Текст книги "Поэты 1840–1850-х годов"

Автор книги: Николай Берг

 
Опять передо мной знакомые поля,
И села мирные с цветущими садами,
И речки тихие, и песни соловья,
И степи вольные, покрытые цветами.
 
 
Всё так же, как в былые дни,
Безбрежно тянутся зеленые поляны,
И степью голою несутся табуны,
И одинокие стоят курганы.
 
 
Везде звучит Укра́ины язык,
И песня родины так сладостно-уныла…
Со мной опять всё то, к чему я так привык,
Что сердце так тепло из детства полюбило.
 

Е. Л. МИЛЬКЕЕВ

Поэт-самоучка Евгений Лукич Милькеев прожил короткую, полную невзгод жизнь. Родился он в 1815 году в Тобольске в бедной семье. Лишившись отца в трехлетием возрасте, мальчик остался с матерью в полной нищете. Семи лет он поступил в Тобольское уездное (четырехклассное) училище, после окончания которого начал зарабатывать на жизнь, сделавшись писарем одной из канцелярий. Мальчик пристрастился к чтению. Под воздействием басен Крылова он пытался сочинять сказки в стихах. Лет в шестнадцать им овладело, по позднейшему признанию самого поэта, «решительное желание сделаться стихотворцем»[61]61
  Е. Милькеев, Стихотворения, М., 1843, с. XV.


[Закрыть]. И не знавший правил стихосложения подросток открыл их для себя.

В 1833 году Милькеев был назначен помощником столоначальника канцелярии Главного управления Западной Сибири в низшем чине коллежского регистратора.

Резкий перелом в его жизни произошел в 1837 году, когда в Тобольск, в свите наследника (будущего императора Александра II), путешествовавшего по России, приехал В. А. Жуковский. Милькеев, человек чрезвычайно застенчивый, никому ранее не показывавший своих сочинений, пришел к знаменитому поэту с тетрадкой своих стихов. Жуковский сочувственно отнесся к стихотворным опытам молодого чиновника, высоко оценил его способности.

Весной следующего года Милькеев побывал в Петербурге, а затем и в Москве, где Жуковским была ему приискана должность, позволявшая заняться учебой. Жуковский всячески опекает Милькеева, вводит его в литературные круги. Стихи молодого сибиряка приводят в восторг С. П. Шевырева, А. С. Хомякова, К. К. и Н. Ф. Павловых.

Но летом того же года Милькеев уехал на родину, где в нищете жила его старая мать. Он продолжает служить в своей канцелярии, вечерами усердно занимается по книгам, присланным ему Жуковским, намереваясь через некоторое время окончательно переселиться в Москву. Вследствие жестокой несправедливости начальства, Милькеев был выброшен со службы. Это ускорило отъезд.

Весной 1839 года он поселился в Москве и поступил на службу к московскому губернатору И. Г. Сенявину. Одновременно он продолжает самообразовательные занятия, изучает немецкий язык. Милькеев посещает литературные салоны. Славянофилы считают его, по свидетельству И. И. Панаева, «одною из самых блестящих надежд русской литературы»[62]62
  И. И. Панаев, Литературные воспоминания, М., 1950, с. 162.


[Закрыть]. Хомяков пишет о нем: «Милькеев… растет не по дням, а по часам, и пишет славные вещи»[63]63
  «Русский архив», 1884, кн. 3, с. 206.


[Закрыть].

Первое стихотворение Милькеева, «И как светло…», было напечатано в журнале Плетнева «Современник» (1839, № 1). С этих пор и до 1843 года включительно его стихи за подписью Эм – в нередко появляются здесь. В «Современнике» же были опубликованы наиболее крупные его произведения – поэма «Абалак», где использована сибирская религиозная легенда, и «Сцена канцелярная», основанная на впечатлениях службы поэта в Тобольске.

Превозносимый почитателями, он решился выпустить книгу. «Стихотворения» Милькеева вышли в свет в Москве в 1843 году. Сделано это было явно преждевременно: Милькеев только выходил на самостоятельную дорогу в поэзии. Сборник, довольно значительный по объему, был составлен в большинстве из ученических, подражательных стихов. На многих сказалось влияние ложно-романтической поэзии Бенедиктова. Однако в наиболее удачных стихотворениях заметно стремление автора к осмыслению бытия, встречаются яркие, оригинальные образы.

