Текст книги "Поэты 1840–1850-х годов"

Автор книги: Николай Берг

 
О песня, ты святой ковчег,
Куда народ во дни печали
Кладет свой рыцарский доспех,
И меч, и славных дней скрижали!
Ты гласом вещим говоришь,
Из века в век переходящим,
И чудодейственно миришь
Былое наше с настоящим!
Сгорают, тлеют письмена,
Могучих гениев творенья,
Лишь ты уходишь от забвенья,
Каким-то чудом спасена!
Всегда жива, одна и та же…
О песня, ты стоишь на страже
С мечом архангела у врат
Нам дорогих воспоминаний;
О песня, ты священный клад,
Ты цвет народных достояний!
Когда же суетный народ
Тебя, услышав, не поймет,
Бежишь ты, песня, и хоронишь
Свою заветную красу
В ущельях мрачных и в лесу,
Или среди развалин стонешь…
Так с крыши, о́бъятой огнем,
Слетает птичка поневоле,
Покинув гнездышко и дом…
Над ним повьется – и потом
Она летит в леса и в поле —
И там приют себе найдет,
И песни прежние поет…
 

<1854>

 
У меня лихой братишка,
Разбитной, удалый парень.
 
 
У него конек буланый,
Золоченые копыты.
 
 
Коли по полю проедет,
Дрожкой дрогнет чисто поле,
 
 
Мурава-трава поблекнет,
Алы цветики завянут!
 
 
А как по лугу поедет,
Стоном стонет луг широкий!
 
 
А поедет по дуброве,—
Вся гудет-шумит дуброва,
 
 
Елки-елочки трясутся,
Ветки-веточки валя́тся!
 
 
Повстречал красу-девйцу,
Точно белую лилею;
 
 
Он сказал девице: здравствуй!
А она ему ни слова.
 
 
С головы он дал ей шляпу,
А она ему веночек.
 

<1854>

 
Кружи́тся черный ворон,
На землю опустился,
В когтях своих он держит,
Он держит белу руку
И золото колечко.
«Скажи мне, черный ворон,
Где взял ты белу руку
И золото колечко?»
– «Я был на поле битвы,
Там люди страшно бились,
От сабель от булатных
Там иверни летели,
Там кровь лилась рекою,
И не один там плакал
Отец по милом сыне!»
– «Ах, ворон, черный ворон!
Отдай мое колечко!
Знать, милый ненаглядный
Домой уж не вернется!»
 

<1854>

1

 
Скачет, скачет конь мой борзый, по полю он скачет;
Не скажу я никому, что всё это значит.
Скачет, машет конь ретивый своей черной гривой;
Ах, не верьте вы, не верьте девице спесивой!
 

2

 
Свищут, свищут соловьи, песенки заводят;
Нынче мо́лодцам не верь: всех они проводят;
Нынче молодцам не верь, да и девкам тоже,
Знать, такая вышла мода, ни на что не гожа!
 

3

 
Брошу эти страны
И махну туды я,
Где у старых панов
Жены молодые.
 

4

 
Сяду, сяду на коня,
Стремечко из стали:
Помни, помни, как меня
Звали, прозывали!
 

5

 
Чтобы вы узнали истого поляка,
Пропою, танцуя, я вам краковяка.
 

6

 
Сивая кобыла, да рыжая грива,
Хоть не статен, не хорош, да порхаю живо!
 

7

 
Сказывают люди – и что им за дело! —
Что девица с молодцом вечером сидела.
 

8

 
Наша хата, наша хата повалится скоро;
Ах, как же ей не валиться, коли подле бора.
 

9

 
Сизый селезень плывет через сине море;
Мой сосед сегодни весел, мне печаль да горе.
 

10

 
Я поеду чрез деревню, сниму с себя шапку,
Старой матушке поклон, дочь ее в охапку!
 

<1854>

 
Женихи моих подружек дома,
Только нету моего со мною,
На войне жених мой ненаглядный,
Мой кудрявый странствует далёко,
В Турции гуляет белокурый;
Мать родная там его не холит,
Финская сестрица не лелеет,
Финская невеста не цалует!
Острый меч его лелеет-холит,
А ласкает сабля боевая,
А цалует и милует пушка!
Без него пропа́сть мне одинокой,
Без него, по ком я так вздыхала
И по ком я слезы проливала!
Он хотел было жениться дома,
И о пасхе быть бы нашей свадьбе,
Да не здесь пришлось ему жениться,
Не в Финляндии играл он свадьбу,
А играл он свадьбу на чужбине,
Под шатром великого владыки,
В хижине у малого владыки,
Обвенчался не кольцом, а саблей,
Не с невестой, а с турецкой пулей.
 

