Текст книги "Наглое игнорирование (СИ)"

Автор книги: Николай Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

– Нет, – отрезал Берестов.

– Товарищ старший лейтенант, не по-людски так, дружок он нам был!

– Шивые вашнее! – тихо рявкнул старлей и так зло глянул, что пулеметчик на минуту оробел, такого волчьего оскала не мудрено было испугаться. И бойцы. переглянувшись, подчинились. Погибшего все же дал закидать ветками, но крайне убого, за пять минут, разве что удивленные глаза закрыли.

И повел бойцов туда, где ожидал найти выживших.

Красноармеец Сидоров, санитар

Лютого старлея испугался больше, чем немцев. Те уже встречались, а тут летеха так ощерился свирепо, что опешил Сидоров, хоть сроду был не самого робкого десятка. Показалось, что умом краском тронулся, чему способствовало и косноязычие, странное для строевого командира, такой и пристрелить может сгоряча, видно же – бешеный!

Но через немного времени пришел боец в себя, отпустило. В бою и не так расщеперишься, благо на себя никак не глянешь, а после того, как из окопчика выбрались оказалось – губу себе прокусил. Сам не заметил. А ведь только вчера порадовался, что с передовой попал в тыловое учреждение, где и кормят отлично и танки не утюжат. Вот накаркал и сглазил. Да не он один, покойный Серега вчера как раз когда окопчик копали, бухтел, что зазря это силу тратят и время, чего тут может случиться? В тылу-то? Вот тебе и тылы. Еще и хуже выходит, на передовой хоть гранаты есть и артиллерия… Иногда. А тут – вот хорошо пулемет у тех танкистов заначил, тяжелый, зараза, по сравнению с винтовкой, зато и прикурить дает за отделение с берданками.

Теперь припустили за начштаба по лесу. Почти сразу же наткнулись на двух медсестричек с приемного – бледные, белые, как полотно, губы трясутся, глазищи по девять копеек, обрадовались, кинулись, как чумовые, залепетали чего-то. Старлей говорить не дал, буркнул только что-то, рукой махнул. И побежал дальше. Санитар с госпиталки видать за немцев принял – как увидел фигуры, так маханул прочь, словно конь, только на окрик среагировал, уставился оторопело. Потом совершенно неожиданно на них выскочил долговязый немец, да его начштаба срезал, благо немец сглупил – пока свою винтовку к плечу бросал, ему от пояса косноязычный двумя пулями в живот, сложился германец пополам и башкой железной в мох ткнулся. Завозил ногами, замычал, от него рванули еще пуще, пока другие не набежали, благо пальба в расположении кончилась уже, пулеметы заткнулись, только одиночные хлопали, неприятные какие-то по разрозненности, добивающие.

Всего по лесу бегая, собрали 28 человек, из них баб – 20, последней попалась злющая ведущий хирург, которую все санитары боялись как огня, язык у этой жилистой ведьмы был словно бритва и в выражениях она не стеснялась, хоть и вроде как культурный доктор. И выражения у нее были зубастые, лаялась с загибами и переворотами, не каждый и старшина повторить сумеет. А тут – сидела под деревом отрешенно, словно молилась, только пистолет в руке зажат, не понятно зачем. Поглядела на подошедших странно, словно не узнавая, старлей доложил на своем коверкотском языке ситуацию, впрочем, понятно было. Думали – не слышит, но она замедленно кивнула, встала, словно древняя старуха, в три приема. Глухо, отстраненно, сказала:

– Выводите, Берестов!

И повел начштаба остатки куда – ему одному ведомо. Остальные поплелись следом, медленно осознавая, что если это и тыл, так уже – немецкий, а у них ни еды, ни вещей, в чем выскочили из убиваемого медсанбата, в том и шли. А впереди – головным дозором – Сидоров с напарником. Как направление им краском показал – так и пробирались, сторожко слушая и приглядываясь, понимая, что если нарвутся-то им – первые пули. Но пока везло. Ясно было, что дивизию разгромили, потому как грохотало уже впереди, куда шли, а за спиной стихло.

