Текст книги "Первый генералиссимус России (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
… И БЫТЬ ТЕБЕ ГЕНЕРАЛИССИМУСОМ

Куя мечи наши для утверждения силы, мы получаем силу Божескую, чтобы поразить врагов наших с обеих сторон.

«Книга Велеса»

Азов – город в Российской Федерации, Ростовская область, порт на реке Дон.

…В 1–3 веках н. э. на территории Азова поселения меотов. С 11 века – половецкая крепость, с 13 века – золотордынский город Азак. В 14 веке – венецианская и генуэзская колония Тана. В 1395 году разрушен войсками Тамерлана. С 1471 года – турецкая крепость Азов. В 1637 году взят казаками, но не удержан ими и вновь у Турции. В 1696 году взят Петром Первым, но после неудачного Прутского похода вновь передан Турции. С 1739 года в России, за которой окончательно закреплен с 1774 года.

По данным «Малой энциклопедии городов и «Советскому энциклопедическому словарю»

За ним вослед неслись толпой

Сии птенцы гнезда Петрова…

Поэма «Полтава». А.С. Пушкин

Многие генералы за всю свою карьеру овладевают в совершенстве только искусством участия в военных парадах.

Э. Севрус

Генералиссимус – от латинского generalissimus – самый главный, высшее воинское звание в вооруженных силах некоторых стран. В России введено Петром I в 18 веке. Генералиссимусами в России были А.С. Шеин, А.Д. Меншиков, отец императора Ивана VI Антоновича Антон Ульрих Брауншвейгский, А.В. Суворов. В СССР звание генералиссимуса Советского Союза введено 26 июня 1945 г. и было присвоено И.В. Сталину (27.06. 1945).

Советский энциклопедический словарь

ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой рассказывается о боярине и воеводе Шеине Алексее Семеновиче и других лицах перед первым походом царя Петра на Азов

1

«Господи, сколько же лет прошло, сколько же воды утекло с тех пор, как я был воеводой в Курске, – обхватив голову двумя ладонями, размышлял Алексей Семенович Шеин, сидя в своих московских хоромах и глядя в окно, за которым день клонился к ночи. – А уж сколько перемен-то, перемен-то… Сразу и не вспомнить, и не счесть…»

Ныне Шеин уже не тот безусый, безбородый молодец, каким он был в дни воеводства в Курске. И усы пышные есть, и русая аккуратная окладистая бородка. И первые, едва обозначившиеся, складки на челе появились. И солидность сменила прежнюю порывистость. Вот только нос остался прежним – прямым, да глаза все с теми же зеленоватыми искорками и кошачьей цепкостью.

Да, перемен немало случилось в судьбе бывшего курского воеводы. Причем разных перемен: и приятных, и не очень. А то и таких, что и вспоминать не хочется.

После отбытия Шереметева, он единолично управлял Курском и округой, без оглядки на старшего сотоварища. Дела на государевой службе ладились. Начальные курские люди, помня, как он умело и крутенько разобрался с ногайской ордой, уважали, не супротивничали, не сутяжничали, палки в колеса не вставляли. Помогали, как могли. Даже вновь избранный губной староста Силантий Глебов, и тот как-то быстро включился в работу. И не считал для себя зазорным посоветоваться, прежде чем принять решение. В том числе и по сугубо губным делам, его, воеводы, не касаемым.

Зиму перезимовали, балуясь охотой то на волков, то на кабанов, то на зайцев с лисами, которых водилось немало в курских краях. Шумно встретили и шумно проводили рождественские и крещенские праздники. На мясоед справляли свадьбы – долгие, загульные, почти всегда с мордобоем. Не зря же говаривали: «Быть на свадьбе, да не быть пьяну – грешно, а быть пьяну, да не подраться – смешно».

Потом встречали и праздновали Масленицу, Сороки. И опять с песнями, с танцами, с хороводами и катаниями на санях по городу и на санках с курских крутояров к Куру и Тускорю. И ни один праздник без ряженых и скоморохов с медведями не обходился. Что говорить, любили курчане погулять, попраздновать. Как однажды поведал Шеину дьячок Пахомий, они даже похороны едва не превращали в праздничное действо.

