Текст книги "Роман по заказу"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Грохнул такой шквал, что показалось, в тяжелых золоченых рамах вздрогнули даже бестрепетные. Пылали ладони у Анны Васильевны. Вот он какой – Адам!..
– Что сказать еще? – вслух размышлял Адам. – Я привез вам презент – свои книжки. По терапии. И очень горжусь, что одну из них переводят на ваш язык.
Опасаясь, что не дадут договорить, он поспешил предупредить:
– Нет, я ничего не открыл. Просто практика. Хотя печальная, тяжелая. Правда, правда, я не стал знаменитым, как Саша Алмазов… – Азартно, вместе со всеми наколачивающий в ладони, забывший о своем высоком звании, академик Алмазов от неожиданности громко крякнул. Адам, опережая нарастающий гул, с гордостью закончил: – Алмазов – это знает Европа!..
– Вот и все, – когда установилась относительная тишина, сказал Адам, разводя руками. – У меня есть сын – двадцать лет. И на будущий год он приедет учиться к вам. В вашу альма-матер. Спасибо, друзья.
Зал еще гремел, когда Адам вернулся на свое место и обнаружил, что оно занято пересевшей Зейнаб. Словно невзначай дотронувшись до ее плеча, благодарно сжав его, Адам сел рядом с Анной Васильевной. Маскируя эту маленькую перестановку от посторонних, хитрые черти врачи потому-то, наверно, так долго и аплодировали.
– Слово предоставляется… – Поднявшись, Алмазов объявил следующего оратора.
– Ани, – тихонько сказал Адам, протягивая бумажный пакетик с торчащими из него тонкими деревянными палочками, – я немного опоздал. В Москве трудно стало купить волшебные петушки. В кондитерских их не продают…
Любанька
Она появилась из-за деревьев неожиданно и бесшумно, как неожиданно и бесшумно возникает на ветке любопытствующий воробышек: только что его еще не было, и вот он уже есть – рыжий, непоседливый, скачущий на ветке и поблескивающий черными бусинками.
– Вы домик строите? – тоненьким чистым голосом спросила она, не слезая с велосипеда.
– Что? – Сергей Иванович оторвал взгляд от доски, которую строгал. – Да, домик, домик…
Дерево, материал требует внимания, глазу, с детьми Сергей Иванович вообще не общался и посчитал, что на том разговор и закончен. Нисколько не обескураженная таким небрежным ответом этого высокого лохматого дяденьки, интуитивно сознавая свое женское превосходство, девчушка вежливо спросила:
– Покараульте, пожалуйста, мой велосипед – я цветочки пособираю.
– Что? – во второй раз, только еще больше, удивился Сергей Иванович и только сейчас разглядел – от удивления же – свою собеседницу.
Лет этой настырной особе было пять-шесть, не больше; коротко остриженная, в сиреневом сарафане, она сидела на своем двухколесном самокате, уперев в землю худенькие ноги, и смотрела на него круглыми ясными глазами, словно спрашивая: неужели непонятно, о чем я говорю?
– Ладно, покараулю, – послушно согласился Сергей Иванович; отложив рубанок, он чуточку растерянно смотрел, как она шла по поляне, наклоняясь и показывая красные трусики.
«Авдониных, что ли? Да нет будто – у тех дети постарше. Покараульте, говорит. Будто здесь, на окраине города, в лесу, можно сказать, велосипедишко ее кому-то нужен, – от взрослых, поди, наслушалась…»
Много позже, вспоминая свое знакомство, с которого в жизни Сергея Ивановича началась какая-то новая полоса, он удивлялся, как эта кроха не убоялась его, с виду такого дико́го и смурого. Где-то слыхал, что собаки и дети безошибочно различают, добрый человек или нет, – похож, правильно. И еще, вспоминая, думал о том, что поразила она его даже не смелостью, с которой подошла к нему, не уверенностью, с которой не то чтобы попросила, – велела покараулить свое сокровище, а своим тоненьким голоском. Так же будто тоненько и чисто позвякивал бубенчик, что мать вешала на шею Милавки, выгоняя ее пастись в лесу, – отзвук далекого сельского детства ненароком что-то шевельнул в его дремучей и спокойной душе…
Солнце стояло в самом зените – пора уже было подзакусить, все равно заминка получилась. Сергей Иванович расстелил в тени под дубом газету, выложил из авоськи вареные яйца, колбасу, хлеб, снова чуточку удивившись себе, окликнул бегающую неподалеку малышку:
– Давай обедать, что ли.