<1854>

 
Не лучше тот молот,
Кузнец не ловчее,
Что в кузне родился,
В печи закалился!
Я не был в ученье,
К лапландцам не ездил
И по морю к эстам
Ни разу не плавал,
А сам научился
Я складывать песни,
Я слово по слову
Сбирал по дороге,
И в хворосте рылся,
И шарил под ивой,
И в вереске частом,
И в травке-муравке;
Как малым ребенком
Я бегал за стадом
По скалам высоким,
По мшистым каменьям,
По холмикам злачным,
По кочкам медвяным,—
В ту пору со мною
Беседовал ветер,
И тысячи звуков,
И тысячи песен
Летали, носились,
Качались, звенели
И в море плескались
В волнах пенношумных.
Я скатывал песни,
Я свертывал песни,
Завязывал в узел
И клал на стропилы
Хозяйского дома,
В мошну золотую,
В серебряный ящик
За медным замочком…
 

<1854>

 
Скорее бросайся ты с берега вплавь,
Руками своими что веслами правь,
А грудь молодецкую выгни рулем,—
И легким и быстрым плыви кораблем!
Бог даст и поможет пречистая нам,—
Ты будешь, товарищ, сегодня же там,
Где, помнишь, мы жарили вместе козлят…
Про то, что погиб я, не сказывай, брат!
А если расспрашивать станет родня,
Скажи, что в чужбине женили меня,
Что был мне булат посаженым отцом,
Что нас угощали на свадьбе свинцом,
Что мне за женою моей отвели
В приданое сажень косую земли!
 

<1854>

 
Как задумал воробей жениться,
Стал он сватать девицу синицу,
Три раза он по полю пропрыгал
И четыре по горе высокой,
Сватал, сватал, наконец сосватал;
Взял в дружки он пегую сороку,
В деверья хохлатую чекушу,
В посаженые отцы витютня,
В кумовья болотную чапуру,
А в прикумки птицу шеверлюгу.
Собирались сваты по невесту
И дошли до ней благополучно,
Но как стали возвращаться к дому
И пошли через Косово поле,
Говорит им так синица птица:
«Не шумите, господа вы сваты,
Вы не спорьте, громко не гуторьте!
А не то ударит с неба кобчик
И отымет он у вас невесту!»
Только что она проговорила,
Как откуда ни возьмися кобчик,
Ухватил девицу он синицу,
Кто куда все сваты разбежались,
Сам жених в овсяную солому,
А дружко сорока на березу!
 

<1854>

 
Мальбрук в поход поехал,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Мальбрук в поход поехал,
Ах, будет ли назад?
 
 
Назад он будет к Пасхе,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Назад он будет к Пасхе
Иль к Троицыну дню.
 
 
День Троицын проходит,
Миронтон, миронтон, миронтень,
День Троицын проходит,
Мальбрука не видать.
 
 
Мальбрукова супруга,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Мальбрукова супруга
На башню всходит вверх.
 
 
Пажа оттуда видит,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Пажа оттуда видит,
Он в черном весь одет.
 
 
«Ах, паж мой, паж прекрасный,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Ах, паж мой, паж прекрасный,
Что нового у вас?»
 
 
«Принес я весть дурную,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Принес я весть дурную:
Пролить вам много слез!
 
 
Оставьте алый бархат,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Оставьте алый бархат
И светлый свой атлас!
 
 
Мальбрук наш славный умер,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Мальбрук наш славный умер
И в землю погребен.
 
 
Четыре офицера,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Четыре офицера
За гробом шли его.
 
 
Один его кольчугу,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Один его кольчугу,
Другой кирасы нес.
 
 
А третий меч булатный,
Миронтон, миронтон, миронтень,
А третий меч булатный,
Четвертый – ничего.
 
 
Вокруг его могилы,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Вокруг его могилы
Фиалки расцвели.
 
 
И соловей на ветке,
Миронтон, миронтон, миронтень,
И соловей на ветке,
И соловей запел.
 
 
Над гробом подняла́ся,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Над гробом подняла́ся
Мальбрукова душа.
 
 
Упал на землю всякий,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Упал на землю всякий,
Упал и после встал,
 
 
Чтоб петь его победы,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Чтоб петь его победы
И подвиги его.
 
