Текст книги "Наглое игнорирование (СИ)"

Автор книги: Николай Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

– Видно летуны побрезгали – там тоже фрицы валялись, а для нас брезгливость неуместна, потому как мы – медицинский персонал и море нам по колено. А агрегат кипятильный хорош, вон какой – геройский, с медалями, – гордо сказал водила, любуясь своей находкой. На груди самовара и впрямь было отчеканено с десяток медалей за победы в разных, давно прошедших, выставках.

Командирский самовар, стоявший посреди летного поля, сверкая начищенными боками, занял почетное место в палатке приема раненых и кипяток в нем никогда не кончался.

Совершенно неожиданно капитан получил нахлобучку с той стороны, откуда не ждал. Комиссар, прискакавший, несмотря на ночное время полюбоваться пулеметами, неожиданно вставил Берестову пистон, весьма неприятным голосом спросив, почему это адъютант старший так легкомысленно относится к вражеским пропагандистским материалам? Одно дело – балбесы водители, утащившие уже часть вражьих газет на, хотелось бы надеяться, только курительно-сортирные нужды, но начальник штаба должен же думать! Мало ли что там понаписано, а мы тут не проявили бдительности!

Второго фитиля опростоволосившийся капитан получил тут же сразу, как только попытался смягчить ситуацию и показал инструкцию с газетами, тут уж комиссар просто рассвирепел.

– И почему ты об этом только сейчас заговорил? Ты мне должен был сразу же сказать о таком деле – это ж в политотдел корпуса немедля послать надо! Такой материал! Газета вместо шубы – и сами же в этом признаются, сволочи! Нет в тебе капитан, чутья! О чем газеты? – подпрыгнул и разволновался комиссар.

Берестов пожал плечами. Взял из рук комиссара помятый листок, глянул. Не поверил своим глазам, хоть он старательно учил вражеский язык и вполне уже читал написанное странным их шрифтом, но тут запнулся. Перечитал еще раз.

– Тут написано вот: "Рейх интересуют лишь поставки полезного продукта с данной территории. Выживаемость аборигенов для этого необходимым условием не является".

– Капитан, ты сам понимаешь, что это за текст?

Берестов посопел носом.

– Значит так. Немедленно все газеты изымаем. В присутствии начальника медсанбата и нашего особиста пишем акт. Ты сейчас переводишь, что успеешь – и все это прямо с утра – в политотдел. Ясно?

Ночь Берестову пришлось не спать, письменно переводя самое ошеломляющее из подвернувшейся статьи.

Меня спрашивают, когда же Рейх получит от захваченных русских территорий хоть какую-то хозяйственную пользу? Отвечаю: никогда, пока там живут русские! Все дело в том, что славяне являются диким народом. Я говорю сейчас не об их неразвитости, разгильдяйстве, лени. А о том, что говорят о животных «дикое», или «домашнее». Если последнее может быть приведено к подчинению кнутом-то дикий от природы зверь не станет смирным, когда его побьют. Так же с народами, причем вне зависимости от культуры – африканский негр, или цивилизованный француз, подчинившись силе, будет встраивать себя в новый порядок, смирившись со своей более низкой ступенью. Славяне же не способны оценить даже ту должную заботу о них, какую хороший хозяин оказывает рабочей скотине – стоит вам отвернуться, и вам воткнут нож в спину, просто за то, что вы их господин!

И самому не верилось, что современные люди мало того, что такое сказали. так еще и напечатали в газете и читали потом. Выполняя на деле сказанное.

Колонизировать, эксплуатировать русских? Это утопия! Нерентабельно – вы просто разоритесь на необходимости содержать охрану. Следовательно, Рейх ни в коей мере не заинтересован в сохранении этого бесполезного народа. Фюрер прав – пусть они вымрут, как туземцы Мадагаскара, или же сохранятся в малом количестве в удаленных лесах, как объект для изучения антропологов.

Комиссар с начальником давно ушли спать. А вот особист по настоянию комиссара остался, сидел, шуршал газетами, разглядывая картинки и фотографии. Немецким языком он не владел.

