Текст книги "Наглое игнорирование (СИ)"

Автор книги: Николай Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

– Мне жаль, Дмитрий Николаевич!

Старлей не понял.

– О чем вы?

– Ваша супруга мертва. Мне жаль. Я ничего не могу сделать. Она – мертва. Идемте, нам надо помогать другим людям.

– Но она же даже не ранена! И взрывы были не сильные! Я же видел! Ее не могло насмерть контузить! Вы ни черта не разбираетесь в медицине, как вы такое говорить можете, вы не врач, вы – коновал! – поперло совершенно неожиданно для самого начштаба потоком, только выговорить все это он не мог физически и потому запыхтел, зашепелявил как вскипевший чайник, так что слюни полетели.

Покорно, словно с капризным ребенком уставшая мать, Потапова снова взялась за осмотр лежащей рядом медсестры. Глянула на свои окровавившиеся пальцы. Посмотрела с явным сочувствием на мужа убитой и, зачем-то задрав подол халата покойницы, монотонным голосом сказала:

– Она стояла наклонившись, Дмитрий Николаевич, осколок попал ей в промежность. Думаю, что пробил до сердца. Она была убита раньше, чем упала на землю, можете мне поверить. Потому кровотечения практически не было. А вы не заметили раны сразу. Сожалею.

Берестов очумело смотрел – и не понимал, что она говорит. Да и слышно было плохо – самолеты по головам ходили и пальба не прекращалась ни на минуту.

Так и не понял.

И не понял – как он оказался на другой стороне поляны. Словно провалился. Ничего не мог вспомнить. Только что-то по колену било при каждом шаге. Остановился, посмотрел. Наган болтается на ремешке. Глянул автоматически – все патроны расстреляны. Также привычно, как тренировался, выбил шомполом пустые гильзы, вставил патроны из кармашка, сунул оружие в кобуру.

Показалось, что времени прошло много. И дым уже развеялся и самолеты куда-то делись. Ему теперь оставалось понять, где он находится – и что дальше-то делать? Состояние было словно после наркоза и операции – слабый как пришибленная мышь, в холодном поту словно искупался. Даже и знобило чуток. Голова как чугунная. Зато ноги деревянные, не гнутся.

Надо найти медсанбат свой. Там жена. Надо найти.

Военврач третьего ранга Потапова, терапевт

На секунду отвлеклась – а увечного начштаба как ветром сдуло, видно перемкнуло от горя в простреленной голове, шарики за ролики заскочили. И дальше-то что делать? От бомбежки терапевт слегка оглохла и очумела, потому соображала с трудом. Что делать – совершенно непонятно, такому не то, что не учили, даже и не заговаривали никогда, а теперь с поляны, где совсем недавно гордо стоял медсанбат, пер волнами вонючий дым. И кричали люди, которым было очень больно.

Потапова встряхнулась, взяла себя в руки и зашагала, держась как можно более уверенно, назад, туда, где была ее госпитальная палатка. И тут же, ойкнув совершенно по-детски, бросилась на землю, стараясь вжаться в нее всем телом, потому что прямо на голову, завывая обвальным ревом мотора и пулеметов рухнул самолет, когда совсем уже с жизнью простилась, чужая машина прекратила пальбу, зарычала уже удаляясь, и тут же на ее место свалилась другая. Хотя доктор крепко-крепко зажмурилась и заткнула уши, рев чужой силы наверху буквально тряс ее тело и вытряхивал душу. Нелепо поползла прочь, пока не уперлась головой во что-то твердое, но некоторое время все еще бесполезно сучила ногами, сдирая подметками лесной мох, словно дурковатая и упрямая черепаха. Замерла в паническом ужасе.

– Докторица, докторица, делать-то что? – тряс ее кто-то за плечо.

И тише, вроде стало, то есть шума много, но все-таки – не трясутся зубы во рту.

Санитар Петренко из ее отделения. Семейный, солидный, надежный резервист, а тут посмотрела – сам растерялся и вид напуганный, лицо от пота блестит, губы дрожат.

