Текст книги "Роман по заказу"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
В детский дом двойняшки больше не вернулись. После того как были закончены необходимые формальности, Орлов торжественно – на совете воспитателей – вручил Александре Петровне приданое для малышей, одежду и обувь, пожелал, чтобы родители вырастили хороших людей. Женщины прослезились, Софья Маркеловна при всех расцеловала свою Сашеньку, растроганно покряхтывал высоченный Герман, от смущенья сутулясь…
А через несколько дней маленькое семейное торжество Александры Петровны с мужем, да и всего коллектива детдома, было самым нелепым образом омрачено. В областной отдел народного образования поступила анонимка о том, что директор Загоровского детдома и его главный бухгалтер безнаказанно транжирят государственное имущество, устраивают незаконные подарки. Прибывший по этому поводу инспектор облоно пришел в детдом с работником ОБХСС. Оба вели себя предельно тактично, фальшивка, конечно, как мыльный пузырь при первом прикосновении – сразу же лопнула, но настроение людям было испорчено. Чаще чем обычно потирал ноющую шею Сергей Николаевич; закрывшись руками, горько плакала за своим столом Александра Петровна, возмущенно гудел весь детдом. На следующее утро Александра Петровна принесла из дома узел с детскими рубашоночками, штанишками и ботинками, не слушая сердитых увещеваний Орлова, сдала его под расписку завхозу Уразову. И даже тот, не испытывающий к ней особой приязни человек, не отличающийся особой чувствительностью, коротко и зло выругался:
– Нашли на кого клепать!..
Дети росли на славу. Александру Петровну, Германа, Орлова, Софью Маркелову – всех, кто принимал живейшее участие в судьбе двойняшек, особенно радовал Федя; он окреп, понравился, начисто забыл прежний кошмар и, кстати, первый, без каких-либо наущений взрослых, назвал свою приемную мать – мамой. То, что не смогли сделать врачи и квалифицированные многоопытные воспитатели, совершили домашняя обстановка, ласка родителей.
Материально, конечно, семья стала жить постесненней. В ту же зиму Софья Маркеловна встретила на улице свою Сашеньку, когда та везла на санках наполненные чем-то мешки. Раскрасневшаяся с мороза Александра Петровна вытерла вспотевший лоб красной варежкой, довольно объяснила:
– Кабанчика купили – комбикорму достала. Подкармливать моих надо – растут!..
Под Новый год она несколько дней проболела, вышла на работу осунувшаяся, с желтыми пятнами на бледном лице: сделала аборт. Из песни слова не выкинешь: что было, то было. А было за эти пятнадцать лет – всякое. Давно уже заблестели седые нити в волосах Александры Петровны, заметно начал сутулиться – теперь уже не от смущенья, не от великого роста своего, а от забот – Герман Павлович. Не было только одного – чтобы родители хоть мелочью, хоть чем-нибудь выделили Николая, – навещая свою Сашеньку, Софья Маркеловна видела, знала это лучше, чем другие. Если Николая и выделили, так разве тем, что после восьмилетки он пошел в техникум, кончил его и вот-вот должен вернуться с действительной. Ольга же и Федор, как они ни сопротивлялись, по настоянию и воле отца и матери поступили в политехнический институт.
– Оленька-то – невеста! – сияя милыми черными глазами, сказала-погордилась вчера Александра Петровна при встрече с Софьей Маркеловной.
7
Торг – главная торговая организация Загорова, штаб всей городской торговли, – находится на центральной улице, во дворе. У распахнутых ворот склада с одной автомашины сгружают картонные продолговатые коробки, занося их внутрь, вторую машину нагружают точно такими же коробками, вынося их наружу. Мелькает забавное сравнение: вот оно – схематическое изображение жизни…
В узком, с низкими потолками коридоре торга остро пахнет масляной краской, пусто; обтянутая дерматином дверь с табличкой «директор» приоткрыта, оттуда доносится перестук пишущей машинки.
– Роза Яковлевна? – Сидящая в приемной за машинкой девчушка взмахивает челочкой, смешливо оттопыривает пухлые губки. – Спохватились! Она в семь часов на свинарник ушла. А оттуда по точкам пойдет. Будет после двух.
