Текст книги "Поэты 1840–1850-х годов"

Автор книги: Николай Берг

^{Через пятнадцать лет после предшествовавшей сцены. В Риме, в мастерской художника.}

Фети

 
(худой и бледный, пишет картину и вдруг останавливается, мрачно поводя глазами)
Нет, кончено, остыло вдохновенье…
Не воротить минувшее мгновенье!..
(Толкает ногою станок, на котором стоит картина. Картина падает.)
Прочь с глаз моих!.. Ну, веселитесь, люди!
(Рвет в бешенстве кисть, бросает ее и топчет ногами.)
Сбирайтеся смотреть на мой позор…
И вы, завистники с змеиною улыбкой,
Художники! Сбирайтеся сюда!..
Коварное, слепое провиденье!
Зачем сей путь ты указало мне?
Обман и ложь – и на земле и в небе!
Я изнемог!.. Довольно… Нету сил;
Червь внутренний мне сердце источил!..
Башмачник я, ремесленник презренный,
А не художник, славой осиянный!
(Хохочет дико.)
Разбит во прах мой велелепный сон!
(Задумывается и через минуту)
А сон тот был и чуден, и прекрасен…
Казалось мне тогда, что я восстану
В лучах, в венце и в нестерпимом блеске,
Величием, как ризой, облачен
И молниею славы опоясан!
Колебляся под куполом святыни,
Я радугу хотел сорвать с небес;
С природою я мыслил состязаться;
Пересоздать небесные светила,
Луну и солнце с неба перенесть
На полотно. И кистью исполинской
Хаос, и тьму, и ад изобразить
На диво, страх и трепет человеку!..
Я мыслил сжать в одно произведенье
Громадное – все божии миры!..
(Немного погодя)
Искусства царь, в регалиях моих
Я плавал бы над миром изумленным,
И на меня в немом благоговеньи
Смотрели б очи тысячи людей…
И голос мой тогда бы с высоты,
Подобно грому божьему, раздался:
О люди, на колени!.. Не предо мною, люди,—
Пред искусством! ……
…….А ныне что я?
(Приближает к себе бутылку с вином и, указывая на нее)
Вот что теперь единственный мой друг,
Единственное благо мне дающий,—
Забвение…
                 (Пьет.)
                          Как сладко в душу льется
Живительный и пурпуровый сок!
Как весело мечтается и пьется!..
(Выпивает залпом несколько стаканов вина и по некотором молчании)
Что вижу я?.. Окрест меня собрались
Архистратиги дивные искусства,
Великие!.. Так точно, это он,
Божественный творец «Преображенья»,
И он, создатель «Страшного суда» —
Сей строгий и суровый Бонаротти…
Вот нежный, утонченный Гвидо Рени…
Страдалец вдохновенный Цампиери —
Мой гениальный тезка – также здесь…
                    (Еще пьет.)
И все они с любовью и с почтеньем
Торжественно взирают на меня
И говорят: «Достойный наш собрат!
Наполнив наши кубки золотые,
Мы чокнемся во здравие искусства,
Обнимемся – и вместе в путь пойдем
К сияющему храму вечной славы…
Мы гении, мы высшие земли!
Во храме том мы с гордостью воссядем
На благовонных ла́вровых венках,
Амврозией хвалений упиваясь,
И будем трактовать лишь об искусстве,
Зане другая речь нам неприлична…»
 

^{Долгое молчание.}

 
Опять мечта… Проклятая мечта!..
Вы, демоны, смеетесь надо мною?..
Ну, смейтесь, смейтесь, – я и сам смеюсь.
 

^{Удар грома.}

 
Сильнее, гром! Тебе не заглушить
Стенания растерзанного сердца!..
 

^{Другой удар сильнее.}

 
Вот так! И то не громко; посильнее!..
О, если б мне стихии покорялись!..
Одним ударом я б разрушил мир
И молнией спалил бы все картины…
Пусть гибнет всё… Пощады ничему!
И первое погибни ты, искусство!..
Искусство – вздор… Оно на дне бутылки,
Вот где оно, искусство!.. Пить и пить…
Страстям своим… отважно предаваться,
Роскошничать и в неге утопать —
Вот жизнь!.. И Рафаэль так жил…
                                                     И я…
                  (Засыпает.)
 

^{Гром и молния. Фети спит непробудным сном… Освещенная молнией, бледная и худая, с распущенной косой, появляется Анунциата и останавливается перед спящим Фети.}

Анунциата

 
                      Богохулитель дерзкий!
И это ты, что обещал так много,
Ты, кем была я некогда горда,
Кому вполне безумно предавалась,
Кем я жила и страстно упивалась,—
И это ты, мой светлый идеал?
Проклятие! Ты дерзостно попрал
Святыню чувств, надежд и вдохновений,
Ты погубил в зародыше свой гений,
На полпути к бессмертию ты пал!
 

^{Фети просыпается и с ужасом смотрит на Анунциату.}

Фети

 
О боже! Прочь, ужасное виденье…
Анунциата!!. Это страшный сон
Иль совести тревожное явленье?!
Я без того разбит и сокрушен…
Анунциата, ты ли?..
 

Анунциата

 
                                      Это я!
Я – казнь, тебе ниспосланная свыше!..
А! ты узнал меня!.. Да, это я,—
Твоя Анунциата!.. Это я,
Доминикино Фети!.. О, гляди, гляди,
Я мало изменилася. Не правда ль?
…………………………………
Проклятие, проклятие тебе!
 

Фети

(упадая пред ней на колена)

 
Не проклинай! Не я, не я, а люди —
Виновники погибели моей!
У ног твоих позволь мне умереть,
Дай выплакать у ног твоих прощенье…
Не я, не я, – а люди!
………
 

<1846>

 
Напрасно говорят, что я гонюсь за славой
И умствую. Меня никто не разгадал!
Нет, к голове моей чернокудрявой,
Венчанной миртами, ум вовсе не пристал.
Нет, что мне умствовать! К чему? Вопросы дня
И смысла здравого прямое направленье
Меня не трогают, не шевелят меня:
Когда в движеньи ум – мертво воображенье…
Не мир действительный – одни мне нужны грезы,
Одна поэзия душе моей нужна!
Порой салонный блеск, мазурка, полька, слезы,
Порою мрачный грот и томная луна…
При ослепительном и ярком свете бала,
С букетом ландышей и пышных тюбероз,
Иль одинокая под сумраком берез,
Я с наслаждением мечтаю и мечтала.
Напрасно ж говорят, что я гонюсь за славой
И умствую… Меня никто не разгадал!
Нет, к голове моей чернокудрявой,
Я повторяю вам, ум вовсе не пристал.
 

