Текст книги "Роман по заказу"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
…Не устраивали нам с Вами пышных свадеб; не подкатывали мы со своими невестами на украшенных лентами машинах к стеклянным Дворцам бракосочетаний; не шли – в черных костюмах и кружевных платьях – по ковровым дорожкам, с охапками цветов; не стреляли поздравительно в потолок пробками – из массивных, с серебряными горлышками бутылок; не надевали мы друг другу на пальцы золотых колец, от которых в ту пору на версту несло буржуазным разложением – прежде всего потому, что их не было. Мы женились до войны – деловито, без проволочки получая в своих райзагсах свидетельства о браке, закатывая в тесных родительских квартирах банкеты персон на десять – с кагором, нашим первым в жизни вином, и безотказной музыкой патефонов. Женились в войну – обходясь чаще всего совсем уж безо всяких церемоний и торжеств, не зная, не останутся ли завтра наши юные жены вдовами, кем они нередко и оставались. Женились после войны – пьяные от победы, в самых прекрасных парадных одеждах – в сапогах, галифе и гимнастерках, – устраивая неслыханные пиршества из того, что причиталось по вырезанным из продовольственных карточек талонам. И что же – мы были счастливы, мы были предельно счастливы, были так счастливы, как вряд ли еще счастливы нынешние молодожены! Мы радовались полученной по ордеру клетушке, односпальной, на двоих, железной кровати с каменно-непрогибаемыми пружинами, аляповатой «шифоньерке с зеркалом», деревянной, раскрашенной как пряник детской коляске на колесиках-кругляшках, – радовались побольше, чем теперь радуются кооперативной квартире, полированным гарнитурам и блистающим персональным экипажам, в которых выезжают годовалые принцы. Радовались побольше потому, что каждую такую незамысловатую обнову нам не дарили, не преподносили – приобретали сами, на свои трудовые и трудные рубли. Нет, это не в попрек, – детям и внукам нашим совершенно не обязательно начинать с нуля, – просто для того, чтобы время от времени, не забывая, они соотносили нынешнее с прошлым. Да еще для того, чтобы знали, помнили: для любви нужно единственное условие – любовь.
Я заговорил о ней с Вами потому, что все мои последние загоровские, да и не только загоровские встречи – как бы повести о любви. В каждом отдельном случае – разной, непохожей, но одинаково несомненной. О ней, невольно и непосредственно, рассказали чудесные ребята Михаил и Люда Савины; о ней, на закате дней своих, вспомнила Софья Маркеловна; о ней – всего-то единой строкой старинного романса – проговорился Леонид Иванович Козин. Но еще заговорил о ней потому, что к их любви был сопричастен человек, по следам которого я иду и, хотите, нет ли, веду за собой и Вас, – Сергей Николаевич Орлов. Это он старался, чтобы юная любовь двух его воспитанников была и осталась – на всю жизнь – чистой, росной и лунной, как чистой, росной и лунной была их ночь после отбоя. Это он, выслушав неожиданную исповедь пожилой женщины, помог, чуть ли не заставил ее поехать в тульскую деревню – поклониться своей давней любви и, наверно, попрощаться с ней. Это он оказался рядом с товарищем в его горькие часы и дни, когда неверная любовь увела от него и дочку. Ни отец, ни брат, ни сват, по всем формальным признакам – посторонний, он, незаметно, ненавязчиво, делал для них то, чего зачастую, по спешке, по невниманию и непониманию не делаем по отношению к нашей молодежи, к нашим детям мы – старшие, мы – родители. Что и побудило обратиться к Вам с этим письмом.
Дорогой друг, давайте обойдемся без брюзжания, к которому нас исподволь приучает возраст, и честно признаемся: наша молодежь, дети – не хуже, чем в их годы были мы; согласимся, наконец, на максимум: во многом они превосходят нас – тех, какими мы были тридцать – сорок лет назад – образованностью, осведомленностью, разносторонностью. Как и должно всякое новое поколение идти дальше предшествующего. Но откровенно признаемся и в том, что у молодежи, у детей наших все явственней обозначаются, проступают качества с нашей точки зрения нежелательные и что относятся они к самому сокровенному, самому интимному в жизни человека.