Досадно, конечно, – не сообразил условиться о встрече заранее, теперь полдня, самое малое, потеряно. Нерешительно топчусь, – девчушка бойко отбивает строку, сочувственно осведомляется:
– Вы по какому вопросу? Может, что передать?
– Да я по личному…
– По личным вопросам после пяти. – Всякий интерес ко мне утрачен, челочка сосредоточенно склоняется над машинкой.
Вместе с досадой испытываю и некоторое облегчение: на какое-то время совершенно свободен, можно бесцельно побродить по утреннему Загорову, попробовать хоть как-то разобраться в своих впечатлениях. Их – много, пока они никак не систематизируются, не представляю, каким способом из этой мозаики собрать образ человека? Теоретически – совершенно просто: удалить, отжать все лишнее, и вот он – Сергей Николаевич Орлов, сгусток. Только получится ли – сгусток?.. Снова приходит мысль: не мудрствуя лукаво, рассказать и о том, как эта мозаика находилась, складывалась. О всех встречах и знакомствах с людьми, которые независимо от всего входят в твою собственную жизнь, обогащают тебя – уже одним тем, что они есть. Софья Маркеловна, секретарь райкома Голованов, председатель колхоза Буров, Александра Петровна… Ведь они – не фон, на котором должна возникнуть фигура Орлова: они – его органическое окружение, его питательная среда, с ними он жил, работал, заодно действовал. В общем, со мной пока происходит то, что и с сороконожкой, когда она попыталась выяснить, как движется каждая ее нога…
На встречах с читателями литераторам обычно задают вопрос, ставший традиционным: какова ваша творческая лаборатория?.. У подлинных творцов, когда-либо живших и живущих ныне, такая лаборатория – всегда неповторимое сооружение, созданное по собственным законам, и технология, где свободная гармония поверяется строгой алгеброй, где при видимой простоте все таинственно и не поддается воспроизведению, где, наконец, даже отходы производства драгоценны так же, как пыльца, осыпающаяся из-под резца золотых дел мастера. Когда же, по привычке, по инерции – невольно ставя в неловкое положение – подобный вопрос задают тебе, стараешься отмолчаться либо свести ответ к шутке. Не лаборатория, – так: рядовой закуток, в который терпеливо стаскиваешь груды собственных наблюдений, посыпая их табачным пеплом, высоко вдруг вознесясь в помыслах, начинаешь спотыкаться на первой же корявой строчке. Либо неуверенно, на ощупь прикидывая, куда можно приткнуть тот или иной случайный эпизод – вреде нашего вчерашнего разговора с детдомовским шофером. Остановил он меня у ворот вопросом:
– Сказывают, про Сергей Николаича писать будете?
Волосатый, кряжистый, он, исподлобья поглядывая, выслушал не очень определенный ответ, задумчиво потер утиный, разделенный ложбинкой нос и упрекнул:
– Меня бы, чай, поспрашивать надо. Я его возил.
Просидели мы с ним порядочно, ко беседа наша свелась к тому, что он лишь коротко, натужно отвечал на расспросы. Вроде: «Ну, как же, как же!» «Строгий да с душой потому…» «Это уж нет – на машине ездил по делам только. Мне всыпал – когда что…» Под конец – чувствуя, что и я устал из него вытягивать, и сам огорчившись, что не может развязать язык, – мрачновато и выразительно показал большой, с черным поломанным ногтем палец:
– Во – мужик был!..
…В торг, послушавшись совета рыженькой секретарши, прихожу к пяти: я ведь действительно но личному вопросу.
За долгий жаркий день девчушка разомлела и, кажется, не узнав, безучастно показывает на дверь позади себя.
Разговаривающая по телефону немолодая, в белой кофточке женщина одним и тем же кивком и войти разрешает и отвечает на приветствие; сидящие за вторым столом трое мужчин следят за разговором, комментируя его.