– Давайте, – охотно согласилась она, опустившись на корточки и наблюдая, как он аккуратно, толстенными кусками, режет колбасу.
– Тебя как же звать?
– Люба. А вас как?
– Меня-то?.. Сергей Иванович – дядя Сережа, значит.
– Сергей Иванович, – девочка выбрала почему-то имя-отчество, а не более короткое и удобное вроде бы обращение, и легко – правда, что как воробышек, – вспорхнула с места. – Я сейчас…
Взявши было хлеб, Сергей Иванович положил его обратно, покачал крупной, черной с проседью головой. Чудно! Поджидая, он прилег, одобрительно – в который раз – огляделся. Славное место выбрал себе для дачи его заказчик – генерал. Метрах в двадцати отсюда, вытянувшись вдоль старого русла реки и уткнувшись в смешанный – дубняк пополам с осиной – лес, заканчивался город – Самоволовка, так называли окраину, потому что строились здесь когда-то без разрешения и без планов. А с этой поляны, отведенной генералу, начинался казенный лес – уважили отставника: плохо ли пожить летом в тиши да у речки! Сиди себе и пиши воспоминания, устал – иди на берег с удочкой, позабавься… С генералом Сергей Иванович познакомился, а потом и подружился, оказавшись соседом по квартирам, полученным в новом доме. С той лишь разницей, что у генерала – четыре комнаты, а у Сергея Ивановича – одна. Да и той – на двоих-то – с лишком. Кухня, прихожая, ванная, к тому же еще комната восемнадцать метров, – в первые дни, после своего подвала, они с женой чуть в дверях не плутали! Генералу он помогал устроиться – кое-что по столярке, заходил к нему за книгами – сам зазывал, в последнее время нередко сидели по вечерам во дворе на скамейке. Оба молчуна – очень душевно беседовали… С весны сосед и уговорил построить ему дачу; подвернулся отпуск, в свои сорок девять годов Сергей Иванович ничем не болел, маяться от безделья не привык и, когда первый раз генерал свозил его сюда, сразу согласился.
Девчушка принесла в подоле сарафана три зеленых огурца, большой бурый помидор и, выложив поклажу на газету, внося свою лепту, с достоинством уселась рядом.
– Где ж ты взяла это?
– Бабаня дала.
– А ты чья же будешь?
– Да Николаевых я, – объяснила девочка, сосредоточенно обдирая кожуру с колбасы.
– Не Володьки ли? – Сергей Иванович немедленно поправился: – Не Владимира ли, говорю?
– Ага.
– Вон оно что. – Оказывается, он знал и бабушку и отца ее – дом их стоял вторым с краю, на самом берегу; каждое утро Сергей Иванович черпал у них в колодце ведро воды – на весь день. Отец девочки, молодой, с рыжинкой детина, появлялся по выходным – он где-то плотничал с бригадой в районе – и всегда хмельной. – Так что ж я тебя никогда не видал?
– Я с мамой живу, в городе.
– А вы что ж, не вместе, что ли? – не сразу дошло до Сергея Ивановича.
– Папа в тюрьме сидел, а мама опять поженилась, – ответила девочка, да так просто, что Сергей Иванович густо крякнул. Вот паскудство – наделают детишек, а потом мудрят!..
– За что же сидел? – наверно, не так и, наверно, зря спросил он, проникаясь вдруг запоздалой неприязнью к человеку, которого видел всего два раза и который оба раза, белозубо скалясь, предлагал скинуться на половинку.
