Текст книги "Первый генералиссимус России (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Хитрят, шельмы, – невесело усмехнулся Шеин. – За дураков нас считают.

– Хитрят, – поддержал его в этом и Петр Иванович Гордон. – Любым путем мыслят добраться до Москвы. – На все уловки идут.

– До Москвы их пускать нельзя, – нахмурился Шеин, став похожим на рассерженного кота. – Надо тут все решить.

– Тогда – бой!

– Бой начать – не урожай собрать. Всегда успеем. Еще раз попытаемся уговорить.

– Я больше на переговоры не пойду, – заявил Гордон, цепляя шпагу и ладняя за поясом пистолет. – Бесполезно сие. Эти деревянные головы не словами, ядрами можно образумить.

– Пойдет князь Иван Михайлович Кольцов-Масальский, – сделал свой выбор Шеин.

– Я? – удивился князь, приставленный к полкам главой Боярской думы Борисом Алексеевичем Голицыным.

Пятидесятилетнему тучному Ивану Михайловичу больше приходилось в царских палатах да думских хоромах находиться, чем на ратном поле бывать.

– Ты, – подтвердил Шеин. – Вы в Боярской думе речи всякие вести мастера, не в пример нам, людям военным, грубым, к политесам не привыкшим. Вот тебе и прапор в руки – прояви красноречие, сделай доброе дело – послужи Отечеству.

– Да, да, – пряча ядовитую усмешку за внешней любезностью, поддержал своего начальника Гордон, – послужи, князь, Отечеству.

– Почему я? – нахмурился князь, которому страшно как не хотелось идти к мятежным стрельцам. Это не спор в Думе, где если буза и начнется, то клок бороды – самая большая потеря может быть. Тут же запросто и живота лишить могут.

– Потому, что мудр и опытен, – не стал вдаваться в лишние рассуждения о причинах своего выбора Шеин. – Да и не Мишу же Голицына мне к ним посылать. Тот сгоряча таких дров наломает, что на сотню костров хватит.

– Иди, иди, князь, – включился и Автомон Головин, до сей поры предпочитавший держаться в тени. – Ты человек мирный, тебя они скорее послушают.

Видя, что генералов не переубедить, князь Кольцов-Масальский побрел к стану бунтовщиков. Но его, в отличие от Гордона, внутрь полков не пустили, а выслали навстречу двух переговорщиков. Одним из переговорщиков был десятник Зорин, а другим, как понял Шеин, бывший курский стрелец Никишка.

«Вот и свела нас судьба на узкой дорожке, – усмехнулся генералиссимус. – Не о том ли ты мечтал, стрелец, дюжину лет тому назад, когда грозился меня убить? Кажется, и ныне ты о том же мечтаешь… Что ж, посмотрим, кто кого…»

Зорин и Никишка вручили князю листы с новой, более пространной челобитной и вернулись в свои полки. Вернулся жив-здоров к своим и Кольцов-Масальский, так и не сумевший даже пары слов стрельцам сказать.

– Требуют, чтобы челобитная была зачтена в наших полках, – передавая Шеину челобитную, заметил князь.

А ключей от царской казны они не возжелали? – жестокой прозеленью блеснули глаза Шеина. – К бою! – подал он команду.

Генералы и полковники, стоявшие рядом с ним, рысью бросились к своим полкам.

Первый залп пушек был дан над головами бунтовщиков. Но те не испугались и по приказу заводчиков пальнули из ружей в ответ. В царских полках кто-то, будучи раненым, вскрикнул. Двое или трое упали замертво.

«Видит Бог, я крови не жаждал, они первыми ее захотели», – оправдывая последующие действия, сказал сам себе Шеин и приказал бить прицельно.

Несколько залпов из пушек сделали свое дело – мятежные стрельцы бросились бежать, кто куда. Их ловили, вязали, брали под караул. Особенно усердствовали конные драгуны.

Среди пойманных оказался и Никишка.

