Текст книги "Наглое игнорирование (СИ)"

Автор книги: Николай Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

Показал ребятам глазами – что выдвигается и шагнул за угол. И чуть не воткнулся на полном ходу в Кутина, который явно шел их встречать.

– Вы чего? – удивился бывший наводчик, немного испуганно уставившийся на автомат в руках земляка. Старшина поспешил ствол отвести, чертыхнувшись про себя – мог и пальнуть, на взводе были – и он и автомат.

– Да вот – машины эти увидели. Трофеи подогнали? – снимая с боевого взвода и вешая оружие на плечо, ответил старшина.

– Ага. Немцы прикатили, – спокойно и безмятежно заявил Кутин.

– Это как так?

– Своим ходом. Мы как раз в госпиталь последних раненых отправили, только дух перевели, смотрим – опять едут, новых везут. Часовой на въезде был из новичков, шляпа с перьями, прозевал. Въезжает десяток грузовиков и с ходу из них начинают раненых выгружать. Ну, все, капут, всю ночь корячиться. Только собрались идти – глядь что-то не то. Немцы это. И грузовики и раненые и водилы и санитары – все немецкое.

А это хреново, так как получается кроме раненых самое малое два десятка вооруженных мужиков. Резню могут устроить запросто. Немцы меж тем выгружают и в ус не дуют – таблички-то свои, палатки, людишки в белом – ну, здорово все, не ошиблись. Наши стоят столбами, тут и фрицы замедлились.

– Гоголь, короче говоря. Ревизор, последняя сцена, – усмехнулся Волков, вспомнив виденную в Доме культуры постановку.

– Ну да, точно. Сейчас аплодистменты начнутся. Тут на белобрысую докторишку и снизошел святой дух. Напряглася и почти по немецки: " Варум стоп арбайт? Арбайт вайтер, алле пациентен траген цум хирургише блок. Шнелль!" – немножко бравируя тем, что вот – точно все воспроизвел, понимает тоже как говорить с врагом, не балбес какой, важно сказал Кутин.

– Так, хорошо по-командному получилось? – опять улыбнулся старшина. Беда прокатила стороной, стало дышать легче, словно нес тяжелый мешок весь день – и вот сбросил ношу с плеч.

– Ага, как у кадровика какого. Немцы таскать. Наши встрепенулись. А то я уже готов был пальбу начать и не я один – даже маленькая Маша уже с автоматом была.

– А потом? – спросил подошедший шофер. Бывший танкист тоже подтянулся, старательно смотрел за разговором, стараясь понять, что говорят. Когда он видел разговор, то почти как слышал – навострился уже по губам понимать, пень глухой.

– Дальше почти рождественская история: фрицы "ваффен хинлеген", а наши корячатся теперь с их ранеными. Оказывают помощь в полном объеме. А докторишку водой в штабной палатке отпаивают – после ее геройства откат пошел, так-то при фрицах – хоть памятник лепи, а потом все же бабья натура сказалась, слабый пол, что б там ни говорили, – опять же чуточку свысока заметил наводчик. Волков не стал ничего возражать, хотя отлично помнил, каким жалким был сам Кутин после своего геройства.

Послал шофера с докладом командиру автовзвода. Сам пошел искать начштаба. Как и ожидал – нашелся капитан там, где были пленные немцы. Вместе с несколькими вооруженными легкоранеными контролировал работу фрицев – те привычно таскали носилки со своими камарадами. Дико было видеть совсем рядом чужую форму и как-то непроизвольно руки тянулись к тяжелому ППШ на спине.

Фрицы, как ни странно, вполне освоились, работали, словно в своем госпитале – сноровисто, старательно и спокойно. Словно они и не пленные, а работники, наравне с Волковым. Равноправные, сотрудники, одним словом.

Капитан распорядился совсем странно – приготовить на кухне, что попроще и фрицев накормить через час. Из излишков. На вопросительный взгляд – пояснил, что сытого на бой меньше тянет, фрицев здоровых многовато для госпиталя, оружие они сдали, вплоть до пистолетов, но чем черт не шутит. Охранять все равно до утра придется, раньше ни черта с ними не сделать.

