Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1"
Автор книги: Николай Погодин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
В доме Маши в ту же ночь. Маша, Людмиила, Евдокия.
Евдокия. Мало гуляли, не по-нашему празднуете. То-то мы!
Маша. То-то вы!.. Сама говоришь – к рождеству побираться ходили.
Евдокия. Это ж в молодости было. Я говорю, как после замужества мы жили.
Маша. «Жили»! Если бы не Адам Петрович, мы бы с тобой с голоду пропали. Если бы не они (указала на Людмилу), мы бы теперь на кладбище лежали.
Евдокия. Это, милая, уже при твоих большевиках.
Маша. А до моих большевиков соль занимали. Сама рассказывала. Спи, мать!
Евдокия. Заносчивая, модная, как барыня! Платье какое, все облегло… как нагую. Тьфу! Я б такого платья в молодости никак не надела. Тьфу! (Уходит.)
Маша(Людмиле). Чего молчишь? Пришла, села, подперлась рукой, как старуха, и смотрит на меня, как будто не видала. Какая у тебя прическа трудная… как срисованная. Ты плоишься?[75]75
Плоиться – завивать волосы, располагая их ровными рядами.
[Закрыть]
Людмила. Маша, не говори «плоишься» – это дурацкое слово.
Маша. Хорошо. Спать ляжешь?
Людмила. Нет, пойду на улице постою. Голова болит.
Маша. Ты меня всегда учишь, как слова говорить, какие книжки читать, а вот про любовь ничему не научишь.
Людмила. Меня самое надо учить.
Маша. А по этому делу инструкций каких-нибудь, тезисов, что ли, нету?
Людмила. Каких тезисов?
Маша. Словом, руководящего материала для любви нету?
Людмила. Ты же Пушкина у нас читаешь, ты «Евгения Онегина», по-моему, уже наизусть выучила. Там очень много руководящего материала для любви.
Маша. Это само собой. А ты скажи мне лучше вот что. Если свободная барышня пишет свободному кавалеру письма, то это и теперь неприлично или только при старом режиме?
Людмила. Видишь ли…
Маша. Нет, ты мне скажи: да или нет?
Людмила. В самом деле, написала бы я? Нет.
Маша. Значит, я бы написала. И знаешь почему? Ты обманываешь. Ты бы написала. Я тебя тоже знаю. Я тебя тоже понимаю. Ну, дорогая, ну засмейся, ну давай говорить про любовь!
«Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как в бури…».
Думаешь, не знаю? Да, да…
«Как бури…»
Сейчас вспомню.
«Как бури внешние полям…
Ее порывы благотворны…».
Людмила. И не «внешние бури», а «вешние». Читаешь, а не понимаешь смысла.
Маша. Конечно, вашего Пушкина нам нельзя понять. Почитай, Маша, роман «Лапти»[76]76
«Лапти» – роман П. Замойского (1896–1958), посвященный коллективизации.
[Закрыть]. Если для нас, то «Лапти», если для вас, то Стендаль,
Людмила. Как ты сказала?
Маша. Стендаль.
Людмила. Где Стендаль? У кого ты видала?
Маша. Кременской перед балом принес книжку, а ты и не знаешь?
Людмила. Где? (Взяла книгу.) Вот милый.
Маша. Ага, милый!
Людмила. Что?
Маша. Жук пролетел.
Людмила. Ворчишь?
Маша. Ворчу. (Ворчит.) А говорит – нет… «Милый»!.. Уходишь? Голова болит?
Людмила. Да, болит. Поцелуй меня,
Маша. Пожалуйста. (Целует.) Только ты меня не унижай. Не такая я темная, и Пушкина я теперь понимаю. Не все, конечно. Чего не разберу – узнаю.
Людмила уходит.
