. Можно ли жить так теперь? Разве что в такой глухомани, как здесь. Да и то – если ты в отпуске… Как бы из отдаления, со стороны, Яков окинул мысленно свою жизнь – с ежедневными, в несколько сотен километров поездками, собраниями, заседаниями, с кино и пляжем, с горячими спорами, множеством встреч – и присвистнул. Да, темп не тот: по сравнению с теми временами, когда жили Форсайты, жизнь неслась теперь так, что в ушах гудело! Поэтому и тянет человека к морю, на речку, в лес из городов, раскаленных, как железная крыша, – летом и с черным, покрытым копотью снегом – зимой. А тут вон какая благодать!

Отложив книгу, Яков лег на спину, подложил руки под голову.

Безостановочно струилась, текла, оставаясь на месте, высокая синева, тончайше вызолоченная солнцем; врезанная в эту синеву, неподвижно, не шелохнувшись, висела узорная листва деревьев, где-то вблизи трудолюбиво отстукивал тире и точки лесной связист – дятел, тоненько высвистывали синицы, и от этих ненавязчивых естественных звуков зеленое безмолвие было живым, радостным, успокаивающим…

Проснулся Яков от того, что стало жарко: поднявшееся в зенит солнце отыскало его и на укромной поляне. Опершись на локти, он подвинулся в тень, коснулся щекой прохладной травы и засмеялся: прямо у его глаз, на тонкой согнутой ножке, висела крупная земляничина. Может, она и покраснела, пока он дремал? – один пупырчатый бочок ее был еще бело-сизым.

Благородные Форсайты обедали поздно, они вполне могли подождать, а Яков не прочь уже был бы подкрепиться. Зря, наверно, с блинами поскромничал – половина стопы осталась!..

Он еще не вышел из лесу, когда услышал громкие незнакомые голоса. Не показываясь, Яков раздвинул кусты и не узнал тихой усадьбы.

У дома стояло несколько подвод. Рядом со стогом сена, что высился у сарая, поднялся второй. Громко разговаривая, под сосной, во главе с Тимофеем, сидели мужчины, один из них, с седыми усами, – в черной тюбетейке. Звенели стаканы, застольная беседа была в полном разгаре.

Яков обогнул поляну, забрался на сеновал. Он немножко злился и сам же над собой подтрунивал. Пообедал, называется!.. Кажется, он опять задремал; во всяком случае, когда он очнулся, ни голосов, ни лошадиного ржания уже не было слышно.

– Ты где это пропал? – хмельной широкой ухмылкой встретил его Тимофей, укладываясь на свое излюбленное место – в телегу, на мягкую привядшую траву. – Жалко!.. А мы тут гульнули.

Он смачно зевнул, вытянулся. Ожесточенно выскабливающая стол Клавдия на секунду оглянулась, шарахнула на доски целое ведро воды…

Вообще Яков вскоре убедился, что дом лесника навещают довольно часто, и посетители, по простейшему признаку, делятся на две категории: тех, кого Тимофей угощает сам, и кто угощает его. Вторых было больше: от лесника зависело, где и какую делянку отведет он под заготовку дров, разрешит ли накосить сена: на поллитровки в этих случаях не скупились. Сам же угощение, покрикивая на жену, Тимофей ставил своему лесному начальству и тем, кто оказывал ему услуги по хозяйству. Любопытно, что и с теми, и с другими Тимофей вел себя совершенно одинаково: не угодничал перед старшим лесничим, приезжавшим на «газике», не заносился перед просителями – выпивки проходили просто, деловито, как нечто само собой разумеющееся.

– Ловчишь ты, мужик, – поневоле разобравшись во всей этой нехитрой механике и, главное, по дурацкой своей привычке вмешиваться не в свое дело, сказал однажды Яков.

– Это чем же? – удивился Тимофей. – Люди ко мне с уважением, и я к ним. Видал, какой татары мне стог сгрохали? Так что ж я им – бутылку пожалею?

– Да ведь незаконно.

– Почему? Билеты у них выправлены, бумажки на руках – все честь по чести. У меня вон ни одного самовольного порубщика нет. Не то что у других. Закон я знаю. Все по-людски.

Черные цыгановатые глаза Тимофея глянули на Якова умно, жестоковато.

– Ты что ж думаешь: взятки беру? Погляди у меня в дому – много я добра натащил?

Это было правдой. В доме, срубленном, как и все деревенские избы, на две половины – кухня и горница, – стояли только кровати, большая железная и маленькая деревянная, дешевый комодик и стол. Пожалуй, единственное, что отличало жилище, была ревниво поддерживаемая, прямо-таки стерильная чистота марлевых занавесок, до блеска вымытых окон, прохладных крашеных полов, прикрытых самоткаными половиками. Излишеств тут не было…

– А начальство зачем поишь? – настаивал Яков.

– Бутылку-то на троих? – усмехнулся Тимофей. – Натряслись за день по нашим колдобинам, заехали – как же людей не покормить. У нас в лесу ресторанов нет. И по делам заодно потолковали. А как же?

На все вопросы у Тимофея немедленно находились убедительные ответы; чувствуя внутренне свою правоту, Яков ничего не мог противопоставить их незамысловатой житейской непробиваемости, рассердился и на себя, и на Тимофея.