Испокон веков на Руси молодости были присущи стыдливость, застенчивость, целомудрие, украшавшие ее, закладывавшие основы ее нравственной чистоты и красоты, самые основы русского характера. Время, наше чудесное время освободило человеческие отношения от многих нелепых условностей, предрассудков, сняло дикие крайности – как женщины Советского Востока сняли ненавистную паранджу, явив миру свой прекрасный лик. Но то же самое время – с его ускоренным ритмом, обилием всяческой информации, с легкостью знакомств и с калейдоскопической сменой впечатлений, в силу какой-то неизбежной вибрации, что ли, – начинает расшатывать и сами устои нашей морали. К чему – хлебом не корми – старательно прикладывает руку и разнагишавшийся Запад: своими вольными кинокартинами, непристойными танцами, хрипловатыми голосами своих круглосуточных радиостанций.
Пока ничего угрожающего нет, как будто. Молодежь отлично работает, выращивает на целине хлеб, поднимает новые заводы, умеет – как умели и мы – ночевать в палатках на снегу, намертво вставать на границах. Но вот парень положил руку на плечо подружки, и она, не смущаясь, идет с ним по людной улице. В сквере – на виду у всех, на одной скамье с пожилой отдыхающей четой, – он и она, прильнув друг к другу, целуются. Причем, деликатно отворачиваемся мы – отцы, матери, а не они – дети. А не надо ли нам, всеми доступными средствами, печатно и устно, с официальных молодежных трибун и в семейной обстановке, – говорить, объяснять им, как это некрасиво? Что чем скупее, сдержаннее они на людях, тем полнее будут их чувства, когда они останутся вдвоем. Нет, это не от ханжества. Мы тоже целовали своих девушек, – да так, что перехватывало дыхание, выскакивало из груди сердце! – но никогда не выставляли своей нежности напоказ. Наши девушки мгновенно скинули бы со своих плеч бесцеремонную руку, как уж совершенно точно схлопотал бы любой из нас, осмелься он при всех полезть с поцелуями! В человеческом интиме всегда было и, верю, всегда такое будет – переходное «есть» осторожно пока опускаю, – что не годится экспонатом на выставку, не подлежит массовому рассмотрению. В противном случае тот же интим превращается в доступное развлечение, в занятную необременительную привычку, не более. А от этого совсем близко до того легкого призывного свиста, которым в иных странах молодые девицы оповещают приглянувшихся им на улице парней, что они могут следовать за ними.
Дорогой друг мой, я умышленно обостряю свои рассуждения, ибо – не согласитесь ли Вы с этим? – очень уж мы терпеливы, медлительны там, где надо действовать. Не беда еще, если подобные вольности – от наигрыша, от неразумения и пройдут, как проходит дурная мода. Хуже, если они – неизбежно вышелушивая из молодой души что-то самое драгоценное, первородное – становятся нормой, формируют натуру, заведомо обедненную: так же, как не терпит пустоты природа, так и душевный вакуум молодых перестарков заполняется всякой дрянцой, пошлостью, цинизмом. Не отсюда ли скоропалительные браки и множество разводов при одинаковой – в обоих случаях – безответственности?
Да, нам некогда, нам очень некогда, и все же мы должны уметь урезывать из своего малого, катастрофически убывающего времени минуты, часы, отдавать их молодежи. Завоевывать ее доверие, передавать ей свои понятия, представления, которые, видоизменяясь, в чем-то основном остаются неизменными. Прибегая к сравнениям, мы все должны быть немножко Орловыми – независимо от того, кто мы и чем каждый из нас занят. Не может промолчать рабочий, наблюдая, как молодые ребята, соседи по цеху, договариваются «скинуться» и пойти в общежитие к своим «чувихам». Не должен, не имеет права отделаться снисходительной усмешкой академик, случайно услышав, как его высокоодаренные, только что закончившие сложнейший лабораторный опыт ученики, ерничая, обсуждают неудачу застенчивого товарища. Матери обязаны передать дочерям женское достоинство – их главное наследство и приданое; отцы – научить своих сыновей уважительному, не побоимся слова – рыцарскому отношению к девушке, будущей подруге и матери их детей.