Литераторы, дружелюбно расположенные к Милькееву (Шевырев в «Москвитянине», Плетнев в «Современнике»), откликнулись на выход книги хвалебными отзывами. Рецензии Белинского (в «Отечественных записках») и Сенковского (в «Библиотеке для чтения») были резко отрицательными. Белинский, вообще в эту пору строгий к поэтическим дебютантам, начисто отказывал Милькееву в таланте.

После выхода книги стихи Милькеева больше не появлялись в печати. Быть может, поэт и сам горько разочаровался в себе. Недавние друзья охладели к его творчеству, отшатнулись от него. Здоровье Милькеева было надломлено постоянными лишениями. Около 1845 года (?), всеми забытый, Милькеев покончил жизнь самоубийством[64]64
  В различных работах год смерти Милькеева устанавливается по-разному, от 1840 до начала 1847 года. Мы основываемся на последнем из известных нам писем поэта (письмо к М. П. Погодину от 25 августа 1844 года – ГБЛ).


[Закрыть].

В стихотворении «Памяти Е. М<илькеева>» (1855) К. Павлова писала:

 
Стоял той порой он в своем чердаке —
        Души разбивалася сила, —
Стоял он, безумный, с веревкой в руке…
В тот вечер спросить о больном бедняке
                  Нам некогда было.
 

 
С закатом тихий мрак на землю опускался,
Величественный свод звездами убирался,
И точками, едва приметными, оне
Являлись чередой на ясной вышине.
Раб горестей земных, житейского волненья,
К ним поднял я глаза – и чувство утешенья,
Неведомое мне дотоле, ощутил:
Бесчисленность вдали затепленных светил,
Святая глубина небес, их бесконечность
Представили душе таинственную вечность…
Мятежный сын земли! – себе я говорил, —
Что значат все твои мгновенные страданья?
Пред зрелищем небес умолкнуть им должно…
Вперед не изъяви безумного роптанья
И верь: твоей душе бессмертие дано.
 

<1842>

 
Ты тих, спокоен, ты молчишь,
В углу задумчиво сидишь,
Чело подернуто туманом;
Но вдруг, как чудным талисманом
Внезапно пробужден от сна,
Встаешь, бежишь, тебе тесна
Глухая, темная лачуга,
В твоей груди запела вьюга,
Забилась шумная волна…
 
 
Как над огнем металла слиток
Сверкает, полон жарких сил,
Так распаял, опламенил
Тебя звучащий сердца пыл
И дум стремительных избыток…
Но кто, скажи, твой дух исторг
Из мрачных уз оцепененья?
Кто сообщил тебе восторг
И бурный трепет исступленья?
 
 
Ах, это гость чудесный твой,
Другого мира странный житель,
Дух-чародей, дух-возмутитель,
Гремящий молнией и мглой!
 

<1842>

 
Титан-младенец, тяжко связан,
Грустит под сводом душных стен…
За что судьбою он наказан,
За что несет суровый плен?
 
 
Но рано ль, поздно ль, грозным взломом
На волю вырвется волкан —
И возмужав, оковы с громом
Уронит мощный великан.
 
 
Так сын свободы, сын парений,
Орел свергает мрак сетей;
Так узы рвет окрепший гений
В отваге пламенной своей.
 

<1842>

 
С туч, беременных дождями,
Льются бурные ручьи;
Грусть и сумрак над полями
Обессиленной земли.
 
 
Но спешит на смену вёдро
К неприязненным дождям…
Солнце весело и бодро
Вновь идет по небесам.
 
 
Благосклонно пламень Феба
Согревает вновь поля,
И глядит на яхонт хлеба
Восхищенная земля.
 
 
Так, изведав ливень бурный
Наводняющих страстей,
Встретишь ты полет лазурный
Плодотворно-ясных дней.
 

<1842>

 
Необузданный и чудный,
Сотворив кумиром ложь,
Город пышный, многолюдный,
Ты ликуешь и цветешь!
Похититель пирной славы,
Нег волшебно-золотых,
Поднял ты с земли дубравы
И висеть заставил их.
 
 
Плавать в бездне наслажденья,
В море благ – тебе закон;
Для трудов самозабвенья,
Для любви ты не рожден…
Ты не помнишь, что на свете
Есть другие города —
Братья в скудости, не в цвете,
С горем дружные всегда.
 
