Текст книги "Роман по заказу"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Роман по заказу
Роман по заказу
1
Когда постоянно и долго живешь на одном месте, – как я, например, в Пензе, – с читателями-земляками складываются какие-то своеобразные, доверительные и одновременно весьма требовательные отношения. Свой – одним словом. Малознакомые, а то и вовсе незнакомые люди могут остановить на улице, спросить, что ты сейчас делаешь, впрямую, без критических преамбул и концовок сказать, что понравилось в твоей книге, а что нет, причем нередко – это самые точные оценки; как в любое время могут обратиться с просьбой – лично, по телефону или, чаще всего, письменно.
Иногда письма идут сплошным потоком – как вода после ливня, и ты, отложив все остальное, отвечаешь на них, чертыхаясь и радуясь. Иногда они текут слабым ручейком, который вот-вот вовсе иссякнет, и тогда начинаешь смутно беспокоиться, доискиваться: где-то, в чем-то, выходит, промазал, недотянул. Удивительная штука – эти читательские письма! Они – как пульс твоей работы, то равномерный, то учащенный, а то замедленный; и как некая пуповина, связывающая тебя с тем, основным, ради чего ты и терзаешь бумагу; они же, наконец, – и самый безошибочный компас на трудных и всегда неизведанных литературных дорогах.
Некоторые письма бывают – как крепкий орешек. Наверно, каждый испытал: щелкаешь их, орехи, щелкаешь, только скорлупа летит, потом вдруг подвернется такой, что – ни в какую.
Таким крепким орешком явилось для меня письмо бухгалтера детского дома, неведомой мне Александры Петровны. Причем и мудреного-то в нем вроде ничего не было – судите сами.
«…обращаюсь к Вам от имени всего коллектива воспитателей и воспитанников. Наш детский дом существует 54 года. И из них тридцать лет директором его был всеми уважаемый Орлов Сергей Николаевич, который недавно умер. Весь наш коллектив просит Вас написать о нем очерк, так как за тридцать лет своей работы он оставил неизгладимый след в душах воспитанников и коллектива работников…»
Письмо будто – как письмо. Первой реакцией было намерение коротко и вежливо ответить: не смогу, так как занят срочной работой, что, в общем-то, было правдой. Я уже взялся за ручку и в нерешительности отложил ее. Пишет-то, получается, не одна эта Александра Петровна, – от всего коллектива. Неловко что-то, невежливо, наверно, будет. И, поколебавшись, прибег к испытанной бюрократической методе: сунул письмо подальше, – потом как-нибудь…
Через некоторое время – когда работа над новой рукописью была в самом разгаре, а почта, продолжая безотказно действовать, добавила всякой корреспонденции, – я наспех просмотрел ее и опять натолкнулся на письмо бухгалтера. В этот раз оно вызвало откровенную досаду. Ну что ты будешь делать! С одной стороны – занят по уши, а с другой – да кто же станет печатать очерк о человеке, которого нет в живых? В подобных обстоятельствах – я сам старый газетчик, знаю это, – очерк могут напечатать о личности необыкновенной, да и то – приуроченно к какой-то дате: «Десять лет назад перестало биться пламенное сердце…» Для успокоения совести поговорил все-таки с редактором областной газеты, давним приятелем, и, к удовольствию своему, услышал то, что и надеялся и хотел услышать: «Ну, милый мой, человека нет, а ты о нем – очерк! Видал, что с уборкой делается? Дожди, непогода, валки прорастают. Взял бы да написал о тех, кто в таких условиях в передовиках идет. В колхозе «Россия» ребята прямым комбайнированием, знаешь, сколько дают?..»
