Текст книги "Первый генералиссимус России (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Да, разумно, – согласился Щеглов и, тронув уздой коня, направил его к казачьим сотням, уже затянувшим протяжную походную песню. – Люблю поспевать…

«Что ж, неплохо поспевать даже песни поспевать», – проводил его взглядом Шеин. И, достав из переметной сумы свиток с чертежом Белгородской засечной линии, где были обозначены не только города, но и реки с речушками, стал отыскивать на Сейме место ближайшего брода. Не потому, что не знал место брода (тут бы сами служивые подсказали), а потому, что хотел убедиться, насколько верно составлен чертеж. Что поделать, уж таков был молодой воевода. Доверял, но и проверял.

Несколько подотставшие при начале разговора Щеглова и воеводы приказные и Никита Анненков (не хотели мешать беседе) тут же, пришпорив своих лошадок, придвинулись ближе. А от казачьих сотен уже катилось:

 
…Ох, да на Куре-речке селезенюшка плывет,
Ой, да выше бережка головушку несет,
Ой, да по бережку добрый молодец идет,
Ой, да во белых руках ворона коня ведет!
 

Хоть осень, по всем приметам, уже дышала в затылок, дни же стояли по-летнему теплые и довольно долгие. Правда, летнего зноя даже в полдень уже не предвиделось. Лазурь небес хоть и поблекла немного, но по-прежнему была недосягаемо высоко. Участившиеся облака лишь на короткое время закрывали собой золотой колобок солнышка, отбрасывая на землю огромные тени. И вновь уступали небесный простор светилу.

Земли до Обояни, а если быть точнее, до Псла лесостепные. Но степи все же преобладают. А уж за Пслом – так вообще одни сплошные степные просторы. Редко где лесной островок увидеть доведется.

Степь, по которой двигались курчане к Обояни, уже приобрела серебристо-бурый цвет. И была испещрена пологими балками и глубокими оврагами. Но чаще – перелесками, зарумянившимися и зазолотившимися, возле которых серебрились ковыли. Волнующееся под дуновением ветров бескрайнее ковыльное море, испещренное рябью таволги, подмаренника, сон-травы, полыни и лошадиного щавеля, убегало к окоему. И там, бледнея, сливалось с красками небесного свода. Запах полыни властвовал над всеми остальными запахами. И если только очень постараться и принюхаться, то можно было уловить и прохладу мяты и остатки пряных запахов медоносных трав. Не в поисках ли их, желая добыть последний взяток, проносятся, едва слышно жужжа, труженицы-пчелки да натужно гудят сердитые шмели… Впрочем, не гребуют они и блеклыми цветками серпухи, зонтичной ястребинки, зубчатки.

В высокой степной траве, еще не прибитой к земле ветрами и дождями, собираются в стайки перепела, фазаны и большие, словно гуси-лебеди, длинноногие дрофы. Пора отправляться на юг, к теплу, пока не задули северные ветры и не закружили лебяжьим пухом первые снежинки. Укрывали степные травы лисьи и барсучьи выводки, хорьков и зайцев, хомячков и сусликов, да и прочую мелюзгу в виде мышей и тушканчиков, ящерок, ужей и змей-медянок.

Не так уж часто, но в небесной выси проносятся стаи гусей и уток. Тоже проводят разбор-смотр своим силам, как встать окончательно на крыло и покинуть эти края. Вот и журавлиный клин, жалобно курлыча, – прощается с щедрой курской землей, – пересекает небесный свод, держа путь к югу.

Войско Шеина разделено на три части: стрелецкое, жилецкое и казачье. Последние, в свою очередь, разбиты на сотни и десятки.

Чтобы не мешать в походе друг другу и не глотать пыль из-под чужих копыт, сотни шли, соблюдая некоторое расстояние между собой. Однако походный строй выдерживали строго, шли купно – на виду друг у друга. И только дозорные из числа самых зорких казаков, охраняя войско, держатся поодаль, несколько впереди и с боков. Таков закон похода. Тихо не тихо, а бдительность должна быть.

Где-то в стрелецкой сотне, мерно покачиваясь в седлах, то рысит, то двигается шагом, давая лошадям передышку, десяток Фрола. А при одной из двух казачьих сотен можно заметить и скуфейку дьячка Пахомия.

