Текст книги "Наглое игнорирование (СИ)"

Автор книги: Николай Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

– Немцы могли бы это сделать, будь у них начальство. А его нет. Между нами – получил я сведения от коллег, что и Гитлер мертв и Геббельс. Потому этих вурдалаков мы толком не увидим, без командира немцы – стадо. Да и наши творить беззаконие не собираются, судя по строгим приказам, не будет у немцев повода партизанить. Значит, помяните мое слово – немцы нам сами дураков-оборотней выдадут, если таковые и появятся! Вы мне говорили про времена Клаузевица и партизанщину против Наполеона – так тогда у пруссаков и король остался и королева была душой сопротивления. Свалял дурака Бонапартий, что не заменил немцам начальства. Ему и рыгнулось. Немцы все по приказу делают. Нет приказа – сидят тихо.

Сейчас этот район был относительно безопасен. Окруженная армия Буссе, продираясь через заслоны, оставила перед городишком Хальбе в котле самые небоеспособные тыловые части. Второй похожий котел был уничтожен подале. А под Луккенвальде и Беелитцем сдались остатки третьего котла. К сожалению какая-то часть фрицев прорвалась – сам Буссе и с ним пара-тройка тысяч фронтовиков. Остальные либо легли, либо лапы задрали. Теперь прорвавшиеся герои, наверное, уже выполнили свою заветную мечту – и сдались американцам, стоявшим на реке Эльбе. Для того и прорывались, сволочи.

Для медсанбата это сразу стало ясно, что бои утихли – поток раненых сильно уменьшился. Можно было перевести чуточку дух и для начштаба нашлось время съездить за погибшими. И вот они снова в этой чертовой деревне. Ну да – и кирха вон стоит и домик, в котором отбивались и мост. Только все не такое какое-то. Пока машина аккуратно виляла по дороге, объезжая опрокинутые повозки и дохлых упряжных лошадей, откуда-то тут появившихся, капитан внимательно смотрел и по массе деталей видел – тут потом был бой, свирепый, жесткий и деревне досталось по полной. На мосту место было расчищено, зато из воды внизу торчали колеса и кузова, не иначе скинутых с него машин. Такое бывало, когда мост забивали пробкой битые авто – их всех сгребали долой, любыми средствами восстанавливая проходимость. С трудом разглядел медсанбатовский "Ситроен", в котором должен был сидеть погибший лейтенант, теперь там же – точно так же завязнув рядом – стояло еще несколько разнобойных машин – и целых и горелых. С лейтенанта и начали, Берестов перевел дух, увидев, что пропавший без вести офицер так и сидит в расстрелянной кабине. Водителя нашли в паре метров, под здоровенным эсэсовцем, казавшимся еще больше из-за плащ-палатки и массы всякой снаряги, сумок и подсумков. Так же смирно лежали и погибшие в кузове. Видно было, что свинцовый град высыпался так внезапно и обильно, что ребята и рыпнуться не успели. Лица спокойные, словно уснули.

Кто-то успел вывернуть им карманы, и не только им – погибшие тут на берегу немцы тоже были уже кем-то обобраны, бумажки, фотографии, письма и удостоверения валялись в грязи и воде. Опять повезло, документы не заинтересовали мародеров. Даже оружие не взяли, только у командира эваковзвода кобура пустая. Осталось найти последнего погибшего санитара, того, что лежал с другими мертвецами в подвале.

И с ним все было плохо. Подойдя к выгоревшему домику, ставшему почему-то одноэтажным, капитан понял, что первый этаж, старый, был сложен давно и солидно – со стенками в три кирпича, а позже уложенный второй этаж был сделан на фу-фу, экономично и потому при пожаре, когда рухнул чердак – стенки второго этажа сложились внутрь, своей массой проломив и обвалив своды подвала. Справиться вчетвером с этой грудой обломков было нереально. Послал двоих проверить – можно ли мобилизовать местных жителей, но еще до их возвращения Волков хмуро заявил, поглядев в горелый проем окна, что местным бабам без техники куски стен и свода просто не вытянуть. Тут сотня пленных нужна, но к сожалению – пленные уже были в лагерях.