Несколько месяцев спустя, отправив наконец рукопись в издательство, я начал наводить порядок на своем захламленном столе. Обнаруженное в завалах письмо бухгалтера лежало передо мной, как молчаливый упрек. Такие невысказанные вслух упреки, о которых никто, кроме тебя, не знает, – штука тягостная. Надо было что-то немедленно делать, отвечать, но что отвечать, если ничего, кроме стереотипных извинений за неприлично долгое молчание, на ум не приходило?.. Раз за разом – наизусть запомнив – перечитал короткие, какие-то наивно-доверчивые строки, написанные аккуратным женским почерком, и почувствовал, что не смогу просто отмахнуться от них. Почему?.. Задержался взглядом: тридцать лет проработал директором детдома; подумалось, что человек этот – моего поколения, рождения двадцатых годов, – тема, постоянно занимающая меня. Вслед за этим, – начиная какую-то подспудную работу, – мысль принесла, напомнила высказывание, кажется, Белинского, что под каждой могильной плитой скрыта всемирная история. Неосознанно противясь чему-то тому, что возникало помимо воли, вопреки желанию влекло куда-то, – принялся листать том Белинского, чтобы найти это высказывание, не нашел, да это отчего-то было уже и неважно. В таком инертно-бесцельном состоянии, с чего, вероятно, и начинаются целеустремленные действия, позвонил заведующему областным отделом народного образования, в ведении которого находятся детские дома, спросил, знал ли он Орлова Сергея Николаевича.
После ответного приветствия телефонная трубка умолкла, затянувшаяся пауза была нарушена лишь чирканьем спички, потом неторопливый голос признался: «Знаете, до сих пор не могу свыкнуться, что его нет… За свою жизнь я редко встречал людей такой кристальной души». Вслушиваясь в этот неторопливый голос, хорошо представлял сидящего за широким полированным столом немолодого светловолосого человека, обычно очень скупого на похвалы и так убежденно произносящего эти высокие увесистые слова.
На следующее утро я уже был в ста двадцати километрах от Пензы – ходил по детскому дому, сидел у секретаря райкома, пил чай в гостях у глубокой старушки с выцветшими голубыми глазами и слушал ее полный живых подробностей рассказ о том, как полвека назад юной девушкой пришла она в детдом преподавателем музыки… Затем я поехал в район второй раз, третий – записная книжка и воображение мое стремительно набухали; воспоминания людей, хорошо знавших Орлова, признательно и щедро лепили образ удивительного человека; говорили они о нем так, будто он навсегда остался с ними, мерили его мерой свои поступки и дела, и мне начало казаться, что только по нелепой случайности я все никак не могу застать его на месте…
А кончились поездки тем, что однажды – это однажды, если быть точным, заняло осень и всю зиму – я сел и добросовестно записал все, что узнал, увидел и услышал, – так и появилась эта книга. Не придумывая содержания, я не придумал и названия, оно возникло само по себе: роман по заказу. Роман – потому что в книге рассказывается не только об Орлове, но и о людях, с которыми он жил и работал, с их нелегкими подчас судьбами; по заказу – потому что книга действительно написана по заказу бухгалтера Александры Петровны, коллектива детского дома, районного комитета партии, всех, кто знал Орлова. И очень хочу, чтобы кое-кто почувствовал в этом названии некий вызов. С тех пор как существует советская литература, на Западе и за океаном не перестают твердить, что советские литераторы пишут по заказу, – подобные утверждения, то прямые, то несколько завуалированные сочувствием, оказываясь за рубежами родины, не раз самолично слышал и я. Да, по заказу! – хочется мне подтвердить таким названием и дать тем самым в руки подобным теоретикам прямую улику – чтобы задумались они над сутью и природой наших социальных заказов. Что же касается моей скромной работы – был бы счастлив, если б хоть частично сумел выполнить заказ моих читателей!
И без того нарушив строгие жанровые каноны своим прямолинейным вступлением, вынужден сделать еще одну оговорку. Работая над книгой, вольно или невольно я, конечно, что-то додумывал, обобщал, вкладывая, возможно, в уста людей слова, которые они не произносили, – посему, во избежание каких-либо упреков в неточностях, назвал действующих лиц другими именами, равно как переименовал и место действия. Так что документальным в книге остается только одно: все, о чем в ней рассказывается, происходило на моей родной Пензенщине. Упоминаю об этом потому, что Орлов Сергей Николаевич очень любил ее, нашу пензенскую землю. И в глубине души убежден, что именно наша земля рождает и вскармливает таких людей, как он.