Село Фекла <1847>

 
Густолиственных кленов аллея,
Для меня ты значенья полна:
Хороша и бледна, как лилея,
В той аллее стояла она.
 
 
И, головку склонивши уныло
И глотая слезу за слезой,
«Позабудь, если можно, что было»,—
Прошептала, махнувши рукой.
 
 
На нее, как безумный, смотрел я,
И луна освещала ее;
Расставаяся с нею, терял я
Всё блаженство, всё счастье мое!
 
 
Густолиственных кленов аллея,
Для меня ты значенья полна:
Хороша и бледна, как лилея,
В той аллее стояла она.
 

<1847>

 
Ты мне всё шепчешь: «Постой!»
Я говорю: «Для чего же?»
Что же вдруг сталось с тобой?
Ты простонала: «О боже!»
 
 
Дивный был ужин вчера!
Мы проболтали до ночи,
Но и расстаться пора:
Сон уж смежает нам очи.
 
 
Что ты всё смотришь кругом?
Что потупляю я взоры?
Долго мы были вдвоем,
Сладко вели разговоры.
 
 
Я виноват пред тобой,
Ты предо мною… Но что же?
Ты мне всё шепчешь: «Постой!»
Я говорю: «Для чего же?»
 

<1850>

 
Фанни милая порхала
Амазонкой и с ружьем,
Грациозно приседала
И летела напролом,
А сценические плошки
Света яркою струей
Освещали ее ножки.
Фанни! я поклонник твой!
Но не танцы и не пляски,
Силы полные, огня,
И не пламенные глазки
Озадачили меня…
Я люблю тебя, о Фанни!
Не за то, что легче лани
Ты порхаешь. Вовсе нет!
Не за эти прелесть-крошки
Восхитительные ножки,
А за то, что ты, на дрожки
Сев, поехала Москвой
Восхищаться. Взгляд твой зоркий
Упивался красотой
Самотёка, Лысой горки
И Поклонною горой…
Вот поэтому-то Фанни
Вдруг с ума свела меня…
Ей и дань рукоплесканий,
И восторги… Да, тебя
Русским сердцем понял я!
 

1850

 
Уж ночь, Акулина!
Окрестности спят;
Все жители Клина
Давно уж храпят.
 
 
Покушав наваги
И выпив потом
Целительной браги,
Я здесь, под окном!
 
 
Своей балалайкой
Тебя разбужу,
А Жучку нагайкой
Как сноп положу.
 
 
До нитки промочен
Осенним дождем,
Я жду тебя очень
Давно под окном.
 
 
Надень душегрейку,
К окошку присядь,
Дай грусть мне злодейку
С тобой разогнать.
 
 
Какая причина,
Что темен твой дом?
А! вот и лучина
Зажглась за окном.
 

<1851>

 
Я лежал в Марафонских полях,
А гекзаметр горел на устах.
Наяву иль во сне, но, поэзии полн,
Видел где-то я там, вдалеке, при луне,
Блеск эгейских серебряных волн —
И чудесный процесс совершался во мне:
Пред мечтою моей проходил
Эврипид, и Софокл, и Эсхил…
Вспоминал я прелестные взоры
Живописной Аркадии дев,
Эримантоса дивные горы
И певцов беотийских напев
Под зеленым шатром сикоморы,
В честь Венеры пафосския храм,
Где у белой коринфской колонны,
Волю дав неудержным страстям,
Танцевали лесбийские жены…
 
 
И приятно ласкали мой взор
Парфенона краса и размеры,
И дымок, что вился из амфор,
И в плюще виноградном гетеры…
Там быстрей, чем из лука стрела,
Повершать с волей сильной и жгучей
На гражданской арене дела
К агоре мчался всадник кипучий…
Высоко возносился мой дух,
Я к Зевесу поднял свои руки,
А меж тем щекотали мой слух
Тетрахорды приятные звуки…
Кипарисы склонялись ко мне;
Перепутаны ветвью лианы,
Помавали главою платаны…
И, пылая в священном огне
И сливаясь с природой устами,
Я коснулся до лиры перстами…
И сознал, что, душою и мыслию грек,
Я элле́нов вполне понимаю;
Что каков ни на есть, а и я – человек
И в себе мирозданье вмещаю.
 

<1851>

 
В пределах дальней высоты,
Где носятся планет плеяды
И звезд блистают мириады,
Он водрузил свои мечты;
Среди небесного объема,
Преград не зная ниотколь,
Он в облаках, в соседстве грома,
Земную позабыл юдоль.
Игру мирского треволненья
Он прихотливо пренебрег,
Но в бурном вихре вдохновенья
О братьях позабыть не мог.
Над ним таинственные мысли,
Как тучи черные, нависли;
И – телом прах, душой колосс,
Светило и надежда века —
Он погрузился весь в вопрос
О назначеньи человека…
Не тщетно он пытал судьбу,
Не тщетно он витал в эфире,
Печаль и тайную борьбу
На громкой возвещая лире…
Вдруг грянул колокол глухим
           И перекатным звоном —
И медным языком своим,
           С гуденьем и со стоном,
Вещал таинственный ответ,
           Душе его понятный,—
И очутился вдруг поэт
           В пустыне необъятной:
Кругом шумят толпы людей
           С их суетностью дикой,
Но он один, как средь степей,
           Угрюмый и великой! —
И всё, что радует других,
           Ему смешно и ложно…
Да счастье для натур таких
           Едва ли и возможно!..
 