Поначалу у Шеина была мысль лично допросить невесть как «воскресшего» курского стрельца, оказавшегося одним из заводчиков стрелецкого бунта. Хотелось выяснить, что стало с ним после стычки на Белгородской засечной черте со степняками, где обитал все это время, как оказался среди московских стрельцов и, главное, зачем убил Параску. Вопросов к Никишке было много и хотелось на них получить ответы. Но, подумав, махнул рукой: кто такой Никишка, чтобы на него было трачено внимание самого генералиссимуса. Как одному из основных заводчиков бунта, ему и так голову отсекут… или повесят. Впрочем, хрен редьки не слаще…

Как только изловленные мятежные стрельцы были доставлены в Москву и Преображенское, Ромодановский и Шеин, посоветовавшись, учинили розыск по делу о мятеже.

– Будем Софью подпрягать? – спросил повеселевший после благополучного окончания столь тяжкой докуки Федор Юрьевич.

– Смотри сам, – ушел от прямого ответа Алексей Семенович. – Ты у нас к сыску государевых воров приставлен. Тебе и решать. Надо бы, конечно, с Петром Алексеевичем совет иметь в столь щепетильном деле. Только где он ныне, Петр Алексеевич?.. Мое мнение такое: если сами мятежники прямо не укажут на свою связь с бывшей правительницей, то нам подтягивать это за уши не стоит. Наша задача – крамолу среди стрельцов извести. Сюда и направим усилия.

– Разумно, – согласился Ромодановский. – А на допросах присутствовать желаешь?

– Уж уволь, – поморщился Шеин. – Я все-таки человек военный, а не приказной. Мне крови и на поле боя хватает.

– Чистеньким быть хочешь? – скорчил недовольную гримасу «князь-кесарь».

– Хочу своим делом заниматься, – постарался уйти от прямого ответа главный генерал.

– Все хотят своими делами промышлять, а в грязи возиться – только Федька Ромодановский, – сплюнул под ноги генералиссимусу Ромодановский. – Впрочем, Бог тебе судья.

– Бог нам всем судья.

Розыск был проведен быстро. Из числа арестованных, а их было более двух тысяч, 254 стрельца было пытано. По приговору суда, утвержденного Шеиным и Ромодановским, 56 «пущих заводчиков» было казнено, в том числе Тома, Маслов, Зорин и Никишка Курский. А 1965 человек отправлено по монастырям и в отдаленную ссылку.

«Чтобы отдохнули от тягот государевой службы», – шутил Ромодановский.

Те стрельцы, кому удалось выйти «из воды сухим» и уцелеть, собираясь по кабакам. Подвыпив, грозились наточить копье и для Шеина. Ему доносили сие. Но он только рукой махнул: «Один точил, да сам напоролся. Как бы и эти точильщики тем же самым не окончили дни свои. Не уймутся – уж как пить дать с плахой сведаются».

Вскоре после казни главных заводчиков Шеин отбыл к Азову – дела со строительством Таганрога того требовали. А Боярская дума вместе с Федором Ромодановским продолжила следствие и по итогам его приговорила еще 74 беглеца к повешению. «В науку другим».

4

20 июля день начался как обычно. Еще на рассвете дневные сторожи в степи сменили ночных. А еще допрежь того несколько казачков с заводными лошадками к самой Кубани ертаулом вышли. Стрельцы и солдаты полков, пожевав, что Бог послал – с харчишками по-прежнему было скудновато – приступили к строительным работам. Казаки, драгуны и калмыки суетились возле своих лошадей. Кто чистил, кто копыта проверял – не разбились ли… Кто, оседлав, хлебцем подкармливал, кто просто одобрительно похлопывал ладонью по холке. Лошадь – животина понятливая, ласку не хуже женщины любит. Словом, день начинался как день, все люди при деле, и ничто ничего плохого вроде бы не предвещало.

Вдруг один из есаулов, неотлучно находившихся при Шеине, взглянув из-под ладони в степь, насторожился.

– Что-то сторожи нашей не видать.

– Как не видать? – оборотился к нему Алексей Семенович.

– Не видать – и все тут… – пожал есаул плечами и, словно девица, захлопал длинными ресницами.