«Милый»!.. Какое вам дело, что он милый? Пожалуйста, без милых! Мы сами знаем, что он милый. И вот сейчас возьму первая и напишу ему письмо, что я его очень люблю. Да. Легко сказать… А что? Если бы это было нарочно, а то… Как же я ему первая напишу? «Уважаемый товарищ Кременской, я вас второй месяц…». (Хохочет.) Вот, скажет, дура! Может, написать «любви все возрасты покорны»? И выйдет, что я несовершеннолетняя. Окончательно не знаю, как ему написать. Не голова, а редька! Все-таки не писала же я таких писем, и никто нас этому не учил. «Еще кланяемся, с тем до свиданья». «И еще кланяюсь вам, товарищ Кременской… С тем до свиданья…». А как на самом деле составляла Татьяна письмо Евгению Онегину? Как она возвышала любовь? Татьяна была поумнее меня, можно сказать… Куда она прячет сочинения Пушкина? Сейчас был здесь. (Ищет.) Где же Пушкин? Надо же мне учиться сейчас. Вот он – сам Пушкин. (Перелистывает.) «Уж небо осенью дышало…». «Деревня, где скучал Евгений…». Дальше: «Он слушал Ленского с улыбкой…». «Сердечный друг, ты нездорова…». «Оставь меня, я влюблена…». Вот оно, начинается! «Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу…».
Фу, у меня даже сердце трепещет! Я тоже нездорова. Вот оно…
«Я к вам пишу – чего же боле?
Что я могу еще сказать?»
И складно и трогательно.
«Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать».
Зачем же? Зачем же так прибеднячиваться? Это уж, знаете, я в корне не согласна! «Презреньем»… «наказать»… Это у меня никак не получается.
«Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня».
Какая-то она угнетенная, что ли, а ведь жили богато.
«Зачем вы…».
Ах, как хорошо! Ах, как подходит для моих чувств!
«Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья».
Нет, не подходит. Теперь нет забытых селений. Теперь все селенья на учете. Это письмо отсталое. «Мученья» хотя подходят…
«То в вышнем суждено совете…
То воля неба: я твоя…».
Что же это? «Совет» и «небо»… Религия… Вот обидно!
«Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель…».
«Ангелы-хранители»… Смешно. «Искуситель коварный»… Что такое искуситель? Черт? Татьяна, а мне не подходит. Пушкин, а мне не годится. Вот обида! Может, я зарвалась и считаю себя культурнее такой знаменитой барышни? (Вдруг.) Пишу! Пишу это место своими словами, как она!
«Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает…».
Правда, очень правда.
«Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна».
Это очень прекрасно. Но только Татьяна была опять-таки малоактивная. Разве можно так опускаться? «И молча гибнуть я должна». А если поставить вопрос ребром – и молча гибнуть я должна? «Люблю» – пожалуйста, но без этих «молча», без разных «я вас люблю», без всяких писем. Подумаешь – Пушкин! Тоже, наверно, были хорошие цацы со своим Евгением Онегиным! Конечно, они беспартийные, помещики… А Николай Кременской… Прискачет он на рассвете в поле, сам веселый, и он всех знает, и все мы знаем его. Нет, он наш, и он у нас герой… вот как я его обожаю. Я тоже, наверно, несчастная. Ах, милый, дорогой Пушкин! Написать? Да? «Я вас люблю – чего же боле? Что я могу еще…». Правильно. Рассудок уже не работает.
Входит Людмила.
Людмила. Машка, пойди глянь на барометр у отца.
Маша. А что?
Людмила. Снег пошел.
Маша уходит, возвращается.
Ну, что там?
Маша. «Что», «что»!.. Все равно что.
Людмила. Машка, что ты как пьяная?
Маша(обняла ее). Людмила, я влюбленная…
Людмила. Машка, в кого? В кого?
Маша. В товарища Кременского.
Людмила. Ты ополоумела!
Маша. Знаю.
Людмила. Я так и ждала. Машка, ты ополоумела!
Маша. Знаю уже.
Людмила. Он очень любит тебя. Ты у него на особом учете. Но нельзя же нам понимать любовь наших руководителей как чисто половую любовь.
Маша. «Чисто половую»… Иди ты, бессовестная! Я его, как на картине люблю.
Людмила. Машка, выкинь из головы любовь… Это не любовь, а простуда, глупости, романтика. Я в институте по двум профессорам подряд убивалась.
Маша. И по двум прошло?
Людмила. Давно забыла.