 
Когда ж его зарыли,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Когда ж его зарыли,
Легли все отдыхать.
 
 
Одни сам-друг с женою,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Одни сам-друг с женою,
Другие – как пришлось.
 
 
Там было много всяких,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Там было много всяких,
Я видел это сам.
 
 
Блондинок и брюнеток,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Блондинок, и брюнеток,
И рыжих, и седых».
 
 
Теперь мы всё пропели,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Теперь мы всё пропели,
И песне той конец!
 

<1854>

 
О чем ты стонешь, сине море?
Что пасмурно твое чело?
Скажи ты мне, какое горе
В твоих пучинах залегло?
 
 
Ты плачешь, море, что не стало
Тебе знакомых кораблей,
Что смело реяли, бывало,
Одни среди твоих зыбей.
 
 
Не плачь, не плачь ты, сине море,
Глубо́ко вопли затаи:
Пройдет твое лихое горе,
Вернутся соколы твои!
 
 
Я видел страшные траншеи
И вал из камня и земли,
Где, притаившись, точно змеи,
Рядами пушки залегли.
 
 
За ними – славы ратоборцы,
Стоят и хладно битвы ждут,
Твои питомцы – черноморцы,
Им бой не в бой и труд не в труд!
 
 
Пускай придут: всё это ляжет,
Отчизне жертвуя собой…
Кто ж будет жив, кто перескажет
Про этот день, про этот бой?..
 

28 февраля 1855 Дуфиновка, деревня под Одессой

 
«Кичкене́, ахшам хаир!»[90]90
  «Добрый вечер, милая!»


[Закрыть]
Для тебя, мой стройный тополь,
Я готов забыть весь мир,
И Москву, и Севастополь!
 
 
В час, как тени упадут
На холмы и на долины,
И к молитве позовут
Правоверных муэдзины,
 
 
И слышней журчат ручьи
По садам Бахчисарая,
И засвищут соловьи,
Сладострастно замирая,
 
 
Заиграет ветерок
С тополями по вершинам —
В этот час, под вечерок,
Ты с горы идешь с кувшином,
 
 
И звенящая струя
Зарокочет по кувшину;
Выхожу тогда и я,
Свой портфель походный выну.
 
 
Начертать я в нем хочу
Стан твой девственный и стройный,
Эти косы по плечу
И во взгляде пламень знойный,
 
 
И восточные черты,
Хоть неловко, хоть неверно…
Но опять с кувшином ты
Убегаешь, точно серна!
 
 
Я кричу тебе: «Прости,
Пышный цвет Бахчисарая!»
Ты на миг, в полупути,
Остановишься, играя,
 
 
Ручки сложишь и стоишь
Над кувшином грациозно;
Я к тебе – но ты глядишь
Повелительно и грозно…
 
 
Я напрасно умолял
Дать мне хладного напитку —
Ты сказала: «Кель фантал!»[91]91
  «Ступай к фонтану!»


[Закрыть] —
И захлопнула калитку…
 

28 сентября 1855 Бахчисарай

Ф. В. МИЛЛЕР

Федор Богданович Миллер родился 22 января 1818 года в Москве. Мальчик рано лишился отца. Детство его прошло в нужде. Учился он на казенный счет в училище при лютеранской церкви Петра и Павла, отлично закончив которое в 1834 году, поступил учеником в аптеку и через три года получил звание аптекарского помощника (фармацевта). Работая в аптеке при Московском университете, он посещал университетские лекции и в 1839 году выдержал экзамен на звание домашнего учителя. В 1841 году Миллер поступил преподавателем сначала немецкого, а затем русского языка и словесности в 1-й московский кадетский корпус, прослужил там 28 лет и в 1869 году вышел в отставку. Умер Миллер в Москве 20 января 1881 года.

В печати Миллер дебютировал романом «Цыганка» (М., 1839), который написал в шестнадцатилетнем возрасте. Стихи он начал писать еще в детстве. Из его стихотворных произведений первым был напечатан перевод драмы австрийского писателя И.-Ф. Кастелли «День Карла Пятого», появившийся в журнале «Москвитянин» (1841, № 8). С этого времени Миллер сделался постоянным сотрудником «Москвитянина», помещая там свои произведения, главным образом переводы. После закрытия журнала (1856) Миллер печатался в «Русском слове», «Библиотеке для чтения», «Московском вестнике», «Русском вестнике», «Отечественных записках» и других журналах. В 1859 году он основал собственный еженедельный литературный и юмористический журнал «Развлечение», который редактировал до конца жизни. В первое время направление журнала имело либерально-обличительный оттенок, но вскоре он сделался совершенно бесцветным и вполне благонадежным. Свои стихи Миллер нередко печатал в «Развлечении» под псевдонимами «Гиацинт Тюльпанов», «Заноза» и др.