Кони после переправы вброд через Сейм весело пофыркивали, лениво отбивались хвостами от надоедавших оводов и мух. На крылатых кровососов и осень не действовала. Количество их не уменьшалось, а жадность до чужой крови только нарастала.

– К вечеру будем в Обояни, – взглянув с прищуром в небесную высь и определив положение солнце на небосклоне, молвил Никита Анненков. – Думаю, еще до сумерек… – уточнил на всякий случай.

Анненков, как и воевода, только в кафтане и при сабле. Да еще с пистолем за нарядным шелковым кушаком. Конечно, кольчугу он не забыл взять, но она в переметной суме на заводной лошади… Пока опасности не предвидится, так чего в ней париться, спину и плечи лишней тяжестью нудить… Чай, не пушинка лебяжья! С четверть пуда за милую душу будет, а то и более. Надеть же – пара минут и потребуется.

– Должны быть, – соглашается воевода. – Я вот прикинул по чертежу, – кивнул головой на суму со свитком, – более половину пути уже проскакали.

– Это сколько же, коли больше половины?..

– Да верст сорок, поди… не меньше.

Приказные, на этот раз державшиеся рядом с воеводой и слышавшие беседу, помалкивают. Не велят, так чего же встревать. Спросят – ответят. Хоть сколько верст от Курска до Обояни, хоть о том, сколько жильцов там, пушкарей, затинщиков да воротных. Назовут и число казаков, и имя городского головы. На то они и приказные, чтобы все знать и про все сказать. К тому же от непривычно долгой езды на конях и седалище ноет, и спина колом становится.

4

Как и думали, к Обояни подошли еще засветло. Город, расположенный на высоком мысу, увидели издали, как только миновали небольшую березовую рощицу. Заметили, по-видимому, и их – на церковной колокольне бухнул набатно колокол. Надо полагать, зашевелился и народишко служивый, и простые обыватели. Задвигались, забегали. Но за дальностью этого не видно.

– Это хорошо, что мух не ловят, – обернувшись к Анненкову, заметил Шеин. – А то быть бы городскому голове с головной болью и немалым взысканием. Не люблю лодырей и лежебок, какого бы они роду-племени ни были.

– Как же тут зевнешь или мух половишь, коли рядом Бакаев шлях, – заметил Никита Силыч. – Тут не только баклуши бить, но и в три глаза зрить! Да и ушки держать востро на макушке. Иначе – карачун и секир башка, как любят повторять сами басурмане.

– А почему Бакаев? – заинтересовался названием шляха Алексей Семенович, вообще всегда отличавшийся любознательностью, а когда речь заходила о Курске, где предстояло года два воеводствовать, – в особенности.

– Да кто его знает… – пожал плечами Анненков. – Сказывали, будто бы по имени какого-то татарского хана или мурзы Бакая, особо злобствовавшего в этих краях. Не знал пощады ни к старикам, ни к детишкам малым.

– Гм, – хмыкнул воевода. – Чудно тут у вас: то о разбойнике Кудеяре небылицы сказывают, то шлях по имени какого-то мурзы татарского величают.

– Курчане же… – улыбнулся снисходительно Анненков. – Народ озорной да разбойный. Им палец в рот не клади – руку до плеча отхватят, не поперхнутся. Впрочем, – посерьезнел он, – по-иному тут было и не выжить. Порубежье же! Все, как саранча, лезли. И татары, и поляки, и запорожские казаки, и литва с черкасами.

– А эти-то чего?

– Кто? – переспросил Анненков.

– Да черкасы, – уточнил воевода. – Ведь сами-то на Русь-матушку бежали от польского гнета да веры католической…

Так одни бежали, спасаясь и защиты ища, а другие в набеги шли, взалкав поживы, – поспешил с пояснением Никита Анненков. – Тут, пока Григорий Григорьевич Ромодановский с Большим Белгородским полком не приструнил татар да сечевиков с черкасами, не жизнь была, а котел кипящий. Во времена царствования Михаила Федоровича Романова мой покойный дед Иван Антипыч с коня месяцами не слазил. Да и его братья тоже. Сейчас, слава Богу, – перекрестился голова жильцов, не выпуская плети из руки, – поспокойнело. Жить можно.