Маша. Тогда не жалко. Тогда пускай проходит. Хорошо тебе жить – большой, умной, начитанной. «Романтика»… Спасибо тебе за руководство. Эх ты, душа моя!.. Ну, спелись! Чего ты прибежала? Снег?.. Понимаю.
Людмила. Машка, свеклу копать утром надо, а то в земле померзнет. Машка, девять гектаров, ты знаешь?
Маша. Сейчас надену сапоги.
Людмила. Я всех комсомольцев на балу мобилизую. Машка, выведешь свою бригаду?
Маша. Выведу. Сейчас сапоги надену. (Снимает платье). Какое легкое… как цветок… «Маша, сколько у тебя…».
Людмила. Маша, ты еще поспи с будильником.
Маша. Где там! Четвертый час. Беги, а то пойдут парами – не найдешь.
Людмила уходит.
Девять гектаров… Свекла полусахарная, на работу самая тяжелая. Симку, Лушку, Нюшку, Аграфену… Ох, и ругаться будет Аграфена Матвеевна!.. Тринадцать душ на полусахарную, самых цветущих колхозниц, самых цветущих и сознательных, я пошлю на полусахарную. (Над своей папкой с бумагами.) А этих куда? Пяльцина, Ласточкина, Козырькова, Бухвастова… Эти неповоротливые, эти печальные, теплые. Мамаши! Их тоже вместе с цветущими, пускай худеют. На кормовую – Стешкино звено. А самое легкое – свекла египетская. На египетскую выйдут у нас тощенькие, старые и ледащие. По этому плану мы их распишем на три отряда. (Садится, пишет, углубилась. Вдруг вскочила и прочла). «Я вас люблю, товарищ Кременской, и больше ничего мне не надо ни от вас, ни от себя. Пожалуйста, не смейтесь и никому не говорите. С комсомольским приветом. Я». Романтика?.. Ну что же! И не боюсь. И пошлю ему по почте лично и не погибну никогда.
Картина третьяНа улице в ту же ночь.
Входит Тимофеич.
Тимофеич. Адам Петрович, где вы? Вот вам, растерялись! Значит, у меня уже голова запьянела. Нет, прошу покорно, я все взвешиваю… Адам Петрович, это вы идете? Куда вы пошли?
Адам Петрович(входя). Называйте меня человеком пустым и легковесным, а я дальше пойду прожигать жизнь.
Тимофеич. Боже мой, ум работает, а в глазах крутится… Постойте, Адам Петрович, постойте, дорогой мой.
Адам Петрович. Опять ты будешь меня увещевать?
Тимофеич. Не понимаю вашего расстройства. Почему бы вам не сесть в председатели? Такой подходящий человек, но темный. Сколько лет я тебя знаю, и все же вы загадочная птица.
Адам Петрович. Ты, Тимофеич, наивный старик.
Тимофеич. Приехали вы к нам с дочкой вроде дачника, рыбу ловил, потом оказался экспортным уполномоченным, потом сделался коровьим специалистом. Стали у нас фермой заведовать, теперь около партии околачиваешься, а работать не желаешь.
Адам Петрович. Не желаю в председатели идти, желаю в Москву.
Тимофеич. Поймите, Адам Петрович, этот колхоз, имеющий шестьдесят дворов с таким дружным, безобидным населением, я бы назвал красным раем. Что вам надо, скажите? Вы же знаете, Адам Петрович, что я здесь пуп земли. Вы поглядите. Вот оно – идет правление. Вот вам первый Модест, по фамилии Ворон. Глухой, как дырка, но дурак еще глубже. Это звезда, бессменный член правления.
Входит Ворон, остановился.
Ворон. Вы меня приглашаете? Куда?
Тимофеич. Женить думаем.
Ворон. Ты мне в левое ухо крикни. В левое.
Тимофеич. От него теперь не отвяжешься. (Кричит в ухо.) До свиданьица!
Ворон. А-а-а… Протоколы подпишу. Там буквы не такие проставлены. Буквы проставлю. (Уходит.)
Тимофеич. Писарем в старой армии служил, но человек честный. Вы постойте! Вот для вас еще член правления, одинокий пролетарий, колхозный чеботарь Степа Бессмертный. Не знаю, почему, но испуган судом. Суда боится до болезни живота. Хотите, я его напугаю?..