Известность Миллер приобрел своими переводами стихотворений и поэм Гете, Шиллера, Гейне, Фрейлиграта, Мицкевича и других поэтов, а также многих драматических произведений («Цимбелин» и «Мера за меру» Шекспира, «Вильгельм Телль» и «Мессинская невеста» Шиллера, «Альманзор» Гейне, «Тюрьма и венец» Цейдлица, «Дочь короля Рене» Герца и др.).

Оригинальные произведения Миллера немногочисленны: это малосамобытные, довольно слабые лирические стихи; гораздо более интересны его стихотворные сказки, созданные на фольклорной основе («Поток богатырь и девица-лебедь», «Судья Шемяка», «Сказка о купце, о его жене и о трех пожеланьях» и др.).

Под конец жизни Миллер оказался на откровенно реакционных, верноподданнических позициях. Его стихи 60–70-х годов – среди них немало сатирических – содержат злобные нападки на все прогрессивное.

При жизни Миллера был издан ряд его сборников: «Стихотворения 1841–1848», М., 1848 (цензурное разрешение —12 августа 1847 г.); «Стихотворения» в 2-х книгах, изд. 2, испр. и доп., М., 1860 (цензурное разрешение – 26 мая 1859 г.); с 1872 по 1881 год в Москве вышло шеститомное собрание стихотворных переводов и оригинальных стихотворений Миллера.

1

 
Видно, празднует габара:
Всё на деке веселится,
И гаванская сигара
У пирата не дымится.
 
 
Ах, не диво, что сигара
У испанца потухает;
Нежит слух его гитара,
Голос милый распевает.
 
 
В платье с берега Гоанго
И в мантилье из Китая
Пляшет с боцманом фанданго
Кастильянка молодая.
 
 
Резвой птичкою летает
Дева, полная веселья,
И глаза ее блистают,
Что брильянты ожерелья.
 
 
Пляшет донья Инезилья,
Рдеют розы на ланитах,
Развевается мантилья
На плечах полуоткрытых;
 
 
И под сетку голубую
Скрыты шелковые косы;
На красотку молодую
Загляделись все матросы.
 
 
Все на райне, на лафетах
Вкруговую заседают
И, забыв о пистолетах,
Кастаньетами щелкают.
 

2

 
Но вот кончился их танец;
Инезилья отдыхает,
И гитару мавританец
Ей почтительно вручает.
 
 
Вот поет она про балы
Во дворцах родного края,
Где в граненые бокалы
Льется влага дорогая,
 
 
Где под звуки музыкантов
Доньи милые танцуют
И сердца надменных грандов
Красотой своей чаруют.
 
 
Воспевает край счастливый,
Где их пристань ожидает,
Где под сению оливы
Лазарони отдыхает;
 
 
Воспевает блеск Милана,
Рима – Запада столицы…
Пожалейте капитана:
Он заслушался певицы.
 

3

 
Он заслушался певицы
И забыл, что враг не спит;
На него, быстрее птицы,
Оттоманский бриг летит.
 
 
Вот он близко, вот примчался,—
Это страшный Абдалла…
И внезапно залп раздался,
Загремело: «Иль-Алла!»
 
 
Засверкали ятаганы…
На врагов своих грозой
Устремились мусульманы;
Закипел кровавый бой.
 
 
Дымом все кругом объяты;
Торжествует Оттоман:
Стонут пленные пираты
И убит их капитан!
 
 
Плачет донья молодая…
О, не плачь, моя краса!
И платочком из Китая
Осуши свои глаза!
 
 
У мароккского султана
Блещет золотом дворец;
Там и друга капитана
Ты забудешь наконец.
 
 
И фрегат в Марокко мчится;
Вот и берег недалек.
Завтра много облегчится
У султана кошелек.
 

<1843>

 
Поздно ночью мы лежали на земле, среди равнины;
У коней своих усталых чутко спали бедуины;
Вдалеке, при лунном свете, горы нильские белели,
А кругом, в песке зыбучем, дромадеров кости тлели.
 