– Алексей Семенович, – подскакал Щеглов, прерывая беседу, – не прикажите ли вестового наперед послать, чтобы из крепости по нам из пушек да пищалей затинных не гахнули?! С перепугу всякое может быть…

– А направь, – согласился Шеин. – Береженого Бог бережет…

Сказано – сделано. И вот уже пара вестовых казаков, пустив лошадок в галоп, полетала к стенам города-крепости.

Город Обоянь был куда меньше Курска, но храмов, как успел заметить Шеин Алексей Семенович, в нем было немало. Но главный среди них храм Обоянского Знаменского мужского монастыря. Он над прочими возвышается. По сути, и сам город начался именно с этого монастыря.

Чтобы не терять попусту время, Алексей Семенович принял решение осмотр крепости провести сразу же, не откладывая до утра следующего дня. Благо, что сумрак еще не сгустился и не окутал град и окрестность.

Обойдя с городским головой крепостцу, воевода остался доволен ее состоянием. Не вызвали особых нареканий и служивые, собравшиеся сразу же по набату. А вот остальные обоянцы, в том числе и монашествующие, откровенно глазевшие на воеводу, как на чудо чудное, такой благости не вызывали. «Ну, чего пялятся, чего пялятся? – злился Шеин. – Я же не невеста на выданье».

Но вслух своего недовольства не высказал, не стал портить горожанам впечатление от встречи.

Пока воевода с приказными был занят осмотром крепости, служивые, не пожелав тесниться в крепости, разбили бивак рядом с городом. Кашевары, разведя костры, стали готовить ужин, а остальные, сняв упряжь, принялись ухаживать за лошадьми. Их требовалось напоить и накормить в первую очередь, а потом уж думать о себе.

Псел был рядом, поэтому вопросов с поением животин не возникло. Заодно можно было ополоснуть ноги, да и умыться самим, оголившись по пояс. Прохладная вода не только очищала тело от пота и пыли, но и снимала усталость.

Отпал вопрос и с кормлением: Шеин распорядился выдать из казенных запасов города нужное количество пудов овса, хранимого специально для подобных нужд. Приказные быстренько занесли это распоряжение в Сметную книгу, чтобы все, значит, чин по чину. Амбары были открыты, и курские конники наполнили торбы. Так что к утру, лошадки должны быть не только отдохнувшими, но и сытыми.

Прибравшись с лошадьми, сотворив кратенько молитву и откушав каши, изрядно сдобренной салом, прихваченным из домашних запасов, служивые, выставив сторожу, стали готовиться ко сну. Многие – бок о бок со своими лошадками. Так теплее. Но немало было и тех, кто предпочел коротать ночь, дремля у костра. А чтобы холод от остывающей земли не так пробирал тело и кости, ложе устилали сорванной травой.

Осень не лето. Ночь накатывает быстро. Только-только было светло – и вот уже властвует тьма, сгущающаяся почему-то у костров. Но шагни пару шагов от костра в сторону и увидишь небесную высь, густо испещренную яркими искорками звездочек. А еще, убегающий наискось к окоему Млечный путь. Луны не видать. Она выползет из своих небесных чертогов немного позже.

Живность, умаявшись за день, притихла, готовясь, как и люди, ко сну или уже предавшись ему. И только из урочища время от времени слышно страшноватое уханье ночного охотника – совы. Да в крепости, чувствуя присутствие чужих людей, вдруг зальется злобным лаем какой-нибудь пес. И его тут же спешат поддержать другие собаки. Будь весна, в этот хор влилась бы какофония квакающих лягушек и залихватские коленца соловьев. Но осенью и соловьи, и лягушки в вечернюю и ночную пору предпочитают помалкивать. Боятся горло простудить. Кони курских всадников, отмахав верст семьдесят и подустав, улеглись и затихли. И только изредка доносящееся короткое утробное всхрапывание то одного, то другого говорит об их присутствии.

Костры жадно едят сучья и поленья, заготовленные служивыми для всей ночи и подбрасываемые в них по мере необходимости. И при каждой новой порции этой «еды» они бурно выражают радость, запуская вверх, к небесным звездочкам, мириады своих звездочек-искр.