– Подрался, побил кого-то. Он – си-ильный! – Круглые синие глаза девочки под высокими бровками глянули на него с гордостью. – Он с бабушкой хотел забрать меня. Да мама не отдает!
– А сюда-то пускают, выходит?
– Ее в роддом отвезли. У нее вот такой животик, – обеими руками – с хлебом в одной и куском колбасы в другой – девочка очертила перед собой целую гору. – А когда разродится, меня обратно заберут.
«Черт-те что!» – снова, теперь уже мысленно, ругнулся Сергей Иванович.
– Ты ешь хорошенько, ешь. А то… – Он чуть было не сказал: а то настоящим мужиком не станешь, как привычно наставлял за обедом в заводской столовой своего ученика, и вовремя спохватился.
Покосившись из-под густо нависших бровей, он поразился, какая она – вблизи – маленькая, легонькая; с худенькими незагорелыми плечами, поцарапанными коленками и тоненькими, с голубыми жилками руками, – все в ней будто неправдашнее и все, однако, настоящее, живое. Хрустя огурцом, она отвечала ему спокойным и дружелюбным взглядом.
– Ну, вот и поели, – и, долго примериваясь, выбрал наконец самое подходящее имя: – Люба́нька.
Уважающий во всем порядок, Сергей Иванович принялся заворачивать в газету яичную скорлупу, крошки; девочка, любопытствуя, дотронулась до его руки, погладила овальный, чуть лиловатый, как начавшая зреть слива, ноготь.
– Почему у вас такие большие ногти?
Сергей Иванович на какое-то мгновение замер, почувствовав, что от прикосновения ее розовых приплюснутых пальчиков у него защекотало, и почему-то не под ногтем, а в горле.
– Такие уж уродились. – И, сглотнув этот щекочущий комок, поднялся.
Остаток дня, работая, Сергей Иванович нет-нет да и останавливался, словно прислушиваясь к самому себе, качал головой. Поди ж ты, разговорился как! Да еще с кем? – с крохой. Своих детей у него не было; получалось так, что не было их – по крайней мере, таких маленьких, и у соседей, – эта сторона жизни никогда не касалась его. Кроме того, в представлении Сергея Ивановича именно с ребятишками были связаны всякие недоразумения и неприятности: после них-то чаще всего и приходилось ему вставлять разбитые стекла, чинить поломанные заборы или еще что-нибудь подобное делать. К детям, к детству, говоря коротко, он давно уже относился как к маложелательной, хотя, конечно, и неизбежной стадии, только преодолев которую человек становится тем, кем он должен быть и для чего появляется на свет, – работником… Усмехнувшись, он посмотрел на свои ногти: действительно большие. И задумчиво, удивляясь, что обращает внимание на такую ерунду, помял на конце пальцев плоские наплывшие мешочки, которыми чувствовал на ощупь каждую шершавинку на дереве и ловко, не роняя, зажимал ими самый мелкий шурупчик… На следующее утро, когда Сергей Иванович, стоя на козлах, зашивал фронтон, внизу снова раздался знакомый тоненький голосок:
– Сергей Иванович, здравствуйте, это я.
– А, Любанька пришла!
Вбив гвоздь, Сергей Иванович спрыгнул, стянул с головы сделанную из носового платка повязку, защищающую от солнца, – в ней, наверно, он совсем страшилище! И, радуясь своей предусмотрительности, достал из кармана квадратик шоколадки:
– Держи-ка.
Люба – она была сегодня в том же коротеньком сарафане, но с голубой лентой в светлых волосах – на всякий случай уточнила:
– Это мне?
– Тебе, тебе.
– Спасибо, – поблагодарила она, и получилось это у нее так степенно, по-взрослому, что Сергей Иванович, старый сучок, умилился. Вот ведь человечек!