<1851>

 
В безумных оргиях уходит жизнь, как сон:
Шампанское с утра до ночи льется,
Крик, женщины, стаканов битых звон…
Хоть тяжело, а весело живется…
И страшно мне окончить жизнь в глуши,
И страшно мне теперь за труд приняться,
А между тем на дне моей души
Глубокие вопросы шевелятся…
 

<1853>

 
Уж солнце медленно сокрылось за горою,
Означив свой закат огнистой полосою;
Прохлада чудная дневной сменила жар;
Над ближним озером поднялся белый пар,
И слышно в воздухе цветов благоуханье…
Природа нежится в таинственном молчаньи,
Лишь там, в запущенном, заглохнувшем саду,
Лягушки плещутся и квакают в пруду…
«Жить в сельской тишине – какое наслажденье,
Имея так, как я, доходное именье
И добрых мужичков, в определенный срок
Раз в год сбирая с них умеренный оброк
И прибавляя всё – благодаренье богу! —
К наследью отчему землицы понемногу».
Так долго думал я и долго любовался
Природы красотой. Передо мной являлся
Порою Дормидон с небритой бородой,
Чтоб трубку вычистить, докуренную мной…
Но вот уж тень легла на нивы и поляны,
Вот месяц выглянул и, полный и румяный,
Бледнее и бледней на тверди голубой;
Вот пес откликнулся на крик сторожевой…
Дрема́ долит меня и очи мне смежает…
На сон грядущий мне постель приготовляют.
Пора и на покой, пора!.. Покушав плотно,
С какой приятностью, как сладко, беззаботно
Я лягу на постель и стану засыпать…
……………………………………………
 

1853

 
Я еду просекой… Зеленою стеной
Деревья высятся направо и налево;
В прогалинах лесных мелькают предо мной
Густые зелени недавнего посева.
 
 
Роскошный чернозем подернул падший лист.
Орешник пожелтел, и облетела роза…
Свежо… Лишь изредка раздастся только свист
И вдруг зашелестит плакучая береза.
 
 
Вся роща звуками и песнями полна.
Вот въехали в чащу́. Дорога сжалась узко…
Пронзительно кричит нахальная желна,
Трещит болтливый дрозд, и свищет трясогузка.
 
 
На темном ельнике краснеет ярко клен;
Сквозь листья резкою багровой полосою
Виднеется заря… Я в думу погружен,
И грудь моя полна безвыходной тоскою.
 
 
На срубленной сосне, насупившись, сидит
Ворона, каркая… И тяжело и больно!
Печальной осени кругом печальный вид
Припоминает мне прошедшее невольно.
 
 
Остановил коней, из брички вылез вон…
Стою… гляжу назад… А сердце так и гложет…
И всё мне кажется, как будто бы сквозь сон,
Что сразу угадать мой стих никто не может!..
 

<1854>

 
Как луна, ты томна и прекрасна
И, как солнце, – ярка, горяча,
Благовонна, свежа, сладострастна —
В трепетаньи златого луча
И в дрожании звонкого звука
Поэтических песен моих!
Ты бессмертна!.. Бессмертью порука —
Гармонический, гордый мой стих,
Прославлявший тебя бесконечно…
 
 
Когда первой рассветной зарею,
У пруда наклонившись беспечно,
Увлажняешь ты лик свой водою —
Лик, подернутый легкой дремою,—
О! я твердью клянусь голубою,
Что горжусь в ту минуту тобою
Несравненно сильней, чем собою!..
 
 
В голове моей мысли толпятся…
Музыкально-прекрасные звуки
На горячих устах шевелятся,
И, скрестивши торжественно руки,
Я твержу? «Хоть я равен герою,
Но могучей атлета ступнею
Не сомну и ничтожнейшей травки;
Мирозданья любуясь красою,
Не задену мельчайшей козявки!»
 
 
Мимолетное духа явленье,
Хоть я мыслию – мир обнимаю,
Но я в вечности – только мгновенье
И поэтому – атом творенья
Берегу – и из уст выдыхаю!..
 

<1855>

 
В сельце Валуевке он тридцать лет живет,
В известные часы травник целебный пьет
И кушает всегда три раза в день исправно
С супругою своей Федосьей Ермолавной.
Он после трапезы кури́т обыкновенно,
Привычкам следуя лет сорок неизменно;
Зевает, кашляет, сморкается, плюет,
Приподнимается – и опочить идет…
 
 
От беспокойных мух прикрыв свой тучный лик,
Он погружается в огромный пуховик
И спит до вечера. И жизнь так льется плавно…
Придет его будить Федосья Ермолавна,
И он поднимется; отекшею рукой
Укажет на стакан с брусничною водой
И выпьет залпом всё; потом почешет спину
И отправляется лениво на крыльцо,
Чтоб освежить свое заплывшее лицо…
Меж тем на водопой пригнали уж скотину,
Уж солнце клонится к закату – и порой
Из саду вдруг пахнет накошенной травой.
Сквозь рощу темную огонь заката блещет,
И каждый лист сквозит и радостно трепещет…
 

<1855>

П. А. ФЕДОТОВ

П. А. Федотов. Автопортрет (рисунок) (1846–1848).

Знаменитый русский художник Павел Андреевич Федотов родился 22 июня 1815 года в Москве, в многодетной бедной семье мелкого чиновника. Детские впечатления, связанные с жизнью городской окраины, общение с простыми людьми во многом определили направление его творчества. Одиннадцати лет мальчик был помещен в первый Московский кадетский корпус. Воспитывавшийся в атмосфере николаевской муштры, он отличался от большинства своих товарищей широтой интересов, жаждой знаний и сохранил эти качества навсегда. В корпусе Федотов увлекался многим: математикой, химией, языками (изучил французский и немецкий), рисованием, музыкой, много читал, сочинял шуточные стихи и переводил отрывки из од Клопштока.

В 1833 году Федотов окончил корпус с отличием, благодаря чему, в чине прапорщика, был Назначен в лейб-гвардии Финляндский полк, расквартированный в Петербурге. Свободные от службы часы он отдавал музыке (играл на рояле, флейте, скрипке, сочинял песни, которые сам же исполнял, аккомпанируя себе на гитаре) и живописи, сделавшейся постепенно его главным увлечением. С 1835 по 1845 год Федотов посещал вечерние классы Академии художеств, поначалу решив стать художником-баталистом.