Берестов угрюмо пожал плечами, сплюнул в сторону, поморщился, не заметив сразу, что среди осыпи штукатурки и кирпича привалившись спиной к стенке сидит широко раскинув ноги мертвый немец, настолько сплошь запорошенный белой пылью, что сразу и не заметишь. Смерть на войне всяко изгалялась – и у этого покойника, выпотрошенного взрывом так, что вся его требуха лежала на коленках, а внутри он был пустой, словно поломанный манекен, тем не менее на голове ровно сидела шляпа, совершенно несопоставимая своей легкостью с такими страшными разрушениями организма. Плевок чуть-чуть не угодил на коленку мертвеца.

– Шляпа знакомая, – вдруг усмехнулся Волков. И добавил:

– Только когда мы тут были, он с винтовочкой бегал.

Начштаба кивнул. Черт этих германцев поймет, вроде как у них должен быть во всем полный порядок, просто даже положено им, а уже сколько раз в итоге из-за строгого соблюдения орднунга немцами получался такой хаос, что не разберешься с трезвой головы. Так и этот гражданский – а бегал с винтовкой. Даже без фольксштурмовской повязки. И поди пойми, кто он таков, если сами немцы делили свой фольксштурм на четыре категории – от тех, кто жил в казармах, до тех, кто физически по состоянию здоровья служить не мог, но воевать был обязан. Инвалиды это, что ли?

Вернулись санитары.

– С десяток баб и старух, товарищ капитан! Без толку, слабосильные и маломощные. А шпиль ихней церквы на улицу упал – вся мостовая в горелой жести и углях – доложил тот, что побойчее.

Капитан кивнул старшине. Тот понял, повел ребят грузить своих сослуживцев.

Берестов прошелся вдоль берега. Его внимание привлек легковой автомобиль, который завяз в топком берегу куда раньше, чем грузовики. Элегантный, серый, никелированные детали сквозь пыль поблескивают, совершенно целый с виду, только дверцы нараспашку.

– Можно ехать, тащ капитан! – доложил Волков.

– Фосьмем? – кивнул на легковушку начштаба.

– Мигом! – с лету подхватил сообразительный старшина.

Получилось не совсем мигом, пришлось повозиться, копать и подкладывать доски и ветки с тряпками под колеса, пока с чавканьем грязюка не отдала свою добычу. Взяли на буксир, вести вызвался старшина, Берестов разрешил. Стрелял он лучше, чем его бывший помкомвзвода, а водил как раз хуже.

Обратно ехали не торопясь, аккуратно, словно лежащим в кузове было не все равно. В голову поневоле лезли всякие нехорошие мысли о том, что и могилу-то на войне не каждому суждено получить. Кому достается прямое попадание, после которого только ошметья одежки и клочья мяса расшвырянные остаются, кого-то заваливает в окопе или в блиндаже, кто тонет в болотах и реках, а военное снаряжение, навьюченное на солдата и всплыть телу не даст, а этим ребятам досталось осыпью кирпича в метра два слоем и поди, откопай их… А сколько осталось валяться в непроходимых дрищах, куда загоняла война целые соединения и куда теперь люди и через десять лет носа не сунут, и просто в полях и лесах масса погибших осталась, когда фронты двигались туда-сюда на десятки километров. И некому и некогда было вести списки, когда писаря с хлебопеками в атаку бегут – не до канцелярии.

Да и тем, кто не остался брошен так, тоже еще в памяти остаться непросто – и писарь фамилию может исказить, описаться, например, да и штаб может быть накрыт со всеми своими ящиками и сейфами, артобстрелом или бомбежкой, вон немецких бумаг сколько по дорогам валяется, точно как у нас было в начале войны. И, как зубная боль – воспоминания о тех, кого оставил тогда, в начале…

Похоронили своих хоть и скромно – без гробов, но с салютом и венки сделали девчатки из цветущих веток. Большое кладбище осталось у медсанбата в этот раз. Много похоронок пришлось писать, а это занятие – тягостное. Войны конец уже виден отчетливо, дома надеются, что боец вот-вот вернется – а тут вдруг – похоронка.