Устраиваюсь у открытого во двор окна – отсюда, со стороны, хорошо виден и весь кабинет, довольно просторный, и его хозяйка, настойчиво кого-то в чем-то убеждающая. Ей на вид побольше пятидесяти; крупный с горбинкой нос, острый подбородок, темно-каштановые с обильной сединой волосы коротко обрезаны и при малейшем движении головы залетают на загорелые веснушчатые щеки; разговаривая, левой, свободной рукой то поправляет бумаги на столе, то энергично жестикулирует. Замечаю еще одну деталь: Роза Яковлевна сидит, откинувшись на спинку стула с повешенным на нем синим жакетом – обычно даже чем-то увлеченные, женщины умудряются одновременно следить за тем, чтобы не помять костюм. Несколько раз она взглядывает в мою сторону: или молча подбадривая – подождите еще немного, я сейчас, – или попросту подумывая, почему этот незваный все еще тут?..
Результаты успешно закончившихся телефонных переговоров директор торга обсуждает со своими работниками, принимая решение немедленно, прямо в ночь, послать машины на областной холодильник – за свежемороженой рыбой, как я понимаю; на какое-то время народу в кабинете не убавляется, а прибывает. Расходятся по одному, унося подписанные бумаги и поручения; и наконец-то долгожданное:
– Слушаю вас, товарищ.
Присаживаюсь к столу; сославшись на рекомендацию секретаря райкома Голованова, объясняю, что меня привело сюда, спрашиваю, хорошо ли она, Роза Яковлевна, знала Орлова?
Рыжеватые брови женщины удивленно приподнимаются – так чувствует себя идущий вперед человек, которого кто-то или что-то заставляет резко оглянуться назад.
– Сергея Николаевича? – В голосе, во взгляде, в позе директора торга не остается ничего официального. – Боже мой! Вы спрашиваете, знала ли я Сергей Николаевича? Да как же мне его не знать, если во всем Загорове два таких уникума было! Он да я.
– Почему уникумы?
– А кто ж еще? По тридцать лет на своих местах отсидели! Он у себя, а я тут. И никогда, между прочим, не думала, что раньше меня он… освободится.
– Вы тоже местная?
– Теперь – конечно. Хотя родом из Белоруссии. Попала сюда по эвакуации.
– Когда ж вы с Орловым познакомились?
– Представьте себе такое совпадение: в один и тот же день нас с ним в райкоме утверждали. В Загорове тогда самые молодые директора были. А тут, незадолго до его смерти, встретились – самые старые уже, оказывается. Как один день пролетело все.
Роза Яковлевна пошучивает, карие, с большими белками глаза ее улыбаются, но чудится – в глубине их, под этой летучей непринужденной улыбкой таится что-то постоянное, далеко не веселое, хотя почти не сомневаюсь, что именно – чудится. Глаза, по моим давним и пристрастным наблюдениям, отчетливо выражают только крайние состояния человека: внезапную радость, изумление, ужас, острую боль; но уж никак не тончайшие душевные нюансы, которые мы, сочиняющие, безудержно приписываем им и которые, в действительности-то, не углядишь, не уловишь даже с помощью самых сложных оптических приборов. Убежден в этом и все-таки, в тысячный раз сочинительствуя, сам начиная верить, снова утверждаю, что в улыбчивых карих глазах пожилой женщины чудится, мелькает что-то скрытое; так из залитой солнцем, уже очистившейся полой воды нет-нет да и вынырнет, взбурлив и встав на дыбы, синевато зеленея, льдина.
– Редкостный человек был! – говорит Роза Яковлевна. – Не знаю, как вам это объяснить. Целеустремленный, что ли, такой?.. Придет к нам за чем-нибудь – кому-нибудь другому сразу бы отказала, не стала бы и слушать. А ему и не откажешь. Помню, первый раз пришел – это еще война не кончилась, только, можно сказать, огляделась я тут. При торге у нас тогда было небольшое подсобное хозяйство – голов сорок или около того свиней. Сейчас-то большое – отходов много. А тогда по отходам и поголовье. Вот он, Сергей Николаич, и просит: «Передайте нам десять подсвинков. За весну и лето откормим – осенью дополнительно мясо получим». Объясняю, что не могу, не имею права. А надо вам сказать, что свиньи эти были – и резерв наш, и валюта, и все, что угодно. До грамма учитывалось. Интернаты, столовые, в том числе и на военном заводе, – все тогда за торгом было. Да на каком же, спрашиваю, основании вам этих подсвинков отдать?