Достав подзорную трубу, Шеин приник глазом к окуляру. Повел туда-сюда… Как ни всматривался, как ни выискивал, сторожи видно не было, зато окоем стал чернеть от множества степных всадников.

«Проспала сторожа ворога, будь она неладна… Небось, стрелами издали снята… Без шума и звука», – сразу все понял боярин.

– Пушкари, к бою! – подал он команду. – Казаки и драгуны – к бою! Ударить «тревогу» в колокол!

Это уже относилось к есаулам.

«Тревогу» прокричали, в тревожный колокол ударили. Но пушкари что-то замешкались, казаки и драгуны запоздало вскочили на своих коней, а степная орда, численностью в две-две с половиной тысячи лихих наездников, уже ворвалась в русский лагерь. Только солдатики и стрельцы, подхваченные от работ сполошным колоколом, не дрогнули: кто заступом, кто киркой, кто просто подвернувшимся под руку дрекольем встретили степняков. Те, не ожидая такого дружного отпора и не дожидаясь, когда по ним ударит казацкая лава, с гиком и свистом уже мчавшаяся навстречу, развернулись и поспешили к своим основным силам.

Что говорили мурзы и беки первой орды остальным начальным людям, осталось тайной. Явью же стало то, что крымцы и кубанцы, численностью до 15 тысяч всадников и до 5 тысяч пехоты, решили утопить «зарвавшихся» урусов в реке. Только не учли они, что русским было достаточно небольшой их заминки, чтобы взять свое оружие и стать в полковые каре. И как только вражеская лава докатилась до той незримой черты, где ружейный огонь был особенно эффективен, дружно ударили русские пушки, изрыгая с клубами дыма десятки пудов картечи.

Первые ряды атакующих вместе с их конями буквально смело. Но черный вал продолжал по инерции накатываться – и тут уже полки показали свое умение. Солдаты и стрельцы, сведенные многодневными тренировками в жесткие каре, кто с колена, кто в полный рост по команде своих полковников дали такой дружный залп, что урон врагу был причинен ничуть не меньший, чем от пушечного огня. И пока пушкари и стрельцы перезаряжали ружья и орудия, казаки и драгуны уже чихвостили пиками и саблями рассеянные по степи клочья орды. Впрочем, далеко в погоне не зарывались.

Откатив подальше в степь, степняки вновь собрались в единый кулак и снова, подбадривая себя криком и визгом, понеслись черной лавой на русские полки. Но пушки с ружьями уже были заряжены. И лихих всадников ждал «горячий» прием.

Когда рассеялся дым, Шеин увидел удалявшиеся к окоему отряды степняков.

– Зарядить ружья, примкнуть багинеты, – приказал он солдатским полкам. – Вперед! В атаку!

И первым, обнажив свою шпагу, пошел впереди полков. Но к нему тут же подбежали его есаулы и, прикрывая его собой, решительно зашагали рядом.

Прикрываемые с правого фланга конницей донцов, с левого – драгунами и калмыками солдатские полки скорым шагом двинулись за отступающим противником. Орудия на колесах катили в атакующих рядах пехоты. Дошли до Кагальника, но степняки даже не подумали останавливаться. Дальнейшее их преследование Шеин посчитал бесполезным и дал команду о возвращении в лагерь.

Когда сочли вражеские трупы, то их оказалось без малого две тысячи. Потери же в полках и русской кавалерии исчислялись десятком убитых и раненых.

Поблагодарив служивых за ратный труд, Алексей Семенович сел за составление срочной депеши государю.

«Мой милостивый государь, – писал он четкой скорописью, не доверяя данного дела подьячим и дьяку, прикрепленным к его полкам, – спешу порадовать тебя новой викторией, учиненной над кубанцами. Они хотели испытать нас на прочность, да сами показали слабину против нашего оружия. С Божией помощью нами разбиты и отогнаны за Кагальник». И далее обстоятельно, со всеми подробностями, едва ли не поминутно, описал случившееся сражение.