Я говорю о русских – поскольку западный подвид славян, поляки или украинцы, уже значительно облагорожен близостью европейской цивилизации. Так, среди поляков весьма распространено добровольное признание иерархии, в которой они сами себя ставят ниже нас, немцев – но много выше русских и украинцев. То же можно сказать про галичан, бывших в прежние времена под властью не России, а Австро-Венгерской империи. А желто-синее знамя «истинных украинцев», это был в свое время флаг вспомогательных частей войска Карла Шведского, служивших ему верой и правдой, против русского царя.

Все-таки правильно чувствовал Берестов, считая, что массовое уничтожение наших военнопленных и гражданских оккупантами было спланировано заранее. Лишний раз убедился, записав переведенное:

Право жить нашими рабами тоже надо заслужить – лояльностью, честностью, прилежанием.

Утром начальство первым делом перечитало акт, поставило свои подписи и в запечатанном мешке газеты и инструкции убыли в политотдел. Благодарности за это Берестов не получил, но потом сообразил, что для него лично все могло кончиться куда хуже, вспомнил про доносы за чтение инструкций и наставлений. Но с неделю на него укоризненно посматривал не только комиссар, но и начальник медсанбата. Один представитель особотдела никак не выразил своих чувств, помаргивал равнодушно глазенками.

То, что ситуация меняется и действительно румыны кончились, понял не только адъютант старший, начальник всех бумаг. Дни, когда привозили по 15-20 раненых в сутки прошли.

Теперь двести, триста, пятьсот с лишним простреленных, контуженных, посеченных осколками, обмороженных бойцов и командиров в день наглядно показывали, что каток наступления затормаживается, враг опомнился, подтянул резервы, и теперь каждый километр дается немалой кровью. Там, за спиной корпуса провалилась попытка пробить к окруженным немцам коридор, чему Берестов сильно удивился, особенно когда узнал, что бронированный кулак вермахта сначала застрял в кавалеристах, вставших насмерть и подаривших срочно прибывшей гвардейской армии время развернуться и зарыться в мерзлую землю. Удар был чудовищно тяжел, немцы бросили в бой все, что могли, поговаривали, что среди беленых стальных громад попадались и песчано-желтые, явно переброшенные из Африки. И все равно – не пробились, только всю собранную технику потеряли.

Теперь в Сталинграде добивали окруженную шестую армию, с которой попали в мешки рядом и итальянская и румынская армии. Ситуация у них была совершенно безнадежной. Такого еще в войну не было, чтобы несколько армий врага вот так погибали в выгоревшем дотла городе и промороженных лютым холодом степях без шанса спастись. Сообщения о невероятных трофеях, сотнях уничтоженной и захваченной техники, тысячах убитых и плененных врагов просто поражали воображение.

Берестову даже стало стыдно за то, что всякий раз, когда слышал очередную сводку, первой мыслью было всякий раз – вот где коллекцию собирать надо было! Но это было необоримой привычкой. Впрочем, он с ней и не особо и боролся, да и окружающие уже привыкли к тому, что капитан мимо полезного трофея не пройдет. Когда в немецком чудовищном "Мессершмитте" запнулся за торчащую из тряпок ручку носилок, то сразу же у него как щелкнуло – и все найденные восемь носилок из самолета и десяток одеял меховых он прибрал тут же. Попутно, когда выдергивали носилки из-под мерзляков, заметил то, что пропустили обшарившие самолет раньше – под офицером, голом по пояс и замотанном густо и неряшливо, явно наспех и не очень умело, бинтами, оказался ремень с маленькой кобурой, а в кобуре – никелированный блестящий, словно игрушка, "Вальтер".

Предложил его начальнику медсанбата, тот задумчиво пожевал губами и заметил, что стреляться он не собирается, а если припрутся злые гости, то он, Быстров, лучше предпочтет что посолиднее, благо пулеметами адъютант запасся. В итоге теперь "Вальтером" щеголял начмед корпуса.