Вывел свою группку начштаба как по нитке, видать хорошо места изучил, ну да ему и карты в руки. Притопали к вечеру в маленькую замухристую деревню, бедно тут люди живут, хоть и форсу много. Видал здесь Сидоров крестьян в шляпах, да даже и пиджаки городские попадались. А полы – глиняные, домишки тесные и в общем-то потихоньку гордость брала, что у себя – живут богаче, хоть и без пиджаков с галстуками и шляпами.

Очень вовремя пришли. Из всех спасшихся четверо были раненые, там сгоряча галопом скакали, а прошли полдня по лесу – и спеклись, скисли, один так и вообще падать стал в обмороки, пришлось его тащить на самодельных носилках, что совсем дело замедлило. Местные, куркули чертовы, кормить не захотели, потому Берестов им свои часы отдал, тогда еды дали, да и то – убогой, впору нищим подавать. Про себя Сидоров запомнил местных, в разумении, что вернемся же, припомним вам, заразам! В хаты тоже не хотели пускать, но тут старлей ощерился, словно в лесу – и местные сразу уши к спине прижали. Ночь прошла спокойно, утром пустились дальше, а раненых пришлось оставить, потому как по лесам бегать после операций – врагу не пожелаешь, к утру им всем четверым поплошало и осталась с ними одна медсестричка, хоть ее и не назначали и не приказывал ей никто, но она так сама решила. Потому уходили поутру с мерзким чувством. Своих бросать было очень горько. И отступать – тоже. Начштаба вел свою группу по местам глухоманным, стараясь не вылезать на дороги, тем более, что слышно было часто гул моторов – немецкая армия перла в одном направлении с остатками медсанбата, тоже на восток, но гораздо быстрее. Пару раз пересекали дороги, выждав промежутки между многочисленными колоннами. И то горелые наши грузовики попадались, то ломаные телеги с вздувшимися лошадиными трупами и – человеческие останки попадались частенько, даже и в лесу. Сначала было неприятно, потом уже пообвыклись. Сидоров сам удивлялся везучести командовавшего группой старлея, словно заговоренный шел, как невидимками стали. Ухитрялся тот избегать встреч с немчурой как по волшебству. Только вот против голодухи ничего не мог предпринять – и так-то местности были тут нищими, так еще и к нашим армейцам относилось здешнее крестьянство без радости. Что было ценного – все ушло за жратву. И шли полуголодными, отощали.

Хорошо еще, что медички ухитрялись лечить местных жителей и те, хоть и не слишком много харчей, но подавали. Всей компанией в деревни не входили, а таких, что на месте могли реально показать наглядно, что медицина может – было человек 6, не больше. В общем, и голодно и холодно.

Старший лейтенант Берестов, командир группы окруженцев

Пока ему везло. Чудом удавалось разминуться со шнырявшими по окрестностям немцами. При том, что и контингент достался ужасный – большей частью женщины, а это очень такой личный состав неудобный, не зря гаремами евнухи командовали, потому как нормальному в таком коллективе – неважно, мужеска он пола или женского – жить невозможно. Нелепые ссоры, слезы не вовремя, постоянные склоки и прочие истерики выводили старшего лейтенанта из себя постоянно. Но это были не те беды, если честно.

Даже удавалось обходиться без потерь, пока на злосчастном перекрестке не попали под огонь черт его знает откуда взявшегося броневика, черт знает как тут оказавшегося. Порадовался было, что и тут проскочили – не могла колесная бронетачанка впереться в лес, только долбанула несколько раз вслед из крупнокалиберного пулемета. А может и малокалиберной автоматической пушки. В вечернем тихом лесном воздухе пальба показалась особенно оглушительной. И только порадовался, что все же удачно проскочили, как оказалось – поторопился.

Зацепило медсестру Марусю, симпатичную и очень добродушную девчонку, безропотную и очень надежную. Как поспешала, так и повалилась без крика, без стона.