Для искушенного, вероятно, вопрос настолько очевиден, что Роза Яковлевна комично пожимает плечами, откидывает полной с веснушками рукой залетевшие на щеки волосы.
– И что же, вы думаете, он ответил? Я вон сейчас, при вас же, насчет рыбы добивалась – сколько слов истратила? Тысячу! А он – всего ничего… Основание, – говорит, – Роза Яковлевна, у нас с вами одно: дети. Сказал и посмотрел, – умел он так посмотреть, ох, умел! Как вон камнем придавил – так это тяжело, трудно у него получилось: дети. И я замешкалась! С одной стороны – порядок, закон, нет у меня такого права нарушать их. С другой стороны – дети, дети. Вспоминала, как я со своим Левой под бомбежкой эвакуировалась, – полтора годика ему тогда было, как матери своих ребятишек спасали. И теряли… Нет, вижу – и решить не могу, и отказать не могу. Сама ему бумажку написала – как полагается. Сама с ним в райком пошла, в область звонила. Добилась – отдали им этих подсвинков. Сейчас все это, конечно, – мелочь, пустяки. Сейчас, бывает, от нашей свинины отбиваются: жирная, не такая. А тогда – нет, не пустяки было!..
В приоткрытую дверь заглядывает грузная немолодая женщина в черном ситцевом халате, бурчливо говорит:
– Роз Якольна, у тя только не помыла. Погодить или как?
– Ладно, Маруся, сейчас. – Роза Яковлевна смотрит на часы – уже четверть восьмого, предлагает мне: «Знаете что? Давайте поужинаем. Живу я одна, ничего себе, кроме кофе, не готовлю. Так что приглашаю в нашу «Ласточку». Не возражаете?»
Охотно соглашаюсь, радуюсь полнейшему совпадению интересов, разговор наш, таким образом, продолжится. Роза Яковлевна закрывает на ключ ящик стола, проверяет, закрыт ли сейф, кладет на руку синий жакет.
– Я готова.
В коридоре пусто; от влажных, недавно вымытых полов исходит приятная прохлада, где-то в глубине помещения звякает телефонный звонок и тут же, поняв тщетность попытки дозваться кого-либо, умолкает.
В конце улицы, протянувшейся с востока на запад, висит золотисто-розовое солнце – трудовая смена его все еще не закончена. Воздух неподвижен, горяч, сухой жар источают дерево и камень строений, асфальт и земля. Очередь за газировкой на углу – начиная с пышнотелой сатураторщицы и кончая стариком с бидончиком – наперебой здоровается с Розой Яковлевной, она деловито отвечает. Немолодая, по плечо мне, она ходит так быстро, что чуть поспеваю за ней.
– Я всегда так – бегом, бегом, привыкла. – Оглянувшись, она убавляет шаг. – Знаете, что я подумала? Надо бы вам еще с Леонид Иванычем, с Козиным, познакомиться. Самый близкий друг у него был – у Сергей Николаича.
– Кто это такой?
– Преподаватель математики, из третьей школы. С мальчишек дружили.
Советом, безусловно, воспользуюсь, удивляет, что никто до сих пор об этом Козине даже не упомянул. Почему?
– Я, пожалуй, догадываюсь – почему, – осторожно, явно колеблясь, говорит Роза Яковлевна. И какое-то время молчит, что-то решая, машинальными кивками отвечая на приветствия прохожих. – Как бы вам так сказать – поточнее?.. Знают его тут многие. И относятся хорошо. Жизнь у него, у Леонид Ивановича, – непростая. Нелегкая. Ну, вроде бы и оберегают его от лишних расспросов. Как, да что, да отчего? Не ох ведь как приятно – каждый раз больное свое ворошить. Наизнанку выворачивать… В войну потерял семью. Десять лет жил в Америке. В Калифорнии, кажется…
– Как же он туда попал? – не удерживаюсь я.