Резко села, стыдливо оправила задравшуюся непристойно юбку. Сказать-то что? Ведь ждет подчиненный от начальства мудрости и точных указаний. Ей бы кто чего посоветовал!

– Что у нас там? – смогла выговорить связно.

– А все, нету больше нашего медсанбата, – просто ответил санитар и вдруг у него по загорелой морщинистой физиономии потекли светлые, какие-то совсем прозрачные слезы.

– Как?!

– Всех поубивало! И Кравчука и Мищенко и Савченко! Как взорвалось все! Все вдребезги! – запричитал, перечисляя Петренко.

– Так. Нам надо найти командование! Где Левин? – по возможности строго, но дрожащим голосом, пролепетала ошарашенная и этими сведениями докторица.

– Не знаю. Они вон с этой медсестричкой в операционной были, мы им как раз на стол пехотного старшину притащили.

Петренко с опаской уставился на тело Берестовой, словно от него могла исходить какая-то угроза. Видно было, что он с трупами раньше дело не имел и потому побаивается их. Потапова покрутила головой, прислушалась. Самолеты улетели. Значит надо идти, найти главного врача, то есть начальника медсанбата, доложиться, получить указания и работать дальше.

Когда вышла на… Нет, назвать это место недавнего лютого погрома поляной уже не получалось никак, вообще незнакомое, загаженное, исковерканное, испакощенное место!

Словно и не было тут на этой перерытой небрежно и жестоко земле медсанбата – все засыпано вырванной землей, перемешано со всяким мусором, ровное все – потому как все палатки исчезли, словно их ветром сдуло, трава даже, которая была зеленой и блестящей теперь как пережевана. И дымится в десятке мест, а там, где был сортировочный взвод – густо коптят догорающие грузовики. И по поляне потерянно бродит два десятка людей – из двух сотен! Ужаснувшись в душе, но держа на лице маску уверенности, Потапова зашагала туда, где была операционная палатка. Хоть Левин оказался прекраснодушным идеалистом, то есть дураком набитым, а хоть какое начальство лучше чем вообще никакого – это доктор твердо знала.

И удивилась и обрадовалась, что мертвецов по дороге попалось всего пятеро, лежали в таких неестественных позах, что и проверять бесполезно, еще в институте студенткой убедилась, что умершие лежат иначе, чем живые, но без сознания. Мякнет человек, как сдувается все равно что. Узнала среди мертвецов только одного – терапевта из приемного отделения. Лежал тот, скорчившись, словно эмбрион, в грязной, пыльной траве. Стараясь не показывать удивления Потапова озиралась вокруг, совершенно потрясенная. Она просто не понимала – как так? И комочек в горле пульсировал, только б не разрыдаться. Хватит тут и одного Петренко!

– А начальство у нас – того! – неожиданно сказал кто-то за спиной. Оглянулась, скрывая испуг. Двое санитаров – те самые, которых Петренко уже похоронить успел. Кравчук и Савченко, живехоньки, только у одного на лбу царапина и нос распух.

– Это вы о чем? – спросила женщина.

– Главный помер, – буднично и вроде как с легким злорадством заявил Кравчук, а его приятель поднял к лицу докторицы странный предмет. До нее не сразу дошло, что это кусок черепной кости с длинным локоном седых волос. Левин очень гордился своей шевелюрой и на укладку локона, который на взгляд прогрессивной и современной Потаповой скорее подходил для гоголевского Хлестакова – этакий кандибобер над лбом, тратил много сил и времени. Теперь за этот самый локон и держал кусок головы своего командира суровый санитар.

– О, а вы живы, – искренне обрадовался Петренко.

– Ну а то ж! – не без хвастовства откликнулся Савченко и спросил у Потаповой: "Шо дальше делать будем?"

А Кравчук как бы в воздух вымолвил, глядя в сторону: "Начальство в дивизии б надо оповестить, что сюда раненых негоже возить".

Потапова ухватилась за эту поданную идею.

– Точно, так и надо сделать! Кравчук, доберитесь до штаба – доложите там о состоянии дел, чтоб помощь прислали.