Закончив депешу, прочел написанное. К собственному удивлению, оно понравилось. Перечел еще раз. «Вроде, написано складно…» И тут же поймал себя на мысли: «А не написать ли потомкам поучение о взятии Азова». Усмехнулся: «Почему и не написать. Чем я хуже Василия Голицына и иных прочих, писавших наставления по руководству боем, конными сторожами, станицами?.. Да ничем. Вот возьму и напишу».

Родившись, мысль уже не давала покоя. «Точно придется писать, – решил серьезно и окончательно. – Но сначала отправим депешу государю».

Депеша была отправлена, однако ответ на нее последовал только после прибытия Петра Алексеевича. Ему пришлось прервать поездку по странам Европы и срочно вернуться в Россию.

Нарушение царем прежних своих планов добра никому не сулило. Понимая это, Шеин еще до прибытия государя из-за заграницы, передав дела по строительству Таганрога своим помощникам, срочно вернулся в Москву.

«Лучше самому государя встретить, чем он за мной пришлет да на рандеву позовет, – решил главный генерал. – И вообще «семь бед – один ответ». А от ответа перед государем не убежишь, не спрячешься».

5

26 августа в Преображенском, куда прибыл Петр Алексеевич, минуя Москву, был объявлен прием. И родовитым и простолюдинам.

– Наверное, благодарности ждешь? – встретил ухмылкой Федор Ромодановский Шеина, спешащего в парадной одежде, а потому несколько запыхавшегося, на встречу с царем.

– Жду с государем встречи, – был дипломатичен тот, не желая конфликтовать перед аудиенцией с кем бы то ни было. – А уж что выпадет, то и приемлю…

– Я – тоже… жду встречи, – оставил задиристый тон «князь-кесарь».

– Что ж, будем вдвоем ждать. Вдвоем – сподручнее…

Не успел Шеин окончить последнюю фразу, как из комнаты государя вышел веселоглазый, скалозубый Меншиков. Он был в форме сержанта Преображенского полка.

«На глазах растет», – отметил данное обстоятельство Шеин.

Меж тем Меншиков громогласно и торжественно произнес, что Петр Алексеевич желает видеть их обоих разом.

– Этот бес просто так скалиться при мне не станет, – успел шепнуть Ромодановский Шеину. – Хоть при государе, но опаску имеет. Значит, жди подвоха…

Петр Алексеевич, в простом кафтане зеленого сукна и, под цвет ему, оливковом камзоле, расслабленно восседал за небольшим столиком.

– Садитесь, бояре, – не дав вошедшим, как следует, поприветствовать себя и облобызать царственную руку, указал государь на широкую дубовую скамью напротив себя. – Хватит вам ползать у царских ног, подметая бородами полы. Будем отныне жить так, как живут в западных странах. Согласны?

– Согласны, согласны, – в разнобой закивали головами и бородами «князь-кесарь» и генералиссимус, присаживаясь на скамью.

– Раз согласны, – взял Петр Алексеевич со столика ножницы, – то подставляйте бороды. Начнем ныне с бород. Кто смелый?

Это было столь неожиданно, что и Шеин, и Ромодановский поначалу растерялись. Да что там растерялись – опешили, откачнувшись всем корпусом назад. Потом стали тупо смотреть друг на друга. Сначала – на лицо в целом, затем, сосредотачивая и фиксируя взгляд, на бороду – гордость русского человека.

Да и как было не смотреть на то, что из века в век возводилось властью и церковью едва ли не в главное достоинство русичей. Возьми любого великого князя – бородат, возьми любого царя – бородат! Про патриархов и говорить не стоит – у каждого борода чуть ли не до пояса! К тому же последние патриархи – Иоаким и Адриан – даже целые духовные трактаты о пользе бород написали, в проповедях с амвонов превозносили. И на тебе – в одно мгновение лишиться главного богатства и достоинства!..

Но вот оба, едва ли не разом, перевели взгляды на царя – не шутит ли?.. Шутник-то известный! С отроческих лет шуткует. То с потешными, то с царедворцами…

Царь, хоть и посверкивал насмешливо-весело лупатыми глазами, но явно не шутил. Обмирая, поняли: «Серьезно сказано».