Входит Бессмертный.
Степа, поди-ка к нам. Степа, судом пахнет. Старухина-то – тю-тю, к прокурору.
Бессмертный. За… завлекаете меня… Игнорируете прокурором… А Старухина уже увезли?.. Да нет, вы завлекаете… По какой же его статье взяли? По глазам вижу, что игнорируете. А ведь вполне возможно… все под судом ходим. Планета… (Уходит.)
Тимофеич. Побежал баню топить. Белье сменит, три дня худеть будет. А ведь парень неглупый, но лишь шепни ему про суд – что хочешь сделает, жену бросит. А Девушкина знаете? Как же, скопец. Усы белесые растут, но все равно скопец.
Входит Девушкин.
Девушкин, куда?
Девушкин. Спать к жене.
Тимофеич. Ты свеклу копать выходи.
Девушкин. Мне все равно. (Уходит.)
Тимофеич. Вот вам и весь парад!
Адам Петрович. А Машка? Это у тебя как?
Тимофеич. Это для газеток, для удивления. Адам Петрович, мы люди пожилые, кусаные. Девчонка… какой у нее ум? Дважды два – три? В поле, как в аптеке работает, чертов глаз; но может ли она жизнь различить, как мы? Не-ет! Я творец в колхозе, и уж если вы со мной боитесь работать, то с кем же вы не побоитесь?
Адам Петрович. Сядь здесь, поближе, я тебе, приятель мой, скажу про мою душу. Хочется мне сказать тебе правду, раз уж выпили мы с тобой за верность. У меня душа фронды[77]77
Фронда – оппозиция, недовольство, демонстрация своего несогласия.
[Закрыть], я по натуре версальский[78]78
Версаль – резиденция французских королей со времен Людовика XIV (1710–1774).
[Закрыть] француз… Вот что я такое… Убедился?
Тимофеич. Француз, а Петрович… Не может быть…
Адам Петрович. Я француз условно, француз душой. Кто здесь знает, в каком городе, на какой улице жил Адам Петрович и в чьем особняке? Может быть, по мне где-нибудь давно панихиду отслужили, а я за всю революцию даже толком не голодал, ибо я сибарит. Дочь у меня устроена, я еще молод, у меня прекрасная внешность. Четыре верных хода – и мне будут в Москве по утрам подавать автомобиль. (Вскочил.) Постой, постой, что это я наплел! Положим, он о фронде и о сибаритах ничего не знает, а сообразить может. Молчит, подлец. И мужик свой, а боюсь – вдруг брякнет… (Сел.) Тимофеич, выпили мы с тобой… хе-хе-хе… пьяны, милый мой старик, а я тебе тут хвалюсь небылицами. Заврался Адам, до француза дошел. Раскуражился… «Не желаю в председатели идти, желаю в Москву!» Чепуховина! Хоть завтра сажайте меня в председатели. Беру колхоз и говорю при свидетелях.
Входит Маша.
Давай на этом пожмем руку. Руку, приятель! Давай же! Что такое? Спишь? Ты спал? Он спит?.. Маша, Тимофеич сел и спит, вот красиво.
Маша. Чего же тут красивого? Напился, как зюзя, и спит.
Адам Петрович. Он очень милый старик.
Маша. Напрасно вы с ним водитесь. Он хоть от кулаков отказался и первый все колхозу сдал, но руки у него зудят.
Адам Петрович. Руки – не душа. Он душой колхозник. Ах, Мери, Мери, ничего ты не знаешь! Ты еще тот же самый ребенок, которого я учил читать: «бе-а – ба», «бе-а – ба». «Ба-ба». А ты учишь меня! Неужели ты меня не уважаешь как отца?
Маша. Уважаю… и мне жалко.
Адам Петрович. Что тебе жалко?
Маша. Что вы пьете. А вам теперь пить совсем невозможно. Вас хотят поставить председателем. И еще вам скажу: мне будет очень обидно, если на вас покажут пальцем, потому что вы мне, правда, за отца… Как сказать это? Вроде за знакомого отца.
Адам Петрович. Тронут! Это важное соображение. На меня пальцем показывать нельзя. Иду домой молча и трезво. Людмила дома?