К ней подбежали, а она, белая как мел, уже не в себе, смотрит сквозь товарищей и что-то быстро и тихо шепчет. Берестова больше всего потрясло, когда он увидел, как раненая непослушными руками пытается засунуть вываливающиеся из разорванного живота пухлые кишки обратно – с прилипшими к ним сосновыми иголками, муравьями, травинками и прочим сором. Чертова бронемашина еще вслед задудудкала, да вслепую, не в ту степь. А девчонка умерла через час. И ничего не могли с ней сделать, ни инструментов, ни лекарств, все в раздавленном медсанбате остались, а тут – голые руки, да перочинный ножик. И ведущий хирург только глянула – и отвернулась, помрачнев и так невеселым лицом. Есть такие убитые, что уже считай умерли, хоть еще вроде и живы. Дышат еще, сердце бьется, лепечут что-то свое, живым уже непонятное – а уже там, за чертой. Ушли. И ничего тут не попишешь.

И то ли нелепая эта гибель красивой девушки, которая еще и жить не начала, то ли еще что, но ночью скрутило Берестова. Всерьез скрутило, как никогда раньше. Гнал подсознательно от себя понимание того, что убита его жена, и он ее даже не похоронил, так и осталась валяться, как сотни таких же бедняг. Все казалось, что она где-то рядом, жива – здорова, что еще что-то можно поправить, что все не так безнадежно, если убегать от мыслей, забивать их работой невпроворотной… Словно если и не закопал ее в землю, так вроде и не было ничего, все понарошку и вот-вот они встретятся, как ни в чем ни бывало.

Только сейчас как током пробило – умершие остались по ту сторону. Навсегда. Все, больше никогда не встретиться ни с кем из тех, кто был убит. Никогда. Ни с кем. И то, что он старательно гнал от себя понимание этого, что нет у него жены, нет ребенка, все это кончилось и осталось там – в "до войны", ударило как пуля, как штык в ребра, так же больно и неотвратимо, только сейчас вдруг пронзило его навылет. И это оказалось так же нестерпимо больно, как пуля в лицо, только теперь никакой надежды на то, что кто-то поможет, вылечит – не было.

И тут Берестов неожиданно для себя расплакался жгучими, словно крапива слезами, по-детски, навзрыд, неудержимо. Страшно стыдясь такого немужского своего поведения, и не имея сил остановится. Не себя было жалко, нет, а – почему так несправедливо? За что всем этим таким хорошим людям такое досталось? Чем провинились? Чем?

И хирургиня, оказавшаяся рядом, собака злая, ведьма лютая, тварь бессердечная, только гладила его, красного командира, взрослого человека, мужчину, который свою семью не смог спасти, не смог спасти подчиненных, доверявших ему людей, по голове, словно маленького ребенка, и это было почему-то естественно, исконно, не было в этом чего-то неправильного, слетели все маски, что общество привинчивало по живому, только то оставалось, что положено природой от древних времен, что проверено и назначено. Вся шелуха слетела, только мужчина, проигравший, побежденный, уничтоженный вдрызг – и женщина, что таких как он рожает, и знает, как вернуть к жизни. Просто пожалев и погладив молча по голове. Словно сама Земля, Природа, Жизнь, чем женщина, по сути, и является, каких бы глупостей ей не говорили и как бы ни пытались обмануть заложенное изначально. Ходульная чушь про то, что жалость унижает человека, как пытались впердолить людям всякие писаки, так и оказалась чушью.

– Я больше никогда не буду пвакать, – потом пообещал Берестов тихо-тихо, судорожно вздыхая, когда слезы кончились.

– Не зарекайтесь, жизнь сложная штука, – тоже шепотом сказала хирургиня. Словно ветер дунул, или листва пошелестела. И вроде простую вещь произнесла, а показалось тоскующему мужчине, словно философская мудрость небывалая ему явлена. Пошмыгал носом, приходя в себя.

– Изинисе! – вымолвил через силу. Ему было очень неудобно за прошедшее, хорошо, кроме хирургини этой, старшей по званию, но подчинившейся тогда сразу и беспрекословно, никто ничего не слышал и не видел – мужчины в секретах поодаль, а девки спят мертвым сном, вымотались впроголодь маршировать.