Интимные, любовные отношения человека – могучая гамма чувств, и нельзя допустить, чтобы наша молодежь, обкрадывая себя, свела ее до примитива, до призывного свиста на улице. Заботясь об урожае, мы научились ставить заслоны суховеям, – так неужели не сумеем уберечь, оградить тончайшую и обширную область любви от чуждых иссушающих веяний, независимо от того, откуда они идут: издалека или по нашему недосмотру рождаются у нас же поблизости? Наши дети успешно овладевают вершинами знаний, дотянулись до звезд, – такая молодежь должна глубоко и чувствовать. Чтобы от юности до старости, – столько, сколько ей дадено, – в хорале жизни она всегда различала, слышала высокий голос любви – источник всего прекрасного на земле. И да славится, торжествует такая любовь!
Согласны ли Вы с этим, друг мой?
13
Пока Роза Яковлевна распоряжается с обедом, я, высунувшись в окно, ожидаю в служебной клетушке ресторана – в комнате «на всякий случай». Куст сирени под окном стоит как обваренный, с поникшими пыльными листьями; на противоположной стороне улицы, на самом пекле, уткнулись в борта друг другу грузовые машины, – водители их забежали в «Ласточку» не столько поесть, сколько хватить чего-нибудь холодного: ситро, квасу, фруктового сока либо, на худой конец, воды из-под крана. И, отдуваясь, мужественно возвращаются в свои кабины-инкубаторы. Третий месяц по всей области – ни капли дождя. Тягостно длинные бесконечные дни, одуряющие, липкие от сгущенной неподвижной духоты ночи. Обмелели реки, пересохли ручьи, в мелкую бурую пыль крошатся, стираются под ногами травы. Почти повсеместно заканчивается уборка хлебов – это в конце июля-то! Областная газета бодро сообщает об успехах на косовице и довольно туманно говорит о намолоте.
Прикидываю, в который, по счету, раз приехал нынче в Загорово? – временами начинает казаться, что живу здесь давно и постоянно. Недаром знакомые шутливо спрашивают: «Ты что, прописался там?» Иногда, кстати, мелькает мысль о том, что под старость, пожалуй, и стоило бы тут поселиться. Этот год, с его малоснежной зимой и проклятой жарищей с весны – не в счет. Зато обычно – какие тут чистые снега, какие тихие зеленые весны!.. И все-таки ощущение такое, что нынешняя поездка сюда – последняя, что не сегодня, так завтра распрощаюсь с новыми друзьями…
– По погоде – опять окрошка, – объявляет Роза Яковлевна, входя вслед за официанткой. – Зато – со льда.
Помогая официантке, она снимает с подноса тарелки, ее по локоть открытые, обсыпанные веснушками руки проворно действуют. Не виделись мы с ней поболе месяца, и, по-моему, она изменилась. И внешне – крупный с горбинкой нос заострился, в каштановых, коротко обрезанных волосах вроде прибавилось седины; и как-то внутренне – стала не то чтобы суше, а сдержаннее; карие в крапинку глаза ее рассеянно озабочены, – то, что и прежде в них привлекало, какая-то затаенность, теперь еще заметнее. А возможно все это и потому, что мы просто давно не встречались и, восстанавливая прежнюю доверительность, присматриваемся друг к другу, и она также находит, что чем-то изменился и я.
На столе, кроме окрошки, появляется закуска – рулет с чесноком, малосольные огурцы и графинчик с коньяком – по такой жаре будто бы и лишние.
– Надо, – говорит Роза Яковлевна, разливая его по крохотным рюмкам.
– Надо так надо, – мгновенно перестаю я колебаться, тянусь чокнуться.
Она отрицательно качает головой, поднимает рюмку, пристально смотрит на нее, – словно в ней, помимо коньяку, еще что-то есть. Вспоминаю, что не чокаются, кажется, только на поминках, весело – ведь не на поминках же мы – осведомляюсь:
– Так почему ж все-таки – надо? Что сегодня за день такой?