2
Зачем я все-таки еду в Загорово? Встретиться с бухгалтером детского дома Александрой Петровной, объяснить ей, что не так-то просто выполнить ее просьбу, избавиться от мешающего ощущения какой-то обязанности и едва ли не вины. Ответов находится множество, но одного, определенного – нет. Как в старой байке: иду туда, не знай куда, ищу то – не знай что…
А за окном машины – будто не середина марта, а конец апреля. Сухо блестит серо-сизая лента автострады, и лишь изредка, в низине, хрупнет стекло прихваченной ночью лужи; в хрустально-ледяных желобах кюветов светится талая голубая вода с грузно плавающими ошметками ноздреватого снега; мелькают, пронзительно белея стволами и краснея скрытно набухающими ветками, придорожные березы, на которых грачи заняты срочным капитальным и текущим ремонтом прошлогодних гнезд; в прогалах между деревьями чернеют жирные пласты пахоты, кажется, что это ее дегтярные капли обрызгали стволы берез, родимыми пятнами оттенив их девственную чистоту. И надо всем этим – солнечное, не по-мартовски высокое и чистое небо, прикрытое на горизонте опалово-лиловой дымкой, в которую летит, теряясь в ней, – сухо блестя на пригорках и западая на спусках, – лента автострады. В открытое окно пружинисто бьет студеный сладковатый воздух – словно хватил, как в детстве, с ладони слежавшегося синеватого снега, и сладко замлели, заныли зубы. Понимаю, что такая ранняя весна, как правило, несет в себе немало неприятностей для села, и все-таки это преждевременное буйство, ликование красок и света будоражит, наполняет нетерпением, поездка моя начинает казаться необычайно важной, будто там, в Загорове, ждет что-то необыкновенное…
Позади остается небольшая гора, точнее говоря холм, что, вероятно, и дало название Загорову; само оно обозначается километрах в трех-четырех – залитое солнцем, с дымами над крышами и отдельно проступающими деталями, быстро приближающимися: автозаправочная станция с красной полосой бензоколонок – справа от трассы, неровная, качавшая третий этаж кирпичная зубчатка стройки – слева, откуда и начинается собственно Загорово; горделивые жирафьи шеи двух подъемных кранов, сдержанным покачиванием приветствующие друг друга, нынешний неприметный антураж почти каждого селения, как некогда – купола церквей.
Проезжая часть главных, центральных улиц Загорова заасфальтирована, узкие полоски асфальта проложены и по бокам улиц, зато стоки между дорогой и тротуарами полным-полны, кое-где перекинутые через них осклизлые прогибающиеся доски и вдавленные заплывшие кирпичи не спасают – не больно пока богат районный бюджет, – посему все вокруг покрыто жидкой, весело поблескивающей под солнцем грязцой: известно, что недолгая весенняя грязь всегда веселее осенней. Приземистое деревянное Загорово раздается вширь, упорно тянется вверх: по углам, на пустырях поднимаются одинаковые, как близнецы, пятиэтажные заводские дома со стандартными балкончиками – постоянный укор нашим архитекторам и проектировщикам и одновременно радость сотен семей, избавленных от коромысел, дров, продуваемых ветром тесовых «скворешен» во глубине дворов. Зеркально отражают нашу забрызганную «Волгу» широченные стеклянные витрины новых магазинов, комбината бытового обслуживания…
Детский дом находится на противоположной, южной окраине, вот почему до сих пор я не видел его, не один раз бывая в Загорове или проезжая через него. Два невысоких прочнейшей кладки здания, наполовину прикрытые каменной же стеной, похожей на монастырскую; напротив, через дорогу, – продолговатый деревянный особняк с десятком широких сияющих окон, яблоневый сад за редким дощатым забором, над парадным крыльцом вывеска.