Корпус, потеряв множество танков и людей, выдохся. Были израсходованы отведенные на операцию запасы топлива и боеприпасов. Но главное было сделано – теперь голодное и вшивое немецкое воинство, дошедшее до Волги, было обречено. Внешний обвод окружения был отодвинут так, что уже и самолеты не могли сбрасывать грузы.

А начальник МСБ специально позвал своего старшего адъютанта, когда проездом к нему заскочил по служебным делам однокашник – тоже военврач второго ранга, хотя и общавшийся в верхних сферах. И начальник бумаг открыв рот слушал о том, что уже полсотни наших медиков умерли, заразившись от пленных, что эти пленные находятся в чудовищном состоянии и дохнут сотнями, потому что остается только руками развести, как медслужба вермахта могла так обосраться в прямом и переносном смысле – практически все попавшие в плен, за исключением нескольких тысяч гладкой тыловой сволочи и сытых офицеров, болеют микст инфекциями.

– Дизентерия, сыпной тиф? – спросил начальник медсанбата и его гость согласно кивнул головой:

– И это тоже и туляремия и гепатит впридачу. Вшивые все до невероятия – аж сыпется с них, как просо. Грязные, голодные до дистрофии. А еще впридачу ко всему этому – практически все – с резким обезвоживанием. Складка кожи расправляется за несколько секунд, я такого даже у стариков никогда не видел!

Этого Берестов не понял и глянул вопросительно на свое начальство. Быстров понял правильно и пояснил негромко:

– Вот так щипком собирается на тыльной стороне кисти кожа в складку. В норме расправляется мгновенно. У стариков, когда тургор кожи падает, с замедлением. А при обезвоживании – еще заметнее. Но несколько секунд – я такого и не видал в жизни.

– И сто? – спросил капитан.

– Вода – основа всех обменных процессов у человека, нехватка воды – все обменные процессы нарушаются чудовищно. От пищеварительных, до мыслительных. К слову, даже странно, что они в таком состоянии воевать еще ухитрялись.

– Упертые сволочи, сдавались, что характерно, только по приказу, до последнего резину тянули, и даже когда капитулировали, ломали имущество, что могли, моего хорошего знакомого наказали за то, что недоглядел и в штабе Паулюса не успел поставить часовых – фрицы все пишущие машинки, телефоны и рации поломали – за пятнадцать минут, суки. Убежденные фашисты, арийцы. Ну и пусть на себя пеняют, сами всего добились, сами себе идиоты. Сдохнут – и черт с ними. Знаешь, Сережа, они ведь там до людоедства допрыгались, точно как бонапартовы гренадеры – сначала конину сырую жрали, потом и человечину. В общем, как писал зеркало русской революции – мордой – и в говно.

– Странно, что обо всем этом ни слова не сказано. Так слушаешь сводки – и никак не подумаешь, что они в таком состоянии. Очень странно. Почему бы не рассказать, до какого состояния арийцы дошли? – искренне удивился Быстров, и Берестов хоть и промолчал, а полностью с вопросом согласился.

Воеврач-гость удивленно выпучил глаза в совершенном изумлении.

– Ты серьезно, Сережа?

– Более чем. Не пойму, что плохого в том, чтобы сказать, как оно есть про этих людоедов. Не надо из них сверчеловеков лепить – вот они, арийцы, обосравшиеся, больные и вшивые, газетами одетые. И это только начало! – убежденно сказал Быстров.

– Знаешь, по старой дружбе посоветую не высказывать впредь таких политически незрелых вещей! – очень неприятным и внезапно официальным тоном заявил гость. Холодком повеяло от такого тона.

– Да брось, в чем незрелость-то? Это же мы их до такого ничтожества довели. есть чем гордиться! – удивился еще больше Быстров.