Роза Яковлевна отставляет пустую рюмку, взгляды наши встречаются.
– Мой черный день… В июле сорок второго погибли отец, мать и младшая сестра Стася. Как раз в этот день.
Коньяк во мне встает колом! Я-то откуда знал? Сама же, когда договаривались по телефону о встрече, предложила вместе пообедать, можно же было перенести ее на любое другое время! Ошеломленно спрашиваю:
– Война?
– Скорее простое убийство. Расстреляли, под Гомелем… Виноваты были только в том, что евреи. – Куда как достаточно, казалось бы, для одной судьбы, а Роза Яковлевна все тем же ровным тоном добавляет еще: – В ту же осень муж погиб. Подряд все.
– Тоже – там?
– Нет, на фронте, – полковой комиссар. Он намного старше меня был – мудрый…
Сейчас в ее голосе звучит уважение, теплота и то тихое спокойствие, с которым говорят о том, что уже очень далеко и никакими силами не поправить. Взглядываю на нее – пожилую, в белоснежной кофточке с коротким, по локоть рукавом, сдержанную, – удивляюсь тому, как всего-то несколько слов могут изменить представление о человеке. Эвакуировалась с сынишкой, коммунистка, директор одного из передовых в области торгов, на редкость энергична и подвижна, несмотря на возраст, – все это, что знал о ней до сих пор, воспринимается сейчас по-иному, полнее, значительней, что ли; как по-иному воспринимается и почтительность, с которой чуть ли не все Загорово здоровается с ней на улице, ее готовность, стремление услужить людям, отчего, наверно, и возглавляемый ею торг – передовой.
Заметив, что я, не закусив, берусь за папиросу, Роза Яковлевна строговато замечает:
– А ну-ка, давайте обедать! – Внимательно посмотрев, она просит: – Пожалуйста, не церемонничайте. Честное слово, мне приятно, что я не одна. А то бы как всегда закрутилась, забегалась. Потому и пригласила сюда…
Сказано то, что надо сказать: теперь чувствую себя в своей тарелке – в переносном смысле, и уверенней обращаюсь с тарелкой – буквально. Любопытно все-таки устроена жизнь: сам немало попользовался ею, поездил, повидал, знаю множество людей, и все равно каждый в отдельности – открытие. С той лишь разницей, что одного открываешь сразу, другого – позже, а кого-то, бывает, не откроешь и вовсе: секрет за семью замками. Причем и в состоявшееся уже открытие приходится подчас вносить поправки: не ждешь, допустим, особой тонкости, а именно тонкостью тебя и поразят.
– После вашего звонка я на минуту домой заезжала. Прихватила одну вещицу. – Роза Яковлевна щелкает запором темно-вишневой сумочки. – Хотела вам показать.
Круглый и плоский, как пудреница, фарфоровый флакончик духов с навинчивающейся позолоченной пробкой уютно, овально ложится на ладонь, по тонкой бело-розовой, как кожа ребенка, поверхности – несколько золотистых дубовых листков; прелестная вещица, ничего не скажешь!
– Подарок Сергея Николаича. – Роза Яковлевна коротко улыбается. – Вернулся с курорта и принес. Говорит: рижские, на французской эссенции…
…Роза Яковлевна постаралась отпустить посетителей как можно быстрее, и лишь после этого Орлов подсел к директорскому столу. Наклонив большущую продолговатую голову, посапывая и шурша плащом, он освободил небольшой сверток от ленты, от бумаги – под ними оказалась полукруглая черного бархата коробка; объяснил, довольно посмеиваясь:
– Вы как-то сказали, что к вам без дела, без просьб никто не приходит. Так вот, у меня сегодня – ни дел, ни просьб. А это вам – примите покорно.
Несколько торжественно он откинул верхнюю крышку коробки: внутри, в черных бархатных гнездах помещались три круглых флакона – один, в центре, побольше, по сторонам – поменьше.
– Сказали – редкость! – простодушно похвастал он.