 
Я не спал; под головою у меня седло лежало,
А широкий плащ дорожный был мне вместо одеяла;
Близ меня лежала сумка сладких фиников сушеных,
Сабля острая и пара пистолетов заряжённых.
 
 
Всё безмолвно; лишь порою затрещит в костре забытом
Огонек, иль конь, проснувшись, стукнет об землю копытом;
Лишь порою в отдаленьи крик орлиный раздавался
И наездник полусонный за ружье свое хватался.
 
 
Вдруг земля поколебалась и померк за облаками
Лунный свет, степные звери пронеслися перед нами;
Кони робко отшатнулись, наш вожатый приподнялся…
«Ну, – сказал он, – знать, воздушный караван опять помчался!»
 
 
Это он! и вот несутся, вслед теней своих вожатых,
Дромадеры с седоками на хребтах своих горбатых,
И воздушною толпою идут девы, как Ревекка,
На плече неся кувшины; цель пути их – город Мекка.
 
 
Ну! еще! иль нет конца им? вот бесчисленные гости!
Вновь в верблюдов превратились их рассеянные кости;
Черный прах, что по равнине в облаках густых, летучих
Бурно вьется, превратился в черных воинов могучих…
 
 
В это время ежегодно восстают для каравана
Все, которые погибли тут в песках от урагана, —
Чей, быть может, прах истлевший нынче с пылью мы глотали,
Чьи разбросанные кости мы ногами попирали.
 
 
И грядою бесконечной, как на пир, во всем раздолье
Восстают они и мчатся в град святой на богомолье,
И летят от Сенегала до брегов Баб-эльмандеба…
Страшен поезд их тревожный при огнях ночного неба!
 
 
Стойте, други! Кони рвутся? Так накиньте им арканы!
Ободритесь! не бегите, как пугливые бараны:
Пусть воздушною одеждой ваших лиц они коснутся,
Имя Аллы призовите, – духи мимо пронесутся.
 
 
Подождите, – лишь денницы загорится луч отрадный
И на вас от гор повеет ветер утренний, прохладный, —
И опять во прах летучий обратятся привиденья…
Вот заржал мой конь ретивый, чуя утра приближенье!
 

1845

 
В носилках похоронных
Лежит боец лесов,
И шесть вооруженных
Суровых удальцов
Среди лесов дремучих
Безмолвные идут
И на руках могучих
Товарища несут.
 
 
Носилки их простые
Из ружей сложены,
А поперек стальные
Мечи положены.
На них лежит сраженный
Разбойник молодой,
Назад окровавленной
Повиснув головой.
 
 
В минуту жаркой битвы
Сразил его свинец,—
И кончил дни ловитвы
Бестрепетный боец!
Сочится кровь из раны
По лбу и по вискам
И вниз струей багряной
Бежит по волосам.
 
 
Он грозно сдвинул брови,
Храня надменный вид,
Но взор под слоем крови
Врагам уж не грозит.
Он правою рукою
Сдавил свой острый меч
И с ним, уставший с бою,
В могилу хочет лечь.
 
 
Меч этот быстро, метко
Удары наносил,
И сбиров он нередко
Как молния разил;
Теперь, звуча, влачится
Он вслед за мертвецом;
Как слезы, кровь струится
Холодная по нем.
 
 
И в миг борьбы жестокой
Со смертью роковой
Он пояс свой широкий
Схватил другой рукой;
Ремни его колета
Разрублены висят,
Два длинных пистолета
За поясом блестят.
 
 
Так спит он, охладелый,
Лесов угрюмый сын,
В кругу ватаги смелой,
Средь темных Апеннин!
Так с ним они печально
Идут в глуши лесной
Для чести погребальной.
Но вот кричат им: «Стой!»
 
 
И наземь опустили
Носилки с мертвецом,
И дружно приступили
Рыть яму вшестером.
В воинственном уборе,
Как был он завсегда,
Без гроба, на просторе
Кладут его туда.
 
 
Засыпали землею…
«Прости, лихой собрат!»
И медленной стопою
Идут они назад.
Но чу! – сторожевого
Свисток раздался вдруг…
Ватага в лес – и снова
Безмолвно всё вокруг.
 

1846

 
Кто идет во глубь земли
Или молотом махает;
Кто сетями для семьи
Хлеб насущный добывает;
Кто за плугом льет свой пот,
Как наемник господина;
Кто под ношей спину гнет
Для жены своей, для сына,—
 
 
Честь им! слава их трудам!
Слава каждой капле пота!
Честь мозолистым рукам!
Да спори́тся их работа!
Но забудем ли о том,
Кто безропотно страдает
И, работая умом,
Сам нередко голодает?
 