Маша. Нет, на балу комсомольцев мобилизует.
Адам Петрович. Скоро вернетесь с ней?
Маша. Она – скоро, я – нет. Я еще Дудкина покараулю, он где-то тут поблизости за Лизаветой убивается.
Адам Петрович. Цветите, дети! Какая ночь… как арфа!
Расходятся.
Тимофеич(встал). «Сибарит». «Си-ба-рит». Си-би-ряк. Сибирская язва! (Уходит.)
Входят Дудкин и Маша.
Дудкин. Маша, разбей у них этот кувшин. Она ведь дура здоровая, лупоглазая. Чем она прельстилась? Пузырями на штанах. Она сердца моего не чувствует. Она – мертвая оглобля, бессмысленный валенок. Вот что такое она!
Маша. А зачем же ты ее любишь?
Дудкин. По вкусу она мне. Миловидная она. Глаза на выкате. Статная. Ух! Роза! Маша, дружба моя! Был я работником на мельницах, с мышами жил. В Красной Армии научили уважать себя, и оттуда я дал себе старт на достоинство жизни. Ты сейчас приди ко мне: у меня кровать лучше, чем у наивной девушки, я математику учу, как проклятый, я по утрам, голый, водой обливаюсь… Я строю социализм, но на кровати я один. Маша, прости меня, я пьяный!.. Васька, Васютка… жалко, что я его компотом облил. Жалею. Надо было бы керосином облить и поджечь. Маша, пускай я сознательный человек, но я ему ноги переломаю. Нечего ему будет вставлять в штаны с пузырями… нечего!
Маша. Дудкин, а ведь свеклу копать надо.
Дудкин. Ты меня на дисциплине не проверяй. Я пьяный? Не спорю. Но я буду трезвый. Я пойду за угол, побуду там один и стану трезвый. Неохота мне сейчас быть трезвым, но наша свекла не пропадет, а любовь моя пропадает.
Маша. Не пропадет, сам увидишь.
Дудкин. Скажи!
Маша. Не скажу. Иди за угол.
Дудкин. Маша, скажи, умоляю!
Маша. А за угол пойдешь?
Дудкин. Пойду.
Маша. Васька ко всем девчатам наперебой пристает и ко мне тоже. Я его завлеку до сватовства. Я его для тебя отобью у Лизаветы, нарочно. Теперь иди.
Дудкин. Ну, Маша, смотри! Вот перед тобой я. Если Лизавета изменит, то, клянусь тебе, я, Дудкин, сделаюсь таким бабником, таким сердечным соблазнителем, что у меня под окнами очередь стоять будет, что весь мир удивится и скажет: вот это да! (Уходит.)
Маша. А я так не страдала ни разу. Это, наверное, оттого, что я еще моложавая.
Входят женщины, весело поют.
Аграфена Матвеевна…
Аграфена Матвеевна. Манечка, умница! Вот, женщины, кого я люблю во всем нашем колхозе! Правдивая, любезная и миловидная наша умница. (Целует.)
Маша. Аграфена Матвеевна, свеклу копать пойдем?
Аграфена Матвеевна. Ты не осатанела, бывает? Бабы, потрогайте у нее затылок. А спать когда? Посмотрите, она уже сапоги надела, со списком ходит! Завидно вам стало, что народ возвеселился, зло взяло? Сразу его в грязь носом? Видите чертовку! Чего ж ты носом шмыркаешь, дура чертова?
Маша. За что ж я дура?
Аграфена Матвеевна. За то… за… у тебя глаза бессовестные.
Маша. Почему же глаза у меня бессовестные?
Аграфена Матвеевна. Ты настырная. Вот! Ты вредная и настырная.
Маша(вдруг резко). Зачеркнуть? Аграфену Матвеевну зачеркнуть? Иди спи. Кто тут еще из моей бригады? Тетя Нюша, вы как?
Нюша. Я – как многие.
Маша. А тетю Нюшу не зачеркнуть. Я светом за вами сама зайду. Спасибо, тетя Нюша! А то ведь я другую ночь не сплю. Мне трудно со всеми ругаться. (Уходит.)