– Сергей Николаич, ну зачем? – упрекнула Роза Яковлевна, чувствуя, что ей – и неловко и приятно.
– Вот так здорово! – шутливо вознегодовал Орлов. – Да я вам за один наш корпус давно в ножки поклониться должен!
– Эка, что вспомнили!
– Не вспомнил – не забывал. И сами покоя не знали, и вас замучали.
Новый административный корпус, половину которого отвели под спортивный зал, строили так называемым хозяйственным способом – без подрядчика, сами. Стройка затягивалась, не было, пожалуй, дня, чтобы в торг к Розе Яковлевне не наведывался завхоз детдома Уразов либо не звонил, не заходил Орлов. Требовалось все подряд: стекло, гвозди, шифер, олифа, краски – не сразу подберешь это в магазинах и сейчас, тогда же, побольше двадцати лет назад, любой стройматериал был проблемой.
– Как же вам откажешь! Вон вы с каким аргументом являетесь, – как скажите, так и придавите, – Роза Яковлевна невольно передразнила: – Понимаете, Роза Яковлевна, надо: дети.
– Правильно – дети, – охотно, улыбаясь, подтвердил Орлов.
Не удержавшись, Роза Яковлевна отвинтила золоченую пробку, понюхала.
– Прелесть какая! Спасибо, Сергей Николаич.
– А я, знаете, еще что помню? – спросил Орлов. – Как вы нам мандарины отдали.
– Вот это уж не помню.
– Ну, что вы! Вскоре после войны, под Новый год. Это уж точно – елку мы делали. Позвонили вы и говорите: получили несколько ящиков, первый раз за пять лет. В магазины, говорите, отдавать не будем – мало, сами продавцы разберут. Решили – в детсады да вашим ребятишкам. Присылайте – берите. Мы их на елку на ниточках повесили. А после раздали. Один парнишечка получил свою долю и за брюки меня дергает: «А с энтими шариками – чего делать?»
– Я почему-то другое хорошо запомнила. – Роза Яковлевна рассмеялась. – Как прибежали вы материю на свадебное платье просить. И забыли, как называется. Говорите – на какого-то греческого бога похоже. Насилу догадалась: гипюр!
– А, это мы наших воспитанников женили, – подтвердил Сергей Николаевич. – Прекрасная пара!
Роза Яковлевна всегда относилась к Орлову с неизменной симпатией, непроизвольно – из-за тех же детей, вероятно, – выделяя его среди других загоровских директоров; после же неожиданного знака внимания, подарка, к этому прочному уважению добавилась какая-то теплота, чуть ли не родственная. Вероятно, нечто подобное привнеслось и в отношение Орлова к ней. Прежде, во всяком случае, их разговоры происходили только на служебной почве, в торговском кабинете да на районных совещаниях. А тут, вскоре столкнувшись с Розой Яковлевной поздним вечером на улице, Орлов вызвался проводить ее до дома; по дороге посидели на скамейке, с удовольствием по-дружески поговорили. То, что их могли увидеть в такой поздний час, на чужой скамейке, оживленно беседующих, их не смущало, не заботило: к ним ничего не могло пристать – слишком хорошо загоровцы знали их, да и, кроме того, кому бы пришло в голову сплетничать о людях их возраста? Их первая и единственная прогулка произошла, когда им обоим было близко к шестидесяти, а Сергею Николаевичу оставалось жить всего с полгода…
…Плоский бело-розовый диск с золотистыми дубовыми листками по поверхности лежит на столе, – отталкиваясь от него, воображение легко воссоздает картину, не столь уж, может быть, далекую от действительности. Коренастый большеголовый мужчина с белыми висками заходит в московский парфюмерный магазин, что в начале улицы Горького и, растерянно поплутав взглядом по рядам всевозможных коробок и флаконов, просит дать самое лучшее. Покупатель пожилой, одет скромно и все-таки за ценой не постоит, – мгновенно, натренированно определив это, продавщица в синем фирменном платье подает ему черную бархатную коробку. Брови у покупателя на секунду, от замешательства, вздрагивают – все же с курорта, обратная дорога, и, прикинув, что на постель к на чай в вагоне останется, просит завернуть. Большеглазая, с подведенными ресницами продавщица вручает ему сверток, тихонько вздыхает: какой-то подвезет, ей пока таких духов не дарят, а самой покупать – с ума сойти!..