Задумав всецело посвятить себя живописи, Федотов в 1843 году в чине капитана вышел в отставку с нищенской пенсией. Вся его дальнейшая жизнь прошла в крайней бедности и напряженном творческом труде. Вскоре Федотов занялся жанровой живописью и рисунком. Этому способствовало письмо, полученное им в 1844 году от И. А. Крылова. Знаменитый поэт, баснями которого Федотов увлекался с детства, увидав несколько его набросков, посоветовал художнику «отдаться своему настоящему призванию – изображению народного быта»[81]81
  Я. Д. Лещинский, Павел Андреевич Федотов – художник и поэт, Л. – М, 1946, с. 18.


[Закрыть]. Свои новые произведения Федотов создает на основе внимательного изучения окружающей жизни. Он ходит по Петербургу, зарисовывая типы из простонародья, городские сценки. Дарование его развивается под воздействием передовых идей 40-х годов. Мотивы социально острых, новаторских по своей сути произведений Федотова связывают его творчество с гоголевским направлением в литературе, с «натуральной школой». Через посредство своего друга А. В. Дружинина Федотов сблизился с писателями, группировавшимися вокруг «Современника», – Некрасовым, Достоевским, Панаевым и др. Гравер Е. Е. Бернардский познакомил его с идеями кружка Петрашевского.

В 1848 году Федотов впервые участвовал в академической выставке, где показал картины «Свежий кавалер» и «Разборчивая невеста». Следующая работа, «Сватовство майора», экспонированная на выставке 1849 года, принесла ему большую известность и звание академика по «живописи домашних сцен».

Однако в реакционных кругах картины Федотова вызвали недовольство. В «Москвитянине» появилась статья «Эстетическое кое-что по поводу картин и эскизов г. Федотова», автор которой, П. М. Леонтьев, усмотрел в работах художника злобу и «сатирическую насмешку над изображаемыми лицами»[82]82
  «Москвитянин», 1850, № 8, отд. 6, с. 24.


[Закрыть]. Цензура запретила издание литографий с федотовских картин, меценаты стали отказываться от приобретения его произведений. Последние годы жизни художника прошли в отчаянной борьбе с нуждой и по-прежнему напряженной работе. В картинах этих лет («Вдовушка» – 1851, второй вариант – 1851–1852, «Анкор, еще анкор!» – 1851, «Игроки» – 1852) преобладает трагическое начало.

В 1852 году Федотов сошел с ума. Хорошо знавший его художник Л. М. Жемчужников объясняет это «борьбой с нуждой, постоянным напряжением и сознанием полной невозможности выйти из этой борьбы»[83]83
  Л. М. Жемчужников, Мои воспоминания из прошлого, Л., 1971, с. 111.


[Закрыть]. Федотов очутился в невыносимых условиях сначала частной, а затем казенной больницы, где и умер 14 ноября 1852 года.

Стихи Федотов сочинял на протяжении всей жизни, наиболее интенсивно – в последние годы; впрочем, всегда урывками, в минуты отдыха. Это басни, стихотворные пояснения к собственным картинам, лирические стихотворения, песни и т. д.

Стихи Федотова по своему художественному значению не идут ни в какое сравнение с его живописно-графическими работами, однако созданы на общей с ними основе, родственны их настроениям и темам. Бо́льшая и наиболее интересная часть стихов – сатирические произведения. Это социальная сатира, нередко затрагивающая политические основы Российской империи. Естественно, что напечатаны подобные произведения быть не могли. Не предназначая свои поэтические опыты для печати, Федотов обычно читал их друзьям, а те переписывали и распространяли их в списках. Некоторые произведения, в особенности поэма «Поправка обстоятельств, или Сватовство майора», приобрели в списках широкую популярность.

Публикация поэтического наследства Федотова началась вскоре после его смерти и затянулась надолго из-за препятствий, чинимых цензурой. Наиболее полно стихотворные произведения Федотова были опубликованы в наше время, в книге Я. Д. Лещинского «Павел Андреевич Федотов – художник и поэт» (Л. – М., 1946).

 
Где завелась дурная связь,
Людей порядочных стыдясь,
Там их как можно избегают,
Друзей под масть уж подбирают;
Друзья под масть лишь потакают;
За снисходительность же их
Хозяин также должен в них
Оправдывать их заблужденья:
За снисхожденье – снисхожденье.
Потом, боясь их оскорбить,
Он не откажет разделить
И с ними то, что им по нраву,
И так он нехотя отраву,
Сначала морщась, будет пить,
Потом, привыкнув, находить,
Что этот яд не так опасен,
Что ропот на него напрасен,
И наконец, что́ знал за грязь,
Уже полюбит, с ней сроднясь,
И будет даже удивляться,
Как мог он этого бояться.
Но между тем увидит сам,
Что он к порядочным людям
Стал больше прежнего не к масти,
В кругу их быть – уж род напасти,
Упрека полны взоры их.
Тут, с горем убежав от них,
Встревожив совесть, он стремится
В разгуле страсти позабыться,
И, упоенный, счастлив он;
Тут совесть отыскала сон.
И вот на поприще разврата
Уж он далек, уж нет возврата,
Расслабла совесть ото сна,
От опьяненья, а она,
Бывало, тенью неразлучной
Плелась за ним, как страж докучный,
И берегла его от бед.
Но тень резка, коль ярок свет.
Его же солнце вихрь могучий
Страстей, пороков черной тучей
Затмил, как в сумраке предмет;
Он мрачен стал – и тени нет.
Так он один в потемках бродит,
В потемках тень за ним не ходит.
Победу празднуя, порок
Нахально носит свой венок.
И если встретит вдруг презренье,
Уж не раскаянье, а мщенье
В душе порочной закипит:
К злодейству – шаг, коль совесть спит.
 