– Отче Пахомий, рассказал бы нам какую-нибудь бывальщину, – просят молодые казаки возле одного из костров. – Можно и небылицу, – соглашаются они и на меньшее.

– Да угомонитесь вы, баламуты, – недовольно ворчат на них бородачи постарше. – Спать пора.

– И спите себе на здоровьице, – остается верх за молодыми, которых тут большинство. – Добрый тихий сказ еще никогда не мешал сну.

Дьячку Пахомию ничего не остается делать, как, прокашлявшись, приступить к рассказу.

– А расскажу я вам, молодцы, о Кочегуре-атамане. Как раз в этих краях он с разбойничками хаживал. Со слов одних – правду-матку да ее сестру справедливость искал, со слов других – семена зла сеял. Да Бог с ним, не нам судить-рядить, нам сказ о нем водить.

Где родился Кочегур, где крестился – не знамо, не ведомо. Только парнем уже поселился он под Обоянью. Был ловок да умен и силой не обделен. За что ни брался – все у него получалось, все достаток в дом несло. Но вот полюбил Кочегур одну девицу пригожую из соседнего села. Была та девица не только лицом пригожа, но и мастерица что песнь спеть, что нить ссучить. А если начнет жать, то не угонишься снопы вязать. Дело уж и к свадебке шло.

Только не одному Кочегуру понравилась девица та. Понравилась она и молодому сыну боярскому Ляху. Видимо, из поляков был барчук. Мигнул молодой Лях своим холопям – те и рады стараться: схватили девицу, в барский дом доставили.

Стал Лях поначалу уговаривать девицу, чтобы стала полюбовницей. Только та ни в какую. «Позор, – молвит. – Грех! – говорит. – Я, мол, с другим сговорена и буду век ему верна».

Надругался тогда Лях над бедной девицей, силой взял. А надругавшись, выгнал ее на улицу в сарафанчике разорванном. «Иди, порадуй родителей и дружка сердечного позором девичьим», – напутствовал.

Не пошла опозоренная девица к отцу-матушке, к реке Пслу пошла. «Прими, река Псел, тело юное, тело юное, испоганенное», – молвила со слезами. И утопилась бедная.

Вот дошла весть скорбная до Кочегура-молодца. Закричал он диким голосом, да так громко, что у дерев макушки наклонились. На сыру землю упал, слезами горючими залился. Народ на горе то сбежался. Стоит, понурившись. Молчит. Бабы кончиками повоев глаза утирают.

Вообще-то народ наш любит поглазеть, что на свадьбу веселую, что на казнь лютую, – явно от себя добавил дьячок к рассказываемой им бывальщине. – Но на этот раз не столько глазели, как переживали. Случается и такое…

Казачки-слушатели тихо зашушукались, по-видимому, выражая согласие или несогласие с последними словами рассказчика. Но тут же и затихли. Словно не они шушукнулись, а ветер сухой травой шорох произвел. А Пахомий между тем продолжал:

– Выплакавшись же, Кочегур встал и, словно не видя никого, сгорбившись, пошел в сторону Курска-города. И был он сед, как древний старец. Цвета вызревшего одуванчика стали волосы у него на горемычной головушке. Надо думать, у приказных да губных справедливость искать…

– Как же, найдешь ее там! – не стерпел кто-то из казаков. – Черта лысого скорее найти можно…

Видно знал казачок, о чем баял. Но на него тут же зашикали:

– Да тише ты, супостат. Охолонь и прикуси язычок, не мешай слушать.

– Долго не было ни слуху, ни духу о Кочегуре, – оставил без внимания рассказчик казачьи реплики. – Словно сгинул молодец. Но вот однажды к вечеру начался переполох в усадьбе старого пана Ляха. Сбежались люди, спрашивают, что случилось. Старый пан Стефан плачет да трясется, не может ответить. Панский же кучер, кажется, Остапом звали, пояснил тогда, что утопился сын пана. Тот самый, что девицу сгубил.