– Поберегаю, – признается Роза Яковлевна. Она отвинчивает пробку, выливает несколько капель на ладонь, – по комнате распространяется запах каких-то трав, как если бы сюда внесли охапку недавно скошенного, чуть привядшего на солнце лесного сена со стеблями тмина, медуницы и привяленной земляники. Пожилая остроносая женщина с серебряными нитями в коротких каштановых волосах бережет, конечно, не сами духи – память о человеке, их подарившем; веснушки на ее загорелом, вспыхнувшем от смущения лице становятся заметнее, огнистее. – Смешно, наверное, говорить… Растрогал он меня. И поняла я, что давно он для меня – ну, близкий, что ли. Сама поразилась…
– А он знал об этом?
– Вы скажете! – ахает Роза Яковлевна; нелепый ненужный вопрос веселит ее, короткие каштановые с сединой волосы залетают на щеки. – Откуда ж ему было знать, если я сама только что сообразила!
– Спасибо вам, Роза Яковлевна.
– Мне-то за что? – искренне удивляется она, убирая в сумочку флакон.
За то, что познакомились с ней, за ее откровенность, за то, что сберегла и показала этот флакон-талисман, с его помощью воскресив человека и дав возможность поглядеть на него, живого, – перечень мой велик, взаимосвязан и еще не полон.
– За все, Роза Яковлевна, – неопределенно и как можно точнее объясняю я.
Ранний вечер кое-как наконец запихал, упрятал солнце за крыши, и хотя духота еще не поредела, зато и не калит впрямую. Мы сидим с Евгением Александровичем во дворе детдома на скамье – слева от двухстворчатых, настежь открытых дверей жилого корпуса. Евгений Александрович в белой нейлоновой рубахе с аккуратно закатанными рукавами; в ней тягостно – он, разговаривая, то машинально расстегивает одну пуговицу за другой, до пояса, то – завидев кого-нибудь из ребят, так же машинально застегивает их: негоже – директор.
– Понимаете, – говорит он, подтыкая пальцем переносицу массивных очков, – ежегодно нам закладывают средства на текущий ремонт. А мы считаем, что целесообразней строить новое помещение. Современное, со всеми удобствами, специально спланированное. Есть отличные проекты!.. И практически – за счет тех же средств. Если их не распылять, конечно. Райком поддерживает. Голованов с нашими выкладками познакомился – обещает, вместе поедем пробивать. Мы ведь на областном бюджете…
Рассуждает молодой директор убежденно, уверенно, опираясь на мнение коллектива – мы, хотя руководители его возраста сплошь и рядом козыряют своим петушиным я. Впечатление такое, что он прочно встал на ноги, почувствовал под собой почву, – это ведь он и всего полгода назад, при первом знакомстве, откровенно, с нотками растерянности признавался, как трудно ему тут работать после Орлова. Любопытствуя и вместе с тем придав вопросу шутливый тон, спрашиваю, почему теперь не сковывает его незыблемый авторитет предшественника? Чуть смутившись и легонько хмурясь, Евгений Александрович неторопливо, словно на ощупь подбирает слова, выражения, не столько, пожалуй, отвечая мне, сколько пытаясь осмыслить – для себя же – происшедшие с ним перемены.
– Понимаете, нужно, наверно, время, чтобы уразуметь самые простые вещи. – Под выпуклыми стеклами очков его серые, какие-то обнаженно доверчивые глаза улыбаются. – Додумался, например, что традиции его, сам дух его, что ли, – не препятствие. Постоянная помощь – вот что это. Врать не буду: задевало, конечно, Поначалу: чуть что – «а как бы Сергей Николаич, а чтобы он?» Сам себя ловить стал, что все оглядываюсь, примериваюсь, сравниваю… Пока не дошло, что здорово это – такое наследство получать. Устои, нормы, тот же самый дух! Да бери их – пользуйся, черпай. Развивай, наконец! Ведь не подражатели же мы – продолжатели. В затруднительных случаях сам теперь на советах спрашиваю: давайте подумаем, как бы на нашем месте Орлов поступил? И – ничего. Не убывает от этого, а только прибывает.
