Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 2"
Автор книги: Николай Погодин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Багровые облака
Драма в трех действиях, семи картинах
Действующие лица
Костромин Гриша – молодой революционер, член социал-демократической партии
Наталья Николаевна – его мать, фельдшерица
Тася – его невеста, только что с гимназической скамьи
Ландышев – ее отец, начальник степной станции Ландышево
Акафистов – старший телеграфист, социал-революционер. Около 30 лет
Карп – отец его, поп-расстрига
Юля – брат Акафистова, подросток
РАБОЧИЕ НА СТАНЦИИ
Юлай
Черемухин
Князь
Андрон – его камердинер
Ласка Зинаида – кафешантанная актриса
ПАССАЖИРЫ ИЗ ПОЕЗДА
Корнет
Денщик
Купец
Адвокат
Лукерья – буфетчица
Фетисыч —машинист
дружинники-уральцы
Бородин
Калязин
Жандарм на станции
Парень с балалайкой,
один из его спутников,
морской офицер,
пассажиры, народ,
дежурный, барышня,
станционные рабочие
Время действия – накануне декабря 1905 года.
Действие первое
Картина первая
Заиндевелые деревья в палисаднике степной станции Приуралья. Предрассветная мгла. Текут багровые облака. Входит Юлай, башкир, с лестницей. Он тушит фонари.
Юлай(думающе). Всех порежем! Русских резать будем, татарву тоже будем, наших башкир мало-много порежем… Всех порежем, кто есть богатый. Потом нам хорошо будет. (Поет неизвестную песню.) Какие богатые люди есть кругом, всех порежем. Русских много богатых, казанских татар тоже хватает… башкир маловато, однако, тоже их порежем. Очень хорошо будет.
Входит жандарм.
Жандарм. Молишься, башкирская башка?
Юлай. Ага, ваше благородие, молитву читаю, ваше благородие.
Жандарм. Хочешь бунтовать, сукин сын? Ой, желаешь, ой, знаю… Нехристи! Но я, между прочим, не ваше благородие, а унтер-офицер, младший чин жандармской полиции, такой же подневольный человек, как и ты.
Юлай. Как ты Юлайку с собой равняешь? Нельзя. Юлайка обязан тебя бояться, ты старший жандарм на станции, а Юлайка – башкир, голая задница.
Жандарм. Теперь, Юлай, абсолютно неизвестно, кто кого должен бояться, потому что этот девятьсот пятый год во всех священных книгах страшными знаками обозначен. Дай господи, чтоб оно до нас не дошло. Ты ведь, дурак, мечтаешь бунтовать… Бунтуй, фонарщик! Пороть будут вашего брата, знаешь как!.. До самых костей и становых жил. И за дело.
Юлай. Что ты, унтер… Кого смирнее меня найдешь? Никого.
Жандарм(указывая на небо). Видишь? Нехорошее небо. Усадьба Миловидовых горит, теперь мельницу купца Братова подожгли. Кому-кому, а вам, башкирцам, плохо будет. Встревать я не рекомендую.
Юлай. Спасибо, господин Антропов. Кто меня, дурака, научит? Никто.
Жандарм. Яс тобой, как с равным, харя!.. Жалеючи… а не то что по чину жандармской полиции, понял?.. Слушайся просвещенных которые. Будь здоров. (Уходит.)
Юлай(мечтательно). Всех порежем.
Входят Костромин и Тася.
Костромин. Доброе утро, Юлай Усманович, еще не светало, а ты лампы гасишь.
Юлай. Нынче небо всю ночь горит. Видишь? Хорошее небо. Покидаешь нас, Гриша, большая жалость. Прямо в Петербург?
Костромин. Может быть, и поближе.
Юлай. В Уфу езжай, очень нужно тебе поехать в Уфу. Любим тебя, как сына родного, однако нечего делать тебе на станции.
Костромин. Слышите, Тася?
Юлай. Барышню вроде я не заметил. Мое почтение, барышня. Вам не жалко Гришу провожать?
Тася. Жалко.
Юлай. Всем жалко. Где найдешь лучше? Нигде не найдешь. Прощайтесь, мешать не стану. Гриша, прощай. Юлай Усманов никогда тебя не позабудет. (Уходит.)
Тася. Любят вас они все… ох, как любят!
Юлай(вернулся). У меня жена, дети, кормить-поить надо. А кабы Юлай был моложе, то ходил бы с тобой по всей земле, берег тебя. Прощай. (Уходит.)