Легковушка оказалась исправной, чешской "Шкодой" довоенного выпуска – с правым рулем. Все сильно удивились, что чехи до Гитлера так в рот англичанам смотрели, что только у них, да у англов правые рули были во всей Европе. Но аккуратная, удобная и сразу приглянувшаяся командиру медсанбата, ему ее и подарили, чем сдержанный майор был очевидно тронут.

Правда Берестов сразу же выразил сомнение в том, что такую игрушку не отберет сразу первое попавшееся начальство. Сейчас, в конце войны, всякого начальства стало внезапно много – из Москвы катили всякие инструктора, комиссии, проверяющие и прочая тыловая сволочь, старательно подбиравшее тут что поценнее, диву давался капитан, глядя как жадно гребут под себя все эти чинодралы. И в первую голову интересовали прикативших на все готовое – именно легковушки пошикарнее.

Майор Быстров вынужден был согласиться – и, скрепя сердце, дал карт-бланш на маскировочные мероприятия. И не узнал машину – ее перекрасили в какой-то грязный серо-зеленый цвет, да еще так ловко, что создавалось впечатление, будто она вся помятая (имелся среди знакомых у Берестова и такой художник, который умел из подсобных материалов делать первоклассные иллюзии и прославился еще в 43 году, когда обычной угольной пылью на аэродромном взлетном поле нарисовал нечто, что немецкие воздушные разведчики на фотосъемке с высоты увидели как явные воронки, после чего аэродром не бомбили – взлетная-то полоса совсем разворочена!)

Номера начштаба добыл без особого труда у ВАИ, откопал где-то технические документы, правда, на другое авто, даже перебили ему в рембате номер двигателя под немецкий техпаспорт. С любой точки зрения не подкопаешься. Командир медсанбата только головой покрутил, когда увидел, как из элегантной красавицы сделали невзрачную замарашку. И еще удивленно покрутил головой, когда начальник штаба сообщил, что краска эта нестойкая и облупится скоро, через годик где-то, так что пока поездить можно и на такой, а там глядишь что и поменяется.

– Прямо хоть самому учиться водить, – сказал Рыбоглаз. На что ему Берестов меланхолично заметил, что выучиться водить машину куда проще, чем быть хирургом. Вот он, например, водить машину может, а оперировать – никак.

Возразить на это было нечем и майор потихоньку стал выкраивать свободные минутки для шоферской премудрости. Благо сейчас, когда Берлин, наконец, капитулировал, вместо положенных 30 сложных операций в день получалось куда меньше, да и поток легкораненых упал куда ниже, чем опять же штатные 300 человек в день. Все рассчитывали, что на том дело и закончится, но, увы, пришел новый приказ. Первый Украинский фронт получил почетную задачу – освободить от гитлеровского ига столицу Чехии, стонущую под немецкой оккупацией.

Настроение после этого приказа у Берестова упало. Как офицер – он прекрасно понимал, что практически миллионная группировка армий "Центр" требует, чтобы ее домолотили, это был практически последний огрызок Рейха, и в отличие от наглухо заблокированной в Прибалтике мешанины из разгромленных под Ленинградом немецких войск, эта группа армий имела свободу действий и могла наворочать дел. Сильно ухудшало ситуацию и то, что в составе этой армии была масса карателей и мерзавцев из СС и РОА, многим из сидевших в Чехии в плен к русским попадать было никак нельзя, больно много грязных дел натворили. И это значит – будут драться насмерть. То есть потери будут большими. И это – когда уже Рейх разгромлен и фюрер сдох. Обидно было погибать на Курской дуге и в Польше. Еще горше – в Берлине. А тут – даже и не сказать каково – практически уже после войны, считай. Войска перли привычным катком, вырвавшись на оперативный простор. Фланг у "Центра" после сдачи Берлина рухнул и теперь удар был в мягкое подбрюшье, но как ни крути – миллион немцев и их прихвостней – оставался миллионом солдат и офицеров. Вооруженных, организованных и обеспеченных всем – там даже эти новехонькие реактивные самолеты были!