Вот еще одна происшедшая с ним перемена, почти что зримая: всегда озабоченный, словно бы даже придавленный принятой на себя ношей-обязанностями – прежде, он теперь, к той же самой ноше приловчившись, как бы обрел ровное естественное дыхание.
– Приятно, что ребята опять приезжать стали. Как те же Савины. Год почти не ездили. – Евгений Александрович хитровато смеется: – Попросил Савина проверить проводку и распределительный щит – инженер, как-никак. Побежал с удовольствием!..
Чету Савиных, Михаила и Люду, я встретил час назад, когда пришел сюда. Заехали они, вместе со своим Олежкой, дня на два – на три, потом отправляются к друзьям по детдому в Куйбышев, – отпуск. Их-то поджидая, и разговорился с подсевшим директором, чем сейчас и доволен.
От проходной, возле которой сторож на деревянной культе, дядя Вася, шаркает метлой, идут три голенастые нарядные девицы; идут к нам, к директору, – одну из них, конопатенькую, с тонкими летающими косицами, я уже видел. Дружно поздоровавшись, они вперегонки докладывают Евгению Александровичу – впрочем, его имя-отчество, при такой скороговорке, звучит несколько иначе, что-то вроде – Енений Сандыч:
– Были у тети Сони.
– Привет просила передать.
– Чай пили!..
Голос у директора строговат, но серые под толстыми линзами глаза его посмеиваются.
– За привет – спасибо. Чай пили – понятно. А что же вы все-таки сделали?
– Все сделали.
– Сказала, что ничего не надо!
– Ну, молодцы, бегите, – одобряет и отпускает директор.
Софья Маркеловна, рассказывает он, после болезни совсем поправилась; днями приходила, назад, правда, как ни противилась, отвезли на машине: разомлела на жаре, сипеть начала. Первая моя заказчица, Александра Петровна – в доме отдыха, путевку ей выдали бесплатную – уже по одному тому, что о ее отпуске сообщается наряду с другими первоочередными новостями, можно судить, как директор детдома относится к главному бухгалтеру. Меж тем во дворе на столбах, под козырьком овощехранилища, у проходной – при белом свете – загораются лампочки и, устойчиво посияв, гаснут: энергосистема детдома действует безотказно. О чем с удовольствием сообщает директору Михаил Савин, – стоя перед нами, высокий, спортивный, в светлых брюках и рубахе-распашонке, он в эту минуту охотно, похоже, чувствует себя прежним воспитанником. Впрочем, тут же снижая некоторую торжественность своего рапорта:
– Ребята и без меня бы справились: электрики – что надо!..
Скоро ужин, Евгений Александрович, как он выражается, идет на пищеблок. Поддернув светлые отутюженные брюки, Савин садится, смотрит ему вслед.
– Девчонки, когда мы тут жили, наш детдом роддомом называли.
– Почему?
– Сокращенно: родной дом, значит… Вошли нынче с Людой, с дядей Васей поздоровались и правда – дома. Люда сейчас в своей прежней комнате – с девчонками шушукается. Вроде как обычно – на каникулы приехали.
– А вы на каникулы ездили?