 
Пусть они, бедами сыты,
Стонут в муках роковых —
Ты, счастливец именитый,
Отвергаешь вопли их;
Кровных чествуя презреньем,
Знать не хочешь нищеты,
И слепым столпотворением
Занял руки и мечты.
 
 
И творец тебе не страшен…
Пусть потоп наводит он,
Ты взойдешь на выси башен,
Занесенных в небосклон.
И хоть шар земной с горами,
С сонмом рощ, полей и нив
Захлебнется под водами —
Нужды нет: ты будешь жив!
 

<1842>

 
День рассеянный, день нестройный
Мною властвует как рабом;
В суете его беспокойной
Я ношусь и кружусь пером…
Нет ни силы в душе, ни воли,
Нет мечты в уме золотой,
Нет на сердце колючей боли,
Нет и радости в нем живой.
Но лишь смолкнет день этот буйный
И волнами на мир падет
Сумрак вечера тихоструйный
И покоем всё обовьет —
Начинаю я возрожденье:
Грудь колышется и дрожит,
Сердце с силою про мученье,
Про печали мне говорит…
В нем воскреснет мир тайн избра́нных,
И тоскует оно об них,
О привязанностях попранных,
Умилительных и святых;
И рождает в нем скорбь и сладость
Память юности и тех дней,
Как ему улыбалась радость
И надежда в венце лучей!
 

<1842>

 
Сперва с отрадой суеверной
Душа на целый свет глядит
И в простоте нелицемерной
Открытый мир боготворит.
Вся жизнь ей кажется залогом
Блаженства, счастия, мечты,
Весь свет пленительным чертогом
Неизъяснимой красоты.
И в думе пламенно-могучей
Она хотела бы обнять
Весь мир любовию кипучей,
Превознести, облобызать…
О, дайте красок самоцветных,
Одеть всё в радужный покров!
О, дайте песен искрометных,
Лучистых звуков, жарких слов!
 
 
Но скоро с чудным обаяньем
Душа расстаться уж должна…
Восторг погас; негодованьем
Воспламеняется она.
Перед ее смущенным взором
Разоблачился этот свет
Со всем стыдом, со всем позором
Страстей торговых и сует…
О, чем доверчиво пленялась,
Чему восторг она несла,
Какой личиной ослеплялась
И в чем любовию жила!
И гнев кипящий в ней клокочет:
 
 
Надежд отрадных лишена,
Разочарованная, хочет
Изранить черный свет она —
Снять чешую с пифона-змея,
Коварство, хищность обнажить,
Постигнуть ужасом злодея,
Порок и месть оцепенить…
О, дайте метких стрел могучих —
Мир ядовитый поражать!
О, дайте, дайте молний жгучих,
Перунов огненную рать!
 

<1842>

 
Как ветер закрути́т мгновенно прах летучий,
И вдруг, исполнены отваги калено́й,
Воинственно начнут накатываться тучи
На своде голубом, одетом тишиной,
И небо сжатое воспрянет, загрохочет,
И вздутая река сердито заклокочет, —
Тогда, неведомой восторженности полн,
Люблю я услаждать мой слух игрою волн,
С благоговением их дико-стройный голос
И гром святых небес ловлю моей душой,
И в страхе сладостном вздымается мой волос,
И весь я становлюсь дрожащею струной.
 
 
Но после знойных бурь слезливо и печально
К нам осень тянется… На бледный небосклон
Станицы хворых туч сойдутся погребально,
И в сумрак и в дожди закутается он:
Томят его и скорбь, и немощные раны,
Перунов огненных подарок роковой…
По долам широко постелются туманы,
И тощая волна подымет грустный вой.
Тогда моя душа с развенчанной природой
Горюет заодно, полна тяжелых снов,
И сердце не дрожит ни силой, ни свободой,
И слух не празднует под музыкой громов.
 
 
Но вот летит зима, летит зиждитель-холод;
Водам кует броню его всесильный молот,
И палица его клеймит земли кору,
И блещут на стекле узоры поутру.
И снежные валы, восстав, кипят сурово,
И рощи без одежд свое заводят слово…
Тогда я восхищен и жизни снова рад!
Раскинется везде торжественность и воля;
Разгульем удалым гудят равнины поля,
И длится между скал борея перекат…
И этот гордый шум, холодный шум погоды
Мне кажется лихим веселием природы
И смехом праздничным над бурями тех дней,
Как вспыхивала твердь от молнийных огней!
 