– Так кто же первый? – пощелкивая ножницами и проявляя уже явное нетерпение, привстал Петр Алексеевич из-за стола. – Может, ты, Федор Юрьевич? Ты у нас человек смелый, ко всему привыкший…

Ромодановский вновь откачнулся, словно увидел перед собой не государя-батюшку, а дыбу в своей пыточной, с которой ему в этот раз самому знакомиться, а не других знакомить-веселить… Откачнулся и замер.

– Давайте уж я… – встав со скамьи, шагнул ближе к царю Шеин. Он не собирался своим «героическим» поступком защищать «князь-кесаря», просто не желал злить государя. – Я все же помоложе… и борода у меня еще не достигла такого великолепия, как у князя.

– Ножницам, боярин, все едино, – усмехнулся государь и, приблизившись, ловко, словно всю жизнь этому учился, отхватил первый клок боярско-генералиссимусовской бороды.

Так первые государевы люди стали первыми, кто лишился годами и десятилетиями взращиваемых, елеем и гребнями лелеемых бород. Государь хоть и ловко орудовал ножницами, но «стерня» получилась неровная. После стрижки пришлось еще идти к немецким брадобреям – цирюльникам – и за умеренную плату договориться с ними о бритье.

«Ноне к зеркалу лучше не подходить, – поглаживая себя перстами по непривычно голому подбородку, решил Шеин. И, успокаивая взбрыкнувшее норовистой лошадкой воображение, мысленно добавил: – Без зеркала можно и обойтись, чай, не баба, чтобы перед зеркалом крутиться да разглядывать себя и так, и этак… Впрочем, и без бороды можно жить, – ехидно добавил внутренний голос воеводы. – Государь, вон, живет – и ничего. Да давно ли и сам без нее жил… Главное, что после всего случившегося с головой не расстался».

Да, это было главное.

К вечеру, как стало известно, из всех прибывших на встречу с царем с бородами остались только думские старцы Тихон Никитич Стрешнев да Михаил Алегукович Черкасский. Остальные напрочь лишились.

И тут же многие, кто подогадливее, не дожидаясь «царской милости», сами начали сбривать упружистую поросль. Плакали, но сбривали.

Отпуская Алексея Семеновича, государь поблагодарил за службу вообще. Особенно за последний разгром степняков под Таганрогом:

– Молодец! Не зря я тебя главным генералом пожаловал. Прадедовой закваски. Это, брат, за версту чувствуется.

И тут же пожурил за мягкотелость в проведении розыска по делу взбунтовавшихся стрельцов:

– По верхушкам прошлись с «князь-кесарем», листву кое-какую пощипали, веточки обломали, а до корней-то не достали. Придется мне самому, как всегда, все исправлять, выкорчевывать.

Пришлось повиниться:

– Уж прости, милостивый государь. Как разумели, так и сумели…

– Ладно, – досадливо махнул тот мощной дланью, – что теперь бить в барабан, когда палочки сломаны, да и шкура содрана. Ступай да помни: новый год справляем у тебя. А то я с «кумпанством» соборным у многих побывал, а к тебе, боярин, все как-то недосуг было. Ты, должно быть, обижаешься?.. – подмигнул игриво-насмешливо: знал, что не всем московским боярам нравились такие посещения, особенно среди ночи. – Готовься.

– Спасибо за честь, – отвесил поясной поклон.

Когда же покинул не только апартаменты государя, как стали величаться комнаты во дворце, занимаемые им, но и само Преображенское, облегченно вздохнул: «Ух, кажись, пронесло… Господь не оставил своей милостью… Могло быть и хуже».

До 1 сентября нового 7206 года осталось буквально пять дней. И за этот срок надо было приготовиться к шумному празднеству. Проще говоря, следовало заготовить такое количество еды и вина, чтобы упоить «до черных риз» весь «Всепьянейший Собор» и его гостей. А это, самое малое, человек сто пятьдесят… И все с такими лужеными глотками, что каждому жбан подавай – мало будет. Но, как говорится, «Бог не выдаст, свинья не съест».