– В плену был. Потом оказался в американской зоне… Подробностей я, в общем-то, и не знаю. Не вникала. И об этом-то не от него узнала – от Сергей Николаевича. Потолкуйте – если, конечно, разговориться сумеете. Не такой он тараторка, как я. – Роза Яковлевна, похоже, и сама уже жалеет, что рассказала об американце из Загорова, с явным удовольствием и облегчением объявляет: – Ну вот, мы и прибыли!
В ресторан «Ласточка» – одноэтажное каменное здание с примыкающими к нему тесовыми воротами – входим со двора. В конце коридора, слева, видна кухня – с белой кафельной стеной и белыми поварихами, справа, в углу, находится небольшая квадратная комната с обеденным столом и тесно, впритык поставленными четырьмя стульями – такие, на всякий случай, «служебки» есть во всех районных ресторанах и чайных. Оставив меня, Роза Яковлевна уходит и вскоре возвращается, усаживается напротив.
– Тесно – помещение старое. Тут еще до революции трактир был, – говорит она. – Наконец-таки заложили новый ресторан и гостиницу. С помощью Голованова выбили – три года обещали.
Директор торга – лицо тут влиятельное, уважаемое: подают нам незамедлительно. Едим превосходную холодную окрошку, изготовленную на ядреном хлебном квасе, со свежими огурцами – такими пахучими, хрусткими, будто только что с грядки. Свои, что ли?
– Свои, – подтверждает Роза Яковлевна. – У нас две теплицы, обогреваем паром с завода. Всю зиму торгуем зеленым луком, с марта – огурцами. Вы еще попробуйте наши копчения, ветчину и рулет. Без всякого хвастовства – повкусней, чем у вас в области. По-домашнему. Есть тут у меня хохлушечка-мастерица…
Роза Яковлевна рассказывает о подсобном хозяйстве торга, доставляющем ей немало хлопот, она словно забыла, с чем я обратился к ней, – по необходимости слушаю, вежливо поддакиваю, и только перед чаем возвращается к главной для меня теме.
– Да, так вот – о Сергее Николаевиче. Заходил он к нам часто – все наряды через торг шли. Когда текущее – Уразова, завхоза, присылал. Если что поделикатней, поважней – переговоры велись на высшем уровне. И так же, как вы сегодня: придет, сядет в сторонке и ждет. Пока у меня толчея закончится. Один раз и насмешил и растрогал…
Роза Яковлевна качает головой, поправляет разлетевшиеся каштановые, с обильной сединой волосы, немолодое строговатое лицо ее освещается быстрой улыбкой.
…Орлов сидел у окна, терпеливо сложив крупные, по локоть открытые руки на коричневом, до отказа раздутом портфеле-саквояже – широкоплечий, чуть сутулый, сосредоточенный. Роза Яковлевна взглянула на него раз-другой, рассмеялась и решительно выставила свою настырную торговую братию:
– Все, перерыв на десять минут. У меня уже в ушах звенит! Сергей Николаевич, подсаживайтесь. Извините, ради бога, – сами видите.
– Вижу, Роза Яковлевна, вижу. – Орлов пересел, снова поставив портфель на колени, покрутил длинной, с седыми висками головой. – Не перестаю удивляться: ну и работенка у вас! Всем все надо – прямо на куски рвут!
– Не получится: я – жилистая, – успокоила Роза Яковлевна.
Только вот так – однажды пристально, вблизи, посмотрев на своего сверстника, понимаешь, насколько постарела и сама. Вроде совсем недавно у него белели одни лишь виски – теперь седина пробрызнула и по коротко стриженому ежику. Глубже – уже навсегда – залегли на высоком, с залысинами лбу морщины-заботы; еще плотней, резче сошлись брови, собрав на переносице поперечную складку, и только губы, с косыми черточками по углам – от того же возраста – стали вроде еще мягче и добрее. Да еще добрее, сочувственней, что ли, стал взгляд его серых спокойных глаз, сейчас несколько смущенный – оттого, должно быть, что собирался выложить какую-либо щепетильную просьбу.