– Конечно. Все годы – пока в институте учились. И на летние – это уж само собой. И на зимние, короткие. Соберемся, кто откуда, – вечер встречи. Отчитайся – как положено. Чтоб там чего не сдал, с «хвостом» явился – быть не могло! Лучше уж тогда и не приезжать. – Савин пожимает плечами – так, будто смысл вопроса только что дошел и удивил его! – Ну, как же! Все по домам, и мы тоже. Все назад, в общежитие – с рюкзаками, и мы – с ними. Пусть – потощее. Картошки положат, банку с капустой. Сергея Николаевича либо Александру Петровну в облоно вызовут – обязательно навестят. Да чтобы – не с пустыми руками. То из белья что привезут, то ботинки. Какие-нибудь яблоки сушеные. Той же картошки. Чуть не каждый месяц вызывали: Савин, – родня приехала! Проводишь, и бегом к Людке – этажом повыше. У тебя, мол, были? «Были». Тебе чего привезли? «А тебе чего?» Потом уж, когда поженились, – к обоим сразу приходили…
Голос Савина негромок, задумчив, как кротки, задумчивы засиневшие за бурой монастырской стеной сумерки; если воспоминания и волнуют Михаила, то он без всяких усилий сдерживает себя. А меня его простые негромкие слова – волнуют. Волнуют потому, что все, о чем он рассказывает – по-человечески здорово, прекрасно. А еще, конечно, – потому, что лет мне вдвое побольше, чем ему, и нервишки податливее, чувствительней…
– Добрый вечер, – подходя, окликает нас Люда Савина; она в легком сарафане, узком в талии, широком в юбке, полоски бретелей плотно лежат на открытых смуглых плечах. Наверно, она только что весело смеялась: улыбкой полны глаза, улыбаются полные губы, на крепких щеках улыбчиво подрагивают ямочки.
– Ты чего это? – подвигаясь, спрашивает муж и сам начинает улыбаться.
– Олежка насмешил. Ходит из комнаты в комнату – со всеми знакомится. Да эдак по-свойски! Сейчас с Евгением Александровичем беседуют – на разные темы.
На Люду приятно смотреть: синеглазая, в коротком сарафане и простеньких босоножках-ремешках, она похожа сейчас на девчонку, которой нет надобности заботиться о своей внешности; на загорелом лбу высоко и умиротворенно лежат густые русые брови.
– Люда, ваш муж говорит, что здесь он – как дома. А вы, – интересно?
– Да мне еще родней, наверно! – горячо отвечает она. – Женщина всегда привязчивей. Я с утра все закоулочки обошла. Пока Олежка спал.
– Хм, любопытно, – подтрунивает Михаил. – И не заметила, что ходила вместе со мной.
– Ну и ладно! – Люда воровато показывает мужу кончик языка. – Ты ходил просто так, а я переживала.
– Конечно, где уж нам!
– Между прочим, – вспомнив рассказ Розы Яковлевны, спрашиваю я, – на свадьбу у вас платье гипюровое было?
– Гипюровое, – сразу подтверждает Люда и лишь после спохватывается: – А вы откуда знаете?
Говорю, как Орлов искал, заказывал этот гипюр, позабыв его название, – Люда кивает.
– В загс приехали – самое красивое платье на мне было. Правда, Миш?
– Я – сторона пристрастная, – отшучивается муж.
– Да ну тебя! – Люда взмахивает округлой золотистой рукой. – Свадьба у нас была комсомольская – прямо в общежитии. И Сергей Николаич приехал. Рядышком сидел. Миша вон тогда хорошо сказал: «У нас с Людой – один отец». Те, кто не знали, – засмеялись сначала. А дошло – как ему, Сергей Николаевичу, захлопали. Голову опустил, красный даже стал. И залысины свои трет. Когда провожали – поцеловал. «Будь счастлива, дочка», – как завещание оставил!.. Сегодня в новый корпус зашла, а он – глазищами своими – как живой смотрит. Будто спрашивает: «Как живешь, Люда?» Хорошо еще, что в коридоре никого не было – за дурочку бы приняли. Вслух ему ответила: «У нас все в порядке, отец!..» – Люда отворачивается.
…Савин провожает меня. Сумерки залили уже и двор, горят на столбах лампочки, ярко светится окно проходной – дядя Вася заступил на свой ночной пост.
– Назад пропустит? – шучу я.
– Как-нибудь пробьюсь, – в тон отвечает Михаил. – Если уж не пустит – в дырку, через забор. По старой памяти.
– Неужели – цела?
– Цела – проверил. – Савин смеется. – На том же самом месте. Хотя и доски новые.