– Сережа, ты таким образом великую победу с грязью мешаешь, что характерно, принижаешь ее значение и это очень неправильный подход! Велика получается слава – одолели кучу калек убогих, доходяг больных добили! Это, знаешь, категорически неверно! На деле получается, что разгромлено несколько армий – лучших, между прочим, что у немцев, что итальянцев, что у румын! А по-твоему это стадо увечных бродяг получается! Какое же это стадо, если это лучшие европейские войска, а? Там между прочим и словаки были и хорваты и черт их знает, кто еще – сам видел сбитые словацкие самолеты и хорватов дохлых! А ты – про вшивость и обосратость талдычишь. Очень ты неправильную линию гнешь.

– Окстись, друже, когда я такое сказал? – оторопел начальник медсанбата.

– Да только что, Сережа! И капитан, что характерно, тоже слышал, ведь так? – повернул раскрасневшееся лицо гость к Берестову. Тот фыркнул несогласно, пожал плечами.

– Видишь, капитан твою точку не поддерживает! – сделал приезжий военврач неожиданный вывод.

Этого адъютант не вытерпел, плюнул на субординацию и возразил старшему по званию.

– Извините, не понял, что вы сказали! – свысока заявил гость.

– Дмитрий Николаевич сказал, что были они лучшими. А после общения с нами – стали дерьмом жидким. И лично он не видит ничего крамольного в том, что я сказал, – перевел речь подчиненного Быстров.

– Еще бы он тебе возражал! – тонко и с намеком усмехнулся гость. Очень Берестову его улыбочка не понравилась, аж ощетинился.

– У него своя голова, знаешь ли. И лично за себя говоря – я в твоей точке зрения вижу очень неприятную перспективу – приукрашивания и героизации врага, лакировки его, это знаешь ли, очень неприятная в перспективе затея. Тут промолчали, что фрицы обосрались, причем, как ты любишь говорить – что характерно – во всем – начиная от банального незнания эпидемиологии медслужбой вермахта и кончая отсутствием зимней одежды у зольдат, там промолчали про их дурость и зазнайство – а в итоге вот тебе роскошный портрет неуязвимого и безукоризненного европейца без страха и упрека. И сапожки у него начищены, ошибок у него нет по определению, и что такое вшей полные карманы он не знает и сытый всегда и лощеный. А про себя-то мы сами знаем, что такое и голодуха и холодрыга и грязь непролазная. Да и ошибки свои знаем тоже. И получается очень некрасивый перекос между нами, такими, как есть, и лакокрасочным портретом гитлеровца. Это на чью сторону пропаганда выходит? – тоже весьма неприятным тоном заявил Быстров. Умел Рыбоглаз нагнать морозу, оказывается, таким злым его Берестов еще не видел.

– А ты упорствуешь, нехорошо. Это, что характерно, не только моя точка зрения – а, – тут гость невозмутимо и как-то победно показал указательным пальцем наверх.

Оба его собеседника глянули наверх, ничего, кроме потолка деревенской хаты не увидели. Помолчали, гость прихлебывал остывший сладкий чай, которым завершалась довольно богатая по военному времени трапеза.

– Так что, Сережа, не стоит тебе ломить против линии партии. Ненужное это дело. Вас, капитан, это тоже касается. А народу не обязательно знать все, простым людям лучше картина простая и ясная – мы разгромили сильнейшую группировку противника, такого еще не было за всю войну. Этого достаточно, а то, что фрицы немытые уже полгода и самые чистоплюи из них если и могли руки помыть, так только своей мочой, это колхозникам и рабочим знать необязательно. Тем более, что это, в конце концов, не наше дело, решать, что говорить, а что – нет. Наше дело – качественно лечить, не так ли? Вот на том и порешим. А немецкие дела – это их дела. То, что они голодали, это их недоработки, а не наши. Зольдаты на передовой у них последние две недели перед капитуляцией получали по 50 грамм сухарной крошки, да и то не все, а в тылу у них склады с жратвой были, не получалось у них доставить харчи. Бензин кончился, а лошадей съели раньше. И чем нам тут хвастаться? – тонко улыбнулся гость.