Тася(страстно). Не могу слышать этого слова, ножом по сердцу. Я теряю разум. Неспособна вообразить, что мы в самом деле прощаемся… быть может, навсегда прощаемся. Это чудовищно. Это все едино, что слепому дать увидеть ясный день на один какой-нибудь час и потом ослепить его снова навеки. Какая жестокость! Какая трагедия! Не верю. Что-то должно случиться… Быть может, я брошусь под поезд и поезд застопорит, и герой моего несчастного романа сжалится над своей бедной Лизой[83]83
Бедная Лиза – героиня одноименной повести Н. М. Карамзина (1766–1826).
[Закрыть] и не отдаст свою жизнь всем обездоленным и несчастным, а вручит ее одной обездоленной, одной несчастной, которая любит его, как не могут все эти, существующие в огромном пространстве тысячи и миллионы чужих вам людей. Вы скажете опять, что я декламирую. Да, декламирую, на то я окончила классическую гимназию. Но даже ваш Максим Горький декламирует, а он вас восхищает. Только одна я не могу тронуть, не могу вызвать капли сострадания. Какая жестокость! Какая тоска! Гриша, останьтесь, милый мой Гриша!
Костромин. Я люблю вас, Тася.
Тася. Нет.
Костромин. Люблю, вы знаете.
Тася. Нет.
Костромин. Знаете и растравляете себя ложной мыслью о моем равнодушии. Не желая посмотреть правде в глаза, вы застилаете свой взор туманом выдуманной обиды.
Тася. «Правда», «правда»… Правда в том, чтобы любить и жить.
Костромин. Правда в том, что я революционер, боевик и, оставаясь здесь в такое великое время, сделался бы предателем. Даже неграмотный Юлай посылает меня в Уфу, где все кипит, где еще в мае стреляли в губернатора… Не Уфа, так Самара, не Самара, так Москва, ибо всюду кипит, всюду назревают грандиозные дни восстания. Посмотрите на эти багровые облака. Вот моя жизнь.
Тася. В облаках?
Костромин. Тася, не заставляйте меня говорить колко. Но если вы не хотите понять меня как следует, то я скажу вам, в каких облаках я живу. Вы теперь должны знать правду как моя невеста, как первый человек на земле… словом, должны знать правду, потому что пришла пора перейти на серьезный тон взрослых людей…
Тася. Говорите, я знаю, что это страшно… (Порыв.) Невеста… Любовь моя… Говорите, теперь мне будет легче узнать от вас самую страшную правду.
Костромин. Итак, что вы знаете обо мне?.. Студент-технолог, изгнанный из храма науки за некие неблаговидные в видах царствующего дома поступки. Двадцать три года. Одевается демократически, умеет делать любую работу, читает стихи и цитирует манифест Союза коммунистов наизусть. Дальше. Он наезжает сюда в гости к своей дальней родственнице, Наталье Николаевне Пчелиной, фельдшерице земской больницы святого Пантелеймона. Родителей у него нет – круглый сирота. Дальше. Он приезжает в конце августа и проводит три месяца в домике госпожи Пчелиной, лечась кумысом от туманных немощей или затуманенных легких. Что же тут правда и что неправда, ибо вы догадываетесь, что тут много неправды.
Тася. Ох, догадываюсь.
Костромин. Дело в том, Тасенька, что Костромин – это вымышленная, по подложному паспорту, фамилия, а я урожденный Пчелин, и Наталья Николаевна – моя мать.
Тася. Гриша, бедный…
Костромин. Пчелина уже второй год ищут по городам и весям… И скрываем мы наши отношения с матерью главным образом потому, чтоб не провалить ее, а это непременно случится, если я попадусь в руки жандармам.
Тася. Гриша, значит, и она – политическая?
Костромин. Как сказать… Есть много людей в России, подобных ей, которые свято помогают делу грядущего социализма. Здесь рядом Южный Урал, Златоуст, Миасс[84]84
Миасс – промышленный город на Южном Урале.
[Закрыть], Миньярские заводы[85]85
Миньярские заводы – металлургический завод на Южном Урале в городе Миньяр известен с XVIII века.
[Закрыть], а местоположение неприметное. Через больницу святого Пантелеймона русский центр нашей партии связывается со всем югом Урала. Ну, а лечился я здесь не от затемнения в легких, а от сквозной раны в предплечье, которую получил в Москве во время перестрелки с полицией.
Тася. Боже, боже… Так скрывать!
Костромин. Не шумите, Тася, это уже конспиративный разговор. Теперь я здоров, врач разрешает мне вернуться в ряды бойцов, благо и время приспело. Вот видите, в каких облаках я живу.
Тася. Как верно я чувствовала, что вы необыкновенный… нет, вы герой, конечно.