Замполит сообщил, что в Праге – восстание против немцев, но к этому и сам усач и офицеры медсанбата отнеслись весьма хладнокровно. Раз восстание начато без учета возможной помощи РККА и всяко без корректирования действий с Советским руководством, то опять, значит, Варшава выходит, хотят очередные паны свободолюбы к приходу наших уже гордо заявить, что они сами с усами. Да и вообще отношение к чехам было очень двойственным – больно много и старательно они состряпали оружия – причем – отличного оружия – для Рейха.

И каждый, кто когда-нибудь лежал, посыпаемый точным артиллерийским огнем, под кружащей в небе чешской "рамой", каждый, кто до боли в глазах пытался высмотреть неприметный чешский истребитель танков "Хетцер", каждый, видевший кучи трофеев с чешскими клеймами – от громадных крупнокалиберных дальнобоев до пистолетов и винтовок – каждый имел основание относиться к этим работничкам Рейха очень плохо. Да и пленных немцев, которые в плену оказывались чехами – было что-то очень много. Как, впрочем, и поляков. Часть из них шла потом воевать против немцев, таких с охотой брали в национальные дивизии, но десятки тысяч предпочитали сидеть в лагерях, категорически не желая помогать русским.

Еще больше удивило медсанбатовских, когда проезжали мимо лежащих на обочине нескольких десятков расстрелянных женщин и мужчин в гражданке (уж насмотрелись на расстрелянных за время войны) – правда с краю лежало трое в мундирах вермахта. Несколько немецких солдат, уже разоруженных, копали тут же яму для трупов. Их охраняли гражданские – с винтовками и повязками, со странными, незнакомыми касками на головах. Увидели колонну – замахали приветственно руками, выказали радость.

Замполит не удержался и сходил, узнал. Вернулся озадаченный. Сказал поджидавшим его командиру медсанбата и начштаба:

– Чехи немцев местных стреляют. Ничего не понимаю. Они же союзники!

– Они господа и лакеи. А у холуев принято – как господин разорился и уходит – плевать ему на спину. Никакого партизанского движения в Чехии не было, а? Только сейчас, когда мы немцам хребет сломали – они безоружных стреляют? Ну, вот видите! Я им ни на грош не верю – и держать надо ушки на макушке, а то устроят нам, как в Польше, того и гляди в спину пальнут, – несколько рискованно высказался Быстров. Он явно нервничал и обычное его спокойствие сейчас, в конце войны, часто ему изменяло.

Берестов хмуро кивнул. Он и так довел охрану и оборону медсанбата до последнего градуса боеспособности. И эти вооруженные гражданские чехи и расстрелянные ими немецкие бабы – категорически не понравились. И больше всего ему не нравилось то, что на физиономии Кутина опять появились те самые приметки близкой смерти.

Гауптштурмфюрер СС Гаманн, сотрудник канцелярии протектората Богемия и Моравия.

Сообщение о подписанной Лакейтелем безоговорочной капитуляции никак не удивило уже ожидавших такого варианта событий разумных людей. Вопрос был только в сроках этого события, то, что Рейх уже рухнул, было понятно любому, имевшему хоть немного мозга в голове. Второй вопрос был в том, что делать дальше? Вариантов было не так много, тех из своих знакомых, которые не слишком размышляя, вынесли себе пистолетной пулей остатки ума, Гаманн понимал, конечно, но идти по их стопам не видел ни малейшего смысла. Рассчитывать на милость русских было не менее глупо – работать кайлом в темных ледяных сибирских пещерах и шахтах до конца своих дней не хотелось, а ожидать от этих грязных дикарей чего-то иного после милых невинных забав на их территории не стоило.