– Один могу и не дойти. Для гарантии бы с дружбаном идти лучше, мало ли меня по дороге немцы подстрелят – вон как разлетались! – опять как бы в воздух высказался Кравчук.

– Да, да, понимаю! Конечно, идите вдвоем! Поспешите только! – попросила она мужчин.

– Есть, товарищ доктор! Тильки паек возьмем из запасов суточный, а то конец неблизкий, а мы не ели! Держи, Петренко! Ну, покеда! – и парочка санитаров без суеты, но быстро покинули и растерявшуюся докторицу и напуганного товарища, который шарахнулся на пару метров в сторону, когда невозмутимый Савченко протянул ему раскачивающуюся на пряди волос часть черепа.

Вот, настоящие мужчины, приятно с такими находиться, обстоятельные. А Петренко – трусоват, видно, конечно, хотя могли бы с куском головы Левина и поучтивее обойтись, но ведь тоже напугались, переживают. Опять же простые люди, у них все без этикета, опять же и про еду не забыли крестьяне. Ну а с локоном этим… Они же санитары, всякое видали, вот и не боятся трупов и крови. Простые люди без этих всяких интеллигентских мерихлюндий, прочно стоящие на земле, даже немножко завидно, какое у них самообладание!

Тут она спохватилась и кинулась собирать выживших. Люди поднимались из травы, опасливо вылезали из леса, очумело трясли головами. Многие стали плохо слышать и словно бы поглупели. Убитых оказалось совсем не так много, как показалось вначале – всего 18 человек. Раненых оказалось гораздо больше, в разы – причем сразу было не понять, кто просто перемазан в чужой крови, а кто серьезно покалечен сам, только еще не понял, насколько все плохо, вроде миловидной медсестрички из приемного отделения. Той, которая стеснительно улыбаясь, спросила Потапову – смогут ли ей пришить в госпитале руку, а когда врач захлопала непонимающе ресницами – девушка и впрямь показала, что ее правую руку как топором ссекло прямо по запястью. И она беломраморную изящную кисть, на первый взгляд показавшуюся Потаповой куском скульптуры, аккуратно держит здоровой рукой. И по повязке не скажешь, что кровотечение сильное. Врач не нашлась – что ответить. Просто голова кругом пошла! И словно бы этого было мало, так поперли наконец раненые, самоходом, на каких-то телегах, попутных грузовиках и черт знает как.

И тут словно бог услышал ее молитвы – появился наконец пропавший начштаба. Немного отстраненный, явно не в себе – но к нему Потапова бросилась, как к спасителю.

Старший лейтенант Берестов, начштаба медсанбата

То, как к нему кинулась Потапова, как с надеждой посмотрели толпившиеся вокруг нее люди, встряхнуло старлея. Понял, что тут кроме него командовать некому. И еще он понял, что медсанбата больше нет. На этой помойке, которой стала разбитая вдрызг поляна не осталось ни одной целой палатки, запасы, складированные чуть поодаль ровно так же попали под бомбы и теперь там все было перемешано с землей и листвой.

Сам Берестов видал бомбежку еще во время Финской войны, но издалека, не ближе пары километров. Почти совсем невидные в небе самолеты бомбили с горизонта, на высоты ниже 1000 метров не спускались, а то и с большей высоты бомбы кидали. И как-то все это несерьезно было. Довелось видеть и штурмовку финских позиций "Чайками" и "Ишаками", но опять же не близко, на расстоянии опять же пары километров.

Совсем другое дело оказалось самому попасть под бомбо-штурмовой удар, да еще особенно незабываемые впечатления в первый раз это испытать. Непонятно куда самолет с высоты целится, кажется что именно в тебя.

В укрытии, даже самом примитивном, пережить бомбежку и штурмовку явно легче. Теперь Берестов винил себя в том, что не приказал заранее выкопать хотя бы простые открытые щели, даже не говоря про капониры для укрытия техники и блиндажи для персонала и раненых. Тяжело налилось чугунной гирей чувство вины, что не подготовился заранее, не успел сделать всё то, что должен был, что именно из за этого погибли подчиненные, в том числе и жена с будущим ребенком. Давило это душу.