1846

 
Вот майором десять лет,
А надежды нет как нет
В подполковники подняться:
Всё смотры мне не клеятся,
Всё робею на смотрах.
Слово «смотр» наводит страх.
Право, хуже всякой бабы!..
Нервы, что ли, стали слабы?
Чуть начальник впереди
Покажись, стеснит в груди
И, как иглами уколот,
Весь вздрогнешь, по телу холод
И мурашки пробегут,
Зубы дробь во рту забьют,
Как в карете стекла; волос
Станет дыбом, рвется голос,
Звон глухой гудит в ушах,
Звезды бегают в глазах,
Поле будто всё кружится —
И изволь тут отличиться!..
Пить для храбрости?.. И пил,
Да лишь вдвое наглупил.
Позапрошлый год стояли
Мы в каре и всё стреляли.
Вдруг командуют: «Вперед!»
С фланга мне пришел черед.
Уж недаром ненавижу
Я каре; засуетясь,
Тут забыл назначить фас,
Гаркнул: «Марш!» И что же вижу?
Фасы – кто куда лицом,
Как стояли врозь крестом,
Дуют-дуют по долине…
Я ж торчу один шестом,
Одуревши, в середине.
Музыканты тоже врозь,
Кто куда… Беда, хоть брось!
Не забуду и поныне,
Как тогда со всех сторон,
Как на падаль тьма ворон,
На меня поналетели
Командиры, – ели, ели!
Как душа осталась в теле!
А начальники у нас,
Как расходятся подчас,
Матер[щиной] так и хлещут,
И иные этим блещут.
Прошлый год, судьбе назло,
Мне как будто повезло:
На смотру и в построеньях
Лучше шло, чем на ученьях.
Я ошибся только раз,
Да и то дым пушек спас.
Ну, я думал: в добрый час!
Чтоб не сглазить, перед старшим
Церемониальным маршем
Нам пройти уж нипочем!
Не замеченный ни в чем,
Верно, буду я представлен!
План уж был в уме составлен,
Как полковника схвачу,
Как и выше поскачу.
И в мечтах лечу, лечу…
Вижу: армия большая,
Все колоннами идут
И, знамена преклоняя,
Все мне почесть воздают;
Барабаны громко бьют,
Громко музыка играет,
И народ кругом зевает,
Дамы так ко мне… а я
Так марши́рую свободно…
Но постой, мечта моя!
Наяву идут повзводно,
Вот идут, идут, идут,
Ровным шагом землю бьют,
Поле чистое трясется,
Эхо близких рощ и гор
Вторит музык стройный хор,
Сквозь аккорды крик несется:
«Рад стараться, ваше…ство!»
И на лицах торжество.
Взвод щетинистой грядою
Взвод сменяет чередою;
Всё вперед, вперед, вперед…
Вот подходит мой черед.
Рад – и страшно, сердце бьется:
Что, как вдруг с ноги собьется
Батальон мой?.. Никогда!
Нет, взошла моя звезда!..
Но… и вдруг мечта остыла,
Точно громом поразило,
Точно с неба слышу: «Стой!..»
Барабанов смолкнул бой,
Стихло всё, остановилось,
Разом в землю пригвоздилось,
Замерло – лишь там и сям
Потихоньку по рядам
Офицеры пробегают
И ряды свои ровняют;
Вот и те уж по местам,
Все чего-то ожидают.
Все боятся; но зачем?
Для чего бояться всем?
Есть за всех один несчастный —
Это я!.. О рок ужасный!
Так и есть: в мой пятый взвод
Прямо корпусный идет.
Вот всевидящее око!
Он подметил издалека
У канальи у одной
В пятом взводе под сумой
С табаком кисет проклятый.
Погубил меня взвод пятый!
Ждал схватить иль чин, иль крест,
А попался под арест!
Хуже ж всех годов мне это
Было нынешнее лето.
Только третий боевой
Как пойдет – хоть волком вой!
Знал претвердо на ученье,
Тут не то – нашло затменье!
А жолнера поутру
Как просил я на смотру
Подсказать мне, но лукавый
Всё об Леленьке кудрявой
Об своей, видно, мечтал,
В голове всё, видно, бал…
Молодежь!.. А мне от бала
От его уж так попало,
Хоть в отставку подавай!
Эх, отставка – вот так рай!..
Никаких смотров не знай!
Сам себя лишь только знаешь,
Сам себе лишь отвечаешь.
Вот другим везет… а я?
Знать, такая колея!..
Больше ль знает Пятогреев?
Иль умней меня Михеев?
Ха-ха-ха! или Рубцов?
Уж глупейший из глупцов!
А Зубанов с красной рожей,
На говядину похожей,
А Биршнапс, а Муано?
Все полковники давно,
Все с полками набивают,
Чай, карман да поживают,
Как царьки; один лишь я…
Просто дрянь судьба моя!
Всюду запятые, точки.
Знать, родился не в сорочке.
Нет, довольно! Решено —
Выйду! Уж пора давно
На покой, чего тут ждать?
Ведь мне каждый смотр обидно
Перед фронтом срам глотать.
А устав мудрен! Мне, видно,
Нечего здесь больше ждать,
Генералом не бывать!..
Да и это незавидно!
Ну, положим, генерал…
Экой важный капитал!
Что от этого прибудет?
Ведь начальство всё же будет,
Так же будет распекать,
Да тогда еще стыднее.
А ведь с чином не умнее
Станешь – так же будешь врать!..
Содержанья и прибудет,
Так расходов втрое будет:
Надо уж себя держать
На вельможескую стать;
И шитье, да и нельзя же
Обойтись без экипажа…
Голь, как нынче, будет та же.
Вышел бы, да вот беда:
Чем кормиться-то тогда?
Пансион?.. Велико дело!
А уж крепко надоело!..
Разве к статским перейти?
От смотров хоть бы уйти,
Но и там беда повсюду:
В статской я надворным буду,
А надворный там велик,
Там надворный, без сомненья,
Уж начальник отделенья —
Я ж к бумагам не привык.
Что ж я буду за начальник?
Мне любой столоначальник
Завернет везде кавык:
Там, где взять, – себе оставит,
А бумажку ту представит
Мне, с которой лишь беда,
И распутывай тогда!
А как дел-то сам не знаешь
Да в законах не смекаешь —
Не подскажет важный чин,
И, не справившись один,
Поневоле всякой мошке
Поклонись чернильной в ножки,