– А ко мне просто так никто никогда не зайдет. – Роза Яковлевна засмеялась. – Ну-ка, припомните.
– Да?.. Пожалуй, пожалуй. – Крупное удивленное лицо Орлова слегка порозовело, он зачем-то дотронулся до шеи, потер ее. – Все некогда, Роза Яковлевна. А на обычное человеческое внимание, участие – не хватает.
– Шучу я, Сергей Николаич, – поспешила успокоить Роза Яковлевна этого давно симпатичного ей человека, симпатичного, кстати, и тем, что не разучился, в его годы, смущаться, – в других, вероятно, прежде всего отмечаешь то, что тебе недостает; сама же она – Роза Яковлевна, была убеждена в этом – на своей работе очерствела, огрубела. – Так что за нужда, Сергей Николаич?
– Тут вот какая история, Роза Яковлевна… Через неделю восемь наших воспитанников получают аттестат зрелости. Из них – три девушки. Очень хорошие девчата, уверяю вас. Просто замечательные!
– Так, и что им нужно? – Роза Яковлевна улыбнулась.
– Платья для выпускного бала мы им купили, – окольным путем шел к цели Орлов. – Уразов из Пензы привез, расстарался. Чуть подошьют, поправят, и в самом ажуре будет.
– Поняла – туфли? – подсказала Роза Яковлевна.
– Туфли. – Орлов кивнул, заторопился объяснить: – Купить-то мы их купили, тот же Уразов и привез. По мне очень приличные, и цена приличная. А бухгалтер наш, Александра Петровна, – забраковала, прямо расстроилась: не модные! И примерять не велела давать. Нельзя ли на какие подходящие сменить? Может, на складе, на базе где-нибудь есть? В магазинах нет, Уразов их все обошел. И мужика загонял, и девочек огорчать не хочется.
– Покажите, – попросила Роза Яковлевна, с улыбкой поглядывая на озабоченного и смущенного директора; то, что речь пойдет о туфлях и они именно лежат в раздутом портфеле, она догадалась сразу же, как только Орлов сказал, что трое выпускников – девчата.
– Главное, понимаете, удобно – одинаковый размер, – шурша тонкой оберточной бумагой, убеждал Орлов. – Все – тридцать шестой. Одни, правда, можно и тридцать седьмой. Сказали – каблучок поменьше должен быть. Чтоб и потом, повседневно, носить можно.
Туфли были добротные, из хорошей кожи, но действительно не модные, – Роза Яковлевна хорошо знала и фабрику, их изготовляющую, и ее главную беду.
– Попробую поискать, Сергей Николаевич.
Она хотела было тут же позвонить на склад, передумала и полчаса спустя, приехав туда с Орловым, сама же себя за это мысленно и похвалила. Туфли нашлись, легкие, изящные – умеют чехи делать обувь, ничего не скажешь! – но по тому, как заведующая складом недовольно надула крашеные губки, Роза Яковлевна поняла: позвони она, и самое малое одной бы пары не хватило. С невольной улыбкой наблюдая, как пожилой коренастый дядя с белыми висками, посапывая от удовольствия, засовывает в свой необъятный портфель продолговатые картонные коробки, она спросила:
– Сергей Николаич, а не балуете вы этим?
– У них первый бал – это на всю жизнь. – Орлов выпрямился, защелкнул замки портфеля. – Избаловать их трудно, Роза Яковлевна. Обидеть – легко.
Сказал он это своим обычным спокойным тоном, без всякого упрека, – может быть, упрекнули лишь его серые внимательные глаза, – и все-таки Роза Яковлевна почувствовала себя неловко; от той же неловкости – стараясь избавиться от нее, сгладить, – задала новый вопрос:
– Сергей Николаич, а почему для дочери никогда ничего не спросите? Церемонный вы человек.
– У дочери есть родители, – суховато ответил Орлов, полные добродушные его губы сомкнулись, отвердели.