Он тут был единственным военным человеком, со штатских-то чего спрашивать! И этот командир дивизионного медсанбата, военврач Левин, действительно не понимал, что произойдет, интеллигентный, неадекватный, совершенно гражданский человек. Старлей с трудом вспомнил, что кинулся его искать с самыми худшими намерениями. С трудом вспомнились странные детали – малиновое желе с какими-то девчачье – розовыми комками, словно манную кашу с вареньем со стола уронили. С чего вспомнилось? Что-то неправильное с этой кашей. Тут же всплыла перед глазами странная сардоническая ухмылка. У Левина снесло осколками половину головы и зрелище было совершенно выходящее за все рамки нормы, нехорошо таким мертвеца видеть, а уж то, что оставшейся половиной головы покойник как бы нагло ухмыляется – и совсем переклинило. Потом со стыдом начштаба вспомнил, как пинал ногами грязный труп, ругаясь самыми скверными словами. Оставалось только надеяться, что все пули из нагана он выпустил в самолеты.

– Вы хоть шио-то мошете сдевать? Помошь ганеным? – спросил старлей терапевта.

Та виновато развела руками.

– Только подбинтовать, разве что. Этого категорически недостаточно! Нужно обязательно хирургически обработать раны. Вы же видите что тут творится!

Он видел и при том совершенно не мог понять – чем немцы накрыли поляну. Вороночки масенькие, мацупусенькие – ротный миномет и то глубже роет. А все снесло, как корова языком. Равномерно. И странно выглядел неразорвавшийся боезапас, несколько штук попались на поляне, много не взорвалось у немцев этих странных бомбочек. Покрашенные в яркий желтый цвет они сначала совсем непонятны были для Берестова, только когда уже шестую увидел, сообразил, что это как консерва сделанная штука, навроде здоровенной банки с тушенкой. И внутри жестяной банки была чугунная цилиндрическая колобаха с толстым проволочным штоком сбоку. А сама банка ловко раскрылась на две половинки и два круглых донышка, послушно сдвинувшись от сопротивления воздуха до шарика на конце штока. Видать чтоб как парашют работала.

Только собрался рявкнуть, чтоб не болтались люди на поляне, где лежат неразорвавшиеся боеприпасы, как ахнуло совсем неподалеку. И еще раз! Вылезшие было на поляну люди ломанулись обратно в лес, сам Берестов погнал перед собой тех, что были с ним рядом. А на поляне кто-то выл нечеловечески и еще грохнуло.

– Суки в бога душу… – не удержался старлей, сообразив, что не просто так не взорвались эти странные фиговины одна за другой. Замедление. Как раз минут 15-20 прошло с момента, как самолеты улетели.

Схватил за шкирку Потапову, которая совсем собралась было бежать к тому, кто выл тянущим душу стоном оттуда с поляны. И не один там стонал, даже не десяток.

– Куда? Низя!

– Там же раненые! – удивилась терапевт, пытаясь вырваться.

– Бомбы с замедвением. Низя!

На поляне еще раз ахнуло. И еще.

Не вылезая на открытое место, в обход, по лесу, вывел медиков старлей к дороге. И только охнул, увидев, сколько тут уже раненых накопилось. Несколько ходячих кинулись с криками, вопросами, матом, требуя, жалуясь, советуя и создавая сущий базар.

– Все! Нету медсанбата! Давше эвакуидовать бум! – рявкнул старлей, ловко выдернул из толпы легкораненых несколько самых крикливых, привычно загрузил их поручениями, расшугал остальных. Двух бойцов потолковее отобрал из общей кучи, оба с перебинтованными руками – у одного левая, у другого – правая, спросил фамилии.

Парень в комсоставовской артиллерийской фуражке и с диковинным автоматом на плече хмуро представился старшиной Корзуном, товарищ его в пилотке и с винтовкой, только усмехнулся невесело, отрекомендовавшись рядовым Ивановым.