«По этому поводу патриарху Иосифу в 1636 году по Рождеству Христову пришлось даже отдельное церковное распоряжение для курчан слать, чтобы унять язычество, – со смешливыми искорками в блеклых очах рассказывал дьячок. И цитировал по памяти: «На распутьях сатанинские игры не творити, в бубны не играти, в сурны не ревети, руками не плескати…»

Он же рассказал и о том, как в 1648 году, сразу же после бунта монастырских крестьян во главе с игуменьей Троицкого девичьего монастыря Феодорой и протопопом Григорием, когда был убит стрелецкий голова Теглев, выборный от детей боярских Гаврила Малышев передал царю Алексею Михайловичу челобитную, чтобы в подготавливаемом Соборном Уложении был запрет на песни и игрища.

«Вот так, – с прежними насмешливыми искорками в уголках глаз ведал о данном факте дьячок, – ни много, ни мало! Закон о запрете – и все! Да, слава Богу, царь-то наш, Алексей Михайлович, царствие ему Небесное, – осенив себя крестным знаменем, продолжал далее, – был просвещен и закон такой в Уложение не внес. Правда, поступило распоряжение от патриарха, чтобы курчане скоморохов с домрами и гуслями, с волынками и всякими иными играми в дом к себе не призывали и медведей не водили. Только этого настырному Малышеву, Гавриле Иванову сыну, показалось мало, и он вновь направляет царю челобитную. Блаженному памятью Алексею Михайловичу деваться некуда, пришлось приказать думным дьякам специально для курчан написать указ, запрещающий игры, песни, хороводы и прочее веселье. Только и смех, и грех с указом этим вышел. Часть курчан на него рукой махнула и как пела песни да игры разные играла, так и продолжила петь и играть. А те, кто вняли ему, перестали в кабаки да шинки хаживать – казне ущерб начался. Снова курчане стали челобитные царю писать, просить отменить указ хотя бы частично. Частично и отменили, а о неотмененной части попросту позабыли. И вновь на старую стежку-дорожку выбрались. В итоге только морока государю да приказным и вышла».

А вообще, как приметил тогда Шеин, с праздничными гуляниями в Курске происходило так же, как и в Москве и в других городах Руси-матушки. Хотя и имелись некоторые незначительные отличия – сказывалась близость со Слободской Украиной и Малороссией. Пришлые черкасы некоторые новшества вносили.

Как ни перенимали себе славу победы над ногайцами Шереметев и Неплюев, но шила в мешке не утаишь. И Софья Алексеевна, и Василий Васильевич Голицын спознали, кто нанес поражение ворогу. Приветную грамотку прислали, золотых рублей подбросили, прочие милости пообещали. Тут бы радоваться да жить припеваючи. Тем паче, что супружница Авдотья Никитишна вот-вот должна была ребеночка, родную кровиночку родить.

Только веселья не случилось.

В срок разродилась Авдотья сыном, которого нарекли Сергеем. Радости Шеина не было конца. Но после родов супруга стала столь часто хворать, что на ноги уже с постели не встала.

«Помру я, Лешенька, – жаловалась сердечная, мигая белесыми ресничками и тускло глядя покрасневшими, слезившимися глазами. – В груди что-то горит, а низ холодеет».

От хворей и частого плача она подурнела личиком, одрябла телом. Смотрелась маленькой, жалкой, беспомощной.

«Ну, что ты, милая, – гладил он ее по головке, едва сдерживая собственные слезы, – Господь не без милости. Еще оправишься, одолеешь хвори, встанешь на ноги. Я игумена попрошу, чтобы братия о твоем здравии помолилась, сам у чудотворной на колени встану».

О, как хотелось верить в то, что говорилось и делалось!

Но ни горячие молитвы самого воеводы, ни богатые дары храмам Знаменского монастыря, ни молитвенные бдения монастырской братии, ни старания бабок-ведуний, пользовавших Авдотью травами, – ничего не помогало. С каждым новым днем все больше и больше угасала Авдотья. И однажды ее не стало. Сгорела свечка Божия. Похоронили в Курске, на кладбище при Никитской церкви. Народу собралось – тысячи. И стрельцы, и казаки, и дети боярские со дворянами, и купцы, и прочие обыватели. Все жалели голубушку. Никому ведь вреда не сделала, никого словом не обидела. А помогала многим… Да и нищих у папертей не обходила стороной, обязательно милостыньку оставит.