Старшина только козырнул. Он только движением плеч выразил аккуратно, что его эта ситуация поразила, и такого «гуманизьма» никак не ожидал на четвертом-то году войны. Не принято было так, особенно у немцев. Да и наши тоже хороши были, благо было за что.

Ночью лишний раз в этом убедился, когда сидел в парном карауле с тем самым глухим танкистом. Время было самое собачье – предрассветный морок, когда часовой должен быть особо внимателен. Поэтому Волков не стал кому другому поручать неприятный участок – площадку, где вповалку дрыхли немецкие санитары и водилы, которым выдали старую дырявую палатку в виде постельных принадлежностей – получился этакий здоровенный спальный мешок, в котором в общем достаточно тепло, если кучей спать. Кроме выражения заботы о пленных, что многими непонимающими было понято неправильно, имелись и более весомые причины – гансов перед сном обыскали, изъяв у них всякие ножи и маленький пистолетик "Шмайссер", за который хозяин тут же получил в морду. Причем дважды – свои ему тоже добавили, потому как всерьез опасались, что из-за него, дурака, и они пострадают.

Потому с голыми руками выскочить из здоровенного мешка было бы непросто, а выцветшая палатка отлично виделась на земле, даже ночью, и сама показывала – все ли в ней спокойно. Немцы вели себя смирно, только храпели многоголосо. Но все равно – их держали на прицеле и старшина сердился, что они, сволочи кормленые, дрыхнут без задних ног, а тут сиди, охраняй их, засранцев. Хорошо, раненые все были тяжелые и удрать у них бы не получилось, с ними проще. Откуда вся эта сволочь взялась, Волков не знал, но успел услышать, что раненые все как на подбор – сложные, да еще и не свежие – пара суток уже прошла явно. Уже когда выгружали – пяток оказались мертвыми. И все – первичные, то есть видать, что у фрицев с медициной опять швах полный.

Напарник-танкист был зол, сидел рядом и бубнил сердито. Ему, наверное, казалось, что шепчет про себя, но ворчание было вполне различимо старшиной. Недоволен был глухой, что не постреляли этих гансов.

По уму надо было бы его заткнуть, но с другой стороны караул никак секретом не получался – генератор за спиной все тарахтел, хирурги возились с последними из этой кучи рубленого мяса. Да и храпящие немцы шумели вполне достойно. Сзади, из палаток – тоже храп был слышен. В общем – никакой секретности, потому приходилось бдить. Капитан прошел с проверкой, тоже не спит. А с утра еще полуторку свою надо обслужить. Машина была не просто старая, а еще и как положено с залатанной крышей кабины спереди справа – потому что именно там автомат возили, в самодельных петлях из тряпок или зажимах из проволоки, а он, сука, иногда на ухабах стрелял в потолок – так он ППШ устроен. Затвор свободный, тяжелый, спуск мягкий, а трясет машину лихо.

Этот сосед обещал помочь, потому и сердиться на него не стоило. Советские авто были более требовательны к обслуживанию в смысле – чаще надо было обслуживать. Вот иностранные можно было и "на потом" оставить. Но и запороть иностранную, не проведя все же вовремя обслуживание или накосячив – было гораздо проще. Наши жрали любое говно в смысле ГСМ и допускали всяческие вольности, не ломаясь сразу, а "постепенно выходя из строя", да и ремонт был проще и запчасти доступнее. А некоторые вообще шофера делали из подручных материалов, что у тех же немцев было просто недопустимым.

– Не бухти! – внятно и строго сказал Волков своему напарнику.

В серой мгле танкист разглядел сказанное. Помотал головой отрицательно и зло ответил, прошептал по его мнению.

– Стрелять эту сволочь надо! Мы все цацкаемся. И зря!

– Начальству виднее, – мудро ответил старшина, старательно шевеля губами, артикулируя для понятности каждый звук. И совсем не мудро спросил:

– Сам-то стрелял?

Глухой усмехнулся неприятно – половиной рта.

– Стрелял. Даже в самом начале. Десять дней всего воевали. Комбат приказал – и мы их положили из пулеметов. Сотни две их было.