Костромин. Герой не герой, не в этом суть. Мне моя роль очень нравится, вот что главное. Во мне нет ничего байронического, кроме разве что жгучих усов, которые мне нужны для конспирации. Я даже могу подметки ставить на сапоги, но встаю по утрам со стихами… (Увлекаясь.)
«Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный…».
Или, вспомните:
«А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!»
Тася, вдумайтесь, какие это великие слова. Юноша Лермонтов постиг, что только в бурях есть покой. В этой гениальной формуле заложена огромная революционная мысль.
Тася. Сами вы – очень юный. Только какой необыкновенный юноша! Он отрекается от своего имени, не может назвать мать своей матерью, он ранен и ни слова не скажет об этом близкому человеку, он весь живет этими кипучими бурями… Милый мой, на великое горе мне забросили вас эти бури на наше тихое Ландышево. Я, несчастная, еще вечером надеялась удержать вас, а теперь, когда вы такое рассказали мне, где же вас удержать! Умру я одна в Ландышеве, не вернетесь вы к нам никогда!
Костромин. Тася, выслушайте самое серьезное мое признание… если хотите, – это клятва. Когда мы победим, а мы взялись за оружие, чтобы победить…
Тася. Гриша, вы опять делаетесь безумным. Нельзя победить.
Костромин. Можно.
Тася. Нет, нельзя.
Костромин. Пусть нет, черт возьми, но я преклоняюсь только перед безумной отвагой. Только безумно смелое восстание пролетариата может свергнуть царизм в России. Вы никогда ничего не слыхали о таком молодом, несравненном революционере, который известен среди социал-демократических рабочих под именем Ленина. Он тоже, кстати сказать, был студентом, у него голова Сократа и перо гиганта революционной стратегии. Ленин за безумно смелое восстание, я – тоже. Мне по душе открытая борьба на площадях, светлая и грозная, как пламя, вырвавшееся из-под земли.
Тася. Ах, Гриша, разве вы не читали о безумно смелом восстании на Сенатской площади?[86]86
Восстание на Сенатской площади – восстание русских дворянских революционеров против самодержавия и крепостничества в декабре 1925 года в Петербурге.
[Закрыть]
Костромин. С декабристами не было рабочего класса.
Тася(вдруг, с рыданиями). На что мне декабристы и рабочий класс, когда я с ним навеки, быть может, прощаюсь! Я голосить хочу, как баба… Гриша, что мне делать? Белоснежный мой, святой мой юноша, парус мой, что мне делать? Останься… (До шепота). Еще день… один день на весь век, на всю жизнь… умоляю тебя.
Костромин. Не могу. Нельзя.
Тася. Один-единственный день.
Костромин. Невозможно.
Тася. Жестоко!! Не верю! Разве не будет еще поездов?
Костромин. С курьерским едут наши дружинники с Урала. Я получил приказ партии присоединиться к ним.
Тася. Разве партия вам приказывает?
Костромин. Она может приказать отдать жизнь за дело грядущего социализма.
Тася. И ты отдашь?
Костромин. Странно об этом спрашивать.
Тася. А куда едут дружинники с Урала, для чего?.. Я совсем не разбираюсь в этих вещах.
Костромин. Мы поедем в Уфу, где нужна помощь рабочих, но, может быть, мы продвинемся дальше, на Волгу.
Тася. Значит, они вооруженные люди?
Костромин. Да… Это есть вооруженный авангард восстания.
Тася(с болью). Но почему же я неспособна броситься следом за вами? Постойте, но почему? Одинокий отец… Он, пожалуй, не вынесет этого удара… Нет, что я говорю! Куда мне?! И не верю я, что вы победите, никто самодержавия не победит… Вы идете жертвовать собой, потому что вы необыкновенные люди.
Костромин. Но вы не выслушали моей клятвы, Тася. Это очень серьезно.
Тася. Милый, простите, я не помню себя от горя.
Костромин. Победим или нет, будет видно, – я вернусь. Когда придет удобное время, я прилечу сюда, вымолю вашу руку у отца, мы здесь обвенчаемся, если нужно… вот моя мечта, которая будет витать надо мной вместе с вашим прекрасным образом, с этими любимыми глазами. Я не спрашиваюсь. Хочу бесконечно целовать их… (Целует.)
Тася. Мальчик мой белоснежный… целуйте. Юноша мой любимый! Умереть бы в объятиях… Жить-то зачем мне одной?
Костромин. Я прилечу к вам, клянусь всем святым.
Тася. Жених мой… Господи, отчего так страшно? Ты погибнешь. Не отпущу.