Закончился визит вполне дружески, хоть и держался гость чуточку отстраненно, как держится осторожный посетитель в больнице – чтобы и сочувствие показать и не подцепить чего заразного.

А у Берестова остался неприятный осадочек от беседы.

Старшина Волков, пехотинец.

Понял, что и не успел, и не повезло, когда по спине ударило, словно доской с размаху. Доской с гвоздями, потому что треск вспарываемой плоти – его плоти-то ли услышал, то ли почуял, как когда с таким же треском и хрустом врач зуб выдирал. И оглох тут же сразу. Странный писк в ушах только, словно мышиный. Только мышь здоровенная и неживая, а жестяная, пустая внутри. Сел неловко, прислонившись плечом к сильно побитой кирпичной стенке – стоял тут до войны дом, а сейчас только горелая коробка осталась. Сразу же мокрядь горячая противно и тошно потекла по спине и в шаровары (ремень старшина носил не слишком туго затянутым). Закашлялся от рыжей пыли, в облаке которой оказался.

Повертел головой – два толстобрюхих "фоккера", вывалившись из-за леска на бреющем, причесали из всех стволов вдоль улицы и уже смылись. Навели шороху, если вкратце. Посреди дороги валялся боец, и под ним расползалась темная лужа, дымил копотно грузовик, визжала и билась простреленная лошадь, к ней уже бежали люди.

То, что атаковали не "мессеры", а "фоккеры" было с одной стороны хорошо – боезапас у "худых" больше и одним заходом не обошлось бы, с другой стороны, "фоккеры" лупили куда мощнее, чем "худые" и редкая штурмовка получалась без потерь. "Фоки" всегда делали только один заход. От сердца капельку отлегло – полевая кухня и лошадь Милка, рыжая, толстопузая и заметная издали, как раз выкатили из-за угла. Попытался встать – и не смог, ослабел внезапно. Ранен. Опять. Черт!

Подбежал повар, засуетился вокруг, причитая. С трудом расслышал, что вся спина в дырках и от этого ослаб еще больше. Еще кто-то подоспел, стали стягивать гимнастерку, когда увидел, как ее порвало – глупая мысль в голову пришла "шить замучаешься". Потом дошло, что и со спиной то же самое, чисто решето! Мотали бинтами через грудь, а все лилось. Зря сразу лег, как заорали "воздух"! Сделал бы пару шагов, потом залег – глядишь, и не попали бы.

Понесли куда-то. Повар, от которого вкусно пахло супом, помог встать, потащили дальше, поддерживали под руки, потому как у самого бессильно ноги подгибались, словно пьян не в меру, не держали тело. Догадался, когда усадили рядом с вислоусым дядькой-регулировщиком. Понял, что повар сообразил, что делать – сейчас комендач остановит первую же порожнюю попутку и в госпиталь. Про приказ попутному транспорту обязательно подвозить в тыл раненых старшина знал, зачитывали. Ох, не вовремя-то как продырявили! Хотя, а когда такое может быть, чтоб вовремя?

Крови, видно, много потерял – обмяк и обомлел. Из последних сил держался. Чтобы не распластаться жижей. Как медузой дохлой. Видел старшина этих медуз, словно после шторма на берег кто-то студень из тарелок повыковыривал на берег. Не хотелось так. Тошно было и – страшно. Больно уж ран много сразу. От одной-то три месяца лечили – а тут вся спина!

Как из-под воды расслышал перебранку – усач-регулировщик уже тормознул грузовик, водила пытался отбрехиваться, но комендач и повар в две луженые глотки его задавили. Тесная кабина, водила верещит, что с раненой спиной на ящики лучше в кузов, а повар его шестиэтажно обкладывает. Сел кое-как – боком, спина уже огнем горела и дергала острой болью при каждом движении.

– Горячим покорми! – успел велеть повару. Тот, сочувственно морщась, кивнул совершенно по-граждански, прикрыл аккуратно дверцу, и его озабоченная физиономия уплыла назад.