– Так то в бою, – остудил его Волков.

– Они сдались. Не в бою. После. Приказали отходить, а конвоировать некем, – с каким-то странным чувством, отрывисто заявил сосед.

– Вона как! – удивился старшина. То, что в самом начале войны было взято в плен две сотни немцев – уже было странно. То, что их там же расстреляли – тоже. Такое было в РККА не принято. Не приветствовалось и не поощрялось.

– А если б и был конвой – все равно бы постреляли. Было за что, заслужили. Да и в окружении мы были, как я теперь понимаю, – непоследовательно окончил свою фразу бывший танкист.

– Чем заслужили? – заинтересовался Волков. Не без задней мысли подумал – когда напарник ругался, то шума от него было больше, а когда рассказывал – то наоборот. И его буркотание немецкий храп перекрывало. Опять же, раз все равно ворчит – так лучше пусть что полезное скажет, опытный человек, а брани-то наслышаться всегда успеешь.

– Конец июня. Жарища прямо с самого утра. Немец прет по всем дорогам, как оглашенный. Мы огрызаемся. Когда атакуем, а все больше – засадами. Крови им много пустили. Но они тогда еще наглые были, бесшабашные. И нам тоже дорого вставало.

Меня с утра комбат навестил. Танк не наш, две дыры в борту, экипаж сводный, но толковые подобрались, уже по одному разу горели, опытные.

Волков кивнул. Он знал, что у танкистов есть такое – оценивать друг друга даже не по орденам – а по тому, сколько раз кто горел. Ордена – они опыт не показывают, а вот умение выжить в бою дорогого стоит. И в мехкорпусе были такие, что по семь раз горели – как раз командир танкового полка таким был. А глухой сосед – трижды из огня успевал выскочить. Не хрен собачий!

– Экипаж, слушай боевой приказ! – говорит нам комбат. Разложил карту на передней броне танка, продолжил:

– Двигаться вдоль шоссе Александрия – Клевань, – показал на карте маршрут движения, – до железнодорожной станции Клевань. Дороги могут быть заминированы нашими саперами или диверсионными группами противника. Поэтому двигаться на расстоянии 100–150 метров от шоссе, вдоль его полотна. Производить тщательный осмотр дорог, пересекающих маршрут движения. В случае обнаружения мин их не расстреливать и не пытаться обезвредить – искать проходы, оставляя метки-вешки для ускорения обратного движения. При обратном движении – снова проверять отсутствие мин на поперечных дорогах между ранее установленными метками.

По имеющимся данным, на станции Клевань находятся наши войска, но обстановка часто меняется. Поэтому подходить к станции осторожно, скрытно. При обнаружении противника на станции или на подходе к ней – в бой вступать только в крайнем случае. По возможности определить род войск, характер и количество техники и живой силы противника, номера и опознавательные знаки на бортах машин и немедленно возвращаться в штаб. В любом случае доложить результаты разведки до 12.00. В 12.00 изменяется пропуск и отзыв. Кроме того, в 12.00 – штаб батальона меняет место своей дислокации. И не теряйте времени зря. Суворов говорил, что одна минута решает исход баталии, один час – исход кампании, один день – судьбу государства – эти слова комбат говорил часто, любимая фраза была. Дал две минуты на изучение маршрута. Мы все постарались запомнить. А дальше: "Все ясно, вопросы есть?"

– "Вопросов нет, разрешите исполнять? – Исполняйте!" – помог глухому старшина, посматривая на пятно палатки.

– Точно так, – кивнул задумчиво бывший танкист. – Мы запомнили все поперечные дороги, расположение населенных пунктов по обеим сторонам пути следования, возвышенности, овраги, лесные полосы, перелески… Еще раз повторили задачу, и комбат сообщил нам пропуск и отзыв. Все предельно ясно. Поехали. Времени вроде достаточно: до станции Клевань около 20 километров. Час марша. Столько же – на обратное движение. Для сбора разведданных и доклада – минут 20. Должно хватить. Проскочили до станции спокойно, ни немцев, ни мин и даже их самолеты не беспокоили.