– Тут контора, тут, – кивает пожилой дядька в брезентовом, поверх полушубка, плаще и, охотно закурив предложенную папиросу, подтверждает мою догадку: – Там-то допрежь бабий монастырь был, точно. А ту хоромину опосля поставили.
Длинный, застеленный светлым пластиком коридор покрашен масляной краской, освещен светильниками дневного света; на противоположной глухой стене – выделяясь на фоне этой стерильной белизны – большой портрет мужчины, как бы встречающего каждого входящего.
Еще издали, еще не подойдя, понимаю, что это – Сергей Николаевич Орлов.
Крупная, чуть удлиненная голова, коротко, под «бокс», стриженные темные волосы, с висков седые, едва не столкнувшиеся на переносье брови, расстегнутый и откинутый на сторону воротник черной рубахи, открывающий сильную, не привыкшую к галстуку шею. Портрет выполнен в карандаше, штрихи резкие, и странно, что это своеобычное, угловато подчеркнутое исполнение раньше всего и прежде всего передает в лице человека доброту. Она, вероятно, в выражении глаз, в спокойном, пытливом взгляде их, – так смотрят немолодые, всякого повидавшие люди; в очертаниях губ, плотно, с некоторой даже суровостью сжатых, но все равно мягких, полных – у злых таких губ не бывает; возможно, наконец, ощущение этой доброты дополняет и подбородок – прямой, несколько грубоватый и едва заметно разделенный посредине какой-то доверчивой, ребячьей ложбинкой.
– Вы ко мне, товарищ?
Вздрогнув, оборачиваюсь – окликнувший меня молодой человек в модных роговых очках выжидательно стоит у двери с табличкой «директор».
– Проходите, пожалуйста.
В небольшом кабинете, кроме письменного стола, двух стульев и вешалки в углу, ничего нет; впрочем, не совсем точно: еще обилие почетных грамот на стене. Небольшие, одноцветные, отпечатанные в скромной районной типографии; повиднее и побогаче, с броскими шрифтами – областные; наконец, широкие, респектабельные, с золотым тиснением и министерскими факсимиле – центральные. За спортивную работу, за отличные учебные показатели, в связи с пятидесятилетием детдома, за успехи в художественной самодеятельности, за… за…
– Ого, целая выставка!
– Это всё при Орлове. Без него мы одну получили.
Директор, зовут его Евгением Александровичем, то запускает пятерню в густые русые волосы, то берется за сигарету; при долгих затяжках – сигарета, наверно, сырая – по-юношески розовые щеки его западают; еще не осипший от табака голос звучный и чуть виноватый.
– Понимаете, я ведь его ни разу не видел… Работаю тут почти год. Привык, втянулся вроде. И с коллективом отношения нормальные. А чувствую себя… словно я у него – заместитель. Словно вот-вот он придет и спросит: а это почему так, а не эдак?
Увеличенные выпуклыми линзами очков глаза Евгения Александровича смотрят открыто, ясно. Мельком думаю о том, что не всякий на его месте да в его годы был бы так откровенен.
– Соберемся на совещание – сидим, советуемся. И обязательно кто-нибудь скажет: «А Сергей Николаевич вот как считал». Так что очень вы правильно – написать о нем. Это личность, понимаете?
Визит мой, таким образом, истолкован весьма категорично, – осторожно говорю, что намерения, мол, не столь уж определенны, что пока хотелось бы встретиться с бухгалтером Александрой Петровной, перед которой виноват…
Кажется, только на это, на последнее, и обратив внимание, директор живо поднимается.
– Пойдемте, я вас познакомлю. Она у нас старожил.
С белой стены все так же спокойно, чуть любопытствующе смотрит Сергей Николаевич Орлов, провожая нас взглядом – такое ощущение – по длинному коридору. Директор по пути распахивает широкую двухстворчатую дверь, предлагает:
– Посмотрите наш спортзал. По смете не предусмотрен – спортзалы при школах. Да и то не во всех. А у нас, понимаете, – свой. Потому наши мальчишки и девчонки по району – лучшие спортсмены. Для своего возраста, конечно.