 
Не так же ли трунит и опытная старость,
Когда заснет огонь бунтующих страстей,
Когда умолкнет их слепая блажь и ярость
И грудь не закипит опять от их ключей?
 

<1842>

 
Не сетуй, смертный, вольнодумно,
Что жизнь мятежная твоя
Без цели реет слепо, шумно
В широком поле бытия;
Что ты кружишься легким пухом,
Не зная около чего…
Угомонись скорбящим духом,
Не мучь рассудка своего!
Взгляни на мир: не так ли мчатся
Под небосклоном облака —
Придут, нависнут, удалятся
И вновь летят издалека?
Кто их для вечного убранства
Задержит в небе голубом?
Земля, игралище пространства,
Сама вертится колесом;
И тверди гордые светила
Обречены на быстрый ход;
Круговращательная сила
Весь поворачивает свод.
И ты, мгновенного призванья
Мгновенный сын, ту ж долю знай,
Вертись… и череде созданья
Противоречить не желай!
Среди бессонного круженья,
Среди превратностей дыши,
И пей струю самопрезренья
В холодной горечи души!
 

<1842>

 
В болезненных чертах, страданьем заклейменных,
Сверкает пламень дум летучих, вдохновенных,
И, трогательно поли высокой грусти, взор
Льет, кажется, судьбе таинственный укор.
Как звук, умолкнувший нечаянно и странно,
Как пламень алтаря, потухнувший нежданно,
Певец наш истинный, мгновенно ты угас
И скрылся в мир иной, неведомый для нас.
Ты был родным певцом великого народа,
И голос твой шумел, как русская погода,
Был горд и величав, как наши небеса,
И в радугах сверкал и лился как роса,
И снегу белого был чище, холоднее,
Был крепче, звонче льду и стали был острее!
 

 
Не слон перед людьми ступает горделиво —
Валит по улице дородный Митрофан
И смотрит на прохожих косо и спесиво,
                      Как будто из дворян.
 
 
Идет он избоченясь, чоботы в обтяжку,
Чамбары вышивные, плисовый кафтан,
И шапка набекрень, и полы нараспашку,
                      На шее красный плат.
 
 
Ну кто же из детин под стать ему годится,
Потянется за ним и выйдет наравне?
Ему ль не щеголять, ему ли не бодриться,
                      Как деньги есть в мошне!
 
 
Он рекрут по найму́, и много уж задатку
Его лихая прокатила голова;
Он высватал себе невесту – службу-матку,
                      И взял калым сперва.
 
 
«Теперь я господин, ведь жизнь моя раздолье! —
Он думает отважно. – Что со мной ни будь,
А всё мне трын-трава; дай нынче на приволье
                      Порядочно гульнуть!»
 
 
Гарцует он теперь, наполненный веселья…
Сегодня в кабаке он делает потоп,
А завтра, не глядя, что он еще с похмелья,
                      Ему вскричали: «Лоб!»
 
 
И вот уж перед ним открылась жизнь другая:
Он должен строго знать часы еде и сну;
Обезоружилася воля дорогая,
                      Он будто в полону.
 
 
Чуть брезжится заря, тотчас иди в ученье.
Начальник новобранных, вспыльчивый солдат,
Твердит ему шаги, и с тем подразуменье:
                      «Ведь ты наемник, брат!»
 
 
Со временем он слышит речь гораздо боле,
Вдобавок принимает палки и пинки,
И жаль ему тех дней, когда он был на воле,
                      Не знал чужой руки.
 
 
И в мире Митрофан не он один, конечно.
Как часто, например, свободой невпопад
Рискуя, на аркан супружества беспечно
                      Кидается наш брат!
 
 
Когда же тяготы восстанут на супруга
И ропщет малодушно угнетенный муж, —
«Терпи, – ему твердит строптивая подруга,—
                      Коли взялся за гуж!»
 

 
В семье своей лиственной, шумной, ветвистой
Широкое дерево в чаще росло,
Долине бросало свой сумрак тенистый,
И высилось гордо, и в листьях цвело.
 
 
Но вот оно вдруг, не отживши, увяло…
По чаще стал прыгать ужасный топор,
И то благородное дерево пало
И тени прохладной не кинет с тех пор.
 
 
Обрублены ветви, и сохнет в пустыне,
От корня родного далече, оно…
Наружность цела, но в его сердцевине
Уж порча и гниль зародилась давно.
 