Выехали к станции, встали за сарайчиком, под дерево, все тщательно осмотрели через пушечный прицел – и просто невооруженными глазами. Ни людей, ни составов, паровозов не видать, слева что-то дымит, но так, жидко.

Мотор заглушили. Послушали. Сам знаешь – разведка – она разнообразная. Если собаки лают, стрельба идет, люди орут и скотина мычит – значит противник в населенном пункте. А тут тихо. Для железнодорожной станции – странно. Они шумные, обычно.

Волков согласно кивнул. В сырой весенней утренней мгле показалось, что вроде что-то шевелится за палаткой с немцами, пригляделся – нет, показалось.

– Тут смотрим – пара немецких самолетов, как положено – со стороны солнца выскочили и туда где дымилось – спикировали. Нас не заметили, а там за станцией мелкие бомбы сыпанули, развернулись – и опять туда – из пулеметов добавили. И еще. Из пикирования выйдут, кружок спокойно сделают – и опять туда палят. Раз долбят – значит там наши. Странно, что оттуда даже из винтовок никто не стреляет, не говоря про зенитки – станция же, ПВО положено быть. А тут – только самолетные пушки – пулеметы трещат.

Не видно – что там. Насыпь высокая.

Фрицы отштурмовали, боезапас весь спустили, улетели. Тихо стало. Поехали туда аккуратно. Гляжу – там под насыпью паровоз вверх колесами, вагоны кучей валяются – уже выгорели, но как раз от них дымок. Дальше на рельсах – тоже завал из вагонов, громоздятся кучками, словно спичечные коробки. Но бомбили не их. Ничего не понятно – никого не видно, кого тогда долбили? Опять мотор заглушили. Стали слушать. А оттуда из-за насыпи какой-то шум.

– Какой? – заинтересовался Волков.

– А даже и не объяснишь. Вот было у нас в разведбате два парня из Сибири, да еще якут. Они, бывало, так пели. Горлом этак, знаешь, не как у нас принято. И еще вот как бы туда добавить звук – у нас артисты были с концертом, одна мадама на такой скрипке здоровенной пилила. В пол уперла – и давай смычком наяривать. Вот какой-то такой звук – постарался максимально понятно объяснить ситуацию танкист. Волков кивнул. Пение такое он не слыхал, но что такое здоровенная скрипка, которую на руках не удержать – в кино видал. В фильме "Веселые ребята" как раз из такой музыкант словно из лука дудками стрелял. Кивнул, дескать – понял. Глухой продолжил задумчиво;

– Совершенно непонятная обстановка. Пылища с той стороны после бомбежки и звук этот. Словно отовсюду. А время поджимает. Завели – поехали, я танкошлем на палке поднял из люка – чтоб торчал. Завлекуха – если враг увидит – обязательно бахнет, цель приятная. Но – никто не стреляет. Добрались до насыпи. Шум сильнее. Хочешь – не хочешь, а надо лезть. Вылез из люка, встал на башне. Такое, знаешь, ощущение, словно голый на площади стоишь. Жарища, а по спине холодный пот. Чертова насыпь все равно выше – ничего не видно по-прежнему. И звук этот. Ниоткуда – а отовсюду. И вот еще запахи тут добавились. И странный набор очень. Понятно – взрывчатка горелая, пыль, гарь, падалью смердит, кровью свежей, рвотой, говном и еще чем-то странным. И мухи откуда-то тучей налетели. Отдал приказание экипажу:

– Иду в разведку. Оставляю за себя красноармейца Балакирева. Сержант Чуков остается на месте, ведет наблюдение за обстановкой, готовит машину к обратному движению. В случае обнаружения противника – сигнализирует выстрелом из пистолета. Балакирев берет взятую нами на танк трехлинейку и прикрывает меня огнем в случае возможного нападения противника. Все ясно, вопросы есть? Ну, нет вопросов. Залез на насыпь, до рельсов. Покашлял, посвистел. Выставил шлем. Никакой реакции. Рядом кто-то зашуршал – Балакирев приполз. Я ему – приказано же прикрывать меня! А он глазами хлопает – ты ж меня свистом позвал! Ну, ладно. Вместе посвистели-покашляли. Опять ничего. Тогда поднялись во весь рост – и обомлели. У меня ноги ватными стали… Дышать нечем, глаза из орбит полезли, башка заболела. Чуть не кинулся обратно к танку… И чтоб долой отсюда из этой жути! Переглянулись с Балакиревым, он как мел белый, тоже глаза выпучил, рот раскрыл и видно – вот – вот блевать будет. А знаю, что храбрый парень, на арапа не возьмешь. Если бы не он – я бы удрал. Честно скажу. А тут…