Костромин. Тася, идут. Поп-расстрига? Он. Пьет мертвую и пророчествует. Ох, шарлатан! Может быть, уйдете?
Тася. Никуда я от вас не уйду. Пусть поносят потом.
Входит Карп.
Карп. Бове-королевичу с его дамой, кою признать не умею по слабости воспаленных очей, – нижайшее. Как узрю ся в нощи вавилонским царем Навуходоносором[87]87
Навуходоносор II – вавилонский царь, завоевавший Сирию, Палестину, Финикию. В 586 году до н. э. взял Иерусалим и разрушил его.
[Закрыть], так устремлюсь на воздуси, тем и спасаюсь от недуга, именуемого белой горячкой. «Паки, паки, съели попа собаки». Пардон, мадам, глуп и дерзок поп Кузька, в миру Карп Акафистов…
Тася. Довольно, Карп, слыхали…
Карп(изумлен). Таисия, детка, как ты можешь быть в сей час здесь с этим Аргусом?[88]88
Аргус – в греческой мифологии сын Земли, многоглазый великан. Его имя стало нарицательным для бдительного, неусыпного сторожа, неотлучно наблюдающего за кем-либо.
[Закрыть]
Тася. Видишь, могу.
Карп. Голубица иорданская, смотри – плачу. Развратят они жен и дочерей наших. О Навуходоносоры, о язычники вавилонские, разбивающие алтари иерусалимские.
Дальний церковный звон.
Костромин. Слушайте, не паясничайте… у вас усы, борода. Стыдно.
Карп(реальным тоном). А что, я неправду говорю? Писатель Гончаров в романе «Обрыв» описал тебя. Вот она, Вера из «Обрыва», наэлектризованная твоими дьявольскими элегиями.
Тася. Ах, Карп, глупости ты говоришь. Мне революция страшна и непонятна.
Карп. Тогда страшись въяве… беги.
Тася. Никуда я не побегу.
Карп. Ну, так слушай меня. Он – кто? Эсер или эсдек? Впрочем, наплевать. Я говорю о том, что сие символично, ежели человек душу свою стал определять мертвыми знаками. Сие отвратительно.
Костромин. Послушайте, вы… Всем известно, как вы живете и чем промышляете. Что может быть отвратительней?
Карп. Истинно. Думаешь, спорить буду? Не буду. Живу в пьянстве и афродитстве, промышляю соблазном уездных Саломей.[89]89
Саломея – по евангельскому преданию дочь правителя Иудеи царя Ирода, потребовавшая от отца за свой танец голову Иоанна Крестителя, предсказавшего близкое пришествие мессии – Христа и крестившего множество евреев – и Иисуса Христа.
[Закрыть]
Костромин. Хуже, поп… ведь сами знаете, что хуже.
Карп. Знаю. Первый шарлатан в губернии по части пророчеств. Иногда сходится. Тем живу. И что из сего следует?
Костромин. Не вам о душах распространяться.
Карп. Просто говоришь, а ведь ты умен. Нет, глубже возьми, что выйдет? Вот был поп, носил бога живого в душе, исполнял свои поповские обязанности и от того был он вполне благопристоен. Отрекся поп от бога живого, перестал исполнять свои поповские обязанности и стал отвратителен. Отрекаетесь вы от христовой морали, господа, и вообще нет у вас никакой морали. Оттого вы мне и отвратительны, что сам я без морали живу и знаю, что сие значит.
Тася. Гриша, у отца в окнах свет горит. Почему так рано? Что там случилось? Гриша, я домой побегу, а к поезду приду. (Уходит.)
Карп. Беги, голубка. Ох, Тася, Тася… впрочем, чему быть, того не миновать. Воедет Навуходоносор в священный храм и осквернит алтари народа господня.
Костромин. Не юродствуйте, Акафистов. Ваш сын тоже…
Карп. Какой сын? Прокопий, что ли? Негодяй из негодяев. Мне неизвестно, какими знаками ты мечен, а он называется эсер… Неблагозвучное созвучие. Но он оттого угнетенных защищать собирается, что сам ни в кулек ни в рогожку. Как он с тобой? Должен ненавидеть. Ты удался, он – нет. Ты – студент, а он – крапивное семя. Да к тому же у баб успеха не имеет. С булочницей Анфисой путается, смех на весь поселок. Нету у вас морали… что говорить!
Костромин. Не время спорить, но ваша мораль основана на эксплуатации человека человеком. Эту мораль мы уничтожим… социализм выпестует новую мораль в людях. Но прощайте, Карп, уезжаю с курьерским.
Карп. Прощай, Аргус. Боюсь таких… Глаза Аргуса, сила неуемная и ум языческий… Ты дашь людям мораль! Погоди на миг, ты Юльку моего без меня не воспитывал?