Только народ быстро смекнул, что не сам молодой Лях утопился, а не иначе как с помощью Кочегура утоп. Ибо на Руси долг всегда платежом красен. Да и обида никогда не забывается…

Сказав это, дьячок закашлялся. И чтобы промочить горло да прогнать кашель, полез за пазуху, где у него хранилась небольшая деревянная сулейка с настоем из трав. По крайней мере, он так называл зелье в сулейке. Испив малость, продолжил:

– С той поры и пошли ходить по округе разговоры о разбоях. То купца какого ограбят, то служивого… Из тех, кто познатней да побогаче. «Без рук Кочегура тут не обошлось, его рук дело», – зашептались в народе. А некоторые даже божились, что собственными глазами Кочегура-разбойника видели. Да не одного, а с сотоварищами. Видели, не видели – кто теперь сие подтвердит?.. Суть в том, что начал Кочегур счеты сводить с обидчиками своими. Или с теми, кого он считал за обидчиков…

– А власти? Власти-то что делали?.. – вновь не утерпел кто-то из слушателей. – Неужели молча сносили сие безобразие и воровство?..

– Нет, не сносили, – отвечая, стал сказывать далее Пахомий. – Власти стражу да приставов понагнали в эти края. Только Кочегур со своими молодцами в лесной чаще скрывался. А тропок тайных, по которым хаживали разбойнички, никто кроме них не знал, не ведал. Да и боялись приставы со стражниками в бор идти, у дорог больших караулили. Только разве у дорог укараулишь?..

Костер горел, сучки, поедаемые пламенем, потрескивали, искорки красным роем поднимались вверх, к звездам и выплывшей луне. Тишина сгустилась, даже ветер затих, прикорнув в Бояновом урочище. Хорошо в такую ночь сказы слушать. Чудо чудное!

– …Прошло много лет. Постарел Кочегур. Стал жаден до богатств. И если раньше он отобранное у купцов и царских слуг серебро и злато бедным крестьянам раздавал, то теперь только о себе думал. Даже с друзьями-товарищами делиться не желал. Все копил, копил, копил… Только, ребятушки, – вздохнул дьячок глубоко, – где злато, там и зло. Давно известно.

– Мне бы побольше такого зла-злата, – хихикнул какой-то казачок, – я бы зажил богато.

– Не в злате, голуба моя, счастье, не в богатстве, – оставив сказ, одернул перебившего дьячок. – Видит Бог, не в злате…

– А в чем же, отче Пахомий? – пробасил кто-то, невидимый в темноте, но явно посолидней первого желторотика.

Все притихли, ожидая ответа дьячка на каверзный, заковыристый вопрос. Интересно было, как тот вывернется.

– Не знаю, – честно признался Пахомий. – Одни говорят, что счастье – это, когда жена добрая, когда детишек куча, когда в доме лад и достаток, когда товарищи надежные. Другие – что счастье – это добродетель. Делай людям добро – и будешь счастлив.

– А не делай добра – не получишь и зла, – не согласился с дьячком все тот же обладатель баса.

– И это верно, – не стал спорить Пахомий. – Ибо, по мнению третьих, счастье – это сон наяву. Впрочем, в любом случае, как мне думается, счастье дороже богатства… Однако ребятушки, мы уклонились от сути бывальщины. Досказывать или все же на боковую да и всхрапнуть малость? Время-то позднее. Ночь…

– Ну, уж нет, – зароптали «ребятушки» дружно. – Досказывай дьяче Пахомий. А то до утра не уснем, думая про то, что дальше было.

– А дальше было то, что и должно было быть, – не стал упрямиться и продолжил сказ дьячок. – Стали разбойнички подумывать, как атамановым богатством овладеть. Думали-думали и порешили убить его.

Только Кочегур тоже не дурак был. Заприметил он этот настрой в своей лихой дружинушке. И однажды собрал всех да и говорит им: «Стар я, ребятушки. Чую, смертушка моя не за горами, а рядышком хаживает, косой острой позвенькивает. Потому, друзья-разбойнички, просьба моя к вам такая: ископайте каждый по три кургана высоких, по три колодца глубоких. У кого больше курган будет, тому и злато-серебро все достанется. А я же взберусь на курган тот да и помру тихонечко, с молитовкой, чтобы Господь меня простил, грехи мои отпустил. Вы же меня тогда закопайте и крест дубовый на могиле поставьте».