– Пустое. Все мы люди. Я ведь тогда собралась было стреляться, да чертова железяка не захотела, – печально вымолвила врач.

Это была уже твердая почва под ногами, тем более, что уж что-что, а оружие для Берестова всегда было утехой и радостью. Все еще пошмыгивая носом, но уже твердым нормальным голосом попросил предъявить оружие к осмотру. Хирургиня, мимолетно понимающе улыбнувшись, вручила дите металлическую игрушку.

Как уже сразу увидел старший лейтенант, стоял пистолет докторицы на полувзводе, частая оплошность у плохо знающих "Тульский Токарева" людей. А в таком положении, которое у этого неплохого и мощного пистолета вместо предохранителя – ни затвор передернуть, ни выстрелить невозможно. Решил ничего не объяснять, потому как и долго и без толку, а просто предложил поменяться оружием, отдав хирургу кобуру со своим наганом, а себе взяв этот ТТ, тем более, что все же два магазина больше, чем пяток патронов в барабане револьвера оставшихся.

Утром оба держались как обычно, не подавая вида. А то, что кобуры поменяны только смекалистый пулеметчик заметил, но и он не стал никому ничего говорить. Подумал только, что неплохо бы ему и самому разжиться каким-ни то пистолетом, вещь удобная, на войне нужная. И как кто наверху услышал его – когда шли по перелеску потянуло сладковато падалью, дозор немного взял в сторону и нашел сидящего под деревом полного пожилого интенданта, который несколько дней назад сам выстрелил себе в висок, а толком потечь еще не успел. Фуражку командирскую, аккуратно положенную покойником вместе с документами немного поодаль, роскошную, разве что не с тем сукном на околыше, вручили Берестову – а то ходил он в задрипанной пилотке, которую ему отдала с царского плеча старшая медсестра. Та, повязавшая голову по-бабьи входившей в состав медсумки косынкой, к пилоткам относилась как к неудачному изобретению глупых мужчин и пожертвовала этот головной убор без колебаний. Для старшего лейтенанта пилотка была просто необходима после того, как его собственный головной убор прострелили в ходе боя. Не дело командиру с непокрытой головой бегать, простоволоситься. Найденная фуражка пришлась в самый раз, и Берестов даже как-то почувствовал себя лучше. А наган пулеметчик себе забрал.

Вскоре нарвались на секрет и чудом не перестреляли друг друга – сидели в засаде свои ребята, молодые, крепкие артиллеристы. Такая же группа окруженцев, командовал ими разбитной красавец лейтенант с простецкой фамилией Бондарь. Что сразу удивило начальника штаба, так это то, что у всех артиллеристов были немецкие винтовки системы "Маузер". Потом, правда, оказалось, что польские, трофейные. Когда решили объединиться и идти дальше вместе, Бондарь рассказал много всякого такого, что поразило Берестова своей странностью и нелепостью, но сомневаться в правдивости рассказанного новым товарищем не приходилось.

– Я вообще-то танкист, только в нашей дивизии танков всего было шесть, один БТ на ходу, а пять на мертвом якоре. Так что меня в артиллерию. Там тоже беда-печаль, вроде орудия и есть, но без тягла и со снарядами бяда – нет подходящих на складе. В общем, винтовки выдали трети публики – и эти три тысячи в оборону и встали. А всех остальных, убогих и сирых, и меня с моим взводом – отвели в тыл, посадили ждать у моря погоды.

Сидим в лесу. Ждем, не пойми чего, начальство куда-то подевалось. Личный состав есть, а всего остального – нет. Некоторые смотрю, лыжи навострили, салом пятки смазали, утром глядь – еще меньше публики стало, а мы все сидим. И досиделись – германцы нагрянули, кто куда, кто руки в гору и сдаваться, а я со своим взводом улизнул. Нет, думаю, без оружия сироту любой обидит. Стали пробираться на восток, наскочили на здоровенный сарай. И часовой при нем. Голодный, как мартовский кот. Должны были сменить три дня назад, а не сменили, не знает, что делать. В общем, мы с ним жратвой поделились, рассказали, что да как. А потом я на душу грех взял, снял его своей властью с поста, и замки мы взломали.