Что бы стало с новорожденным сыном, трудно судить, ведь мать его грудью не кормила. Но тут помог случай: у родившей несколькими днями ранее супруги служанки Параски умер младенец. Как поговаривали досужие челядинки, сказались побои и издевательства сгинувшего мужа, стрельца Никишки. «Уж дюже сильно бил он Параску свою».

«Не дай сгинуть невинному младенцу, милая, – просила слеглая Авдотья тоскующую по умершему ребеночку служанку. – Вскорми моего сыночка, Христом Богом прошу – и Господь тебя не оставит».

Чего греха таить, просил и он, воевода. Тут уж не до чванства боярского. Тут и на колени бухнешься, лишь бы спасти дитятко малое, кровиночку родную.

Вняла просьбам Параска, стала кормить младенца. Порой со слезами горечи по утере собственного ребенка грудь давала, порой с тихой улыбкой нежности. Младенец, слава Богу, хорошо сосал. Насосавшись же, крепко спал.

Чтобы загасить горечь утраты, голодным волком накинулся он на работу. День и ночь либо в воеводских палатах, либо на съезжей пропадал. Во все дела старался лично вникнуть, справедливо, без обид разрешить. Видел, что такое его рвение не по нраву приказным. Им бы вздремнуть, но не тут-то было… воевода-то не дремлет. То начерно пиши, то набело готовь. Ворчали меж собой, но исполняли все по мановению очей. Доставалось и служивым: то стрельбы проводили, то смотры, то сопровождали его по городам и весям курской округи. Но после славной победы над ордой у засечной линии, после справедливого раздела трофеев, когда он не взял себе ни крупинки лишку, когда побеспокоился о семьях погибших, служивые не просто подчинялись ему и исполняли службу, но и уважали его. Конечно, воевода может и без уважения служивых жить припеваючи… Но уважение душу греет, в собственных глазах себя самого поднимает. А это для человека умного и совестливого многое значит.

К следующей зиме не только избы московским стрельцам поставили, но и тайный подземный ход к Тускорю подладили, заменив сгнившие плахи свежими. Хоть и откатились степняки за Белгородскую засечную черту, но собственный опыт показал, что могут прорваться и до Курска докатиться. Так что надо быть во всеоружии! Курская крепость должна быть крепкой и мощной, чтобы любой ворог о нее мог зубы обломать. Кроме всего прочего, еще помог людьми и деньгами обновить оснастку в колодце Знаменского монастыря. И монастырю и крепости польза. На случай осады. Глубокий колодец, едва ли не на два десятка саженей вглубь земли прокопан. Вода в нем такая, что зубы сводит.

А тут и грамотка от государыни Софьи Алексеевны приспела – приказывала, не дожидаясь нового воеводы, прибыть в Москву.

Приказ – есть приказ. Его не обсуждают, его исполняют. Текущие дела подбил, дьякам передал на хранение до прибытия нового воеводы. Приказных у себя в воеводских палатах собрал. Поблагодарил, кого полтиной, кого алтыном одарил. Пусть помнят.

Стал вещи укладывать. Вроде и не много брал их с собой, да оказалось и немало. Возка на два набралось.

Параска заволновалась: «С младенцем-то как?»

По всему видать, привыкла к нему, прикипела материнским нутром своим.

«Собирайся, со мной поедешь. Кормилицей будешь Сереже». – «Я-то согласна, – отвечает, – а как быть с избой? Разнесут, растащат, или того хуже – сожгут. А изба-то справная».

Баба – она и есть баба. Не о себе думает, не о муже своем сгинувшем – об избе. Впрочем, изба-то мужнина, не казенная и не ее, вот, может, сама даже не понимая того, и о муже думку имела. Не зря же у курчан присказка бытовала: «Бабий ум – бабье коромысло: и криво, и зарубисто, и на оба конца».

«Постояльцев пусти. Они и за избой присмотрят, и за хозяйством домашним, и кое-какую копеечку тебе справят». – «А как забрать-то копеечку ту?» – «Уж как-нибудь заберем… Воевода с приказными в том, надеюсь, помогут. Чай не последний я человек в государстве-то нашем».

Успокоилась. Стала рухлядишко свое в узелок вязать, постояльцев искать. И нашла. Купчику и церковному старосте Ивашке Истоме надо было какого-то родственника с семейством с собственных рук сбыть, чтобы «рты чужие не кормить».

«Смотри, не шельмуй, – предупредил строго. – Если что, то и из Москвы достану, дотянусь. Ты меня знаешь…» – «Ни-ни! – закрестился Ивашка. – Боже упаси!»