– Понятно, при подчиненном – лопни, а держи фасон, – кивнул понимающе Волков. Сам по себе знал, каково оно – держать фасон перед подчиненными. Доводилось. Не раз.

– Вот, ты понимаешь! Нельзя убежать… Потом что доложишь? Что убежал? В общем и не убежать и идти – ноги не идут, хоть руками их передвигай. Сколько мы в очумении простояли – не знаю. Дух перевел, боец так и не сблевал, удержался. Переглянулись и пошли с насыпи вниз. А там – ад кромешный. Всю волю в кулак собрал, а все равно – шатало. В страшном сне не увидишь, а тут наяву. Сейчас передергивает, словно током. Там в зеленой полосе отчуждения наших раненых собирали. Много. Сотни.

В тенек от деревьев. Был, наверное сначала. А теперь деревья все повалило, расщепило, раскидало. И сколько глаз видит – наши. Тяжелораненые бойцы, сержанты, политработники, командиры – на носилках, на земле, на траве, изодранные, окровавленные, засыпанные землей и пылью, разорванные взрывами, простреленные, искуроченные, лежат вплотную плечом к плечу, слоем, лужи крови – в землю уже не впитывается. Сотни уже мертвых, и сотни – еще живые. И мухи тучами, слепни всякие, сволочь воздушная. И те кто живы – стонут, ругаются, просят помочь, молятся и проклинают – тут-то отчетливо слышно, не сливается, как с той стороны насыпи было. Спросить надо кого – гляжу между лежащих рядами раненых, не обращая на нас внимания, люди ходят. Раз со шприцами в руках и сумками с красными крестами, значит, медицинские работники, дело свое делают, хотя как-то странно на первый взгляд. Две женщины, а вдали – мужчина, наверное, врач. Я к ближайшей из них: два кубика на петлицах – военфельдшер. Представился, как положено, рассказал о своей задаче. Попросил рассказать, что случилось. Она сквозь меня смотрит, но отвечает. Видно, что смертельно устала и не спала суток несколько. Красивая девушка – обалдеть, только словно умерла уже. И кожа какая-то серая, неживая и взгляд пустой. И смотреть на нее – страх берет, и слушать – мороз по коже. Но ответила четко, внятно.

– На подходе к станции Клевань в позапрошлую ночь фашистские самолеты разбомбили санитарный эшелон с тяжело ранеными бойцами. Силами уцелевшей после бомбардировки части медицинского и обслуживающего персонала произведена эвакуация раненых в прирельсовую посадку. Сюда же доставляли раненых для эвакуации из частей. Вчера на рассвете к месту катастрофы подошел еще один эшелон с ранеными. Так как дальнейшее продвижение по железной дороге оказалось невозможным, было принято решение перенести в посадку раненых и из второго эшелона. Несмотря на четко видимые огромные полотнища с красными крестами, разложенные по обеим сторонам посадки, бомбардировки и обстрелы из пушек и пулеметов продолжаются регулярно через каждые два часа. Днем и ночью. Можно проверять часы. Погиб почти весь персонал – санитары, фельдшеры, медицинские сестры, врачи, повара. Полностью сгорели медикаменты и продовольствие. Раненые не получают пищу более суток. Воды нет. Некому оказывать им элементарную помощь. И нечем.

Я гляжу – а шприц у нее пустой в руке. И сумка санитарская тощая – тоже висит пустым мешком, только и медицины в ней – красный крест на боку. Спросил об этом – сам тут же пожалел. Девушка тем же спокойным, мертвым тоном мне говорит:

– Это психотерапия: даже простое прикосновение иглой к телу вызывает у больных чувство облегчения: "нас не забыли". Только и остается ходить успокаивать. Два часа. Потом снова прилетают.