Я тебе скажу – вредительство имеет место! Весь склад, вот весь амбар этот – с польским оружием, пес его знает, сколько там всего валялось. Причем не в ящиках, а вот как свозили возами, так в кучах и лежало вперемешку. Ржавое, в земле! Ну, выбрали себе по винтовочке, патронов набрали, сколько попалось и теперь пробираемся. А все остальное – запалили, чтоб германцу не досталось. Но ведь обидно как – нас несколько тысяч безоружных германцы голыми руками взяли, а оружие совсем недалеко кучами лежит, а? Ведь чистое вредительство! А у вас как?

Берестов как мог, рассказал про свои злоключения и что сейчас ведет медиков, среди которых есть и старше по званию, но всю ответственность на него свалили.

– Понятно, ты ж пехота, тебе и карту в руки – усмехнулся Бондарь.

Адъютант старший только плечами пожал. Стали выбираться вместе, уже повеселее стало, когда больше умелого в войне народу. К своим вышли через два дня, оказалось – танковая часть. И – увы – тоже в окружении сидит. Танков три десятка, да горючего нет совсем. И так и не поступило, с неба не свалилось. В итоге немцы расколошматили эту часть как бог – черепаху. Два дня бомбили без продыху, потом принялись наземные части, танки с пехотой и разнесли все вдрызг. Начштаба сумел найти щелку в немецких порядках, маленькую дырочку, куда ухитрился вывести своих подопечных. Как Бондарь, с десятком своих бойцов смог в хаосе, случайно выскочить к медикам было непонятно, но Берестов принял это за добрый знак. И это было единственно хорошее, что произошло в тот паскудный день, потому как опять пришлось бросать раненых. Медики уперто хотели остаться, как им полагалось по вколоченным в подсознание во время учебы гуманным постулатам, и начштаба на мыло изошел, потому как отчетливо понимал – хоть по-своему и правы медики и будь он раненым – сам бы хотел, чтоб хоть кто-то рядом был толковый, но сейчас он смотрел на происходящее трезвым, бесчеловечным взглядом профессионального военного. И видел, что та же ведущий хирург для армии поценнее иной гаубицы будет, а медсестры и терапевты – считай минус три пулемета и пехотный взвод у немцев, потому как раненых на ноги поставят и вернут к работе и жизни, сведя на нет старания врага. Спроси его кто – толком бы свои соображения и не выразил бы, но то, что надо спасать от захвата ценнейшее имущество, каковым были медики – знал твердо.

Все же остались "с сынками" двое – сухопарая медсестра в возрасте и пожилой доктор в круглых очках, оба ничего и слушать не хотели, а угрожать им кобурным оружием, чтобы настоять на своем, Берестов просто физически не смог. Рука не поднялась. Еще и потому, что морозом по спине просадило – он на лицах этих двух увидел, что не жильцы они на белом свете. Глупость конечно и суеверия, но после госпиталя, после гибели жены странность эта была начштаба отмечена – часто смотрел он на человека – и чуял. Вот и тут такое… А с мертвыми спорить…

То ли везение, то ли опыт помог, но просочились ночью сквозь позиции немцев без выстрела, хоть девки и не умели тихо ходить, а вот – получилось выскользнуть из мышеловки. И опять по немецким тылам пробирались. И странно было – то немцев густо, то пусто, то вообще нету, если дороги хорошей поблизости не оказалось. На третий день вышли к своим, ан опять оказалось – окруженцы. Немцы умело рубили советские войска на части, кромсали от души и агонизирующие дивизии и корпуса корчились под свирепыми лезвиями танковых клиньев и под жгущим вниманием господствовавшей в голубом, будь оно неладно, небе, авиацией немцев. Наглядно видел начштаба, что такое паника, хаос и отсутствие сведений точных, отчего наши тыкались как слепые щенята, а немцы, чуя свою победу, становились все наглее и наглее.