Не хотелось связываться с Ивашкой, знал, что шельмец еще тот, но время поджимало. Не стал отговаривать Параску. Согласился.

Забирая Параску, даже в мыслях ничего греховного не имел. Только о кормилице для сына думал. Да и Параска после потери ребеночка как-то поблекла. Десятая часть от прежней ее красы если осталась, и то, слава Богу! Оно и понятно: как бы ни был красив цветок, но сорви его – тут же завянет, всю привлекательность свою потеряет. То же и с человеком. Когда у него все хорошо – цветет, но случись беда – завял, угас.

А вот Семку, сына стрелецкого сотника Фрола Акимова, брать с собой не собирался. Это в Курске он был хорош в посыльных. Но в Москве, где он никого не знает, какой из него посыльный… В лучшем случае еще один нахлебник был бы, а в худшем – мог запросто пропасть, сгинуть в огромном городе. Там только церквей – сорок сороков. Да в два раза больше кабаков. А уж лихого люда – так и не счесть… И вообще Москва, как известно, к чужой беде – глуха, к чужому горю – слепа, слезам не верит. Но за Семку стал просить сам Фрол: «Уважь да уважь, благодетель… Век за тебя будем Бога молить».

Надо думать, стоял у Фрола перед глазами пример его земляков, Сильвестра Медведева да Кариона Истомина, выбившихся, по мнению курчан, в знатные люди при царском дворе. Вот и полагал стрелец, что и сыну его повезет.

С той же докукой челобитничал и дьячок Пахомий, возможно, подговоренный на то Фролом.

Пришлось уважить курчан. Приживется Семка в Москве – хорошо, а не приживется – можно и домой с оказией отправить, если не забалует… Ох, много, много в первопрестольной соблазнов… А забалует – знать, судьба его такая…

2

В Москву, сопровождаемые десятком курских конных стрельцов во главе с самим сотником Фролом Акимовым (стрелецкий голова Строев больше давал, но пришлось отказаться), двинулись в декабре. Зимний путь уже устоялся, был хорошо наезжен. Потому возок с кибиткой, где находился он с сыном и кормилицей Параской, и два возка со скарбом шли ходко. В кибитке было если не тепло, то уж точно безветренно и не зябко. А сын и Параска к тому же были укутаны еще десятком шуб да тулупов. В кибитке нашлось бы место и для Семки, но отрок пожелал быть при возке со скарбом.

«Ямщику со мной веселее будет», – пояснил с присущей ему сметкой.

Семка в сапогах – отцовом подарке после победного боя на засечной линии. Семка ими очень гордится: не у многих его сверстников справные сапоги имеются. Они несколько великоваты ему, зато на ноги кроме суконных, вязаных матерью чулок, намотаны еще и онучи. И ногам в них тепло. Еще на Семке посконные рубаха и штаны. Вихры прикрывает старый отцовский треух. Поверх дерюжки – крепкий зипун, еще один подарок родителей. А чтобы он в санях не замерз, ему даден также на время и тулуп.

К слову сказать, не одни сапоги составляют Семкину гордость. Есть у него и другой повод для гордости – настоящий татарский кинжал в ножнах – опять отцов подарок, и пистоль – это уж воеводский дар.

«Раз решил ехать в санях, то будь добр, охраняй! – вручая пистолет, сказал он тогда. – Надеюсь, стрелять умеешь?» – «Умею, – заверил отрок, как галчонок поблескивая радостными глазами, – тятька обучил».

Дни выдались тихие, слабоморозные. Тройки бегут весело, размашисто. Лошадки – и коренник, и пристяжные, время от времени довольно пофыркивают, пуская облака пара. Нанятые в Курске на весь путь до Москвы ямщики в просторных овчинных тулупах, перехваченных красными кушаками. В теплых шапках-малахаях, но без рукавиц. Меховые рукавицы на тесемках к рукавам тулупов приторочены. При нужде всегда можно надеть…

Ямщики, следя вполглаза за дорогой, привычно покрикивают на своих каурых да гнедых, но кнут в ход не пускают. В том нет надобности. Только легонько шевелят вожжами, давая понять лошадкам, что сонных тут нет, что все под контролем.

Полозья по накатанному насту скользят легко, накатисто. Снег под ними звучно поскрипывает, под копытами же – похрустывает, погукивает.