Роза Яковлевна смолчала, про себя же подумала, с уважением и одновременно с каким-то сочувствием, что ли: таким людям, с их жесткими убеждениями, правилами, нелегко, должно быть, в семье и, уж определенно, – нелегко семье с ними. Хорошо, если такому жена умница попалась, а то ведь, ничего не поняв, запилит…
Вскоре Орлов появился в торге снова – выяснить, как можно одной из трех выпускниц поступить в школу торговли. Роза Яковлевна обрадовалась: школа торгового ученичества была и у них, для молодежи со средним образованием двери туда широко открыты, но предупредила, что не такая уж это легкая штука – быть продавцом и, скорее всего, в сельском магазине. Многие – натаскавшись, как грузчики, ящиков, намаявшись по осенним раскисшим дорогам и огребая, за все за это, не бог весть какую зарплату, – многие довольно быстро разочаровываются, недаром в торговле и поныне еще большая текучесть кадров. Так что лучше всего предупредить сразу: на безмятежную красивую жизнь надеяться не приходится.
Орлов усмехнулся, несговорчиво покрутил крупной удлиненной головой.
– Тунеядцы, Роза Яковлевна, из нашего детдома не выходят. Иначе бы нас гнать оттуда надо!.. Нет, тут совершенно другое. Училась девочка очень прилично. Если хотите знать – даже общей любимицей была. Хотя, конечно, ничем ее не выделяли. Есть у нее – хозяйственная жилка, что ли? Охотно всем помогала – кастелянше, поварам. С удовольствием занималась с малышами. Почему-то мне думалось, что из нее получится хороший добросовестный врач. Может быть потому, что она была у нас санинструктором, ведала детдомовской аптечкой. И вы знаете – ошибся!.. Я много с ней разговаривал, особенно – в этот последний год. В конце концов, одеть, обуть, накормить – это полдела, меньше даже. Главное – распознать. Помочь найти, обрести в себе – человека. Так вот – удивила меня эта самая Женя. Не разочаровала, нет, – именно удивила. «Врачом, говорит, Сергей Николаевич, никогда не буду. Крови боюсь, и когда болеют – мне жалко. А врач не жалеть должен – помогать. Не сердитесь на меня, пожалуйста, – я вам правду скажу! Пока нас никто не слышит. Хочу я, говорит, очень немного – только не смейтесь. Хочу получить какую-нибудь специальность и работать. Продавцом, допустим, – чтоб не очень долго учиться. И людям быть полезной. Хочу, чтобы у меня поскорей был дом, семья. Только не обижайтесь, – ладно?» И знаете, Роза Яковлевна, что мне показалось? Человеку пожилому и педагогу, вдобавок?.. Что она – более зрелая, чем остальные наши мальчишки и девчонки. Которые еще – как на качелях: то вверх, то вниз, – то в химики, то в летчики…
– Наверно, так и есть, – согласилась Роза Яковлевна.
– А туфельки-то помните? – Орлов улыбнулся. – Зашел я на другой день после бала, под вечер. Сидит Женя в комнате одна и тряпочкой их протирает. Понравились, спрашиваю, Женя? «Эх, говорит, еще бы! Я в них всю ночь танцевала – как летала! Сейчас их уберу и больше никогда в жизни не надену». Вот так, мол, здорово! – это почему же? «Туфли, отвечает, у меня еще будут всякие. А таких уже не будет: первые модельные, – от вас ото всех…»
Широкие добрые губы Орлова на секунду каменно сомкнулись, он крепко потер шею. Негромко, вроде бы даже несколько виновато признался:
– Необыкновенные дни у нас сейчас в детдоме, Роза Яковлевна. Ребятишки чемоданы собирают… Замечательно это. А жалко. Чувствуешь себя старым деревом – с которого листья слетают.
– Счастливый вы человек, – не то спрашивая, не то утверждая, и тоже почему-то негромко сказала Роза Яковлевна.
Она ожидала, что Орлов удивится, или смущенно пробормочет что-то неопределенное, или отшутится, наконец, – ожидала любого ответа, но не этого, короткого и простого, сопровожденного внимательным ясным взглядом:
– Очень счастливый, Роза Яковлевна.