И в ответ сам Берестов чувствовал, что становится злее, отчаяннее и немецкой наглости готов свою дерзость противопоставить. Он уже видел, что бить немцев – можно. А скоро и случай представился. Огрызки разгромленных частей и подразделений, то дробясь, проходя через сито немецких войск, то сливаясь снова вместе, теряя одних и пополняясь другими, то гибли подчистую, то прорывались к своим. Поздним вечером группа двух лейтенантов уперлась в массу уставшего народа. Красноармейцы, голодные и уставшие, кучей безнадежно сидели в редком леске. Несколько сотен человек, аморфная масса, потерявшая управляемость, без скелета организованности. Медуза на пляже. Толпа. Найти командира не получилось, хотя и были в куче начальники в чинах, идти измотанные люди отказывались. Впереди явно была линия немецкой обороны – периодически взлетали ракеты, по-дежурному лаяли пулеметы.

Берестов и Бондарь выбрались на опушку. Там, из боязни шальных пуль, никого не было. Лейтенанты аккуратно выползли по-пластунски и стали внимательно присматриваться. Темнело, ракеты стали взлетать чаще. Очереди тоже посыпались гуще. Но что-то в этом странное было для начштаба. Не мог понять что, но смущало.

– Танки там, – хмуро прошептал Бондарь.

Старлей кивнул. Рев двигателя он и сам услышал. Зададанила автоматическая пушка оттуда, трассера, низко стелясь над землей, простригли воздух, исчезли в лесу. И опять что-то показалось непонятным.

Один танк. И проехал слева направо. Пулемет практически впереди от нас, другие справа и слева что-то далековаты друг от друга.

– Сушай, я туда сповзаю, гляну. Што-то тут не так, – прошептал приятелю старлей.

– Лучше вместе!

– Не. Там будь, – ткнул пальцем начштаба в одиноко торчащее дерево, хорошо видное даже сейчас. Дождался кивка и пополз змеей. Он хорошо умел это делать, еще с Финской. И – то, что отличает опытного бойца от новичка – старательно выбирал маршрут, пользуя все незаметные неровности местности, прикрываясь редкими кустиками и кучами скошенной травы – недавно был тут покос, пахло одуряюще свежестью и зеленью и почему-то, как всегда на покосе – крепкими пупырчатыми огурцами, порезанными аппетитными дольками.

А потом сильно удивился. Не было немецкой линии обороны. Не было окопов, пулеметных гнезд и запасных позиций. На собранной в кучу траве удобно полулежал немецкий солдат, мурлыча себе под нос какой-то разудалый веселый мотивчик, прихлебывая из фляжки и время от времени не спеша то пулял в небо ракету, заливающую все окрест мертвым белым светом, то давал из стоящего рядом пулемета очередь. Позже чутка стало ясно и с танком – небольшенькая машина проехала неподалеку, экономно постреляв в сторону леса.

– Вот наглецы! – подумал старлей, которому стало даже стыдно, что из нескольких сотен людей в лесу никому в голову не пришло проверить, кто это тут стреляет. Сил у немцев нет, а расчет верный – посадили ракетчиков с пулеметами в паре сотен метров друг от друга, и получается отличная имитация обороны. Еще танчик одинокий катается туда-сюда с фланга на фланг. Совсем страшно. Оборона с танками!!! До утра будут пугать, а утром уже и силы подтянут. А ведь пройти не вопрос, совсем не вопрос.

Обратно полз как мог быстро. И даже его поняли сразу. Теперь поползли втроем – оба командира, да пулеметчик с ДТ. Подобрались сзади, близенько. И когда немец бахнул из ракетницы, почти слив свой выстрел с немецким, грохнул ТТ. Ракетчик смяк и распластался на своей плащ – палатке. Кончился комфорт. А дальше санитар вместо одной длинной – как обычно бил покойный германец, отсек две коротких, что было сигналом. Машинка у немца оказалась чешским ручным пулеметом, Берестов такой знал неплохо, так что разобраться было не сложно. Ракетница тоже оказалась простой в обращении, рядом стояли ящики с ракетами и патронами, под рукой у мертвеца лежали россыпью набитые магазины – стреляй, не хочу!