Глухой помолчал. Потом нехотя признался:

– У меня даже сейчас ком в горле, как вспомню. А тогда – сам не знаю, как удержался, глаза на мокром месте. Каждые два часа. По расписанию. Как на полигоне. По лежачим безоружным раненым. Которые ползти даже не могут. И по медикам, которые раненых бросить не могут. Каждые два часа. Я тогда, как смог, эту фельдшерицу постарался обнадежить, ободрить, что доложу, мол, помощь пришлют. И – бегом к танку. Сил больше не было там находиться. И тут гляжу – Мишка Глазов лежит, друг моего детства. Его в пехоту призвали в Луцк, этим летом, как и я – демобилизоваться был должен. И на меня смотрит, глаза у него голубые-голубые. У меня сердце оборвалось – у него рук нет по локти и вместо ног какое-то красное тряпье лохмотьями. Сосед его еще страшнее – лицо сорвало осколками. Ни глаз, ни носа, ни рта, полголовы, считай, осталось только – затылок да спереди месиво запекшееся и с грязной коркой, но шевелится еще. А Миша – смотрит и что-то шепчет. И глаза. Большущие, голубые и такие чистые посреди всей этой жуткой грязищи. Я на колени упал, платком пыль, землю с лица ему смахнул, мух разогнал – гляжу, нет, не Миша, хоть похож очень. А он шепчет все что-то. А – не слышно. Я – ухом к губам, тогда – то я слышал хорошо. А он меня просит: "Братишка, пристрели!.."

Глухой перевел дух. Глянул на собеседника. Волков слушал внимательно, но взглядом местность все время прочесывал. Но точно слушал – танкист видел, как напарник желваки катает.

– Меня как ошпарило. Я вскочил и, что есть силы, командирским голосом заорал:

"Ребята! Герои! Держитесь! Я – танкист. Разведчик. Имею задачу определить местоположение противника. Мой танк ожидает меня здесь, за насыпью. Противника поблизости нет. Через час я буду в штабе. Доложу обстановку. Командование не оставит вас в беде. Вы стойко сражались на фронте! Вы – герои! Держитесь, ребятки! Держитесь, дорогие!"

И галопом – к танку. Час до полудня остался. От всего виденного я словно обалдел, как оглушило меня, сам не свой. А сзади кто-то сил в себе нашел, после моего рева – кто-то запел "Интернационал"… На последнем дыхании, из последних сил. Мне посейчас стыдно, что я не задержался на минуту, хоть бы фамилию у человека спросил, обнять бы его, расцеловать, ободрить… А я – удрал без оглядки. Теперь как вспомню, так бледнею и краснею, угрызения совести одолевают… Но там нечем мне помочь было, мы, шалопаи, даже фляжки не удосужились наполнить утром. Потом я всегда с собой в танке воду возил, раненые первым делом пить просят…

– У тебя был приказ, – сказал тихо Волков. Танкист сказанное увидел, кивнул:

"Так-то оно так. Но все же… Обратно неслись со всей поспешностью, сзади облако пыли, мы с заряжающим из люков торчим, болтаемся на ухабах, во все глаза смотрим – а перед глазами – только что виденное. Не выходит из головы. Т-26 на всех парах прет, ну и долетались – гусеница соскочила на полном ходу. В другое время это не беда: пять минут – и все в порядке. Но времени-то у нас и нет. Как там комбат сказал: "минута решает судьбу баталии…"

Повыпрыгивали из танка, тянем гусеницу, потеем, тут над головами – фить, фить – очередь над нами кто-то дал. Глядим – мотоциклист. Метров двести до него – на холмике, как статуй конный встал. И не наш – сразу увидели, каска, форма. Немец! Стоит, ноги врастопыр, голенища широкие, трубами, мотоцикл промеж и рукой нам машет – иди сюда, Иван! Мы его и не увидели, вот он очередь из автомата и пустил, чтоб внимание обратили. Может и промазал – метров двести до него было, но думаю, что позабавиться решил. И видим, что ржет, сволочь, зубы скалит. Мы перед ним как на блюдечке.