Женщины расходятся. Входят Лизавета, Барашкин и девушки.
Барашкин(поет). «Снился мне сад в подвенечном уборе…».
Лизавета. А дальше как?
Барашкин. А дальше не знаю.
Лизавета. Значит, песня ни к чему, раз без конца.
Барашкин. Нет, у этой песни есть конец, только не знаю какой. Я не зря пою, я со смыслом пою.
Лизавета. Вы же в саду караульщиком были. Вы сады любите.
Барашкин. Сады люблю. Всю жизнь караулил бы сады, и больше ни черта мне не надо. «Снился мне сад…». (Хохочет.)
Лизавета. А чему гогочете?
Барашкин. Душа у меня простая.
Лизавета. Тогда давайте наши песни играть. Девки, давайте!
Запели песню. Входит Аграфена Матвеевна.
Аграфена Матвеевна. Ах вы, лошади! Я вторую ночь не сплю. Я студень всю ночь на бал варила. Я пироги пекла. Я опять иду первая, а вы здесь песни поете! Мне трудно со всеми ругаться, надо выходить свеклу копать.
Лизавета. Копать?.. Ну пойдем свеклу копать! Сейчас? Ну пойдем сейчас!
Запели, ушли. Входит Маша.
Маша. Аграфена Матвеевна! Вы пойдете с нашими цветущими ударницами на полусахарную, а немощных и ледащих я пущу на египетскую. Вы понимаете мой план? Мы опять будем первыми, Аграфена Матвеевна. (Уходит.)
Аграфена Матвеевна. Виду не подаст, что я ее ругала. Бровью не поведет. Люблю, хозяйка! План. Люблю.
Маша возвращается.
Маша. Я вам, Аграфена Матвеевна, на бригаде проголосую строгий выговор.
Аграфена Матвеевна. Что?..
Маша. Меня дурой можно называть вдвоем, меня на людях дурой называть невозможно. Меня тогда слушаться никто не будет, Аграфена Матвеевна.
Аграфена Матвеевна(подумав). Голосуй выговор. Хоть вредная ты, но склоняюсь, уважаю. Люблю.
Картина четвертаяВ доме Маши.
Маша, Людмила, Евдокия. Людмила прихорашивает Машу.
Евдокия. Ну к чему, бессовестные вы, петрушку представляете над парнем? Моя уж так и быть юродивая, а ты, Людмила, девушка порядочная, взрослая.
Маша. Ты, мать, ничего не знаешь. Васька – хлюст.
Евдокия. У-у, голова с опилками! Я в твои годы по второму ребенку на сносях ходила.
Людмила. Это, Евдокия Поликарповна, счастье общедоступное. Вы завидуете Маше.
Евдокия. Мы были положительные, смирные. А это что ж такое? Завлекла парня, к дому прибила. Чулки принес…
Маша. Я чулки у него не взяла.
Евдокия. Шелковые чулки парень принес, в коробочке, а она их ему в морду швыряет. Швырять швыряй, но к чему доводить до того, чтобы молодой человек тебя подарками зазывал?
Людмила. Машка, а ты действительно пикантная.
Маша(вскочила, танцует). Пик-пук… (Людмиле). Извините, больше не буду. Сижу пикантная.
Евдокия. У, бессовестная! Парень за это время сомлел, а они что устраивают над ним? Они его на сватовство подманули.
Маша. Пускай не задается. Пускай Дудкину дорогу не перебивает.
Евдокия. Черт убогий, тебе дело какое?
Маша. Такое! Дудкин – наш дорогой товарищ, а этот – пришлый элемент.
Евдокия. «Элемент»! Все порядочные люди у вас элементы.
Маша. Васька – порядочный?.. Людмила, скажи ей, а я пойду руки вымою для пикантности. (Уходит.)
Людмила. Мамаша, он частный сторож.
Евдокия. Частный, да честный.
Людмила. А откуда у него стали деньги?
Евдокия. Заработал.
Людмила. Мы знаем, как сторожа зарабатывают. Артель взяла у колхоза сад в аренду и прислала своего сторожа. Пришел смирный парнишка Васютка Барашкин, иногда на улицу ходил, а теперь какие-то необыкновенные костюмы носит, с девушками обнаглел, женится направо и налево.