Деревца вдоль дороги в легком инее. И мелькают, мелькают, мелькают, убегая за возки…

Хоть и ночевали на каждом постоялом дворе – лошадкам требовался отдых, а возницам, служивым и самому боярину с дитем и кормилицей – горячая пища, но продвигались к Москве споро, без каких-либо заминок да задержек. И только перед самой Москвой, под вечер, когда до городской заставы оставалось с час-другой пути, наскочили на возки разбойнички – позарились на добро боярское. Только не знали лихие ребята, что в кибитке не купец-размазня едет, а воевода бывалый. Двух налетевших на кибитку душегубов он, Шеин, из пистолей сразил. Третьего принял на саблю. Не растерялись и стрельцы: кто из пищали пальнул, кто за бердыш да саблю взялся. А тут и Семка, вздремнувший под тулупом, на шум очнулся. Другой бы, увидев татей, с перепугу возопил, а этот отрок за пистоль – и в ближайшего к себе пальнул. Завалить не завалил, но подранил крепко. Тот закричал матерно – и ну прочь от возка к лесочку. Туда же потянулись и другие разбойники, не солоно хлебавши. Идя по чужую голову, не стоит забывать, что можно и свою потерять.

Словом, отбились от разбойничков без урона для себя.

Позже Семка отцу сказывал, что подраненный им тать сильно на Никишку-стрельца обликом смахивал.

«Мабудь, дядька Никишка… – повторил несколько раз, но неуверенно. – Так похож, так похож… И голосом, кажись, тоже». – «Не, Семка, ты, видать, со сна шибко обознался, – отверг сыновние предположения Фрол. – Откель ему, Никишке-то, тут взяться?.. Сгинул, надо думать, давно в плену у разбойных татар».

Он, воевода, разбойника, подраненного Семкой, не разглядел: и далековато было, и не до него – со «своими» едва справился. Потому, как и Фрол, решил, что помнилось, пригрезилось мальцу видение с Никишкой. «Откуда сгинувшему за сотни верст отсель вдруг под Москвой оказаться? Точно, ошибся отрок».

Стычка с разбойниками хоть и была короткой, но задержала. Решили судьбу больше не испытывать и стать на постой в ближайшем постоялом дворе.

«Балуют тут у вас… – не открываясь, выговорил он владельцу постоялого двора, дебелому молодцу разбойного вида с черными плутоватыми глазами. – Словно это не Москва, а Тмутаракань какая-то. Не ваши ли людишки часом?..» – «Балуют, – не моргнув глазом, рек тот, – только не наши». – «А кто же?» – «Слух идет – дети боярские грешат… с челядью да дворней своей». – «Да неужто?» – «Вот тебе и «неужто», – сверкнул черным глазом владелец пристанища. – Но слухи – они и есть слухи… За руку никого не поймали». – «Чудно! А власти? Власти-то что?» – «А что власти… Власти стражей нагонят, приставов пришлют. На седмицу-другую грабеж поутихнет. Стражи уберутся восвояси – разбойники снова шалить начинают. Да и стражников на каждом углу не поставишь…»

…Москва встретила шумом, многоголосым колокольным звоном-перезвоном, людским гамом и суетой. Все куда-то спешили, бежали, на конях летели. И никому, казалось, ни до кого прочего никакого дела не было.

«Не Москва, а Содом, – высунувшись раз из кибитки, долго потом крестилась Параска. – И как тут только люди живут?» – «Да живут, как видишь. Некоторые совсем неплохо».

И только, когда добрались, наконец, до его, боярского, родного подворья, она немного успокоилась. А вот Семка щенком не скулил. Широко распахнув глаза, он всматривался в московскую круговерть, стараясь все уяснить и запомнить.

Дворня и челядь уже знали о кончине боярыни. Смотрели сочувственно. Плохие вести, как давно известно, не черепахой ползут – птицей быстрокрылой летят. К появлению Параски и Семки отнеслись настороженно.

Зная нравы челяди и ее привычки издеваться над новичками, предупредил недвусмысленно: «Кормилицу не трогать. Засеку! Мальца – тоже…»

И так взглянул, что у многих мороз по коже пошел. Пусть знают.

Утром, приодевшись понаряднее, приказал санки подавать, в Кремль ехать, правительнице и ее первому сановнику Василию Васильевичу докладываться. Семка тут как тут. В сапожках, в зипунишке. При кинжале и пистоле.