– Без бутылки, значит, нельзя? Жене-то вон твоей не нравится.

Тимофей снова – теперь уже с добродушной хитринкой – ухмыльнулся.

– А ты когда видал, чтоб хоть одна баба, если сама, конечно, не заливает, мужика уговаривала: выпей с устатку!.. Их слушать – на корню засохнешь.

Переливать из пустого в порожнее ему, видно, надоело, он поднялся.

– Не спорь лучше. Как ты к людям, так и они к тебе, помяни мое слово. – И с обидной прямолинейностью заткнул своему оппоненту рот: – Тебя послушать, так и тебя пускать-то не надо было. А ты попросился – пожалуйста, живи!..

Может быть, с этого разговора, а может быть, незаметно и раньше убедившись, что Яков по части выпивок не компаньон, Тимофей утратил к нему интерес. Иногда Якову казалось, что вначале Тимофей относился к нему внимательней еще и потому, что просто-напросто присматривался, не поглядывает ли постоялец на его молоденькую жену, возможно, виноват в этом был и сам Яков, как-то неосторожно пошутивший, что женщина, если с ней обращаться грубо, может найти кого и поласковей. Во всяком случае, Тимофей, бывало, за день несколько раз наведывался домой, обычно окликал его. Пропадая с утра до вечера на речке или в лесу, Яков иногда отзывался, иногда – нет; домой он приходил только вечером, в сумерках, не считая обеда, когда семья лесника была в сборе. Клавдия же тем более не могла подать никакого повода даже для малейших подозрений. «Доброе утро», «на здоровье», настороженный, чуть исподлобья взгляд – вот, пожалуй, и все их изначальные отношения после знакомства. Да за жену, вероятно, Тимофей и не беспокоился: возможно, тут действовали свои деревенские законы и понятия, при которых и шутка насчет топора могла быть не шуткой… Так или нет, но в неурочное время показываться дома Тимофей перестал, как и перестал обращать внимание на Якова, словно того и не было.

А с Клавдией Яков постепенно разговорился, как это и должно было случиться, если люди живут рядом, хотя один из них по натуре замкнут, а второй не делает никаких попыток к сближению.

Как-то он вернулся из лесу раньше, чем обычно. Запаздывая с обедом, Клавдия метнулась с крыльца, схватила колун и умело ударила по березовой плахе.

Яков молча отобрал колун, легко развалил плаху надвое.

– Спасибо, – кивнула Клавдия, минуту спустя набрав тонких поленьев, и не упрекнула, а объяснила: – Опять Тимофей забыл.

Радуясь возможности поразмяться, Яков наворотил целую гору дров, рубашка на его плечах взмокла.

– Хватит, хватит, куда столько! – снова выйдя из дому, остановила его Клавдия.

– Пускай сохнут. – Яков опустил колун, вытер лоб. – Не женская это работа.

– В деревне ко всему привыкнешь, – тихонько, не жалуясь, сказала Клавдия. – Разве же его каждый день дождешься?

Молчание было нарушено, Яков поинтересовался:

– Все спросить хочу: сколько тебе лет?

– Мне? – Серые с крапинками глаза глянули на него удивленно и тотчас ушли в сторону. – Двадцать один… скоро будет.

– Это когда же ты замуж-то вышла?

Чистые щеки Клавдии до самых висков порозовели.

– В семнадцать.

– А что ж так рано?

– Ну как рано? – Клавдия помялась, говорить неправду она, видимо, не умела. – Мать схоронили, отец другую привел… Тимофей и посватался. Первый парень на деревне был.

Она неприметно усмехнулась, или, может быть, Якову это только показалось.

– А не скучно тут все время жить?

– Привычно… Да и скучать-то некогда: весь день на ногах. – Клавдия прислушалась, темно-русые брови ее чутко взлетели. – Похож, едет…

И торопливо ушла, захватив еще несколько поленьев.

Скучать ей действительно было некогда. Чуть свет, когда над низиной клубился туман и холодными зернами росы блестели травы, она доила корову; потом прибиралась по дому, стирала, готовила обед, по пятам за ней, требуя внимания, следовала дочка. В полдень, когда зной становился особенно тягучим, просто нестерпимым, всякая жизнь на усадьбе стихала, под вечер все начиналось сызнова – корова, скотина, чай, ужин, посуда… Тимофей помогал ей только тем, что доставлял дрова да с утра привозил с родника в железной бочке воду. Поставленная вначале в тени, а потом оказавшись на самом пригреве, вода вскоре едва ли не кипела, и Клавдии приходилось не один раз сходить и на колодец.

Возвращаясь с речки, Яков помог ей вынести в гору два тяжелых конных ведра. Не зная, куда деть пустые незанятые руки, она шла за ним, от неловкости конфузясь.

– Не заведено у нас, чтоб мужчина воду носил.

– Плохо, что не заведено.

Чем лучше Яков узнавал ее, тем больше нравился ему ее терпеливый, услужливый характер с угадываемой за этими чертами мягкого человека стойкостью в чем-то самом основном. Внешняя, по первым впечатлениям, ее замкнутость, сдержанность оказывались на поверку не чем иным, как обычной застенчивостью: почти четыре года на отшибе от людей что-нибудь да значили.