Костромин. По-моему, старший брат для Юли – образец земного совершенства.
Карп. Ох, дико это и опасно. Юлька у меня восторженный, дурная наследственность, по правде сказать, больной. Ну, прощай, студент, не сердись, в тоске живу, пью, не пьянея… тоже страшно, брат.
Костромин. Вон и Юля… Легок на помине. (Уходит.)
Входит Юля.
Карп. Юля, ты что, ни свет ни заря?
Юля. Я к заутрене пойду, батенька, а потом, как всегда, в буфете буду стоять.
Карп. Сынок, не таись от меня. Ты ведь в храме не бываешь.
Юля. Батенька, вы сами в храме не бываете и не видите. Говорите с чужих слов. Я молюсь.
Карп. Ох, не то, сыночек, ох, не то… Таишься ты, с отцом никогда не поговоришь…
Юля. Нет, батенька… и не гладьте меня, я не махонький уж. А вы завсегда, заливши глаза, дома живете, об чем мне с вами говорить? Да я один без вас и без никого великолепно время провожу. Кому сны снятся, а у меня они бывают прекрасно в мечтах. Только вам скажи, вы сейчас же допытываться… Не люблю я вас, батенька.
Карп. Юля, бросай к черту буфет, поедем в город прямо этим поездом.
Юля. Докторам хотите меня казать, в сумасшедший дом запереть? Нет, батенька, и не думайте, не дамся. Я и плохое смогу над вами сделать. Ступайте по своим делам, а я пойду по своим.
Карп. Юля, по каким?
Юля. Вам же сказано – к заутрене. (Уходит.)
Карп(один). Идиот растет… Вот оно, возмездие. Одно дитя в блуде рождено – негодяй вышел. Другое – в пьянстве – безумным будет. А ведь до меня, окаянного, род Акафистовых был здоровым, чистым. (Слезы в горле). Сын ты мой… деточка. Если бы не болезнь, какой отрок великолепный.
Входит Ландышев, за ним – Юлай с метлой.
С добрым утром, господин начальник станции. К курьерскому поднялись или к заутрене?
Ландышев. Сын ваш изволил поднять с постели и объявить о начале забастовки по всей линии Самара – Златоуст. Впрочем, я и без него знал, что не сегодня-завтра начнется всероссийская железнодорожная забастовка…[90]90
Всероссийская железнодорожная забастовка – началась 7–8 октября 1905 года и переросла во Всероссийскую октябрьскую политическую стачку.
[Закрыть] Вот она и началась. Правительство бездарно, народ озлоблен. Я не знаю, чего добьются забастовщики, но давно пора припугнуть царя и всю его клику.
Юлай. Валентин Анатольевич, мне платформу подметать?
Ландышев. Понятия не имею… Пойди спроси у господина Акафистова, с этой минуты он уже не только старший телеграфист, а председатель какого-то комитета. Я свою власть сложил. (Уходит.)
Карп(хохочет). Интересно! Вот как оно начинается! Ты еще не успел опохмелиться, а тут, бац, всероссийская забастовка. Юлайка, что призадумался? Ставь метлу трубой. Отныне ты забастовщик, важнейшее лицо в государстве. Вопи: «Долой самодержавие!»
Юлай. Неужели правда?
Карп. Бастуй, Юлай, я угощаю.
Юлай. Антропов говорит, шибко пороть будут.
Карп. Пороть… обязательно будут. А ты как думал?
Юлай(сердится). «Думал», «думал»… ничего не думал. Ждали… дождались, а делать нечего.
Входит жандарм, на ходу снимая шашку.
Карп. Слуга престола, ну, что же?.. Селедку в воду, а сам на чердак?
Жандарм. Поп, не трезвонь. Твой сын велит поостеречься. Чернь груба. (Уходит.)
Юлай. Что шуметь перестал? Шуми.
Карп. В человека я не верю, Юлай… не радостно мне. Должно быть, какое-то несчастье будет со мной. Ох, как душа болит! Как собака завыл бы. (Уходит.)
Юлай. Все уходят. Никому нет дела до нас… Как быть бедному человеку?
Появляется Акафистов.
Акафистов(издали). Юлай, звони прибытие курьерскому. Платформу не мети, пусть видят, что забастовка. (Удаляется.)
Юлай(звонит). Неужели ничего не будет?..
Картина вторая
В зале первого класса. Полутьма. В то же утро. За стойкой – Лукерья. В зале – Акафистов.
Акафистов(нервозен, настроен дурно). Чаю, чаю, покрепче, Лукерья Фоминишна… Сверх дежурства ночь напролет не спал. События. Где супруг?