Они и впрямь оказались толковыми – из его кулдыканья суть выловили – и кивнули, подтверждая. От дороги к мертвой поляне была проложена временная транспортная петля, и приказал им старлей загонять в этот тупичок к убитому медсанбату все порожние грузовики, если что – силой оружия. Разрешил стрелять по колесам. Порожняк должен вывезти отсюда раненых, их вместе с медсанбатовскими порванными за сотню уже и еще тащат и везут. Прилетит опять авиация – задарма люди погибнут!

Медиков большей частью тоже спроворил – в город послал, чтоб в больничке гражданской организовали прием и помощь, туда же – к складам за городом и порожние грузовики едут, так что пусть готовятся. А он здесь постарается.

Потапова удивилась – как она может приказать гражданским людям? У них подчиненность иная, не послушают, не в армии же.

Берестов ожег женщину бешеным взглядом, но не обматерил, а просто потыкал пальцем в тяжелую кобуру у нее на спине. Намекнул молча. А вскоре от тех двоих, что устроили по его приказу пункт регулировки движения на повороте, пошли первые порожние грузовики, водители которых ругались на сумасшедших идиотов, мол, совсем рехнулись, чуть не застреливают, если не слушаешь, и что они будут жаловаться вплоть до всесоюзного старосты Калинина!

Правда, в основном, они затыкались, когда встречались с взглядом старлея. Нехороший у него был взгляд, не располагающий к прениям и жалобам. Очень нехороший. Не человечий какой-то уже.

Больше всего боялся Берестов, что сейчас прилетят снова бомберы, потому суетился, как однорукий в почесухе. Столько всего надо было успеть сделать! Спасти хоть что-то! Сам себя подгонял, хотя куда дальше. К нему, как к начальству, лезли с сотней вопросов, в основном – дурацких, но и толковые были. И эта первая в его жизни серьезная эвакуация вынуждала решать быстро и – по возможности – не совсем глупо. В голове билось, что он занимается самоуправством, прав у него таких нет – менять дислокацию медсанбата без приказа, но после всего, что уже произошло за сегодняшнее утро, он как-то и не думал, что его могут судить, и даже и расстрелять, потому как кто-то из раненых до города живым не доедет, помрет по дороге. И это будет тоже его вина. И если тут накроют следующими бомбами всех лежащих, сидящих и суетящихся людей – тоже его.

Парни на дороге отлично с задачей справились, через пару часов количество лежачих резко уменьшилось, ходячие и сами потянулись долой, мудро решив, что лучше плохо идти, чем хорошо получить бомбой по башке, участь таких нерасторопных была прямо перед глазами. Даже чересчур наглядно.

Оставалось десятка два тех, кого везти было без толку, только мучить зря перед смертью. Сам Берестов с ними и остался, отправив всех, кого можно, в том числе и Иванова с Корзуном, спохватившись потом, что сглупил – надо было им хоть благодарность объявить за прекрасно выполненный приказ.

Бомберы и впрямь прилетели через пару часов, если и не те самые, то с виду – такие же. Описали пару кругов, словно падальщики, посмотрели и, видать, решив, что овчинка выделки не стоит, а цель не оправдывает бомбы, улетели на восток чьей-то похоронной процессией. Берестов перевел дух, вытер выступивший пот и побрел на поляну, надо было найти железный ящик с документами и печатью медсанбата, пока у учреждения есть печать – оно живо, пусть даже и в очень усеченном масштабе. А взрывов он уже давно не слыхал, да и желтых вертячек теперь столько на глаза не попадалось, верно и впрямь замедление было не больше, чем на полчаса.

Умно придумано, умно. Только в себя накрытые придут, начнут раненым помогать, не опасаясь "бракованных" бомб – тут – то и получат. Мозговитые у немцев ученые люди. И Берестов поймал себя на мысли, что с удовольствием бы лично повышибал этим башковитым мозги. Чтоб как у Левина разлетелись. Когда нашел железный ящик (перевернутый, ободранный и пробитый, хорошая была мощь у осколков этих несерьезных с виду "консерв") и стал разбираться – что взять, а что можно и сжечь, потому как тащить всю канцелярию было бесполезно, раскуроченная матчасть и запасы имущества были в таком состоянии, что только под списание годны. Разве что инструменты можно было бы собрать, да простерилизовать, но и с этим сложности. Печать нашел, сунул в карман.