Многие коллеги по неразумию ожидали, что в американском плену их ждет райское благополучие, таких Гаманн не переубеждал, но был абсолютно уверен, что эти болваны фатально заблуждаются. Жиды верховодят хоть у советских, хоть у американских дегенератов, потому ничего хорошего там эсэсовцев не ждет. Особенно, когда нечего продать и не о чем торговаться.

Разумеется, после того, как Германию растопчут, встанет вопрос кого будут жрать дальше, тут Гаманн был уверен – война между США и СССР неминуема в будущем, лидер в мире должен быть один. Потому рассчитывать на то, что его используют в этой будущей войне было бы можно, будь бывший танкист здоров и бодр. Но одноглазый вояка – это несерьезно. И уж тем более, Гаманн не был бараном, радостно блеющим от того, что какой-то прохвост направит его на бойню. Хватит и того, что поверил этим подлецам, наобещавшим немцам рай земной и бодро приведшим Германию в могилу. Тысячелетний Рейх, надо же. И ведь верил истово! Но было с чего – сначала фюреру просто невероятно везло! Феерические успехи, череда фантастических побед, одна другой великолепнее! Кто бы мог подумать, что после вторжения в СССР это везение так дурно кончится? Столько усилий, столько убытков, столько жертв… Все впустую.

Увы, считать себя богатым человеком, как было совсем недавно, Гаманн теперь не мог. Он вполне разумно действовал на оккупированных землях, до сих пор с удовольствием вспоминал, как в Харькове на барахолке у голодного очкастого интеллигента увидел очень и очень ценные фарфоровые чашечки и блюдца. В посуде свежеиспеченный унтерштурмфюрер разбирался отлично – отец и дед работали с порцелленом и потому чашечки он купил сходу. И даже практически не торгуясь, отдал запрошенную сумму. Это было немножко не по-немецки, но, во-первых, деньги эти – советские рубли, выданные полковым казначеем весьма щедро, были не нужны в Германии, да и к тому же они были не вполне советскими. Так казначей и сказал, весело ухмыльнувшись наивности зеленого офицерика:

– Конечно, это совсетские деньги! Но они лучше, чем советские, потому что их делали в Рейхе наши специалисты!

И подмигнул не без игривости. Не удивил, чего уж, в конце концов деньги тоже оружие и старина Фриц, одолел в войне Саксонию при помощи трех ушлых жидов, наладивших ему производство фальшивой монеты, которой почище картечи удалось развалить мощь врага. Да и Наполеон, отправившись в Москву тоже напечатал фальшивых ассигнаций, что общеизвестно любому школьнику. Так что мудрость своего руководства юный командир взвода оценил. И во-вторых, в голову арийцу пришла очень умная комбинация, которая могла дать хорошую прибыль. Русские в своих городах голодали самым явным образом, кормить их за счет Рейха никто не собирался. Голод – отличный воспитатель! И потому Гаманн дал денег, обрадовав очкастого аборигена до детской радости, и спросил – есть ли еще что-либо подобное? Он бы купил порцеллен еще.

Болван пришел в полный восторг и пообещал через час принести еще. И буквально вприпрыжку побежал к себе домой. За ним следом отправился ординарец Гаманна, толковый и шустрый баварец. И уже скоро к указанному адресу приехало отделение солдат из его, Гаманна, взвода. На грузовике-трехтонке. Потом, правда, оказалось, что одного грузовика катастрофически мало – очкастый унтерменьш был каким-то уважаемым тут профессором и в его весьма солидной квартире было сразу несколько ценных коллекций – фарфора, старинных книг и много чего еще. Гаманн не стал жадничать, поделился и с ротным и с батальонным командиром и заслужил похвалу. К слову и командир полка не остался внакладе – забрав себе старинную мебель, которая отлично подошла к интерьерам его нового дома в милой Германии.