– Да, наглые они поначалу были. Дурачье, – кивнул Волков.

– Я мигом очутился в башне, вот когда пригодилась отработка посадки и высадки из танка, так нелюбимая нами в мирное время, казавшаяся издевательством над танкистом, но благодаря настойчивости наших командиров доведенная до установленного норматива – шести секунд. За эти секунды ни один снайпер не успеет сделать прицельного выстрела! Много пота пролили мы, отрабатывая эту задачу, зато теперь – это жизнь! Стал башню разворачивать, он сразу мотоцикл за рога и с бугра свинтил. Мои бойцы сообщили фашисту наше решение, помахав кулаком правой руки, предварительно обхватив ее левой повыше локтя: вот тебе, гадина! Готовый открыть огонь, мотоциклиста я не обнаружил. Кричу бойцам – а они уже опомнились и за танком стоят, под прикрытием.

– Где он? – кричу из башни. А они в ответ:

– Развернулся и исчез за бугром!

А я думаю: "Врешь, милый. Никуда ты не уедешь. Все равно появишься, захватить танк, пусть даже с мертвым экипажем – разве это не заманчиво для тебя? Гусеницу-то мы будем все равно на место ставить, деваться нам некуда. Бойцам крикнул, чтоб тянули. Сам прикинул – куда бы сам выехал, будь на его месте? Навелся туда, снаряд осколочный в пушке.

И он появился, но чуть левее, как раз в поле зрения моего прицела. Осталось только немного подвернуть башню и нажать педаль. Не знаю, как он сам, но мотоцикл вспыхнул моментально. Это удача была, хотя я стрелял очень неплохо! Наверное, мы перекрыли все временные нормативы надевания гусеницы, и наш танк снова в движении. Спешим, как можем. Пока возились – мыслей особо не возникало, а как тронулись – так я и сообразил, что мотоциклист – не сам по себе. Мы же тоже – разведчики, у нас тоже мотоциклисты есть. За этим наглецом должен идти разведдозор, как положено, дальше – авангард, разведотряд, а там и основная колонна. Враг за нами прет, останавливать его там некому. На хвосте у нас враг! Глядь – еще мотоциклист – навстречу, этот наш, сразу признали, знакомый. Белый от пыли, словно мельник в разгар помола. Ручищами машет, как пропеллерами – знак "убыстрить движение!" Оказалось – комбат навстречу нам послал. Здесь уже можно было и по шоссе нестись, так что выжали все, что можно из машины.

Доложил комбату, кратко, без эмоций. Он нам – благодарность, за службу.

И тронулись.

И вся дивизия тронулась.

А исходной позицией как раз и стала эта станция Клевань. Все перед атакой впечатлились. Немцам врезали с ходу, частью они и развернуться не успели. Так их и давили. Танки им выбили не меньше десятка – чешские были и французские, несколько артбатарей, убитых фрицы около тысячи оставили. На дюжину километров их отогнали. Сами тоже сотни две своих потеряли, ранеными и убитыми. А пленных их постреляли, когда пришлось опять отходить. И не растягивали это удовольствие на два дня, а сразу всех, не мучая. И этих вот, старшина, тоже надо было пострелять. Чтоб боялись к нам ломиться и наших убивать людей. Чтобы навсегда забоялись! До смерти!

Волков пожал плечами. За разговорами время пролетело быстро. Светало. Из палатки вылезло, зевая, два немца, изобразили руками, что до ветра надо. Глухой чертыхнулся и выбрался из окопчика, зябко поводя плечами. Повел немцев к кустам, где они сделали свои дела и загнал обратно в палатку. А старшина смотрел на него, но видел красивую девушку среди изуродованных и искалеченных людей, медичку, которую прилетали убивать бравые вояки каждые два часа. Как по расписанию.

Капитан Берестов, начальник штаба медсанбата.