Своих людей лейтенантам удалось провести без сучка, без задоринки, вместе с полутора сотнями вовремя спохватившихся. Остальные не мычали, не телились и момент упустили – Бондарь утащил ракетницу и пулемет, потому танк живо прискакал проверить, что случилось, мигом загнав нерасторопных тугодумов обратно в лесок.

Медики и артиллеристы шли всю ночь, следом тянулись хвостом воспрявшие духом люди из леса. Начштаба вел хоть и наобум, а старательно все же держа направление. Рассвело.

И совсем неожиданно бахнул спереди одиночный выстрел, рвануло раскаленными клещами грудь слева и не успел вскинуть в ответ ТТ, как заполошный испуганный голосишко оттуда: "Стой, кто идет!"

Вышли к своим все-таки!

– Мать твою ютить, вертеть, крутить и барабанить! – так, в общем, можно было перевести рев из десятка глоток бойцов залегших рядом с раненым начальником штаба. А он обессиленно сел на землю, бойцы переругивались с нелепым часовым, потом и с той стороны народ понабежал, судя по тому, что отстраненно слушал раненый начштаба, часовому пару раз все же дали в морду, но до общей драки дело не дошло. Кто-то незнакомый дал фляжку, запах привычный, спирт, похоже. Глотал как холодную колючую воду – не грел, не жег, а словно проволокой глотку царапал.

Оттащили его в просторный сухой блиндаж, незнакомая деваха сунулась было с бинтами, но ее свои, берестовские девчонки оттерли, скоро уже и умело забинтовали. Рана оказалась вроде как на первый взгляд и пустяковой – пуля дурака-часового прошла почти вскользь, сбоку, жаль, что все же порвала мышцы и зацепила пару ребер.

Но разболелась не на шутку.

И его отправили по этапам эвакуации, благо особист формально его опросил сразу и претензий не имел. Еще и печати принял под расписку, сильно удивившись такому делу и поглядев на бледного старлея не без уважения.

Дальше все пошло хуже и хуже. Не хотела затягиваться чертова рана, загноилась. И в тыловом госпитале стало ясно – теперь из армии точно попрут, о чем на медкомиссии сказали вполне внятно и ясно. И все попытки начштаба ситуацию переменить кончались фуком.

Рана заживала очень плохо, мелкие осколки косточек тягостно выходили с гноем, ходил Берестов скособоченным. Донимал медкомиссию, от него только уже привычно отмахивались, ясно было всем, что после долечивания из армии погонят метлой. Отвоевался, Аника-воин. Жить не хотелось, снова выматывала боль, сознание своей никчемности и невезучести. И впереди светила инвалидность и не пойми какая работа, потому как калека без профессии, косноязычный, никому толком не нужен, обуза только коллективу. А работать руками рваный бок не даст, все плохо, говоря короче и проще. И так был стеснительный и нелюдимый, а тут совсем букой стал.

Когда медсестра велела зайти к заведующему отделением ничего хорошего не ожидал. Думал, что уже и выпишут, чтоб не занимал зря место в военном госпитале.

В кабинетике размером с танковую башенку даже двоим там уже находившимся было тесно, но Берестов третьим впихнулся, косо сел на винтовую медицинскую табуретку, оберегая бок. Коленками уткнулся в добротные брюки гостя, что сидел с этой стороны столика заведующего.

– Вот, Толя, это как раз нужный тебе человек, я о нем говорил, – сказал заведующий.

Чин этого Толи разобрать у Берестова не получилось, белый халат не дал, но и флотские брюки наглаженные и надраенные ботинки, словно зеркало сияют. А вот лицо не соответствует хорошей одежке – испитое, кожа какая-то синевато-серого оттенка и щеки ввалились, хотя вроде как молодой еще человек. Обезжиренный какой-то, словно после тяжелой хвори.