Лукерья. От этих самых событиев он рассудка лишился. В святость ударился, монашку в дом впустил, – страшней бабы не видала, кикимора кикиморой, – вместе молятся и псалмы царя Давида поют…[91]91
Псалмы царя Давида – религиозная традиция приписывает авторство псалмов израильскому царю Давиду.
[Закрыть] Как царь-батюшка, еще царствует?
Акафистов. Царствует.
Лукерья. Монашка эта нас утешает: беспорядкам скоро конец. Знаки какие-то видит.
Акафистов. Какие там знаки! В губернии усмиритель появился, есаул Каблуков, а вы ничего не слышите. Говорят, что усмирители пускают в ход страшное оружие, которое называется пулеметом… мировая новинка… но не верится. (Принимая чай.) Готовьтесь к большой выручке, Лукерья Лукинишна…
Лукерья. Какая же я Лукинишна?
Акафистов. Простите. Тут не то, что ваше, а собственное имя-отчество позабудешь. Курьерский у нас застревает. События.
Лукерья. А почему ж он застревает? С паровиком что?
Акафистов. Забастовка.
Лукерья. Спаси и помилуй… Вы серьезно?
Акафистов. Шутки плохие.
Лукерья. Так, может быть, и нам закрыться? А то придут эти самые анархисты-бомбисты, как оправдаешься?
Акафистов. Перед бомбистами оправдываться не придется, а перед усмирителями – того гляди. Закрывать буфет не рекомендую. Выручайтесь.
Лукерья. А как же при забастовке жизнь будет проистекать?
Акафистов. Как проистекала, так и будет проистекать. Но возможны всякие неожиданные и опасные обстоятельства.
Лукерья. Неужели правду говорили, что вы, Прокофий Карпович, социалист.
Акафистов. Социалист ли я? Да, конечно, Лукерья Фоминишна, я социалист.
Входит Костромин. Он с мешком, какие в те времена брали в дорогу.
Костромин. Курьерский опаздывает?
Акафистов. А вы-то мне как раз и нужны, Григорий Михайлович. Не торопитесь. Ехать некуда. Поезд дальше Ландышева не пойдет. В России железнодорожная забастовка.
Костромин. Не пойдет?
Акафистов. Не пойдет. А вы стремитесь на простор кипучих волн жизни?
Костромин. Это кто же решил, что не пойдет?
Акафистов. Все поезда, где бы они ни находились, остаются неподвижными. Меня удивляет ваше неудовольствие. Ликовать следует.
Костромин(горячась). Я должен уехать во что бы то ни стало! Это будет равносильно измене, если мы не уедем… (Опомнившись и сдерживаясь.) Бывают такие безвыходные обстоятельства. Надо… и другого выхода нет.
Акафистов. Рад бы услужить вам, но бессилен. Если бы даже поездная прислуга захотела следовать дальше, то я задержу поезд силой.
Костромин. Понимаю. Это колоссальное событие – всероссийская забастовка. Радостно, черт возьми, до чего мы выросли за один год. Да как же мне-то теперь быть?
Акафистов. Никак не быть. Покоритесь роковым обстоятельствам и придите на помощь нам, провинциалам. Настал грозный час испытания, а я не знаю, какого курса мне держаться. Остановка поезда тоже доставит нам великие хлопоты и неприятности. Помимо законного ропота пассажиров может быть всякое. В курьерских проезжают известные лица… Как с ними держаться?
Костромин. Однако вы уже твердо решили, как поступить с поездом…
Акафистов. Что там решил… Я!.. Есть телеграмма по линии. Не мне же выступать против великих происшествий.
Костромин. Но вы, как я вижу, стали во главе забастовки. Значит, вы единственная власть на станции.
Акафистов. Что там стал!.. Кто-то где-то указал на Акафистова, вот и стал. Я-то думаю, товарищ Костромин, что вам как раз следует стать во главе забастовки на нашей станции.
Костромин. Вы, Акафистов, чудак какой-то. До сих пор мы с вами двух слов откровенно не сказали друг другу. Кто я, что я? Вам это известно?
Акафистов. Известно.
Костромин. Что и откуда?
Акафистов. Я следил за больницей… Образ жизни госпожи Пчелиной наводит на многие мысли. Следил я доброжелательно.
Костромин. И все же, что вы выследили?
Акафистов. А то, что вы, господин Костромин, являетесь членом Российской социал-демократической рабочей партии… и крайним по убеждениям. (Наблюдая за Костроминым.) Вот уж не ожидал от вас такого самообладания. Позавидуешь.