– Так точно товарищ капитан – вот жена пишет – в посылке были кирпич и веревки! Вес, как указан – 5 кило. А должно было быть мыло и тетрадки для школы, да еще иголки стальные, – санитар протянул кусок бумаги с корявыми крупными карандашными почеркушками. Адъютант письмо брать не стал, не верить этому мужику не было оснований. Второй случай уже такой. Опять придется в политотдел рапорт посылать. Сделал пометки в своем блокноте, кивнул стоящему перед ним, дескать, можете идти. Тот неуклюже маханул лапищей, как бы козырнув, так же неловко повернулся и выскочил из комнаты с облегчением. Да и сам капитан чувствовал себя в этом зале, где работал, как-то не в своей тарелке. Вот как если бы расселся в одном из залов Эрмитажа. Больно уж роскошно.

И так-то в Германии все было непривычно и – даже на взгляд капитана – очень богато, а в этом доме и по меркам немецким было шикарно. Три этажа – а собственный дом! Электричество, газ – и горячая вода в ванной, когда захочешь. И сама ванная – большущая, стоящая в такой комнате, что и спальней могла бы быть с узорным кафелем на полу и стенах. И совсем непривычные приборы – то похожий на старинный пистолет воздуходуй для сушки волос в ванне после мытья, то утюг электрический и даже странная железная бочка – которая как-то электричеством стирает, что нашлись в другой комнате, отдельной для всяких бытовых дел. Сытостью и благосостоянием перло от этого дома, хотя жило в нем всего двое старых немцев – семейная пара. Странно все это было даже офицерам, а бойцы тем более не понимали – и того, почему немцы так хорошо живут – и почему от всей этой благости поперли фрицы завоевывать СССР, который куда беднее.

Замполит Барсуков извелся весь, проводя беседы и политзанятия, но сложно ему было – потому что вот тебе – все перед глазами – и отличные дороги без столбов, чтобы самолеты с них могли взлетать, и крепкие фольварки с каменными домами под железными и черепичными крышами и бетонными хозстроениями. И в домах – полно всякой добротной одежды и обуви, даже в деревнях – шикарная городская мебель, одеяла, белье постельное, посуда. Какого им рожна тут не хватало? И это еще сильнее бесило, тем более, что дрались немцы отчаянно. Всем уже было ясно, что проиграли они войну, их упорное сопротивление и уже бессмысленно проливаемая ими кровь тоже злили очень. Зачем, почему? Ну, сломан же у них хребет – зачем зазря людей убивать?

Ведь даже жратвы у них было полно – стоило только заглянуть в просторные, сухие бетонные погреба, где на полках рядами стояли всякие варенья-соленья, висели окорока и стояли бочонки – с вином и маслом.

Странно все это было. И чувства вызывало странные. Нехорошие. Не гожие для человека.

Если бы не периодические разговоры с командиром медсанбата – совсем бы в душе кипело у начштаба. А меланхоличный и спокойный майор Быстров, вполне уже доверяющий своему сослуживцу и потому периодически откровенничающий, мало того, что пример в поведении подавал, так еще и умел парой-тройкой фраз и бешенство душевное унять. Как поговоришь с ним – так словно холодный душ примешь – и голова проясняется и злоба утихает и работать охота.

Еще когда рекогносцировку проводили и машина с Берестовым подъехала к этому дому – капитан удивился сильно, потому как у крыльца стояло два десятка девушек с цветами в руках. Такая делегация раньше не попадалась ни разу. Вылез из кабины – девчонки тут как тут, радуются, гомонят. Сразу не понял – ну, поди пойми двадцать девок сразу – а потом разобрался – наши это девчата, из "острабов", причем за свою хозяйку просят. Дескать, фрау Хильдегарда – хорошая! Не надо ее обижать!

Тронутые они тут все в Германии. Даже которые наши. Так смотрят, словно он, советский офицер, капитан Берестов – дикий каннибалл и будет сейчас из этой Хильдергады суп варить. Кое-как выдрался из толпы, осмотрели имение – вполне годится для развертывания и для обороны подходит. Девки хвостом ходят – радуются. Опять непонятно – чего веселиться, если сами же сказали, что хозяйка у них хорошая. А – аж светятся. Хотя одеты – плоховато, прямо сказать, в обносках. И цветы в руках – бумажные, самодельные.