Зал просторный, забранные решетками окна выходят в сад; с высокого потолка свисают кольца трапеций, посредине стоит обтянутый коричневой кожей «конь» – когда-то самый ненавистный для меня снаряд: подбежав и ухватившись за скобы, в последнее мгновение чувствовал вдруг, какие у меня длинные неуклюжие ноги, и позорно плюхался верхом…
– Все его заслуга Орлова, – уточняет директор. – Строгача, понимаете, схлопотал, а зал – вот он!
Бухгалтерия расположена в такой же небольшой и так же обставленной, как и директорская, комнате, с той лишь разницей, что здесь не один письменный стол, а два, впритык составленные, да еще канцелярский, незамысловатого местпромовского изготовления шкаф. Успеваю подумать: отлично оборудованный «неплановый» спортивный зал, стерильная белизна коридора с дорогим пластиком на полу и предельно скромная обстановка служебных кабинетов – это уже не случайность, а заведенный порядок, норма…
– К нам гости, Александра Петровна, – объявляет директор и несколько торжественно представляет меня.
Миниатюрная, уже немолодая женщина в желтой трикотажной кофточке вскакивает, словно подкинутая пружиной.
– Господи, а мы вас и ждать перестали! – очень непосредственно восклицает она. – Думали – забыли. Или зазнались.
Случайно вырвавшееся задиристое словцо ее же и повергает в крайнее смущение: открытое скуластенькое лицо стремительно заливается краской, под редкими невидными бровями стыдливо и смешливо, совсем по-девчоночьи, сияют черные – как великолепные агаты, глаза. Прижав маленькие руки к рдеющим щекам, она качает головой, покаянно смеется.
– Ой, да что ж это я, не обижайтесь! Ждали вас, ждали! Ну, как же, думаем, так, – ведь должен приехать! Мы ведь вас своим считаем. Не к чужому какому обращались. Это, мол, как же – о таком человеке, и не написать? Не может такого быть. А потом уж и стали говорить – не захотел, дескать. Ой, хорошо-то как – спасибо вам ото всех!
Опять происходит какая-то ерунда – без меня меня женят! И тут – дабы ни разу больше не касаться этой темы – вслух подосадую, попеняю на свое ремесло, на свою так называемую свободную профессию, которая оставляет тебя свободным разве что от надежной постоянной зарплаты и при которой ты всегда что-то должен, обязан. Должен выступить на встрече с читателями – во время которой одинаково неловко и когда тебя ругают, и когда хвалят; срочно должен написать статью в газету – хотя в это время тебе, к примеру, хочется писать о красногрудых снегирях, что появляются с первым морозцем и неизвестно куда исчезают, когда растает снег; должен куда-то ехать и с кем-то разговаривать, когда, по каким-то причинам, охота или надо бы сиднем посидеть в своем закутке и никого не видеть. Не случайно же даже эта скуластенькая, легко смущающаяся женщина в желтой кофте тоже сказала: ведь должен был приехать! Хотя, наверно, – заканчивая свои неожиданные сетования, – если ничего уже ты не должен, ничего не обязан, тогда тоже – пиши пропало!..
– Я, Александра Петровна, приехал, прежде всего, извиниться перед вами. За то, что долго не отвечал.
– Ну, что вы, что вы! – она великодушно машет рукой. – Мы ж понимаем: заняты были. Главное – что приехали. Да вы раздевайтесь, пожалуйста, у нас тепло.