Услышал вроде треск моторов, потом – стрельбу, вскинулся из-за ящика и обмер, стоя столбиком на коленках, на манер зайчика.

Метрах в трехстах, там, где уже тонкими, уставшими струйками дыма коптили ярчайшее голубое небо сгоревшие грузовики и где остались после эвакуации "безнадежники" суетились серые фигурки, потом разглядел пару мотоциклов. Кто-то размахивающий длинными руками вроде встал между ранеными и приехавшими. Петренко! Точно он – больше некому, они из личного состава медсанбата тут вдвоем оставались.

Коротко стукнула пара выстрелов, санитар свернулся клубком и упал. Немцы – теперь у Берестова никаких сомнений не было, вели себя как дома, двое что-то смотрели, склонясь головами, карту наверное, один, судя по позе горниста и отсутствию звуков трубы, присосался к фляжке, не вылезая из коляски, а самый неугомонный быстрым шагом пошустрил вдоль уложенных в теньке "безнадежников", хлопая выстрелами. Берестова как ожгло и он вскочил на ноги, что-то гыкнув нечленораздельное, но определенно – осуждающее. Тут же подумал, что – зря. Толку от его выходки не было ровно никакой, разве что по нему тут же стали стрелять – и самое паршивое – парень с флягой оказался пулеметчиком и высыпал без всякой экономии за один момент полсотни пуль. На счастье старлея – залечь получилось моментально, да подвернулось небольшое углубленьице, да между ним и немцами оказался крошечный холмик, так-то поляна была вроде ровная как стол, но залегшему человеку и совсем незначительные перепады во благо оказались. Те самые мелочи и пустяки, от которых жизнь человека зависит очень часто. И опять же пулеметчик, не пойми с чего, основное внимание почему-то уделил тому самому железному коробу, не меньше пяти пуль в него бздынькнуло.

Который раз за сегодняшний злосчастный день адъютант старший ругал себя ругательски. Теперь лежа посреди ровного поля под пулеметом, особо остро подумалось – что даже винтовка сейчас была бы спасением! Головы не поднять, сейчас тот шустрила, что раненых добил, спокойно подойдет поближе – и все. Опять звякнуло в ящик, защелкало, зашелестело рядом. Земля посыпалась мелкими комочками. А и с револьвером ничего не получается, сдвинул кобуру как положено при ненужности – на задницу, не дотянуться рукой сейчас, не выставляя себя на общий обзор. Опять бздынькнуло. Удары пуль в землю ощущались всем телом. Вроде маленькие, а как колотятся… Тоска сжала сердце, хотя уж сегодня-то, но вот так сдохнуть. Злость и ужас – все сразу.

Не сразу понял, что изменилось. Трескотнули коротко вперехлест еще пара пулеметов, рев моторов, треск. Аккуратно с опаской чуток высунулся – и не увидел немцев. Зато увидел наш танк, БТ и своих – по форме судя. А немцев и след постыл. На радостях вскочил, тут же рядом свистнуло. Начал орать, что – свой! Не поняли, влепили рядом очередь.

А потом злобно и грозно пролаял резкий голос с малороссийским акцентом:

– Ляхай, руки в хору!

Танкист, чумазый и свирепый. Наш, точно, хотя автомат странный какой-то и не такой, что у Корзуна был.

– Пиднимайся и не дури! Ты – хто?

Назвал себя. Танкист посмотрел еще более подозрительно, буркнул:

– По-нимицьки не розумею, пиднимайся. Хенде хох!

Берестов встал, словно столетний старик, вроде и лежал – а устал, словно на разгрузке вагонов с чугунными болванками. Танкист только сейчас видно разглядел рубцы и шрамы на лице, сбавил немножко обороты, с тем же подозрением, хотя и на полтона ниже потребовал назвать себя.