Гаманн был умным человеком и не стал возноситься в гордыне, в конце-концов такая система обогащения знакома любому рыбаку и любому авантюристу и полностью соответствует старинной и уважаемой немецкой поговорке: "Хочешь получить здоровенный окорок – отдай вначале маленькую сосиску!" Этот очкастый дурак, хоть и был профессором, но плохо учил историю, а то помнил бы, что король Карл Двенадцатый, придя в эти края, приказывал своим шведам не раздражать местное население и платить за продукты живые деньги. Бравые норлинги точно выполняли здесь в этой дурацкой России повеление короля и деньги платили исправно, как и было приказано. Арийская дисциплина и порядок!

А вот потом, закупившись всем необходимым, и уже не нарушая приказа своего короля и полководца, они перед тем как уехать, пороли продавцов до тех пор, пока те не возвращали все полученные денежки и остальные, уже свои монеты, обирая простаков догола. Как говорил фюрер (или это были слова командира дивизии?): интеллигенты – самые глупые дураки во всем мире! Очкастый профессор просто подтвердил этот постулат.

Увы, все ценности, которые старательный Гаманн переправлял в безопасный вроде бы тыл, пропали в течение двух месяцев. Тогда ковровые бомбежки чертовых англо-саксов разнесли сначала город, где жили родители, похоронив и отца и мать в подвале, плохо приспособленном под бомбоубежище, а потом выгорел дотла дом с квартирой гауптштурмфюрера. Он остался гол, как ошпаренная свинья! Жалкие остатки – немножко золота, немножко валюты, несколько средневековых инкунабул, которые можно было бы продать за недурные деньги, если получится выбраться из мясорубки.

Коллеги осторожно и большому секрету поговаривали, что есть специальная программа по которой эсэсовцы убывают по чужим документам в Латинскую Америку, где и будут бороться за Рейх в благости и сытости, но Гаманн отлично понимал, что это если и правда, то только для "жирных котов", ему никто ничего подобного не предлагал.

И потому оставался только один билет в будущее – старина Шаттерхенд. Одноногий, сильно обгоревший, оказавшийся на мели – без средств и родственников, он написал письмо своему бывшему командиру и тот немедленно помог. Должность в административном аппарате протектората он занимал мизерную, но тем не менее воспрял духом. Американское воспитание помогло ему понять ту простую вещь, которую не могли осознать обычные немцы. Рейх пал.

Это было ясно видно уже в прошлом году, потому пара сослуживцев нашла общий язык быстро. И теперь оставалось разжиться подходящими документами и средствами к существованию. А дальше сделать рискованную ставку ва-банк. В конце концов американский язык с характерным акцентом снимал многие проблемы при общении с простоватыми реднеками. которые в основном и служили в армии дяди Сэма. А Гаманн очень неплохо болтал по-французски. Главное было не допустить фатальной ошибки. И сейчас – еще сидя в эсэсовском мундире, и потом – когда надо будет пробираться через вражеские войска.

Карл фон Пюклер Бургхаус, главный в протекторате и теперь заодно командующий всеми эсэсовскими частями, твердо пообещал подчиненным, что договорится с американцами о почетной сдаче в плен всех эсэсманов – за исключением разве русских ублюдков. Увы, Гаманн, который про себя называл этого аристократа старинного рода, графа и барона не иначе, как "слащавый педераст", не поверил в это напыщенное заявление ни на грош. Нет, так-то этот самый Карл был вполне женат, причем на самой настоящей принцессе, связанной кровными узами и с германской императорской фамилией и с британской и со шведской королевской. Но манера общения, то, как он фатовато выглядел и многое другое говорили пройдохе Гаманну, что его подозрения если и не совсем не верны и, может быть, этот аристократический выродок голубых кровей и не гомосексуалист, но вот веры к нему одноглазый вояка не питал совсем. Не мужское какое-то было у дворянина поведение, хоть и старался тот изо всей силы и даже морда у него была распахана шрамами, не хуже, чем у бывшего танкиста. Только шрамы бывают разные, у покалеченного под сраной Порохеровкой рожу изорвала почетная боевая сталь, а у этого графа и барона на харе были следы студенческой дуэли-мензуры, которая с точки зрения любого панцерманна была откровенной глупостью, но никак не показателем мужественности. Велика храбрость рубить друг другу щеки шпагами, защитив все остальное специальными доспехами из кожи и ваты. Никакого риска для жизни и для любого настоящего солдата – признак пижонства и фатовства, на такое только глупые девы клюют.