Евдокия. Как же с вами не обнаглеть, когда вы над ним измываетесь, как черт над грешной душой? Он за этим столом белугой ревел, жалился мне: смеются, а ему жениться край надо. Он же всерьез на Машку полагается. Он же свататься сейчас придет, сами говорите.
Людмила. Вот в этом и весь фокус.
Евдокия. А парень миловидный. Я б за него замуж разом пошла.
Входит Маша.
Маша. Мать, выходи замуж, надевай газовое платье!
Евдокия. У, юродивая!.. Прифификалась[79]79
Прифификаться – принарядиться.
[Закрыть] как настоящая. Так убраться, так принежиться – и зря, как в пустой мешок. Тьфу на вас! Маша. Жених идет… Мать, прячься! Людмила, прячься!
Евдокия. Не девушки вы, а уроды!
Евдокия и Людмила уходят. Через некоторое время входит Барашкин.
Маша. Здравствуйте!
Барашкин. Покорно благодарим.
Маша. За что?
Барашкин. Так… к примеру.
Маша. Садитесь, если пришли.
Барашкин. Покорно благодарим.
Маша. Вы на дух выпили?
Барашкин. Немного есть.
Маша. Утрите губы, а то мокрые.
Барашкин. Покорно благодарим.
Маша. Что ж теперь делать? Поразговаривайте.
Барашкин. Печеньица хотите погрызть?
Маша. Давайте.
Барашкин. Штампованное, с буквами. Заместо семечек. Нам что!
Маша. Конечно.
Молча грызут печенье.
Барашкин. Я сейчас вас приворожу.
Маша. Что такое?
Барашкин. Сейчас найду. Тетенька из комода дала.
Маша(насторожилась). Тетенька! Не знала я, что у вас тут живет тетенька.
Барашкин. Мы – не бобыль.
Маша. Может быть, есть у вас здесь и дяденька?
Барашкин. Есть… но нет, но я с ним не вожусь. Он на меня сердитый.
Маша. Позвольте! А дяденька ваш не Тимофеич ли, заместитель председателя правления?
Барашкин. Не родной… так… далекий…
Маша. Почему же далекий, когда у вас и у него одна фамилия – Барашкины. Он вашему папаше брат? А папаша у вас где?
Барашкин. Я сирота, а Тимофеич мне хуже, чем никто.
Маша. «Никто»?
Барашкин. Фамилия одна, а кровь разная.
Маша. Тогда так… Какое мне дело! Ухаживайте еще.
Барашкин. Что нам родственник, верно?
Маша. Само собой.
Барашкин. Берите подношения.
Маша. Что это?
Барашкин. Серьги с индейским камнем… на золоте.
Маша. У меня уши не проколоты.
Барашкин. Значит, некуда надеть?
Маша. Некуда.
Барашкин. Ну, все равно.
Маша. Конечно.
Барашкин. Любовь – дело такое.
Маша. Какое?
Барашкин. Любовь, говорю, дело такое. Вы без привычки?
Маша. Без.
Барашкин. Обнять, что ли, вас или пока не надо?
Маша. Обойдется.
Барашкин. Я так, к примеру.
Маша. Вы дурачком прикидываетесь или на самом деле?
Барашкин. Откровенно?
Маша. Само собой.
Барашкин. Немного есть.
Маша. Почему спешите?
Барашкин. Обязанность природы требует, а я привлекательный, избаловаться могу.
Маша. За женой в колхоз войти хотите?
Барашкин. Душевно хочу, Мария Никаноровна.
Маша. Я бескоровная.
Барашкин. Купим… за наличные.
Маша. А деньги где? Заводите?
Барашкин. На другой день своим молоком напою… Я ваш.
Маша. Я немку думаю взять тысячи за три, на выплату, с фермы.
Барашкин. Против немки деньги кладу. Отвечайте – и концы в воду!
Маша. А что вы еще умеете делать, например?
Барашкин. С нами не пропадете. Гляньте в глаза попристальнее и скажите: где ж тут дурь?
Маша. Гляжу.