 
Дышал человек благодатной свободой,
На родине милой он счастливо жил;
Но мстительный рок прошумел непогодой
И радость того человека убил.
 
 
И грустным изгнанником ныне он бродит,
Под сводом далеким, у чуждой реки…
Наружно еще на собратий походит,
Но сердце истлело в горниле тоски.
 

И. П. КРЕШЕВ

Иван Петрович Крешев родился в 1824 году в Петербурге, в дворянской семье. Учился он во 2-й гимназии, а затем – на юридическом факультете Петербургского университета, который закончил в 1845 году.

Крешев рано ощутил литературное призвание. В 1840 году несколько стихотворений шестнадцатилетнего поэта было напечатано в журнале «Памятник искусств». Затем оригинальные, главным образом антологические, стихотворения и переводы – с латинского, французского, английского и немецкого языков – стали появляться в других петербургских журналах, большей частью в «Библиотеке для чтения» Сенковского и «Сыне отечества» Краевского.

Окончив университет, Крешев не поступил на службу, намереваясь посвятить себя литературе. Однако материальная необеспеченность и необходимость содержать больную мать и сестру вынуждали его соглашаться на любую журнальную работу. Крешев сделался литературным поденщиком в журналах Сенковского и Краевского, которые безжалостно эксплуатировали его талант и знания; он писал фельетоны, переводил различные статьи и составлял компиляции из материалов иностранной печати, – словом, делал все, вплоть до подписей к картинкам мод (под псевдонимом «Марья Петровна» в «Библиотеке для чтения»). Сотрудничал он и в других петербургских журналах и газетах («Пантеон», «Русский инвалид» и др.), писал статьи по русской словесности для «Энциклопедического словаря».

Недолгая жизнь Крешева прошла в повседневной борьбе с нуждой. В 1858 году Крешев сошел с ума. Из больницы он вышел уже совершенно нетрудоспособным человеком и вскоре, 21 марта 1859 года, умер.

Сборника оригинальных стихотворений Крешева издано не было[65]65
  В наши дни Вл. Лидин без каких бы то ни было серьезных оснований приписал Крешеву авторство вышедшего анонимно сборника «Опечатки» (М., 1843) (см.: Вл. Лидин, Друзья мои – книги. Заметки книголюба, М., 1966, с. 119–121). Однако ряд фактов противоречит утверждению В. Г. Лидина:
  1. Нам известно около 20 стихотворений Крешева, до 1843 года с его подписью опубликованных в различных журналах, но ни одно из них в «Опечатки» не вошло.
  2. О принадлежности «Опечаток» Крешеву не упоминает Н. В. Гербель, близко знавший Крешева и составивший «Список переводных и оригинальных стихотворений Крешева».
  3. Все стихотворения «Опечаток» датированы и почти все снабжены указаниями мест написания (и того и другого лишены все известные нам стихотворения Крешева). Из этих помет видно, что автор «Опечаток», вероятно, москвич (в Москве сборник и был издан), человек немалого достатка, проведший полтора-два года в путешествии по Европе (он посетил Стокгольм, Копенгаген, Париж, Висбаден и другие города). Никаких сведений о том, что Крешев выезжал за пределы Петербурга, не обнаружено.
  4. В художественном отношении «Опечатки» с их неуклюжим тяжеловесным синтаксисом и архаичной лексикой – книга типичного дилетанта, стоящая на гораздо более низком уровне, чем стихи Крешева.


[Закрыть]. При жизни поэта отдельной книгой был напечатан лишь его перевод комедии в стихах Э. Ожье «Габриэль» (СПб., 1853). В 1862 году Н. В. Гербель, хорошо знавший Крешева, выпустил в Петербурге сборник «Переводы и подражания», где собрал рассеянные по различным журналам крешевские переводы стихотворений Горация, Проперция, Шиллера, Т. Мура, А. Шенье, Гюго и других поэтов. Наиболее значительны его переводы из Горация, постоянно привлекавшего к себе интерес Крешева. «Более удачных переводов Горация не было в нашей литературе», – писал Гербель во вступительной заметке к сборнику.

Sylvain, qu’avez-vous vu quand vous étiez heureux?