Директор оставляет нас одних, пообещав всяческое, необходимое для работы содействие – вплоть до предоставления отдельной комнаты. Мы сидим с Александрой Петровной друг против друга: она – в углу, за своим столом со стопками бумажных папок по краям, чернильницей «непроливашкой» посредине и прародителем нынешних ЭВМ – арифмометром под рукой; я – за вторым, пустым столом, застеленным газетой, у окна, за которым – синева да солнце… Александра Петровна рассказывает об Орлове, пользуясь в основном прилагательными – замечательный, чуткий, принципиальный; у меня эти обкатанные слова никакого представления не вызывают, для нее они наполнены содержанием, и произносит она их, волнуясь. То изумленно, то горестно взлетят и опадут ее невидные редкие брови; то прильет к щекам кровь, на секунду помолодив открытое скуластенькое лицо, то отхлынет, еще резче обозначив косые складочки по краям накрашенных губ; то вдруг удивительными черными лучами заиграют, засияют ее доверчивые глаза – такие внезапные превращения происходят разве что с прибрежной морской галькой, что сухо, не привлекая взгляда, шуршит под ногами, пока, накрытая волной, не полыхнет своей первозданной чистотой и блеском. Мелькает догадка: а ведь она любила Орлова. Знаю, какая это услужливая и обманчивая штука – схема, и энергично начинаю раскручивать ее. Конечно же, любила – давно, тайно, тщательно скрывая любовь не только от других, но и от себя самой. И любит до сих пор: в ее небогатой встречами жизни эта потайная любовь была и остается главным духовным событием. Замуж вышла рано, без особой привязанности, за надежного работящего человека, верна ему, родила ему двух-трех детей, в которых души не чает, а это – отдельное, особое. То, что она замужем, ясно по золотому кольцу на правой руке – тонкому, от времени потускневшему.
– Александра Петровна, а семья у Орлова осталась?
– Ку, как же – жена и дочь, Мария Егоровна и Оля. – В голосе Александры Петровны разве что прибывает теплоты, участия. – Уехали недавно на ее родину. Трудно им тут было. Каждый знает, каждый сочувствует. Добром ведь тоже исказнить можно.
Как и следовало ожидать, схема не выдерживает даже простейшего испытания, рассыпается. И тут же – теперь моим вниманием завладевает это узкое, потускневшее колечко – набрасываю новую: очень уж в одно ложатся, складываются наблюдения. Семья Александры Петровны живет скромно, внатяжку, как говорят. Кольцо – вероятно свадебное – единственное украшение, не считая, конечно, овальной, давно вышедшей из моды «звездочки», которой моя родная Пенза щедро утолила когда-то часовой голод послевоенной России. Продолжая рассказывать, Александра Петровна подпирает подбородок рукой – желтая простого трикотажа кофта на локте аккуратно заштопана. На пальто у нее – видел, когда раздевался, – воротник из раскурчавившегося побитого каракуля. Малость слукавив, спрашиваю, какой в детдоме штат, потом – какие у работников ставки.
– Очень скромные. Те, кто ставки ищут, к нам не пойдут. – На секунду черные доверчивые глаза Александры Петровны становятся строгими и опять начинают излучать свое удивительное теплое сияние. – Ладно – вам можно, вам, наверно, интересно будет. Зарплата у Сергея Николаевича была – знаете какая? Сто десять рублей. А работал: приходил утром, в начале седьмого – к подъему. Уходил не раньше одиннадцати – после отбоя. Несправедливо ведь? Нет!
Александра Петровна энергично взмахивает каштановой головой, щеки ее негодующе розовеют.
– Поехала я в облоно с отчетом. Это – года за два до его смерти. Да – точно. Отчиталась, и прямиком к заму. Это что ж, мол, получается? Человек за троих ворочает, с утра до ночи на работе, а получать – как все? Разве это порядок? А зам, оказывается, тоже считает: непорядок. «У нас, говорит, почти все директора доплату получают, за переработку. Как воспитатели. Вашему, говорит, Сергею Николаевичу в первую очередь надо бы, так вы сами виноваты: забыли, что под лежачий камень вода не течет. Приедете – напишите мне бумагу, прямо с этой зарплаты начислять можете». И что ж вы думаете? – спрашивает Александра Петровна с радостным удивлением, заодно приглашая подивиться и меня, собеседника. – Никаких бумаг Сергей Николаевич писать не разрешил! Так свои сто десять рублей до конца и получал.