Начштаба уничтоженного медсанбата не стал ничего говорить, достал из кармана гимнастерки удостоверение, протянул. Танкист, чин которого и черт не разобрал бы по шлему и синему комбезу, козырнул небрежно, словно муху у себя с носа согнал, спросил:

– Хде медсанбат?

– Вот, – обвел полянку рукой старлей.

– Хренасе бублики! – не по-уставному огорченно ответил танкист.

Тут Берестов немножко очухался и перехватил инициативу, спросив у своего невежливого спасителя, кто у них командир.

– Там, тащстрлтн! – махнул ручищей с автоматом грубиян. Видно было, что соблюдение субординации вообще и по отношению к конкретному пехотному командиру у этого парня – не главное достоинство.

Прихватив из дырявого ящика то, что было совсем необходимо, заковылял, словно столетний старец к танку. Машинка была сильно потрепанная, запыленная так, что пыль слоем лежала и побитая изрядно броня с пулевыми клевками казалась почти ровной. Сзади, за башней полусидели двое в рваных и горелых комбезах, белели бинтами, а больше у машины никого и не было – все стояли кучкой там, где упокоились безнадежные раненые.

Побрел туда, словно под конвоем. И страшно удивился, когда увидел среди синих знакомых комбезов фельдграу немецкое. Белобрысый немец стоял на земле крепко, вызывающе расставив ноги и был совершенно спокоен, только выглядел немного удивленным. Обычный нормальный такой парень. ничего немецкого в его физиономии не было, вполне себе деревенская морда, таких в РККА – пруд пруди. Спроси кто Берестова – а как немец должен выглядеть? Он так и не сказал бы, но абсолютно был уверен – что уж иностранца бы по лицу отличил, а тут – только форма, чужая, непривычная да странные сапоги с низкими, но широкими голенищами.

– Командир, дывись! Ось на поле найшов! Наш, мабуть с медсанбату!

– Головин! Пригляди за немцем! – распорядился один из танкистов, поглядел на начштаба. Тот был весьма убогого вида, сам это понимал, но ему было, как ни странно – наплевать. Остальные тоже уставились на Берестова, кроме того, что видать и был Головиным, тот так и остался затылком к старлею.

– Опоздали, значит? – утвердительно и грустно сказал один из спасителей.

– Да, надо в гогод ехать, – выговорил Берестов.

– Не получится, немцы уже в городе. А у нас снарядов нет, даже не подерешься толком. А ты – медик? – с надеждой спросил человек в танкошлеме. И остальные танкошлемы уставились, даже и Головин оглянулся, ожидая видно, что потрепанный и перепачканный человек с бумажками в руках окажется медиком и ему можно будет сгрузить обузу – раненых.

– Не. Нашштаба, – поморщился старлей.

– Ладно, придется возвращаться, может наши еще работают, хотя там тоже та еще нахлобучка с утра. Майер, давай спроси этого красавца – кто, откуда и чего тут делали? Свежие прибыли, или из вчерашней дивизии?

Неотличимый от других, танкошлем бойко затарахтел по-немецки. Берестов разобрал ясно "Рот фронт" и "камарад". Пленный еще больше удивился и что-то ответил такое, что Майер заметно покраснел, хотя за грязном от пыли и копоти лице это и должно было бы и не видно.

– О чем он? – нетерпеливо осведомился лейтенант без фамилии. Должен бы по уму представиться, а что-то не стал, а Берестову на это было плевать, если честно.

– Говорит, что все мы будем уничтожены. Если мы вернем его обратно в часть, то он постарается, чтобы нам оставили жизнь. Но не гарантирует, хотя – постарается. Обещает, – озадаченно откликнулся Майер.

А старлей, на которого навалилась совершенно чудовищная, свинцовая усталость, неожиданно для себя подумал, что немец этот пленный сейчас чертовски похож на удивленного барана, с которым заговорила трава. А он ее как раз собрался есть. Не должна говорить в принципе – а вот поди ж ты. Вот баран и обалдел.

Немец захлопал телячьими ресницами и убежденно проговорил еще что-то.