V. Hugo [66]66
  Сильван, что вы видели, когда вы были счастливы?.. В. Гюго (франц.). – Ред.


[Закрыть]

 
У грота мрачного, забытый, одиноко
Стоял пустынный фавн… Плющ пыльный и осока
Вкруг бедной статуи печально разрослись;
Каштаны дикие узорчато сплелись
 Ветвями черными над головою фавна,
А в воздухе шумел и падал лист дубравный…
Мне жаль тебя, сатир! С лидийских берегов,
Одетых лаврами и лозой виноградной,
Из хора светлого мифических богов
Ты унесен рукою жадной,
И осень хладная поблекшие листы
Бросает на тебя с туманной высоты.
Но ты смеешься, фавн!.. Хранитель козлоногий
Сребристо-белых стад, потоков и дубров,
Ты украшал собой Лукулловы чертоги,
Внимал там звону чаш и музыке пиров.
Под сенью портика, сквозь ветви померанцев,
Обвитых лентами зеленого плюща,
Ты весело смотрел на вольность резвых танцев,
Кропимый зернами холодного ключа.
Ты улыбаешься?.. В дыму благоуханий,
При блеске радужном сидонских хрусталей,
Вакханки, скинув с плеч волну кисейных тканей
И опустив на грудь душистый ток кудрей,
Кружились пред тобой. Безумные восторги
Сливались с песнями венчанных гроздьем оргий,
А свежий водомет, блестя между огней,
Снопами звонкими и жемчуг и алмазы
Взвивал из мраморной, цветами полной вазы…
Скажи, что́, жаль тебе невозвратимых дней,
Дней славы квиритов, отваги и свободы,
Когда в шумящий Рим, корону царств земли,
                   Стекались дальние народы
И на алтарь богов, покорные, несли
Амфоры древних вин, плодов и роз кошницы
И напоенные алоэм багряницы?..
Ты помнишь ли те дни, когда бесславный Рим,
Забыв отцов своих, на сладострастном ложе
Покояся, впивал душистой мирры дым,
А дикие толпы́, в косматой волчьей коже,
От севера текли на семихолмый град,
И падал великан пред булавой окреплой,
И в груды мрачные, одеты ризой пепла,
Ложилась роскошь римских колоннад?
Так взором вопрошал я хладную статую.
Безмолвно голову пред мрамором склоня…
Кумир не отвечал… Сквозь ткань дерев густую
На фавна упадал румяный отблеск дня,
И сумрак голубой прозрачными клубами
Спускался медленно над темными дубами…
 

<1842>

 
Ты видишь у ручья обломок ивы дикой?..
Засохший этот ствол, повитый повиликой,
Был листьями одет; в нем слышались сперва
Дриады молодой приветные слова.
Но дерево сломил зимы набег нещадный,
И нимфа умерла!.. Приют ее прохладный
Любил пастух Бион. Полуденной порой
Здесь звонкий свой тростник он оживлял устами
И нимфу вызывал искусною игрой.
Дриада, скрытая душистыми кустами
Златой акации, внимала ей не раз.
Волшебно-стройная мелодия лилась
Как флейты звук, когда под шум живых фонтанов
Летит он, сладостный, в тени густых каштанов.
 

<1842>

 
Последняя роза цветет одиноко;
Завяли подруги ее невозвратно;
Закинул их ветер на берег далекой —
И нет ей ответа на вздох безотрадный…
 
 
Не дам я сиротке на стебле томиться,
Ронять безнадежно жемчужные слезы:
Сорву я бедняжку… пусть ветер стремится,
Уносит листочки рассыпанной розы!..
 
 
О, если померкнет звезда упованья
И милые души исчезнут, как тени,
Кто станет беречь дни тоски и страданья,
Гость лишний, как роза под бурей осенней?
 

<1842>

 
Когда в полдневный жар так сладостна прохлада
Душистых яворов и листьев винограда,
Усталый селянин, вхожу я в темный грот,
А там, под зеленью аканта, нимфа вод,
Нагая, белая, склонясь на полог дерна,
Роняет из кудрей холодной влаги зерна
И дремлет, опершись на руку головой,
Венчанной тростником и влажною травой.
 

<1843>

 
Бор желтеет над поляной,
Вьются по́ ветру листы…
Для чего ж венок румяный
На головке носишь ты?
 
 
Видишь: ива да березы
Грустно дремлют у пруда;
Лепестками вялой розы
Вся усыпана гряда.
 
 
С жаром лета помертвела
Ярких венчиков семья;
Лишь нарцисс остался белый
На могиле бытия.
 

<1844>