Девочка доверительно поделилась всеми своими новостями – что ходила вчера с бабушкой в баню, что вечером приехал отец, а сегодня утром видела в лесу настоящую белку. Сергей Иванович забрался наверх, тихонько засвистел, что случалось с ним в самых исключительных случаях. Работалось сегодня на удивление: заранее напиленные по размеру доски ложились плотно, фаска в фаску, гвозди входили в податливую древесину с двух ударов – как в масло. Внизу, прислоненный к дубу, стоял, поблескивая спицами, велосипед. Любанька то прибирала щепки и стружки, тоненько напевая, то бегала по поляне, мелькая за деревьями, – все это создавало у Сергея Ивановича неведомое прежде ощущение какой-то наполненности, значительности.
Потом они обедали: Сергей Иванович – с аппетитом, не спеша и обстоятельно, Любанька – скорее за компанию; поклевав, словно воробышек, она грызла огурец, не признавая ни ножа, ни соли, весело щебетала. Не особо вникая, Сергей Иванович слушал ее, как слушают, не особо вникая, в лесу птиц; два синих ласковых солнышка поминутно касались его обычно замкнутого резкого лица, и оно отмякало, – Сергей Иванович сам чувствовал это какими-то непривычно расслабленными мускулами.
– А вон папка идет! – сказала Любанька.
В хороших шерстяных брюках, в белой рубашке с засученными рукавами, небритый, с подпухшими веками и все-таки молодой и статный, Володька, как звал его прежде Сергей Иванович, опустился на траву, усмехнулся – вместо приветствия:
– Чего ж ты и в выходной вкалываешь?
– Надо.
– А может, это – сообразим? – щелкнул себя по горлу Владимир.
– Нет уж, уволь.
– А я вот, видишь, гуляю! – Куражась, Владимир небрежно ерошил светлые волосы дочки, стоявшей рядом, она терлась щекой о его широкую ладонь, синие, устремленные на Сергея Ивановича глаза ее сияли. – Неделю вкалываю, воскресенье – мое, отдай!
– Все калымишь, – с внезапной неприязнью сказал Сергей Иванович.
– Будто ты не калымишь?
– Я от уважения, – объяснил, как вбил гвоздь, Сергей Иванович, считая, что этим все сказано.
– Деньги-то за уважение возьмешь? – ухмыльнулся Владимир.
– Возьму. Потому что – труд.
– Вот, вот! Не один получается… – Владимир беззлобно выругался.
Сергей Иванович недобро крякнул.
– Ты брось это паскудство! – По его крутой скуле, взбухая, катился желвак. – При ней-то – олух!
– К ней не пристанет, – беспечно отмахнулся Владимир. – Верно, дочка?
К ней действительно не приставало – девочка смотрела на Сергея Ивановича все так же кротко, только маленькие губы ее были сейчас поджаты. Сергей Иванович сказал еще жестче:
– Все одно – паскудство. Понял?
Пропустив замечание мимо ушей или сделав вид, что оно его не касается, Владимир поинтересовался:
– Чего ж хозяина твоего не видать?
– Приболел, – помедлив, нехотя отозвался Сергей Иванович. – С сердцем что-то.
Любаньку окликнула бабушка; стоя у забора, она издали звала ее протяжно и настойчиво, как кличут телят:
– Люб, Люба, Люб!..
Владимир легонько подтолкнул дочку в спину.
– Беги, пойдешь с бабкой в город.
– Зачем, пап? – В глазах девочки мелькнула тревога.
– Мать проведаешь и назад придешь, – успокоил отец. Проводив ее взглядом, он как-то по-человечески, без куража сказал: – Вот такая, мужик, получилась чертовщина. Была баба, да скурвилась. Ровно ей в подол горячих углей насыпали – году потерпеть не могла.
– Слыхал…
– Слыхал, да не все. Пацана вчера родила… Дал матери трешку – велел отнести чего-нибудь. Хрен с ней! – Владимир великодушно махнул рукой, признался: – Обидно – променяла-то на кого! Хоть бы мужик был – так, полоумок какой-то в очках. А дочку вот – не отдают, такую их!..