Костромин. Из чего вы заключили, что я член этой партии?
Акафистов. Нередкие, весьма горячие выражения мысли… Слишком большая популярность в низших слоях нашей станции. Однако меня раздражает эта излишняя конспирация. Вместе гребем или нет?
Костромин. Ничего не могу вам сказать… Мы не были друзьями до сих пор… Но, может быть, я к вам приду с некоторыми вопросами.
Акафистов(грубо). Боитесь возглавить забастовку?
Костромин. Странно вы действуете, Прокофий Карпович. Вы готовы вверить случайному, малоизвестному вам человеку революционное дело… Вы гораздо старше меня, но это похоже на политическое ребячество.
Акафистов. У меня голова болит… спать хочу… сверх дежурства ночь не спал.
Входит дежурный.
Дежурный. Господин Акафистов, третий на семафоре.
Акафистов. Выходите, встречайте как следует быть. Обер-кондуктору покажите телеграмму. Пусть знают, что мы ни при чем.
Дежурный. Слушаюсь. (Уходит.)
Входят Тася и Наталья Николаевна.
Акафистов. А вот и ваши… не знаю, как назвать уж… знакомые, что ли. Не могу стеснять собой. Ухожу-с. (Уходит.)
Тася. Как он должен быть доволен, что вы уезжаете. Опять он будет изображать великого борца за народ.
Костромин. Я не уезжаю, Тасенька. Поезд дальше не пойдет.
Тася(восторг). Наталья Николаевна, вы слышите?
Наталья Николаевна. Ничего хорошего для Костромина в этой задержке нет.
Тася. Хорошо, хорошо… миллион раз хорошо!
Наталья Николаевна. Гриша, это невозможно. Вы должны уехать.
Костромин. Должен, должен, но как… ничего сказать не могу. Я пойду встретить уральцев… (Идет.)
Наталья Николаевна. Постойте, Гриша… (Тасе). Извините меня, Тася, я должна сказать несколько слов с глазу на глаз Костромину.
Костромин. Тася теперь все знает.
Тася(Наталье Николаевне). О, говорите, говорите… я теперь знаю. (Отходит в сторону.)
Наталья Николаевна. Что она знает?
Костромин. Мама, ты ее спросишь. Поезд подходит. Говори.
Наталья Николаевна. Как же ты поступишь, если забастовка и поезда останавливаются?
Костромин. Голь на выдумки хитра!
Наталья Николаевна. Мальчик, ты не отшучивайся. Понимаешь ли ты, какое создалось положение? Ты должен ехать… Непременно должен ехать с дружинниками… но в то же время ты должен первый всеми силами поддерживать забастовку… На тебя одновременно обрушились два долга, две несовместимые задачи, и ты не можешь не посчитаться ни с одной из них. Меня ужас охватил, когда я услыхала от Юлая, что началась эта забастовка… ужас за тебя.
Костромин. Мама, милая, не ужасайся, пусть я молодой революционер, но прежде всего я революционер. И мне известно, что Парижская коммуна расстреляла бы меня за то, что я не помог продвинуться вперед вооруженному отряду. Я поступлю так, как поступали люди в дни Парижской коммуны.
Наталья Николаевна. А как же забастовка?.. Ведь поезда не должны трогаться с места. Это – святое правило.
Костромин. Святое правило, но для чего? Для революции. Когда святое правило расходится с интересами революции, оно перестает быть святым. Если бы мне в интересах революции надо было провести поезд до Москвы, я провел бы его, несмотря на забастовку. А нам отсюда до города всего один перегон, сто верст. Это та капля, от которой море не убавится. Забастовка не пострадает.
Наталья Николаевна. Но как же ты уедешь?.. Нельзя же говорить открыто, что в поезде вооруженная дружина, что ты получил приказ доставить ее в город.
Костромин. Тут надо испытать свои способности… Трудная история… Труднее не придумаешь.
Наталья Николаевна(мягко, тихо). Гриша, ты еще подумай… Может быть, все это я говорю как мать, скорее всего как мать… Но ты подумай. Гриша, верно ли тебе идти против забастовки? Ты очень молод, тебе рано принимать такие смелые решения.
Костромин. Смелость возраста не имеет. Но смелость лишь тогда великий дар души, когда ее ведет великая идея. Мальчик я или старик, это не важно. Мы нужны в городе на баррикадах, – это революция, восстание, борьба.
Наталья Николаевна(молча поцеловала). Кровиночка моя… Не бойся – не плачу. Ступай к поезду.
Костромин уходит. Наталья Николаевна подошла к Тасе.