Тут-то и накатила основная боль. Свету белого не взвидел. Сидел, сжав до хруста зубы. Поневоле проскочила мысль, что на четвереньках бы в кузове и то было б не так больно, а тут каждая кочка под колесами толкала развороченной спиной то об спинку сиденья, то об дверцу, отчего из глаз буквально сыпались искры. Чуточку вдруг легче стало, присмотрелся затуманенными глазами – слезы текли самопроизвольно и от того, что глаза запорошило и оттого, что было нетерпимо больно. Встали почему-то. Водитель из кабины выскочил поспешно, побежал к стоящей машине-фургону. О чем-то говорят, руками машут вместе с вылезшим из фургона водилой. Бабенка какая-то рядом растерянная крутится.

– Вот, старшина, медицина для тебя, заплутали, задники безголовые, да я им дорогу разъяснил! Все, теперь тебя в госпиталь, а мне сиденья полдня мыть, ты мне тут все кровищей унавозил, – весело и облегченно болтал шофер, помогая обессилевшему старшине вылезти из кабины.

Оставшееся путешествие Волков вспоминал, как самый страшный кошмар своей жизни. Новый водитель был на голову малоопытнее, ехал по сплошным буеракам, словно дрова вез, в фургоне перекатывались пятеро раненых, летая от борта к борту, матерясь уже сорванными голосами, двое вскоре замолкли совсем, волохаясь безвольными тряпичными куклами по жесткому дну кузова, только чуток присыпанному сеном. Сначала Волков мечтал лично пристрелить шофера и дуру кудлатую, наверное, сопровождавшую медсестру, потом на ненависть уже сил не оставалось, и только хотел удержаться и не сдохнуть при очередном швырке по кузову и удару об доски.

Наконец потерял сознание, это было самое лучшее за всю поездку. Очнулся – непонятно, сколько времени был без памяти. Лежал, уткнувшись носом в черный матерчатый танковый шлем на голове соседа. Потом его потянули за ноги, опять небо увидел мельком, потом траву, сильно потоптанную, мятую не раз. Перевалили на носилки, все закачалось в ритм шагам. Опять трава у лица.

Отлежался, немножко в себя пришел – не полностью, а так, на осьмушку. Пригляделся. Точно, не то медсанбат, не то госпиталь. Белые халаты, палатки, а он сам лежит в шеренге других раненых. И в сортир страшно захотелось. Мочить портки было слишком стыдно, не рядовой новобранец все-таки. В пять приемов встал кое-как, дергаясь от пронизывающей боли.

– Ты куда собрался? – злой санитар рядом в зачучканном халате.

– Поссать, – сквозь зубы прошипел Волков.

– Стой. На котелок! – дал мятый, старого образца. Озираясь, старшина кое-как рассупонился. Загремел струей, дивясь равнодушию санитара. Видно этот старый хрыч и не такое видал, пообвыкся. Да и сам Волков так прилюдно бы раньше мочиться не стал, а тут – не до сантиментов уже, слишком измучился.

Только закончил и убрал хозяйство, застегнуться не успел – молоденькая симпатичная деваха в халате и белой шапочке.

– Что тут? – нетерпеливым звонким голоском.

– Не кашляет, моча без крови, ранен в спину, – ответил деловито санитар.

– Пусть ждет!

И Волкова опять уложили лицом вниз. Ждать, значит, своей очереди. Но старшина был не вчера рожден, не теленок мокрогубый. Лежать и ждать – оно в постельке хорошо, а когда весь в дырках – надо поближе к палатке лечь, оттуда первей заберут, чем когда где-то на самом краю валяешься. И опять поскуливая от режущей боли, Волков стал вставать, как только санитар отошел. Встал, распрямиться не смог, опять слезы потекли. Шаг, еще шажок. Уже ближе… Костыль бы, али палку какую…

– Вовков? – странный голос сбоку.

По-черепашьи, словно из панцыря неподъемного выглядывая, посмотрел искоса.

Этот без халата, капитан, морда перекошена, вся в шрамах.