Говорил он, пересыпая матерком. Сергей Иванович морщился и опять не стерпел:
– Ну что ты все хорошие слова в дерьме вывалял – тьфу! И что тебе дочку отдавать, когда ты пьешь да лаешься?
– Иди ты!.. – снова ругнулся Владимир, поднимаясь; из-под набрякших век синие, как у Любаньки, глаза его глянули трезво и насмешливо. – Все ведь учат! Чужую беду – руками разведу. Правда что!..
Шел он покачиваясь, модные брюки его были мяты, с каким-то неопрятным пятном на самом видном месте; вблизи, чудилось, от него все еще сохранялся муторный запах перегара, и все-таки Сергей Иванович смотрел ему вслед с невольной завистью. Шалопут – и такую дочку заимел!..
Занявшая столько внимания и мыслей Сергея Ивановича Любанька вернулась к вечеру – возбужденная, вся какая-то взъерошенная, с капельками пота на носу.
– Сергей Иванович, а у меня маленький братик народился!
Объявлено это было так важно, словно маленький братик появился по ее желанию и настоянию; смутно от чего-то оберегая ее, Сергей Иванович затаенно вздохнул. «Эх, глупышка, глупышка! Еще неизвестно, будет ли тебе лучше от того, что появился этот братик…»
– Пришли в роддом, а там – народу! – торопясь, выкладывала девочка. – Бабаня купила винограду, а мама его назад прислала. Пишет, чтоб я съела, у ней все есть. Стали уходить, а тут отец пришел – который неродной. Тоже всего принес…
– Хороший он? – спросил Сергей Иванович, сам еще не понимая, зачем это ему нужно знать.
– А у меня и бабушки две, – ответила Любанька. – Только другую я никогда не видела. Она старенькая. Живет в деревне, и ее не берут. Неродной отец говорит: и так тесно.
Круглые, в темных ресничках глаза Любаньки смотрели так ясно, что Сергей Иванович, не выдержав, отвернулся, себя же и обругав. Что ж он хотел услышать: что в новой семье девочке лучше, что она привязалась к приемному отцу и можно быть спокойным за нее? Вранье все это! – хмурясь, отвечал он сам себе. Какой настоящий отец ни забулдыга – отец он, как не бывает и второй матери. Ни Владимира, по дурости своей попавшего в тюрьму, ни тем более бывшей жены его, которую никогда не видел, Сергей Иванович не жалел – сами большие, пускай сами и разбираются, расхлебывают. Паскудство, что во все это безвинно малышка втянута; ей ласка, внимание нужны, а ее перекидывают из одной семьи в другую – как вон мячик…
Утром Любанька встретила Сергея Ивановича сомнениями.
– Я все думаю, думаю, – говорила она, прижав указательный палец к щеке, – родной мне братик или нет? Девчонки говорят – неродной. Но мама-то моя – родная. Как тогда? А папе моему братик совсем чужой, да?
Крякнув, Сергей Иванович протянул ей плитку шоколада – в этот раз подарок только продлил ее раздумья.
– Сергей Иванович, а почему вы мне шоколадки носите? Я же вам неродная.
Девочка смотрела пытливо и требовательно. Сергей Иванович смешался.
– Ты это… Ты не думай, играй. Если разобраться, все люди друг дружке – родня. Не чужие… А мы с тобой подружились к тому же. Верно?
Чем-то его ответ удовлетворил Любаньку, нахмуренные ее бровки разгладились. Чтобы еще больше отвлечь ее, Сергей Иванович разобрал внутри дачи, заваленной досками и брусьями, угол, сколотил из обрезков столик и скамейку. Любанька ликовала, не менее ее был рад и Сергей Иванович. Постукивая наверху, он время от времени, ухватившись за балку, свешивался, заглядывая вниз: за столиком, в гостях, сидела кукла в розовом платье, воркуя, маленькая хозяйка угощала ее из пластмассовых тарелочек и блюдечек. Когда он доставал из кармана гвозди, в паузах сюда, наверх, доносился довольный тоненький голосок.