А не то тебя под суд
Эти мошки упекут.
В статской важны чин и званье,
Но важней законов знанье.
Впрочем, есть и там места,
На которых и спроста,
Без особенной науки,
Можно греть порядком руки.
Не об жалованье речь,
Совесть можно сбросить с плеч!
Не такие нынче годы!
Говорится про доходы.
Например, комиссарьят,
Или провиантский штат,
Иль полиция, таможня…
Вот уж, говорят, там можно!
Только с прочими делись,
А иначе берегись!..
Прах возьми! Да я б делился,
Да и сам бы понажился!
Этак бы сначала дом
В пять этажей, да притом
Чтоб и в нем всего битком.
После сбил бы помаленьку
В хлебном месте деревеньку.
А хозяйством править лень —
Клал в ломбард на черный день
Чистоган… Когда б понажил,
Я б раскланялся и зажил,
Как второй Сарданапал,
И тогда задай-ка бал.
Глядь, в числе гостей попал,
С уверениями в дружбе,
Тот, кто прежде так на службе
Просто со свету сживал.
Принимая всех радушно,
Я б простил великодушно
Прошлое врагам моим,
Я бы даже на смех им
Задавал обеды часто.
«Ваше пр – во» тогда б уж баста!
Клим Матвеич, Петр Лукич,—
Поименно просто кличь.
Вот к такому бы местечку
Приютиться человечку
Славно б!.. Кто ж добру не рад!
Только вот что говорят:
Что туда без денег вряд
Попадешь… подсунуть надо,
Да ведь как!.. Исчадья ада
Ведь нельзя сказать берут —
Чисто-начисто дерут,
Начиная с самой справки.
Ты придешь: как точно в лавке,
Там на всё уж такса есть,
И не стоит мало несть.
Единичными рублями
Там с простыми писарями
Не поладишь, им на чай
Тож полсотенку подай,—
Вот тогда язык развяжут
И вакансию укажут,
Да научат и уму,
То есть сколько и кому
Да и в руки ль самому.
Может, где важней супруга
Иль секретная подруга,
Что и к ним с поклоном снесть,
Где и к ним лазейка есть.
Ведь с бумагами ему, чай,
Неровён бывает случай,
Часто в ночь… так дай ему.
Умный писарь – член в дому.
Он и там смекнет делишком,
Где, хоть это редко слишком,
Что начальник – правовед
Иль студент задорных лет —
Щекотлив вдруг до дохода;
Ведь в семье не без урода,—
Их глупцами и зовут.
Ну, так писарь верно тут,
Как всегда, на шаг от плюхи,
Знает хоть, когда он в духе.
Что ж, и это верный ключ;
Гром гремит не всё из туч,
Часто из… Так писаря,
Откровенно говоря,
Даром, что ли, прижимают?
Нет, себе, чай, цену знают!
С виду мошки; а министр,
Как ни будь умом он быстр
И глубок, а донесенье
Иль секретное решенье
Пишет сам ли?.. Писаря —
Четко нужно для царя.
А министру до того ли?..
У великих всех людей
Быстро бьет фонтан идей,
В спехе брызжет поневоле,
Да наставит лишь крючков;
Почерк гениев таков.
А иной бы рад стараться,
Да спасует… а, признаться,
Поглядишь: барчата все
Бойко мелют по-франсе.
А взгляни в чистописанье —
Тотчас встретишь оправданье:
«Кантонистов, что ли, нет?
Это низко нашим чадам!»
Русский ум наш крепок задом.
А вот тут… с писцом секрет
Государственный и важный
Раздели… Хоть не продажный
Этот писарь, может быть,
Да мадерцы как не пить?..
Часто нехотя напьется,
А напьется – и проврется,
И, что чтится за секрет,
Глядь, обходит весь уж свет.
И шути тут с писарями!..
Еще милостивы с нами!
Много ль есть учителей,
Чтобы смысл науки всей,
Смысл в ученье столь глубоком,
Как достать местечко с соком,
Передал одним уроком
И полсотни только б взял?..
Бескорыстия идеал!
Право, сотню дам охотно.
Так, купив себе маршрут
И карман набивши плотно,
Отправляйся выше… тут,
Тут уж тысячи берут.
Выше – уж десятки тысяч!
Ух бы их на конной высечь!
Поневоле после всяк,
Заплатив за место так,
Всё вернуть скорей захочет
И, как жадный волк, наскочит
Вымещать всё над казной.
И бессовестно иной
Вслух кричит: «Казна богата!
Грех обидеть ближних, брата,
У казны ж не грех украсть,
Есть кому ее накласть;
Коль казны и недостанет,
Так министр кой-как натянет:
Министерский ум глубок,
Он из камня выжмет сок —
И казна опять богата!»
Так, забывши всё, что свято,
Рассуждается у нас.
Только если в добрый час
Совесть как-нибудь разбудишь,—
Вовсе иначе рассудишь.
Тут увидишь, что казна
Не для кражи собрана.
Сборы все и приношенья
На благие учрежденья
С нас правительство берет.
Стало, кто казну дерет,
Тот у ближних благо кра́дет.
Пусть кто хочет душу гадит,
Мне ж таких не надо мест —
Совесть грозная заест.
Всё терпением залечим,
Да притом подсунуть нечем:
Шарф на выжигу, темляк,
Ну хоть два, хоть три, да знак —
Вот и всё… Нет, с этим дудки!
С этим близ трактира будки
Не получишь. Вот мечтай,
Замки строй и рассуждай:
Ноль на ноль сто раз помножа,
Всё в итоге будет то же.
Всюду деньги! Даже в рай
Хочешь – денежки подай,
Хоть умри без покаянья.
Но когда есть состоянье,
Лишь пожертвуй в церковь вклад,
Да побольше – что тут ад!
Нипочем! Весь век молиться
Будет пастырь за тебя.
А без денег за себя
Сам молись. Беда, коль грянет
Невзначай последний час
И застанет средь проказ!
Бедный! Кто тогда предстанет
Пред судьей на небесах
Выручать тебя в грехах?
Кто врата отворит рая?
Чья молитва? Отпевая,
Пастырь, сам как бы стыдясь
Бога за тебя, свой глас
Не возвысит в песни сладкой,
А, как будто бы украдкой,