– Вовков! – радостно так, словно родственник. Но старшина всех родственников помнил, такого – точно не было. А думать, вспоминать – сил не было никаких.

– С ним што? – это к подоспевшему другому санитару кривомордый обратился.

– Непроникающие множественные ранения спины, почки, легкие не задеты, тащ капитан! Номер в очереди – 16, – деловито растолковал тот, что в халате. Почтительно этак докладывает. Видно капитан тут не последним ходит.

– Давайте его в госпитавьную паватку, – распорядился капитан.

Сначала Волков терпел, пока квадратная и усатая тетка-доктор копалась и рылась железяками в его изодранной спине. Потом рычал. А дальше уже визжал, отстраненно удивляясь, что ухитряется верещать таким неприличным тонким голосом, но ничего поделать с собой не мог, очень было больно, а когда в голос орешь – как-то легче. Ворчание басовитое врачихи игнорировал. Кое-как продержался почти до конца.

И вырубился, когда бинтовать стали.

Пришел в себя только на следующий день, а может – и через день, слабый, словно новорожденный котенок. Попытался поесть кашу, которую ему под нос подставила толстенькая сестричка, но опять мигом ослабел и уснул, как провалился.

А потом, очухавшись, увидел капитана.

Присмотрелся повнимательнее.

И узнал. Мальчишка-взводный, Финская. Был он такой весь из себя свежеизготовленный, как сияющий блестящий новый гривенник. А потом его подстрелил "кукушка".

Одни глаза прежние остались. А все лицо как прожевали. И все же – живой. Надо же. Потом так же во взводе другого бойца подстрелили – в окошко неосторожно глянул, сбоку и прилетело, пока перевязывали – помер. А лейтенантик вишь уже в капитанах! Одна беда – фамилию никак не вспомнить, а признаваться в этом стыдно. Потому осторожно и дипломатично поприветствовал и порадовался, что тот выжил. К месту помянул и того, другого, которому повезло меньше. Подумал, что везением назвать трудно, замялся.

Капитан покивал головой, поспрашивал на своем непонятном наречии, как дальше дела во взводе были, а потом просто и спокойно предложил Волкову остаться в медсанбате. Пояснил, что все время медсанбат идет хвостом за танками, потому есть большая вероятность нарваться на немцев и потому персонал должен быть боевым. Хмуро сказал, что видел, как два медсанбата на его глазах немцы уничтожили и не хочет, чтобы и с третьим то же было. Для этого шоферы и санитары должны быть толковыми и надежными, вот как бывший его замкомвзвод Волков. Чтоб голова на плечах, а не горшок. А медали с орденами и тут получить не проблема.

Старшина приятно удивился, его согласия в армии давненько не спрашивали, а тут прямо как на гражданке. Да целый капитан, не хухры-мухры! И понравился подход, опять же хоть и за танками медсанбат прется, а все же не пехота. Не был Волков молодым восторженным мальчиком, повоевал уже вдосыт. Согласился сразу, спросил только, что у него со спиной было такое? И очень удивился, услышав и поняв из култыхающей речи, что вытянули у него из многочисленных дырок и дырочек полтора десятка осколков кирпича. Вот же нелепое ранение – и в спину и кирпичом, скажи кому – засмеют. То-то облако рыжей пыли там было – легла очередь из фокиных снарядов выше, вот и стегануло крошеными кирпичами по залегшему старшине.

Так и остался Волков сначала среди выздоравливающих – а в медсанбате была такая группа легкораненых, которых в порядок можно было привести за пару недель и командование было совсем не против, чтобы свои спецы не уезжали долой, а оставались тут и потом возвращались обратно в свои экипажи и подразделения. В пехотной дивизии такое бы не проскочило, а к танкистам относились все же с потачкой, глядя сквозь пальцы на некоторые нарушения. А когда спина более-менее зарубцевалась, приступил к новым обязанностям.