Владимир, отец Любы, уехал; к матери в роддом ее больше не водили – девочка стала спокойней, ровнее, и странно, что спокойнее стало и Сергею Ивановичу. Еще не до конца поняв, он чувствовал, что дни эти – лучшие, пожалуй, во всей его не такой уж коротенькой жизни. Хотя на жизнь он не только не жаловался, но считал себя удачливым и счастливым. Трудовое детство в большой и дружной семье, светлое уже одним тем, что оно – детство; ранняя женитьба – по сердечному, ничем не омраченному влечению; фронтовые годы – с одним, бесследно избытым ранением и двумя наградами за разведку; наконец – уважение в коллективе и четвертый год неснимаемый с заводской доски Почета портрет, на котором он, правда, выглядит еще нелюдимее, чем в действительности. Негаданная дружба с этой крохой, каждое утро приветствующей его тоненьким голоском, – это плюс ко всему, и плюс, оказывается, увесистый, хотя недавно еще был уверен, что ничего к тому, что есть, больше и ненадобно.
О том, что детей у них не будет, Сергей Иванович с женой узнали давно, до войны еще, – тогда, в молодости, это не огорчало, его, по крайней мере. Когда он вернулся с фронта, жена – рослая, крепкая, налитая истосковавшейся силой – однажды сказала:
– Давай возьмем ребеночка на воспитание. Загадала: вернешься живой – возьмем.
Уверовав в себя после случайной и единственной связи в госпитале, связи, не обременившей ни сердца, ни разума, он беспечно засмеялся:
– Погоди маленько.
Детей, однако, не было; Сергей Иванович упрямился, жена, затаившись, молчала. Она начала похварывать, желтеть, долго лечилась, а когда оправилась, незаметно как-то вдруг превратилась из молодой цветущей женщины в пожилую, какой одинаково можно дать и сорок и все пятьдесят. Мысль о детях приходила все реже, во многих отношениях жить вдвоем было удобнее, спокойнее, и только раз, перехватив тоскливый взгляд жены, он упрекнул:
– Чего ж терялась – пока меня эти годы не было? Глядишь, кто-нибудь и был бы. Хоть наполовину, да свой.
Жена поплакала, отказалась идти вечером в кино, на том и кончилось. Время было упущено; дом их, как ему казалось, и так был полной чашей, пока вот сам же не обнаружил, что чаша-то с трещиной.
– Мой папа накупил мне всего! – хвасталась после отъезда отца Любанька и потешно перечисляла: – Пальто – раз, туфельки – два, комбинацию – гарнитур называется – три! И еще купальник. Сергей Иванович, вы только посмотрите – ни у кого такого нет!
Задрав сарафан, она показала серебристо-чешуйчатый купальник, плотно облегавший ее худенькое тело. Сергей Иванович похвалил, и опять в душе засочилась горечь. Как отрыжка.
Любанька теперь крутилась вокруг него целыми днями и не только не мешала, но даже помогала – одним своим присутствием. Не имело значения, чем она занималась – бегала ли по поляне, играла внутри дачи с куклой, собирала ли стружки, которые, к великому ее удовольствию, они сжигали потом в ложбинке, – главное, что она была где-то здесь, с ним. Выдумщица, она стала провожать его вечерами, усердно работая педалями своего велосипеда так, что едва не доставала коленками до подбородка.
Утрами Сергей Иванович начинал с того, что шел к Николаевым на колодец, в огород, зачерпывал ведро воды, – конец августа выдался горячим, Сергею Ивановичу приходилось спускаться со своих лесов попить бессчетное число раз. Любанька в эти ранние часы безмятежно спала, и он неизменно осведомлялся:
– Спит?