Я ничего не записываю, но знаю, что историю с зарплатой, как и рассказ нынешнего директора о спортзале, запомню: и то и другое сообщают о человеке куда больше, чем всякие общие, даже самые высокие слова. Запомню на всякий случай, по привычке запоминать всякие житейские детали, которые не придумаешь и которые и есть насущный хлеб литератора; и станут они лежать в твоей памятной копилке – до поры до времени, пока для чего-то не понадобятся, как, впрочем, могут остаться и никогда не востребованными…
– А Евгению Александровичу повышенную ставку сразу установили, – помолчав, сообщает Александра Петровна. – И правильно, конечно. Говорят, нам тоже скоро прибавят. У нас ведь тут ни премий, ни прогрессивок – ничего. А за душевность, за то, что люди сердце тут оставляют, – за это пока надбавок не положено.
В бухгалтерию, тяжело, астматически дыша, входит высокая старуха в темной поверх повязанной шали, в черном, старомодном – салопе, что ли, его называют, и в валенках с галошами.
– Сашенька, заверь мне справку, – отдуваясь, просит она. – Фу, совсем задохнулась!
Не успеваю подняться, чтобы уступить место, как Александра Петровна, выскочив из-за стола, уже пододвигает посетительнице свободный стул, выговаривает:
– Софья Маркеловна, да зачем же вы сами – ребята бы принесли. Ах вы неугомонная!
– Ну вот еще, ноги-то ходят… Отдышусь – не впервой…
Старуха грузно садится, развязывая узел шали, откидывая ее на плечи, – и перед нами оказывается настоящая красавица. Да, да – из тех немногих, кого красит любой возраст и даже, по-своему, старость. Пышная грива коротко остриженных серебряных волос, будто пронизанных светом, сиянием, разлетистые, седые же брови, под которыми зорко голубеют прекрасные иконописные глаза, прямой небольшой нос с бледными, тонко очерченными ноздрями и маленькие бескровные, почти серые губы, непонятно как сохранившие нежный девичий рисунок. Какой же, вероятно, она была в молодости!
– Софья Маркеловна, а у нас гость, – кивает на меня Александра Петровна.
– Да ну! – Старушка немного отдышалась, бурые, от усилий, пятна на щеках бледнеют, она взглядывает живо и одобрительно. – А я, голубчик, в составлении письма к вам тоже участвовала. Надо о таком человеке написать, грех не написать!
– Не знаю, Софья Маркеловна…
– Конечно, не знаете, – она согласно наклоняет свою пышную серебряную корону. – Зато узнаете – поймете, что за человек! Уж если о нем не написать, тогда ж о ком писать-то? Ты бы, Сашенька, альбом наш исторический показала бы. С чего начинали. Посмотрите – не пожалеете. Хотя на вид и неказистый.
– Ой, а я и запамятовала, растерялась, – ахает Александра Петровна, проворно подбегает к шкафу и распахивает его. – Вот, пожалуйста.
Обыкновенный продолговатый альбом, довольно увесистый – от вклеенных в него фотографий, заполнен разными, одинаково старательными ребячьими почерками. Прикидываю, что все равно придется, очевидно, заночевать в Загорове и вечером можно будет полистать; в конце концов, и это ни к чему еще не обязывает…
– Софья Маркеловна у нас сама живая история, – с уважительной гордостью сообщает Александра Петровна. – С первого дня в детдоме, музыку вела. И с Сергеем Николаевичем – с тех пор, как пришел сюда.
Выходит, подсчитываю мысленно, что Софья Маркеловна проработала в детском доме пятьдесят два – пятьдесят три года, ого! Перехватив почтительный взгляд, она подтверждает:
– Да, да, голубчик: месяц назад восемьдесят стукнуло. – И медленно, сокрушенно поводит головой. – Бывает же такое несоответствие! Один уходит в самом расцвете сил – ему и шестидесяти не было. А я, старая колода, живу. Демонстрируя пример ненужного долголетия.
– Софья Маркеловна, да как вы так можете! – негодует Александра Петровна. – Вам только жить, только отдыхать!