Действительно, капитан не обманул, какими уж путями он это сделал – старшине осталось непонятно, но в свою дивизию Волков не вернулся, а остался в МСБ. Возможно, тут сыграло свою роль и то, что истощенный, оставшийся почти без танков корпус, заменил еще более расхристанную дивизию на довольно спокойном участке фронта. Дивизия стрелковая – без Волкова – убыла на переформирование, а он – вот весь тут. При трех кухнях. Жратва у медиков была не в пример пехотной и раненый бодро пошел на поправку, разве что из спины еще повытягивали нитки и ошметки гимнастерки, вбитые в раны и сразу не замеченные. Особенно в претензии Волков не был, потому как знал, что обрабатывала его врач-терапевт, с которой и спроса мало, да и с обезболиванием тогда получилось паршиво, ковырялась она в спине "под крикаином" в основном, потому как из-за чересчурного прибытия раненых в те дни истощилась до донышка аптека, которая и до того была не полна, корпус завернули из-под Батайска, докуда он пер вполне себе немецкими темпами и то, что могли выделить на травмированного старшину – никак не соответствовало потребностям.

Ну да он не был в претензии, как уже говорилось. Все хорошо, что хорошо кончается, а то, что "под крикаином" – так на медицинском жаргоне называлась оперативная работа с недостаточным обезболиванием, отчего раненый, естественно и натурально, криком кричал – зато быстро было, вовремя подвернулась машина с танкистами обожженными. Да и неизвестно – сколько бы до родного пехотного санбата добирался и сколько там было бы раненых.

Зато шоферу той санитарной машины, на которой привезли его в МСБ, старшина искренне желал набить морду за вождение паскудное. Пока этого сделать никак не получалось, но зло Волков затаил, а это означало одно – будет время – и расплатится с процентами. И зла старшине хватит, даже и поднакопится.

Пока надо было учиться многому. Особенно хотелось Волкову уметь машину водить, дело это было для крестьянина очень почетное, денежное и чистое. После войны – самое оно, баранку крутить. Все девки наши! Но эта хитромудрая механика требовала учебы и старшина вовсю корячился, старательно вникая в хитрости кардана и карбюратора, слова-то какие несуразные, покушать плотно надо, а то не запомнить. Кроме трех кухонь (две полевые, на колесах, а одна – переносная, с ручками) было в хозяйстве у Волкова и два грузовика, оба – советские, причем на одном гордо красовалась зенитная установка с тремя пулеметами. И работе с ними тоже надо было учиться, потому как "максим" пехотный на станке соколовском старшина знал очень неплохо, но тут совсем другой компот был, зенитная стрельба в небо по самолету требовала совсем других знаний. В свободную минутку приходил и Берестов, разбирались вдвоем. Сами пулеметы были с подачи комиссара уже исправны, починили их в рембате и даже зенитный прицел, кружевной, на паучью паутину похожий, присобачили, но опробовать их все никак не получалось.

Потому, когда в санбат притащили злобно ругающегося разведчика с раздробленным плечом, старшина увидел блестящую возможность попробовать машинки в деле. Даже за капитаном сбегал. И тот не замедлил явиться и выслушать возбужденные рассказы прибывших с раненым сослуживцем разведчиков.

– Снайпер, сука! Извините, тащ капитан! Вырвалось! Там дорога мимо леса идет, за лесом – болото, пехота там сидит где посуше, сплошной обороны нет, вот он и повадился, тварь. Мы с поиска шли – и вот, Сереге плечо прострелил. Там он что ни день кого-то зашибает!

Капитан определенно навострил уши. Позавчера там же санитара подстрелили, когда с ПМП ехали. Того – насмерть. Прищурившись, внимательно Берестов глядел на рассказчика.

– Нам толковали, что пехота, дескать, сама его отловит, не наше дело это, а вот некому там им заниматься. Пехтуры осталось – кот наплакал, фронт ниткой держат, – продолжал злой разведчик непонятного чина, потому как был в мешковатом камуфляжном халате, как раз по-весеннему грязном.

– Может выкатим нашу трехстволку – причешем? – заинтересовавшись спросил Волков, которому очень хотелось опробовать свою огневую мощь.