Вечером, сидя в пивной, Гаманн тихо расспрашивал Шаттерхенда – что думает тот, как знающий американский характер досконально. Приглушенно светили лампы над уютными столиками, было малолюдно, вкусно пахло пивом. Оно тут, в Праге, было почти таким же, как немецкое. Хозяин был из судетских немцев, в принципе доверять никому нельзя, но последний месяц в чешские трактиры Гаманн зарекся ходить – в одних чехи смотрели волчьими взглядами, в других – наоборот лебезили, но у чуткого битого жизнью ветерана возникло твердое ощущение – уж точно ему в кружку плюют. Может и мочатся, пес их поймет, славянских ублюдков.

Пока у немца таких подозрений в этой пивнушке не возникало. Как свой по крови, хозяин еще и кормил по карточкам, весьма вкусно. И главное – поговорить тут было можно. Если не горлопанить.

– Знаете, чифтен, этот аристократ может и договорится насчет себя – все же на принцессе женат. А нас убогих и сирых… Вряд ли. Нас несколько тысяч тут, это немного, даже учитывая, что мы очень хорошие солдаты. Американцы мастера загребать жар чужими руками. Им выгоднее умаслить русских, чтобы те продолжили своей шкурой спасать драгоценные американские жизни. Мои компатриоты отлично умеют искать выгоду. Вы ведь считаете, что Америка и Союз сцепятся? – задумчиво проговорил одноногий.

– Да, дружище. Обязательно, – уверенно ответил одноглазый.

– Я тоже считаю так. Но сначала моим компатриотам надо раздавить Японию. Сейчас она им чирей на заднице. И ее раздавят для Америки русские дикари, больше некому. Так что нас принесут в жертву Сталину. Понимаете, чифтен, американцам мы не нужны гордыми и несломленными. Нас, немцев, сначала растопчут и унизят так, чтобы даже мизерная поблажка казалась уже огромным счастьем. Гордость и достоинство – вот, что из нас будут выбивать. А так как мы твердолобые из СС – то, может быть, и не станут возиться. Потому лучше бы нам подумать самим. А вы, чифтен, мастер вывертываться из безнадежных ситуаций, – не льстя, а констатируя факт, сказал бывший наводчик, бывшему командиру роты.

– Тогда нам надо решить, как спрыгнуть с этого тонущего корабля. И не утонуть, не попасть на зубы акулам и добраться до райского острова. Гиммлера объявили предателем, слыхал? – уточнил Гаманн.

– Да, говорили между собой. К слову – подтверждает то, что американцам эсэс сейчас не нужны, – кивнул Шаттерхенд и отхлебнул пива.

– Спешить нельзя – свои же расправятся. Опоздаем – раздавят русские танки. Значит нам надо быть готовыми и вовремя собрать вещички.

– Чехи стали стрелять в спину, – напомнил наводчик.

– Да. И будет еще хуже. нам не простят, что мы не привели их к успеху. Слуги они верные, пока господин на коне.

– Полагаю, чифтен, что у нас не больше пары дней. Через Прагу валом валят разгромленные части. Гарнизон слаб. Эти пачкуны восстанут скоро – как в Париже.

– Подтверждаю, дружище. Значит нам нужны документы и не пустые руки. Кого не задержат патрули на дороге? – поглядел в голубые глаза бывшего американца Гаманн.

– Есть несколько паспортов, я их позаимствовал в архиве. Чешские граждане, умершие по старости. Если подчистить… – предложил Шаттерхенд.

– Нет, не годится. Какие из нас чехи? мы можем только кружку пива по-чешски заказать.

– Еще у меня припасено несколько удостоверений чешского общества инвалидов, Пражское отделение. Оно распущено год назад, но кто об этом знает?