А еще надо было запасти воз восковых свечей, так как гульба могла продлиться и до утра. Такое уже часто случалось. И тогда гостям не в темноте же сидеть…

Кроме всего прочего, стоило подумать и об огненной потехе. Лефорт такую иногда устраивал, к пущей радости государя. Так чем же Шеин хуже Лефорта?! Благо, что воеводский двор на берегу Москвы-реки стоит. И все эти хитроумные фейерверки можно учинить на плотах во избежание пожара.

Как и предполагал Алексей Семенович, первого числа, сразу же после полдника, к нему съехалась чуть ли не вся хорошо выспавшаяся боярская Москва. Многие, следуя веяниям времени, прибыли с женами и старшими детьми. Молодой поросли пора уже была и себя показать, и на других посмотреть.

Хорошо, что день был погожий – столы поставили не только в хоромах, но и во дворе. Получился не рядовой праздник, а пир, как во времена князя Владимира Красное Солнышко. Только пир устраивал не князь киевский, а боярин московский.

До прибытия государя все вели себя чинно. К хмельному зелью если и притрагивались, то аккуратно, едва касаясь губами. Знали, что Петр Алексеевич не любил, чтобы напивались допьяна без него. Никакой корысти в том для него не было. Просто государю хотелось лично увидеть, кого и как разбирает Ивашка Хмельницкий или эллинский бог Бахус, в честь которого и устраивались застолья. И, главное, кто и что при этом болтает. Известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

Многие из бояр средней руки были бородаты. Старины придерживались. «Зря это они с бородами на званый пир пожаловали, – глядя на бородачей и непроизвольно теребя себя за голый подбородок, подумал Шеин. – Государь непременно на этот факт обратит внимание». Однако вслух мыслями своими ни с кем не поделился. Ни к чему портить гостям праздник раньше времени. И без него есть, кому это сделать наилучшим образом.

Но вот прикатил в карете царь. Прикатил не один, а с «другом любезным» Александром Меншиковым, Францем Лефортом, Петром Гордоном. И, естественно, со всем «всепьянейшим синклитом» – с «князь-папой» Никитой Зотовым, с «князь-кесарем» Федором Ромодановским, с «митрополитом яузским» Петром Бутурлиным, с «князь-игуменьей» Дарьей Ржевской, с «князь-цесаревной» Евдокией Ромодановской и с «обер-игуменьей» Анастасией Голицыной.

За ними в возках, каретах и старинных колымагах, запряженных у кого тройкой, у кого – четверней, у кого – восьмериком прибыли и остальные потешные попы, диаконы, протодиаконы, игуменьи, старицы, белицы и смиренные грешницы. Все напомажены, накрашены, одеты по-иноземному.

«Слава те, Господи, что хоть по-людски приехали, а не козлищах и свиньях, как приезжали в прошлом году на Рождество к Лопухину Сергею, – тайком перекрестился Алексей Семенович, обрадовавшись. – Может все пройдет без скандалов и посмешищ… Дай-то Бог».

Но вот, повизгивая, попискивая, посмеиваясь, позвякивая бубенцами на колпаках, пощипывая и подталкивая друг дружку, строя всякие рожицы, за государем и «всесвятейшим синклитом» ввалились гурьбой царские шуты и шутихи.

«Господи, а эти-то зачем?! – обомлел генералиссимус, отчетливо понимая, что «тихости» на празднике явно не будет. Обомлеть обомлел, но виду старался не подавать. Ко всем был приветлив и радушен.

– Милости просим, милости просим…

Весело здороваясь, бегло поздравляя всех с новым годом, Петр Алексеевич, постукивая тросточкой в такт шагам своих журавлиноподобных ног, сопровождаемый «синклитом», прошествовал к праздничному столу.