 
В тесной хижине ль своей
Он с наукой тратит годы,
Раб ли книжных торгашей,
Пишет драмы или оды,
Или просто вздор чужой
Переписывает к срокам,
Иль, вступив в ученый строй,
Ходит, бедный, по урокам, —
 
 
Что ж! ведь труженик и он!
И ему – терпеть, трудиться
Повелел судьбы закон,
И его глава сребрится!
И влачит до гроба он
Бремя скорби и гоненья,
А детей голодных стон
Убивает вдохновенье!
 
 
Так иного я знавал:
Духом он стремился в небо,
Но во прахе изнывал,
Пресмыкаясь ради хлеба!
Так с семьею на плечах
Хлопотал он и трудился,
Целый век свой был в тисках
И как рыба о́б лед бился!
 
 
И сидел он, и писал,
Бледный, с впалыми щеками;
А меж тем восток сиял,
Ветерок играл цветами,
Пел весенний соловей,
Пар дымился над рекою…
Он над книгою своей
Гнулся – труженик душою!
 
 
Но под бременем скорбей
Утешался он, мечтая:
«Жизнь печальна, но и в ней
Есть поэзия святая!
Пусть судьба гнетет меня!
Тверд останусь я душою:
Для детей трудился я,
Честь моя всегда со мною!»
 
 
Наконец не стало сил!
Кончил он свое боренье;
Лишь порой к нему сходил
Луч заветный вдохновенья:
Ночью вдруг его лобзал
Поцелуй знакомой музы,
И свободно возлетал
Прежний гений, сбросив узы.
 
 
Вечным сном теперь он спит!
Прах его земля сокрыла;
Одинокая стоит
Без креста его могила.
И малютки, и жена
Плачут, бедные, без пищи:
Только имя без пятна
Им отец оставил нищий!
 
 
Честь и слава всем трудам!
Слава каждой капле пота!
Честь мозолистым рукам!
Да спорится их работа!
Вспомним с честью и о том,
Кто с наукой голодает
И, работая умом,
Горький век свой убивает!
 

<1850>

 
Полно, зачем ты, слеза одинокая,
          Взоры туманишь мои?
Разве не сгладило время далекое
          Раны последней любви?
 
 
Время их сгладило, сердце тревожное
          Скрыло их в недрах своих,—
Там, как в могиле, им место надежное,
          Там не дороешься их.
 
 
Сердце их скрыло; но память досадная
          Их как святыню хранит;
Знать, оттого-то и грусть безотрадная
          Душу порою томит.
 

9 июля 1847

 
Что не горлица воркует ранним утром в тишине,
Безутешная горюет Ярославна на стене:
 
 
          Вольной пташкой полечу я по Дунаю,
          Путь-дороженьку разведаю, узнаю,
          Там в Каял-реке, склонясь на бережок,
          Обмочу я свой бобровый рукавок,
          И слезами, и студеною водою
          Раны князя, друга милого, обмою.
 
 
Так в Путивле ежедневно, ранней-утренней порой
Раздается скорбный голос Ярославны молодой:
 
 
          Ветер, ветер! ах, зачем ты из долины
          Веешь стрелы на родимые дружины?
          Разве нет тебе приволья в облаках,
          Нет раздолья с кораблями на морях?
          Для чего ж мою ты, ветер, губишь младость,
          По ковыль-траве развеял мою радость?
 
 
То не дождичек осенний грустно во поле шумит,
Безутешная княгиня слезно плачет-говорит:
 
 
          Днепр мой славный! ты пробил себе волнами
          В землю половцев дорогу меж горами;
          Быстро мчали струи вольные твои
          В стан враждебный Святославовы ладьи…
          Принеси ж ко мне ты друга дорогова,
          Да не шлю к нему я слез горючих снова!
 
 
Так в Путивле, на рассвете, с городской его стены
Слышен голос Ярославны в час заветной тишины:
 
 
          Солнце красное! ты всем равно сияешь,
          Всем тепло свое равно ты посылаешь…
          Ах, зачем своим ты огненным лучом
          Раскаляешь друга милого шелом?
          И полки его, ослабленные зноем,
          В диком поле приуныли перед боем!
 
 
Так в Путивле одиноко плачет утренней порой
Князя Игоря супруга на стене городовой.
 

1848