Сказал да и заперся в своей землянушке. А глупые сотоварищи его разом подхватилися, за заступы ухватилися – и ну рыть-копать в лесу том колодцы глубокие, курганы высокие.

Много холмов наделали разбойнички. Уставшими в стан возвернулися, в землянку к Кочегуру-атаману постучалися. Но нет им ответа. Заглянули – а Кочегура и след простыл.

Пока разбойнички холмы возводили, Кочегур тайно от них в одном из холмов закопал свои сокровища, – пояснил на всякий случай Пахомий сказанное. – Да и направил стопы к Волынско-Никольской пустыни под городом Рыльском. Подальше от этих мест, где его могли бы опознать да сдать властям.

Загалдели разбойнички, заругалися страшно, поклялися найти Кочегура и убить за обман-издевательство…

– Только ищи-свищи ветра в поле… – вставил кто-то нетерпеливый.

– Тише ты, аспид, – тут же цыкнули на него. – Дай человеку досказать.

– Но чем далее уходил Кочегур от стана и клада своего, – никак не отреагировал рассказчик на слова слушателей, спеша завершить бывальщину, – тем сильнее ему хотелось назад воротиться, клад выкопать да с собой забрать. Знать, звало, звало чертово золото атамана-то, не хотело отпускать. И не выдержал однажды Кочегур, повернул с полдороги назад. Когда пришел, то увидел, как в одном из холмов его товарищи ищут закопанный им клад. Посинел Кочегур от гнева, задрожал от ярости: как же, на добро его посягают! Но крика не поднял – хитрым был. Подкрался тихонечко с пистолями к сотоварищам и пострелял их в спины. Всех убил, никто не спасся. Взял тогда заступ Кочегур и ну холм этот раскапывать, золото свое искать. Но сколько ни копал – нет золота. «Наверное, в другом курганчике, – решил, – и давай соседний курган раскапывать. Но и тут не нашел.

За какой бы курган, – вздохнул грустно дьячок, – ни принимался Кочегур, но найти злата своего не мог. То ли забыл, где прятал клад, то ли нечистый стал шутки с ним шутить… Кто теперь знает…

– Да, нечистый любит над христианами надсмехаться. Хлебом не корми, дай покуражиться, – вставил один из казачков, позевывая. – Ни в ночь будь помянут…

– Тише ты! – шикнули на него. – К чему лукавого вспоминать…

– Вот нашел Кочегур наибольший курган с яминой глубокой, стал копать да оступился, выронил заступ – и в яму ту. Попытался выбраться, да куда там, только ногти обломал. Так и сгинул в яме. А теперь, ребятушки, поди, и яма та осыпалась да дурман-травой заросла… – закончил бывальщину дьячок.

Закончив, шмыгнул сноровисто рукой за пазуху, вынул сулейку и пригубил. Да так, что слышно стало, как его кадык вверх-вниз по горлу задвигался.

Испив, спрятал сулейку.

– Теперь, ребятушки и спать пора.

– Да, давно пора, – поддержал его басовитый казак.

Только не все так мыслили.

– А ты, дьяче, случайно, не из кочегуровых ли людишек будешь? – спросил какой-то въедливый казачок. – Что-то слишком подробно все сказываешь, словно сам с Кочегуром-разбойником станичничал, хлеб-соль водил…

– Да куда уж мне, убогому, в дела молодецкие соваться, – то ли снасмешничал, то ли оскорбился дьячок – в темноте и не разобрать. – Мне бы с Псалтырью да кадилом управиться, а не о кистене думки думати.

– Может быть… – не отставал настырный. – Может быть… Только не в обиду будет тебе, дьяче, сказано, но кажется мне, что и кистенем ты управлялся не хуже, чем кадилом да Псалтырью.

– Спи, язва, – одернул настырного обладатель баса. – Оставь человека в покое. А когда кажется, то креститься надобно…

– И то, – поддержали его другие. – Пора спать.

Зашевелившись, устраиваясь поладнее, казачки поспешили наверстать сном упущенное время.