Лукерья. Интересно поглядеть, как забастовка начинается. Курьерский – и стоит в Ландыше– ее! Страсти. (Уходит.)
Наталья Николаевна(Тасе). Что вы знаете, Тася?
Тася. Наталья Николаевна, родная моя…
Наталья Николаевна. Что вы знаете?
Тася. Не смотрите на меня так странно.
Наталья Николаевна. Отвечайте, пока мы одни.
Тася. Я знаю, что Гриша ваш сын… куда он едет…
Наталья Николаевна. Значит, он вас любит.
Тася. Мы давно любим друг друга.
Наталья Николаевна. А пример матери вас не пугает?
Тася. Не только пугает… это страшно. И все же я ничего не могу с собой сделать.
Наталья Николаевна. Вы уверены в том, что говорите? Впрочем, что спрашивать. Вы скажете – да. Но, Тася, поймите, что это будет не та обыкновенная любовь, какой живут девушки вашего положения. Здесь все висит на волоске от несчастья и не может быть места идеалу домашнего тихого счастья. Скажите, что вы намерены делать вот теперь?
Тася. Ждать.
Наталья Николаевна. Вот видите… ждать. Чего?
Тася. Когда он вернется.
Наталья Николаевна. А он может никогда не вернуться… как это и ни жестоко с моей стороны, но говорю – может.
Тася. Забудет?.. Никогда не поверю.
Наталья Николаевна. Вы девочка… Откройте глаза на его профессию.
Тася. На какую профессию?
Наталья Николаевна. Он революционер… то есть профессионал революционер.
Тася. Это я знала еще до того, как он мне сказал.
Наталья Николаевна. Что знала-то? Только красивую оболочку слова. Он делом своей жизни избрал борьбу за социализм. Делом жизни, поймите, что это означает для вас обоих. Его профессия должна стать делом вашей жизни, Тася. Иначе ваша любовь превратится в ваше несчастье. Не ждать его надо, а следовать за ним, бросаться в борьбу… Милая Таисия Валентиновна, я открываю вам глаза на суровую правду, о которой всегда забывает мой Гриша. Он – сын мой, но я часто его не понимаю. Мне кажется, что он совсем не видит этой суровой правды жизни, лишен чувства уныния, страха, не замечает неприятностей. А между тем он человек земной, отзывчивый, горячий, нежный… и неземной какой-то. Наверное, и не сказал вам, как он живет, что ждет вас. Начнем с того, что у него нет своего угла… Мало того, что вам ждать его придется до бесконечности, но и человеческого приюта у вас не будет.
Тася. Я ничего с собой не поделаю. Иначе не будет. Я его люблю.
Наталья Николаевна. Тася, я сказала вам очень немного, но это главное. Вы только не подумайте, что я как мать… ревную, может быть. Слишком героична жизнь молодых людей, подобных Грише, чтобы не пожелать им настоящего людского счастья. Вы любите, мне это очень дорого, я верю… И как люблю я… он один у меня… и как тяжка эта любовь.
Тася. Вы оба виноваты в том, что не сказали мне раньше. А теперь, когда же мне думать, если поезд вот-вот уйдет… Хоть бы задержался подольше.
Входит Лукерья.
Лукерья. Только и интересу, что на паровике красный флаг выкинули. А пассажиры еще спят по вагонам. Мадам Пчелина, господин Костромин просит вас на платформу выйти.
Наталья Николаевна. Благодарю вас. Тася, пойдемте.
Тася. Я должна успокоиться. Разрешите мне одной побыть.
Наталья Николаевна. Понимаю, понимаю. (Уходит.)
Лукерья. Барышня, можно у вас одну штуку узнать?
Тася. Что? Штуку? Какую штуку?
Лукерья. Как теперь к господину Акафистову относиться?
Тася(машинально). Никак.
Лукерья. А ваш папаша сказал: Акафистов теперь в силе.
Тася. Разве? Может быть… не знаю.
Лукерья. А какая в нем может быть сила?
Тася. Да, да…
Лукерья. Вот именно. Только что постановкой туловища удался. Герой. А душой… копеечный характер.
Тася. Не знаю, не знаю… и никак не интересует.
Входит Юля.
Юля. К заутрене пошел и не выстоял до конца. Все шепчутся там: «забастовка», «забастовка». Тася, ты красный флаг на паровозе видела? Небольшой – жалко.
Лукерья. Ну а ты, Юлек, бастовать не собираешься?
Юля. Мне бастовать брат не велел. Да что мне брат… Я и сам теперь могу за себя решить. (Тасе). Тебе слово есть. Хочу поделиться. Хозяйка, ты не слушай, не твое это дело.