Стол для государя и наиближайших ему персон был поставлен в самом лучшем месте. Накрыт белыми скатертями. Поверх скатертей на серебряных, фаянсовых, чаще – деревянных блюдах всевозможная снедь, которую только знала хлебосольная Москва. Меж блюдами граненые штофы из разноцветного стекла с водкой. Тут же и кувшины с винами, квасом и фруктовыми соками. Румяными боками, поджаристыми корочками радуют калачи, круглые пшеничные хлеба, золотистые пироги.

У царского стола и у других столов суетятся слуги Шеинского дома. Все умыты, причесаны. Мужики приодеты по такому случаю в лучшие чистые одежды иностранного покроя с кургузыми полами. Бабы же – в русских сарафанах. Ибо не придумали еще одежды красивее сарафанов. Особенно, если сарафаны и талию подчеркивают, и перси напоказ выставляют.

Едва Петр Алексеевич уселся за стол, как Шеин Алексей Семенович, исполняя обязанности хозяина дома, провозгласил первый тост за здоровье государя и лично поднес тому золотой кубок с вином.

– За здоровье государя! – тут же подхватили присутствующие дружно и вдохновенно. – За здоровье государя! Дай Бог ему многие лета!

И сразу после тоста также дружно застучали чары и бокалы, кубки и кружки. А следом – ложки, вилки и ножи по блюдам и тарелкам. Слуги проворно бросились заполнять опорожненные кубки новыми порциями хмельного зелья.

Второй тост царь традиционно провозгласил за здоровье хозяина и главного генерала русской армии.

– За здоровье хозяина дома! – хоть и вразнобой, но довольно громко поддержали тост гости.

Вновь выпили, вновь застучали вилками и ложками, вновь задвигали скулами, заработали зубами, засопели, захрустели хлебными корочками, солеными и свеженькими огурчиками, первыми, еще зеленобокими яблочками, зачмокали икоркой, зачавкали ушицей. Все чин чином, все наилучшим образом…

«Господи, неужели ныне все пройдет без скандалов…» – подумал Шеин, видя, как мирно протекает празднество.

Но едва он так подумал, как вновь встал государь и с улыбкой заметил, что не все званые гости в новый год идут с новым настроением, что многие тащат с собой старый багаж и груз прошлых лет и веков.

– Я подобное предвидел, – заиграл он очами, – потому и прихватил с собой «святейший» синклит, чтобы избавить закоренелых грешников от грехов.

Все настороженно затихли. Перестали шушукаться и тыкать вилками в тарелки. А государь, не покидая стола, уже подал команду «Собору» и шутам своим приступить к «исповеданию и отпущению грехов».

Царские шуты и шутихи, шумно повскакав со своих мест, собаками-ищейками бросились на поиски «грешников». Обнаружив боярина-бородача, бесцеремонно вытаскивали его из-за стола и тащили пред очи «соборного кумпанства».

– Отпустить грехи! – командовал царь.

– Грехи рабу Божию (называлось имя боярина) отпускаются, – пели с веселым задором «соборные певчие». А шуты под это пение уже кромсали большими овечьими ножницами бороду.

После этого грехоотпущенник подводился кем-либо из «синклита» к царю за благословением. И тот под веселый гам всего «Собора» собственноручно вручал «причащающемуся» жбан с вином.

– Милости прошу откушати!

– Пей до дна! Пей до дна! – горланили дружно члены «синклита» до тех пор, пока несчастный боярин не опорожнивал посудину до дна.

Некоторым боярам после такого возлияния удавалось добираться до своих мест за столом и потом вместе с остальными потешаться над другими незадачливыми бородачами. Но были и такие, которые после выпитого тут же падали замертво. И тогда слугам Шеина приходилось относить их в какой-нибудь угол боярских хором для протрезвления.

В этот день, точнее, в эту ночь были резаны не только бороды, но и полы длинных боярских кафтанов.

И хотя Шеин от всего случившегося в его доме не знал, куда прятать свои глаза, праздник, по мнению государя, удался, как нельзя лучше. Все вдоволь насмеялись и повеселились. А те, кто стал объектом насмешек и шуток, похожих на издевательство, сами виноваты. Нечего было являться на новогодний пир с грузом прошлых веков.