– Военврач второго ранга Михайлов! – отрекомендовался тот и сухо улыбнулся, протянув руку: "Извините, встать не получится, кабинет такой физкультуры не позволяет! И вы не вставайте". Берестов, как мог, назвал себя, пожал руку. Ладонь тоже сухая, худая и жесткая, словно из дерева стругана.

– Дмитрий Николаевич, чтобы не тянуть резину, сразу скажу, зачем попросил вас придти. Мне сказали, что вы хотите вернуться в действующую армию? Так?

Берестов хмуро кивнул.

– Но по медицинским показаниям это сделать не получится? Так?

Опять кивнул. Выжидательно посмотрел.

– Мы могли бы предложить вам важную и нужную работу, но заранее скажу – необычную и для многих совершенно неподходящую…

– Толя, не ходи кругами, как кошка вокруг горячей каши! Дмитрий Николаевич – обстрелянный фронтовик, виды видывал, так что лучше сразу к сути, а то у меня еще дел полно, – поморщился заведующий отделением.

– Не перебивай! Суть дела в том, что от Санупра получено добро на создание краниологической коллекции на базе кафедры анатомии Военно-Медицинской морской академии. Это очень важное мероприятие, но требующее серьезного и очень кропотливого труда. Вопрос стоит в сборе материала для этой коллекции, хотя сейчас сложились так обстоятельства, что как раз сбор материала облегчен…

– Толя, я сейчас сам усну. Наукобезобразное изложение не способствует пониманию вопроса нормальными людьми! – буркнул недовольно заведующий отделением.

– Будешь меня перебивать, я вообще не смогу изложить суть вопроса, – огрызнулся Михайлов.

– Тебе до сути еще семь километров по буеракам и бурелому. Которые ты сам же своими терминами и нагородишь, – поморщился заведующий.

– Тогда сам объясняй! – разозлился Михайлов, но и сейчас странноватый мертвенный цвет лица у него не изменился.

– Запросто! Суть вопроса проста, как коровье мычание. Отмечен буквально взрывной рост ранений в голову. Такие пациенты потоком валят. Соответственно идет масса операций, при этом оказалось, что анатомия черепа изучена недостаточно точно, особенно топографическая – где и как конкретно проходят сосуды, нервы и так далее, что вызывает осложнения в работе хирургов. То есть у одного так тройничный нерв идет, а у другого чуточку иначе и потому оперировать трудно, ошибся хирург на миллиметр – и такие осложнения обеспечены, что хоть стреляйся. И так по всему. Пока все понятно? – спросил заведующий.

Берестов по возможности ясно осведомился – с чего это ранения в голову стали частым явлением только сейчас?

– Наших стали заставлять всерьез носить каски. Потому раньше – без каски, раненый до санбата и госпиталя не доживал, помирал на месте, а теперь каски ослабляют удар – и в итоге раненые попадают на стол и выживают.

– Как у немцев принято, постоянно они в касках ходят, – заметил Толя, военврач второго ранга.

– Ну, наших хрен заставишь, только перед атакой надевают, да и то из-под палки. Вот был у нас переводчик на лечении, рассказывал, что если немца ранят или он в аварию попадет – а при том окажется, что был без каски, то вполне может попасть под трибунал, это у них жестко установлено. Как самострел, приравнивается это. Так что ежели подойти по-немецки… – размечтался заведующий, но тут же оборвал себя. Ясно понял, что наших людей загнать в жесткие рамки – сложнее сложного.

– Ты еще к сути дела и не приблизился, – ехидно заметил серолицый. Та еще язва!

– Уже. Для того, чтобы выдать нам, хирургам, рекомендации по топологии расположения всякого разного, но жизненно важного, анатомы – вот они то есть, должны изучить вопрос.

– Как в свое время великий Пирогов делал спилы мерзлых тел и создал отличный методический материал по топографической анатомии, – встрял Михайлов, сказав опять совершенно непонятное.