Барашкин. Третий месяц вы меня режете. Зачем же теперь вы убрались? Я вам из любви все сказал, теперь отвечайте – когда?
Маша. Стыжусь.
Барашкин. Я на стену глядеть буду.
Маша. Глядите.
Барашкин. Весь – ваш звук голоса.
Маша. Вот когда. К весне… в мае – июне… лучше после уборки, на тот год в эту пору.
Барашкин. Мина! Насмешка! Подкоп! Мне говорили, но я не полагал. Мне говорили, что вы с Дудкиным уговорились меня от Лизаветы отвадить. Все кругом у меня разбить хотите? Но я сажусь. Я тоже вас поставлю в положение. Платите деньги.
Маша. За что?
Барашкин. Я вам кулек поднес? Поднес при свидетелях. Семь с полтиной.
Маша. Заплачу.
Барашкин. В цирк со мной ездили в город?
Маша. Лошадь наша, колхозная.
Барашкин. Не спорю. А за два места по три рубля – шесть рублей – тоже колхозные? Бутерброды с холодной печенкой по семьдесят пять копеек – полтора рубля – тоже колхозные? Лимонад не считаю – вы не пили.
Маша. За одно место получите, а бутерброд я выкинула.
Барашкин. Теперь торгуетесь?
Маша. У меня деньги трудовые.
Барашкин. Не спешите, мы все вспомним. А чулки я вам приносил? Тридцать рублей.
Маша. Я их вам вышвырнула.
Барашкин. Это не считается. Расход ради вас.
Маша. Кто же вас, такого, вывел?
Барашкин. Не сбивайте… Неужели весь баланс? Нет, еще был расход. Бумажка дома осталась. Там проставлено… Мамашу вашу я вином поил? Поил. «Карданаха» сладкая – двенадцать рублей. Яблоки непокупные, хотя в городе каждому цена полтинник. Баланс – тридцать семь рублей пятьдесят копеек.
Маша. Выдам сейчас.
Входит Евдокия.
Евдокия. Что? Ты сам вино выхлестал. Я его в рот не беру.
Барашкин. Это не считается. Расход ради вас.
Евдокия(схватила что-то). А это считается?
Барашкин. Пожилая дама, а угрожает предметом.
Евдокия. Пошел за порог, за порог… за порог!
Барашкин. Нужны мне ваши деньги! Я вашу дочь унизил за месть. Я и от вас ухожу пышно. Смотрите! (Важно уходит.)
Входит Людмила.
Людмила(хохочет). Какой дурак!.. «Ухожу пышно»! «Пышно»!
Евдокия. И смех и грех.
Маша. Дурак?.. Как бы не так!
Людмила. Как жаль, что я всего объяснения не слыхала! Как жаль, что я захватила только финал!.. «Деньги обратно». Любовь, гони деньги на бочку!
Маша. Это, Люда, шутки плохие… Чего вы смеетесь? Этот Барашкин не такой дурак, я вам говорю.
Людмила. Машка, ты не чувствуешь соли… ты неостроумная девка.
Маша. Какого черта вы смеетесь? Уходите, пожалуйста, от меня!
Евдокия. Женишка жалко?
Маша. Да не в том же, не в том дело!
Людмила. Машка, что ты!.. Жених ушел пышно… Не горюй!
Маша. Я давно думала одна. Я думала, что они из нас всех дураков делают. Они зловещие – враги.
Людмила. Кто – зловещие? Что ты, Машка?
Евдокия. Посмотрите на дуру – плачет.
Маша. Я сама собой чувствую, но сообразить не могу, просто не могу сообразить, до слез!
Людмила. Маша, что с тобой? Что тебе надо сообразить?..
Маша. Постой, не обнимай-ка… Стойте!.. Васька мне сейчас проговорился, что Тимофеич – его родной дядя. А Тимофеич… нет… А Васька… нет, не так я соображаю… Тимофеич, значит, и Васька, значит…
Людмила. Ну, что же это значит?
Маша. Ничего сообразить не могу! Смеетесь?.. Хорошо. Только вы подождите, не смейтесь, не смейтесь еще! Пусть я не могу вам этого сейчас выразить красноречием, но я его выражу потом. Даю вам честное слово!
Занавес