– Это ближе. Но мне кажется, что лучше бы или удостоверения перемещенных лиц, либо – совсем бы хорошо – удостоверения представителей Красного креста. Шведского или швейцарского.

– Мне надо посмотреть. Когда компатриоты бомбили Прагу в этом феврале были серьезные жертвы, так что в архиве у нас надо глянуть. И да, чифтен, поговаривали мои приятели, что если повезет и случайно окажешься в Австрии, то надо двигать в Италию. В Рим. Есть там монастырь, где епископ – из наших, человек твердый духом. Если до туда добраться, то потом уже куда все будет проще…

Тут оба вздрогнули – на улице совсем неподалеку бабахнуло несколько винтовочных выстрелов. Побледневший трактирщик вопросительно уставился на гостей, но они ничего внятного не смогли сказать.

– Наздар! – заорало несколько голосов совсем близко.

– Началось! – обреченно заявил стоявший за стойкой немец и потянул из-под стойки короткую двустволку.

– Ты можешь ходить быстро? Ты вооружен? – деловито спросил Гаманн, вынимая из кобуры "Вальтер" и снимая его с предохранителя.

– Точно так! – Шаттерхенд достал солидного размера "ЧеЗет-38" системы Мышки, тяжелый и нелепый, но годный в рукопашке.

– Тогда пошли! – поднялся Гаманн. Пальба в городе разрасталась. Уже и пулеметы заработали. Как ни странно, это только успокоило бывшего танкиста. Неопределенность кончилась. И теперь можно было действовать, руки развязаны.

Сзади пыхтел Шаттерхенд. Протез у него был плохо подогнан, ходить было больно, но все лучше, чем на одной ноге скакать. Мимо пробежал десяток зольдат – из гарнизона рохли. Стреляли на ближайшем перекрестке слева, потому гауптштурмфюрер осторожничал, как мог. Подчиненный не задавал вопросов. И даже не удивился, когда оказалось, что пришли к зубоврачебному кабинету. На звонок опасливо вышел сам хозяин – известный среди эсэсманов протектората протезист и зубодер. Делал работу качественно, по-немецки, но и дорого.

– Господин Гаманн? Что происходит? Русские? – испуганно спросил этот штафирка. Узнал, конечно, не далее, как три дня тому назад он же вставил в верхнюю челюсть два золотых зуба. Коронки на обломанные осколками корни.

– Хуже. Чехи восстали. Район в опасности, потому господин врач – немедленно собирайтесь, я за вами.

– Да, да, конечно, мы же не закончили с вашей верхней челюстью, там много работы… Но куда же мы пойдем? – забормотал стоматолог.

– Для своих ценных специалистов есть место в укрепленных зданиях. Этот мятеж мы подавим, как только подойдут фронтовые части, они в паре часов хода. Но вы сами слышите, стрельба совсем рядом. За это время чехи выпустят кишки и вышибут мозги всем немцам. что подвернутся им под руку. Потому берите, что поценнее – и марш за мной, – безапелляционно приказал Гаманн, поглядывая на улицу в окошко.

– А супруга? Я могу забрать супругу? – умоляюще уставился зубодер.

– Конечно! Только быстрее! Времени у нас нет, не хочется получить пулю в спину от какой-то чешской голытьбы!

– Но кабинет! Ведь они же разгромят кабинет! У меня такое оборудование! – возопил трагическим шепотом врач.

– Если они его разгромят, заодно угробив и вас обоих – это будет лучше? – ледяным тоном поставил его на место Гаманн.

Этот довод оказался убедительным. Супруги собрались быстро, так что Гаманн даже от души похвалил их. Шаттерхенд стерег выход, держа пистолет наготове.

– Там тихо? – спросил гауптштурмфюрер и поморщился – пальба отчетливо разгоралась. Глупый вопрос, нехорошо. Но одноногий понял правильно, приоткрыл дверь, аккуратно огляделся, чуть высунувшись, как положено в уличном бою.