Он сквозь зубы над тобой
«Со святыми упокой»
Проворчит в скороговорку
И в червивую каморку
Не проводит бедняка:
Вишь, от церкви далека.
С стройной, громкою мольбою
Над богатым к небесам
Из кадила фимиам
Вьется пышною, густою
Ароматною волной.
Бедным фимиам иной.
Им, посмотришь, и кадило
Только-только бы чадило.
Деньги, деньги – счастья ключ!
Но постой! Надежды луч
Не совсем угас покуда,
Не совсем еще мне худо —
Дай-ка я за ум возьмусь:
Почему я не женюсь?
Да, женюсь, и на богатой,
Дам щелчка судьбе рогатой.
Как богатой мне не взять!
Иль невест богатых мало?
Иль во мне что недостало?
Чем не муж я? чем не зять?
Штаб, густые эполеты,
Шпоры, конь, усы и лета!
Что ж, в поре я, просто хват,
Хоть немножко толстоват…
Это возбудит почтенье;
Хуже ж, если б был худой.
Скажут: верно, он больной
Иль худого поведенья.
Всё, что надобно жене
Ждать от мужа, есть во мне:
Чин высокоблагородный,
И притом собой дородный.
Что ж еще? Уж для купчих —
Это сущий клад для них.
Кстати ж, слышал, у Кулькова,
У подрядчика лесного,
У купца-бородача,
Старовера, богача,
Хлебосола записного,
Уж назначен миллион
Дочери. Когда бы он
Отдал мне ее… Не худо!
Аппетитненькое блюдо!
Право, нечего зевать,
Надо сваху засылать,
А потом принарядиться
Поновей, понадушиться,
Можно и духов достать
И помады хоть у франтов,
У бригадных адъютантов,
Взять у них же орденок,
Да батистовый платок,
Да часы на случай, с дочкой
Коль придется говорить,
Пальцем баловать с цепочкой
И носочком такту бить;
Шарф надеть, позвонче шпоры,
Да, поднявши плечи, грудь,
Эполетами тряхнуть,
Да погромче в разговоры…
Посмотрю я, как тогда
Мне откажет борода!
С бородой, в сибирках, тести —
Деньги есть, так ищут чести.
Раз при мне один купец,
Мужа дочери смекая,
Как заботливый отец,
Все сословия сличая,
Вот что вывел наконец:
«Выдать за купца не худо,
Да не худо, как покуда
Хорошо дела идут;
Но беда подчас и тут.
Сколько б в руки ни попало
Денег, – кажется всё мало:
Хочется учетверить —
В оборот рискнет пустить
Да с казной в подряды вступит,
Думая, что вот-то слупит!
Ан, глядишь, в капкан попал,
Поминай свой капитал!
До ковша в дому опишут
Да в мещане перепишут.
А мещанин – что холоп:
Чуть набор – забреют лоб.
Зять – солдат, и дочь – солдатка, —
Нет, для батюшки несладко.
Я умри, умри жена —
Дочь пропадшая. Она —
Иль на месте оставайся
Век замужнею вдовой,
Иль цыганкой век шатайся.
…..Вот подчас
Что случается у нас,
У купцов, от оборотов!
Долго ль дело до банкротов!
А коль чуть остерегись,
С капитальцем поприжмись,
Так беда от патриотов —
Только и звенит в ушах,
Что торговля-де в руках
Наша вся у иноземцев,
Англичан, французов, немцев,
А что наши-де купцы
Просто неучи, глупцы.
Вот как хочешь и вертися.
Впрочем, если попадися
Зять почетный гражданин, —
А, тут не кафтан один
Шитый, тут уж есть и льготы;
Впрочем, всё же обороты!..
То ли дело дворянин!
По уму хоть бы не годен
И душой неблагороден —
Всё ж себе он господин,
Хочет – спит, а хочет – служит
И об детушках не тужит:
Хочет – воспитает сам,
Нет – раздаст по корпусам;
И того нет – всё ж барчаты —
Не посмеют взять в солдаты.
Но коль выше забирать,
О, так надобно, чтоб зять
Непременно был военный, —
Это самый сан почтенный!..
Ни фальшивых нет весов,
Нет ни взяток, ни крючков,
Что в других так ненавистно:
Тут всё чисто, бескорыстно».
Оттого-то, как магнит,
Так мундир к себе манит
Всех, кто с чистою душою
И невинной простотою.
Дети… дай им барабан,
Дай гусарский доломан,
Саблю, знамя… А в предмете
У девиц в семнадцать лет,
Хоть в глуши живут, хоть в свете,
Всюду, вечно эполеты,
Шпоры, усики, колеты.
Да и все, – явись в мундире,
Все дают дорогу шире.
Да еще бы!.. Кто же нас
И спасает в грозный час?
Шутка, право, нелегка ведь
Лоб и грудь свою подставить,
Чтоб другой лишь был прикрыт,
И за всё лишь полусыт.
Поневоле уваженье
К ним питаешь и почтенье!
Только немцы на Руси,
Боже нас от них спаси,
То есть те, что здесь торгуют,
Про мундир всегда толкуют,
Что не стоит он гроша.
А в нем нет, знать, барыша!
Говорят вишь: «Гольден трессен,
Абер только нихтс цу фрессен!..»
С жиру бесятся они,
А на совесть загляни —
Что всё держит? Штык российский.
Что же, прусский, иль австрийский,
Иль <еще> иной какой
В мире водворит покой,
Чтоб спокойно проживали
Да спокойно торговали?..
А, да что и говорить,
С ними бисер лишь сорить!
Бросив родину святую
И навек в страну чужую
За одним лишь барышом
Кто бежит – что толку в нем?
Уж плохие эти братья,
Их иудины объятья!
Деньги бары к ним везут,
Деньги сами здесь сосут
И живут, как бары, пышно.
В благодарность только, слышно,
Всё мерещится им кнут, —
А народ зовут рабами
И бесчестными плутами!
Честен немец в мелочах,
Только царство их в бедах
Век Россия выручала.
Что ж, своих сынов, что ль, мало
У отечеств славных их?
Нет, не мало, коль от них
Нам, и дома мы, а тесно;
Отчего ж им неизвестна
Плутовская наша честь,
Рабская – всё в жертву несть,
Чтоб спасти страну родную?
С честью их забравши сбрую,
Деньги, трубку и кисет,
Всякий там бежит от бед,