– Сопротивление бесполезно, русские войска разгромлены, а немцы уже победили, – перевел Майер немного растерянно, потом попытался в чем-то убедить собеседника. Тот удивился еще больше. И это было совершенно непонятно, лучше бы этот пленный нагло ухмылялся.

И странно было, что шлемофоны только загалдели в ответ, а Головин даже кукиш показал. Берестов и сам ситуацию не понимал – почему так? Ведь немец этот явно не буржуй – видно даже по мозолистым лапам, что то ли рабочий, то ли крестьянин, должен потому проявлять классовые инстинкты и перейти на сторону страны победившего труда, а тут такое. И ведь убежденно говорит-то. Уверенно. Как о хорошо известном и проверенном. Майер опять залопотал по-немецки, пленный вытаращился на него совершенно изумленно.

Сказал что-то, как плюнул. И еще добавил что-то, отчего Майер заалел пунцовым цветом до кончиков ушей.

– Ладно, что этот тип болтает? – сказал командир-танкист?

– Матерится, – коротко информировал Майер.

Пленный понял видно, что его словесы пропадают зря, и добавил для понятности:

– Сталин – капут, рус – капут! Йобтвамат!

– А еще говорят, что культурная нация! – удивился искренне Головин.

Майер явно обиделся и разозлился:

– Да, немцы – культурная нация! А к этим нацистам это не относится, какая у них культура, нету них культуры сейчас совсем! Это вы так считаете по старой памяти, Гете – Шиллер! А сейчас там в стране сплошная серость и тупость дикая, да с технической грамотностью, к сожалению! Идеи у них – самые варварские, средневековые! Какая ко всем чертям культура!

– Дураки, значит, как в кино кажут? Вон как прут эти дураки! – хмыкнул Головин.

– Нет, отнюдь немцы не дураки, но и не культурная нация, цирлих-манирлих. Вот этот простой солдат, (тут злой Майер кивнул в сторону пленного) имеет среднее образование. А оно у него какое? Там у них нашего нормального образования нет.

– Заливаете, Майер – отозвался командир. – У нас вона – только семилетнее образование ввели всего лет шесть назад, а у них – сто лет уже как среднее всем! Короче – что сказать хотите? Нам спешить надо, времени нету тут рассусоливать.

– Нет, командир, это важно. Сам только понял, потому и вам скажу. Это – важно! – убежденно сказал Майер.

Видно было, что товарищи к своему советскому немцу относятся как минимум с уважением, даже командир, звания которого так Берестов и не понял, а спрашивать сил не было, коротко приказал: "как можно короче!"

– Образование у них есть. Но после Великой войны в голодуху просело оно сильно. Не до того было. Этот призывник, как и его товарищи, после блокады рос, англичане их хорошо приморили континентальной блокадой, мне точно говорили – дети в Германии без ногтей рождались, дистрофиками.

– Майер, время!

– Да, командир, чуток еще! Версаль Германию растоптал. Детишки эти, что сейчас против нас здесь воюют, росли в голодухе, рахите, унижении, безработице, безысходности.

Родителям не до них, да и отцов у многих после войны не стало, висел их папа на колючей проволоке под Ипром. Какая тут культура? А тут – внезапно Гитлера капиталисты привели к власти. Кредитов ему дали от пуза – но только на армию. Сделали из Германии велосипед – пока экономика военная – устойчива, как только встала, мир – так с копыт долой. И из этих молокососов-щенят стали усиленно делать варваров. Дикарей во всех смыслах, только грамотных в технике.

Тупой викинг, конкистадор, который шедевр, произведение искусства переплавит в слиток золота и плевать ему, что уникум уничтожил общечеловеческого значения! Пещерный дикарь, но на танке и самолете, не на драккаре или каравелле – а на линкоре и подводной лодке! Они сейчас – перестали быть людьми. Сами, добровольно! Нет у них понятия – общечеловеческий! Есть они – сверхлюди, арийцы – и есть все остальные двуногие – животные. С которыми можно не церемониться. Ну, кто церемонится с крысами и лягушками или тараканами? Головин, ты церемонишься с клопами?