5

От Обояни до Усерда все шло, как по маслу. Ни сучка, ни задоринки.

Засечные городки были в порядке, острожки между ними стояли на высотках так густо, что хорошо просматривались соседними. Их маленькие гарнизоны были трезвы и в здравии, что радовало курского воеводу. И в городках-крепостях, и в острожках также были рады прибытию большого воинства в их края. Ни один ворог не осмелится даже близко приблизиться, не говоря о том, чтобы атаковать… Ну, разве что орда в тыщ пять или более… Но между Москвой и Крымом ныне, вроде, мир, и больших орд не предвидится. А небольшие шайки, идущие в набег на свой страх и риск, прослышав про русское войско – Дикое Поле хоть и огромно, но не глухо и не немо – поопасутся нос совать. Можно хоть на единый день расслабиться.

Особенно радовались в тех городах-крепостях, возле которых курское войско, разбив походный бивак, оставалось на ночь. Так было и в Короче, и в Новом Осколе, и в Усерде. Выходили всем городом – себя показать, на курчан поглазеть, воеводу увидать. Не каждый же день воевода с другими начальными людьми к ним приезжает.

Что огорчало воеводу, так это то, что засеки на линии во многих местах уже пришли в дряхлость и требовали обновления. Выкопанные некогда рвы оползли, осыпались краями и уже не представляли непреодолимое для всадника препятствие.

«Надо обновить, подправить – видя такой непорядок, думал Алексей Семенович. – Обязательно надо. А то не засечная линия, а решето дырявое, через которое не только плевелы проскочат, но и конь пролетит, не застрянет. Только вот когда?..»

Однако останавливался всякий раз и давал указание приказным все записывать в книгу, успокаивая себя: «Может, позже, как-нибудь…» И приказные, соскочив с лошадей и подставив один другому спину вместо стола или поставца, усердно сопя, записывали сказанное воеводой слово в слово.

От Усерда, возле которого пролегали Кальмиусская сакма и Ново-Кальмиусский шлях, до Ольшанска, судя по чертежу, верст тридцать, не более. Поэтому, выйдя утром из Усерда, планировали дойти не только до Ольшанска, но и до Острожска. А то и до Коротояка на Дону, если в пути все будет ладиться. Городки эти стояли так близко друг к другу, что и пятнадцати верст меж ними не было.

Погода позволяла, даже приятствовала: небо подзатянуло облаками, солнышка не видать. А по прохладе скакать, когда небольшой ветерок только освежает лицо, а не сушит – одно удовольствие.

Но только человек полагает, а Господь располагает.

Приближаясь к очередному острожку, стоявшему прямо на насыпи вала неподалеку от рощицы, обратили внимание на необычную тишину. Ни движения, ни звука.

– Что-то неладно там… – поделился тревогой Щеглов.

– И мне так кажется, – поддержал его Анненков.

Сотник стрельцов хоть и промолчал, но видно было, как хмарь наползла на его загоревшее лицо.

– Гадать не будем, – посуровел, выслушав начальных воинских людей Алексей Семенович, – тем паче, что ни воды, ни кофейной гущи у нас нет. Проверим. Посылай-ка, Федор Савич, десяток казачков посмышленей – пусть разведают да обскажут, что к чему. Остальным же держаться с опаской, при полной готовности к бою.

Оставив обычный форс, Щеглов метнулся к своим сотням. И тут же из одной из них, пустив лошадок в намет, рассыпавшись веером, чтобы быть наименее уязвимыми для пуль и стрел, казачки полетели к острожку. Когда же они вернулись, то доложили кратко:

– Вырезаны служивые. Все до единого вырезаны. Такая вот беда…

– Видать, проспали, черти полосатые, – ругнулся Щеглов.

– Или перепились… – предположил Анненков, не понаслышке знавший нравы служивых степных застав. – Предупреждай, не предупреждай, говори, не говори – им как с гуся вода, в одно ухо влетело, в другое вылетело.

– А как же сторожа? И она продремала что ли… – туда-сюда крутнул лобастой головой стрелецкий сотник Глеб Заруба, то ли недоумевая, то ли ища поддержки у своих служивых. – А станица? Станица то что?…

– Что ты заакал, – разозлился Щеглов на Зарубу, – «а» да «а». Проморгали! Проспали! Про…

По-видимому, казачий голова хотел найти покрепче словцо, но вовремя остановился. Только рукой раздраженно махнул.