Чтобы как в тревоге шумной
Свой титу́л благоразумный,
Разорись, не запятнать,
Чтоб у нас им щеголять.
Чести он у них замена;
Нипочем для них измена,
Так от них нельзя и ждать,
Чтобы должное воздать
Бескорыстной чести ратных —
Это чуждо душ развратных.
Но корысть что хочешь ври,
А посмотришь, все цари
И у нас и в целом мире
Отчего всегда в мундире?
Знать, в мундире что-то есть,
Что ему такая честь!
Слухи ж ходят об невесте
Таковы, что ей не к чести,
Да она, быть может, тут
Как ни в чем… Ведь это плут
Распустил всё Курозвонов,
Подпоручик. По его,
Я ведь тоже из бурбонов.
У него ведь ничего
Нет святого, – хвастунишка,
Пустомелишка, мотыжка;
Хуже нет в полку у нас,
А посмотришь, как подчас
Нос подымет, глазки сузит,
Зафидонит, зафранцузит
И с презрением на свет
В свой расколотый лорнет
По верхам глядит!.. О, я бы
Вышколил его, когда бы
В мой попался батальон:
Надежурился бы он!..
Соком бы бурбон достался,
Ни к чему бы придирался.
Младшего легко прижать
И всегда остаться праву,
В каждом что-нибудь сыскать
Можно, что не по уставу;
Ну хоть пуговица будь
Набок нумером чуть-чуть —
И довольно. Сбил бы с тона,
Я бы дал ему бурбона,
Дурь бы в нем поунялась.
Вот что сбредил: будто раз
Сваха вдруг к нему явилась,
Уверяя, что в него
До безумия влюбилась
Дочь Кулькова, и его —
Было свахе порученье —
Звать к обедни в воскресенье,
И обещан миллион.
Будто б и поехал он,
Да взглянул: ряба, в веснушках,
Да в таких как будто в мушках,
Носа, глаз не разберешь,
И как двадцать пять одёж.
Двадцать пять, и все на вате,
Вот какая в перехвате…
Руки! Плечи! Но, скрепясь,
Будто он на этот раз
Подмигнул ей для потехи.
Сваха видит: есть успехи,
И с зарей к нему опять,
Тащит в дом уж представлять.
Будто был он у Кульковых
И что тьму достоинств новых
Там он в дочке их открыл,
То есть, что бы ни спросил, —
И аза в глаза не знает,
Книгу в руки забирает
Вверх ногами, как подашь,
И по всякой «Отче наш»,
«Богородицу» читает
По складам, не жди конца,
Кличет «тятенькой» отца,
Словом, словом – просто дура,
На невест карикатура…
Будто он – поклон и вон,
Несмотря на миллион.
Видишь, партией такою
Он рассорился б с роднею,
Что родные – все князья,
Говорит: «И сам-то я
Был пажом и по талантам
И ученью первым был;
Верно б, в гвардии служил,
Был бы флигель-адъютантом,
Если б ротный командир
Не придрался. И мундир
Был уж сшит Преображенский…
Мужичина деревенский!..
Сам курил, а нам курить
Вздумал строго запретить.
Ну, конечно, нагрубили —
Мы почти уж сами были
Офицеры!» – И затем
Им надели лямки всем,
И в полку нам без того бы
Не видать его особы.
И давно б он вышел вон,
Да в полку хороший тон
Без него пиши пропало!
Нас ему, вишь, жалко стало,
Да полковницу притом,
Что она всегда по нем,
Чуть его в гостиной нет…
С муженьком постыл ей свет,
А иначе почему ж
Так к нему придирчив муж?
Службу он ведь твердо знает,
И полковник распекает
За жену – не за устав,
А что он всегда был прав,
Несмотря что раз в неделю
Верно он свою постелю
На гауптвахту посылал.
Словом, столько он болтал,
Лгал по поводу Кульковых,
Столько фраз про них суровых
В полк изволил распустить,
И затем всё, чтоб отбить
И других, кому жениться
Вдруг охота разгорится,
Чтоб, попав в Кулькова дом,
Не разведали о нем
И, конечно б, осмеяли,
Как узнали б о скандале,
С каковым его Кульков
Сам прогнал. А от долгов,
Как мундир уж был в закладе,
Как пришлось уж Христа ради
Занимать у денщиков,
Как за всё уж он хватался
И к Кульковым подбирался,
От чего ж и бредил он,
Что какой-то миллион
Скоро где-то он достанет,
Всех купать в шампанском станет.
Бредил месяц или два,
Знать, надеялся сперва,
И тогда про дом Кулькова
Никому в полку ни слова,
А напротив, иногда
Говорил, что не беда
Человеку борода:
И за что ж ее поносят?
Ведь ее французы ж носят,
И что в царстве, наконец,
Дело первое – купец.
Будь век мир – солдат не нужен,
Честен люд – судья досужен,
Некого судье судить,
Некого солдату бить,
А покушать всяк попросит
И одежду тоже носит.
Где же взять всё?.. У купца.
Видно, видно шельмеца!
Так Кулькова пусть красою
И не славится большою,
Да в красе и толку нет!
Будь теперь хоть маков цвет,
Будь она хоть розан, всё же
Будет, верно, в сорок лет
На ровесниц всех похожа.
Кто тогда их разбирать
Станет голову ломать,
Кто тогда была какая,
Иль кривая, иль косая,—
Все равны, а той лишь честь,
У которой деньги есть,
У какой попить, поесть
Можно вкусно, той и честь.
Где обед хорош и вины,
Где на славу в именины,
Пир на праздниках дают —
Все туда с поклоном льнут,
Все покушать даром падки,
Да к тому ж, коль блюда сладки,
Так посмотришь, не один
Там хлебает господин,
Позабыв породу, чин.
Выгодным найдя смиренье,
Там забыл про вдохновенье,
Примирясь с толпой, поэт..
И кого, кого там нет!
Штука важная обед!
И спроси из нас любого,
Хоть профессора иного,
Про хозяйку: что, умна ль?
Что, любезна ль? что, ловка ль?
Да подобной нет – все скажут:
Сласти всем язык подмажут.
И про нас заговорят,
Что такие есть ли вряд.
 

^{Майор зовет денщика.}