– Живу, куда денешься, – усмешливо и мудро говорит Софья Маркеловна и адресуется ко мне: – Насчет живой истории – тут, голубчик, Сашенька права. Пыхчу, как трактор – что правда, то правда. А помнить – все помню. Память у меня лет эдак на пятьдесят меня же и моложе. Так что если охота припадет – милостиво прошу ко мне. Я вам весь этот альбом прокомментирую.
– Неловко как-то, Софья Маркеловна, стеснять вас, – колеблюсь, но и не отказываюсь я. Старушка мне очень нравится, потолковать с ней, независимо от всего, конечно, интересно.
– Да бросьте вы эти китайские церемонии, – махнув рукой, увещевает она. – Ныне вечером и зайдите. Найти меня больно легко: живу у самой почты. Спросите дом Маркелова, каждый покажет. Первый этаж и квартира первая. Живу, можно сказать, в родовом поместье.
– Почему в родовом? – с ходу, как неопытный окунек, заглатываю я последнюю соблазнительную приманку.
– Отец у меня из купеческого сословия был. В наших же хоромах комнату мне и оставили. – Утвердившись, что сказанное ею произвело впечатление, она с лукавостью усмехается, подает бухгалтеру бумажку. – На-ка, Сашенька, удостоверь еще раз, что я – это я. А то умные люди сомневаются.
– Вы сходите, обязательно сходите, – настойчиво советует Александра Петровна, старательно дыша на печатку и старательно прикладывая ее к бумаге.
Софья Маркеловна неторопливо застегивает пуговицы пальто, повязывает шаль, грузно поднимается. Встаю тоже, чтобы подвезти ее до дома, она наотрез отказывается.
– Нет, нет, я самоходом. Врачи ходить велят. Когда тихохонько, я дышу нормально. Это уж нынче порезвилась лишку. Как вон воробей старый – весну почуяла.
Проводив ее, возвращается Александра Петровна, с порога начинает убеждать:
– Вот уж к ней, правда, сходите. И ей приятно, лестно будет, и сами довольны останетесь. Я уж сама тут пятнадцать лет, и то – вспомнит что – заслушаешься. Начинали-то они с одного пустого монастыря, по крупицам, можно сказать, собирали. Теперь-то нам что! Два корпуса, подсобное хозяйство, сад, легковой «газик», три грузовых. – И с чисто женской непосредственностью перескакивает: – Всю жизнь одна прожила. Так что настоящий дом у нее – тут, у нас.
– Семьи у нее не было?
– Нет.
Александра Петровна отвечает сразу, но в голосе ее – или мне это только чудится – звучит какая-то заминка.
– А у вас какая семья, Александра Петровна? – теперь, чувствую, удобно спросить и об этом.
– О, у меня целый колхоз! – смеется она, мягким и горделивым смехом своим окончательно снимая все мои первоначальные предположения. – Два сына и дочка, уже большие.
Договариваемся, что альбом я заберу в гостиницу до завтра, Александра Петровна неожиданно предлагает, скорее даже просит:
– Давайте на кладбище зайдем. Это рядышком. И я пройдусь, после разговоров.
Вот уж чего не хочется! В последние годы что-то уж слишком часто приходится, по прямой необходимости, ходить по этой последней человеческой дороге; кроме того, такое посещение как бы подтвердит обязательства, которые мне не хочется давать не только кому-либо, а и самому себе – может быть, потому, что они, вопреки желанию, словно нависают над тобой. Но Александра Петровна, направившись уже к вешалке, просит так простодушно, взглядывает так доверчиво, что не смею отказаться. Досадуя, пытаюсь подать ей пальто, – она как-то ловко, по-девчоночьи уклоняется.
– Не приучена. Мы тут попросту живем…
Она мне по плечо, проворно мелькают ее короткие резиновые сапоги; почему-то у меня такое ощущение, будто мы с ней знакомы давным-давно. Навстречу, помахивая портфелями, идет ребятня, поминутно здороваясь.