– Спит, – так же неизменно подтверждала бабка. Грузная, с белым нездоровым лицом, она об эту пору обычно сидела на крыльце, кормила кур, бесстрашно толкавшихся у ее ревматических, с синими венами ног. – Ужо встанет, прибежит.
Сергей Иванович коротко благодарил за воду и молча уходил, чувствуя на себе ее пытливый взгляд. Однажды все-таки бабка не выдержала.
– Чем девку-то привадил? К отцу ведь так не льнет. – Усмехнувшись и словно бы недоумевая, она оглядела его – уже седоватого, высокого, большеносого, с глубоко упрятанными под нависшие брови глазами, мудро догадалась: – Своих-то нет, что ли?
– Нет. – Легко, как пушинку, державшая полное конное ведро рука Сергея Ивановича окаменела взбухшими мускулами. Настроение у него от этого прямого и в общем-то естественного вопроса сразу испортилось; доброе расположение духа вернулось только час спустя, когда Любанька кубариком подкатилась к нему – успевшая загореть, с синими, радостно округлившимися глазами и потемневшими после умывания прядками на висках.
Светлые, не похожие на все прожитые дни кончились также неожиданно, как, наверно, кончается все хорошее – когда к нему уже привык.
В этот раз девочка окликнула его в самое неурочное время – Сергей Иванович только что влез на крышу.
– Сергей Иванович, Сергей Иванович! – задрав головенку, звала она, и столько в ее позе, в тоненьком напряженном голосе было жалкого, беззащитного, что Сергей Иванович, едва ли придерживаясь за что, сиганул вниз.
– Что, Любанька?
– Меня увозят, – длинные реснички ее неудержимо трепетали, будто собирались улететь. – Отец неродной на машине приехал!
– Ну ничего, ничего. К братику поедешь. Потом опять к бабушке приедешь, – успокаивал Сергей Иванович и Любаньку и самого себя; говорил он медленно, не замечая, как по крутой его скуле перекатывается желвак – словно ртутная капля в уровне, когда он попадает в неумелые руки. Эх, была бы его воля!..
Больше в этот раз Сергей Иванович не работал, хотя не было еще и двенадцати.
Он обошел вокруг дачи, что, желтея свежим тесом, как теремок поднялась на зеленой поляне, неожиданно выругался. На кой черт взялся, будто не хватает ему чего-то! Люди в отпуск отдыхают, а он работает. И все из-за уважения – отказать не может. Жене тоже бы отпуск дали, если б понастойчивей просила, – взяли бы да закатились куда-нибудь на море!..
Внутри дачи стоял крепкий спиртовой дух смолы, прогретого дерева. Сергей Иванович потоптался, недовольно отодвигая ногой стружки, обрезки досок, щепу, увидел сидящую за низким столиком куклу в розовом платье. И подружку свою позабыла!.. Осторожно, словно боясь разбить, он собрал пластмассовые тарелочки, отнес вместе с куклой бабке.
– Расстроилась девка. В воскресенье поеду проведаю – отдам. У меня, сказать тебе, у самой – ровно покойник в дому, по углам пусто. Да разве ж ей хуже тут, на воле-то! – Бабка шумно сморкнулась. – Уж как на суде, да и после суда-то просили: отдайте нам. Нет, отказали – закон! А это дело – сердце-то надвое рвать? Дите же еще…
Будто потеряв что-то, глядя себе под ноги, Сергей Иванович вернулся к даче, сел на самом солнцепеке, одновременно машинально стащив с головы сделанную из носового платка повязку.
Странно, при полном безветрии вздрагивала, переливаясь и струясь каждым листком, ближняя осина; по зеленой, залитой солнцем траве словно плыл невидимый золотистый поток; надсадно, как комар, прогудел и утих вдали лодочный мотор, и в сомкнувшейся тишине остались только птичьи, не мешающие ей голоса. Сергей Иванович видел и слышал все это, вместе с тем ничего не видя и не слыша. Вздохнув, он поднялся, аккуратно сложил инструмент и прихватил авоську с нетронутым обедом.