– Не будем гадать, – вновь заметил Шеин, стараясь быть хладнокровным и рассудительным. – Придем – разберемся. А до драки и после драки кулаками махать – дело пустое и глупое. Кулаками махать надо во время драки. Сейчас же – ускорить движение и держать ушки на макушке. Чтобы самим не попасть, как кур в ощип.

Острожок был цел. Вороги почему-то его не тронули. «Чтобы не поднимать огнем тревоги и не терять время на его разрушение, – определился Алексей Семенович. – Я бы так и поступил, коснись подобное меня». Не тронули они и двух черных, лохматых псов с серыми подпалинами, теперь виновато поджавших хвосты и поскуливающих.

– Эх, вы, стражи! – попенял псам Щеглов. – Не уследили. И за что вас только кормили?..

Стражи смотрели так, словно прощенье просили.

– Под утро их вырезали, – осмотрев трупы служивых, пришли к выводу Щеглов и Анненков. – Сначала сняли стрелами дозорных. По две стрелы в каждом – те и не пикнули даже… Потом, пробравшись, уже ножами остальных прикончили… сонных.

– Даже не почувствовали, – добавил к сказанному выше Щеглов, – как души их к Господу на суд полетели.

– Не богохульствуй, – сурово оборвал его воевода. – Лучше ответь, сколько басурман в наш тыл прорвалось.

– Судя по тому, как прибита к земле копытами трава, и по прочим следам, надо полагать, не менее тыщи.

– А ты, Никита Силыч, как мыслишь?

– Тут я с Щегловым согласен: не менее тысячи… басурман проклятых прорвалось.

– И что станем делать? – прищурив по-кошачьи глаза, вкрадчиво, как поступал в минуты особого напряжения или опасности, спросил воевода.

– Что делать, что делать?! – вздыбил нетерпеливо коня Щеглов. – Да ударить вдогонку! Они, полагаю, недалеко ушли. Наскочим дружно – и в пух, и прах!..

– Ты тоже так полагаешь? – обратился Шеин к Никите Анненкову с тем же настороженно нацеленным прищуром.

– Не совсем… – оглядевшись по сторонам, изрек Никита Силыч.

– Еще чаво?.. – начал закипать Щеглов. – В погоню – и баста!

– Поясни, – недовольно повел глазами в сторону казачьего головы воевода.

– Если мы все бросимся в погоню за прорвавшейся ордой, то в лучшем случае будем все время за ней гнаться, выбивая из наших пределов… – стал пояснять Анненков. – Догнать же их окончательно не сможем. Ведь они идут в набег всегда с заводными конями. Наши устанут, а у них – сменные, свежие…

– Так, так… – кивал головой в знак согласия Шеин.

– …А нам надо не просто гнаться, а разбить! – повысил голос Никита Силыч. – Разбить в пух и прах, как сказал Щеглов, разбить наголову…

– И? – подгонял Шеин.

– Поэтому, если предположить, что возвращаться татары будут тут…

– Это еще почему? – вылупился иронически, только что не подбоченясь, Щеглов.

– А потому, что тут уже место подготовлено, что они о нем хорошо знают, а про другие – в неведении…

– И?! – проявил уже явное нетерпение воевода.

– И, уходя от погони, они будут выходить из наших пределов в Дикое Поле именно тут. Или поблизости… – сделал небольшое допущение Анненков. – А потому мы должны здесь оставить засаду и ударить по ним. Когда они этого ждать не будут. Тогда, – заканчивая свою речь, сделал он предположение, – мы их или уничтожим полностью, если повезет окончательно, или, по крайности, разобьем наголову. И только единицам, может быть, удастся спастись.

– Согласен, – не теряя время на прочие вопросы и уточнения, заявил Алексей Семенович. – Полностью согласен. А потому казачьи сотни идут в погоню. Плотно садятся на хвост орды и ружейным боем… я повторяю, – обратился он непосредственно к Щеглову, – ружейным боем наносят как можно больший урон.