«Далеко собрался, молодец?» – «Тебя, батюшка-воевода, сопровождать». – «Похвально, но в Кремль кого ни попадя не пускают, тем более, с оружием. Да и один как-нибудь с этим делом справлюсь». – «Мне бы хоть одним глазком взглянуть… на Кремль, на государей, – сник, понурился малец. «Так государей вряд ли увидеть доведется: сказывают, Иван Алексеевич хворью мается, а Петр Алексеевич с мамкой Натальей Кирилловной ныне в Преображенском. Сельцо такое под Москвой. В Кремле только Софья Алексеевна да наипервейший думский боярин и князь Василий Васильевич Голицын. К ним-то и иду». – «А нельзя ли повидать Сильвестра Медведева либо Кариона Истомина? Курчане приветы им передавали», – явно слукавил Семка. «Увижу – скажу, заинтересуются – позовут или сами навестят. Препятствовать встрече не стану. Только в Кремле, стрелецкий сын Семка, они бывают не каждый день, а как только их туда призывают. Вообще их быстрее можно найти либо в Заиконоспасском монастыре, либо на Печатном дворе, – сказал по наитию. – Вот обживешься в Москве, возможно, сам и отыщешь земляков своих. А уж пожелают ли они с тобой знаться, то уж иная докука».

На том и порешили.

3

В Кремле к нему, бывшему курскому воеводе и боярину Алексею Семеновичу Шеину, отнеслись доброжелательно. Правительница Софья Алексеевна величественно допустила к целованию руки. Распростертыми объятиями да лучезарной улыбчивостью встретил и Василий Васильевич.

Софья Алексеевна, не ведая еще о кончине Авдотьи Никитичны, поинтересовалась семейными делали и дал ли Бог деточек. Пришлось сказать, что супруга умерла и похоронена в Курске, что сына Сергея пока пестует кормилица. А там, что Бог даст…

«Ну, ничего, – постаралась приободрить правительница, поигрывая многоцветьем перстней на коротких пухленьких пальцах, – мы тебе другую супругу сыщем. Не хуже первой. На Москве этого добра, как грязи в лужах, во множестве имеется. В царской казне денег меньше, чем девок-невест на Москве. Или ты уже сам какую приметил? – усмехнулась подначивающе. – Знаю я вас, сладострастцев, – шутейно погрозила перстом. – У мужиков всегда одно на уме: как бы девицу во блуд ввести, чести девичьей лишить».

Слыша такие слова, так и подмывало сказать: «По себе, Софья Алексеевна, судишь». Но разве скажешь такое? За подобное не то что опала лютая будет, но и живота запросто лишиться можно. Потому приходилось заверять правительницу, что не до девиц было за службой, что только на ее царственную мудрость – тонкий намек на имя – в делах семейных надежду имеет. Лесть? Да, лесть, но без нее-то, беда, совсем никуда… И хотя один мудрец как-то изрек, что «лесть подобна тонкому щиту, краской раскрашенному: нужды в нем никакой, лишь смотреть приятно», но уши всех, особенно женщин, для нее – широко распахнутые двери, тогда как правда – игольное ушко. По большому же счету, лесть – это мед и приправа во всяком общении между людьми.

Он, Шеин, царевну-правительницу не видел более двух лет. Почти с того времени, когда проходило венчание на царство Ивана и Петра. Она была всего лишь пятью годами старше него. Но уже тогда она, двадцатипятилетняя, крупнокостная, полнотелая, с не по-девичьи большой, как у совы, головой, высоким лбом, черными глазами и широкими скулами, выглядела не то, что старше, а много старше. Возможно, это впечатление усиливал ее невысокий рост и следы волчанки на лица.

Теперь же, когда ей исполнилось двадцать восемь, и она обрела власть и богатства, ее формы ничуть не уменьшились. Наоборот, она еще больше раздалась в плечах и в бедрах, а персями так отяжелела, что ей позавидовала бы любая деревенская баба-кормилица. Всего этого «дородства и богатства» не могли скрыть даже пышные наряды. Голова не стала крупнее, но и привлекательнее тоже нисколько не стала. Наоборот, государственные дела и заботы нашли свое отражение в чертах лица и на челе. Резче выделились скулы и немного длинноватый для женщины нос, складки пролегли по челу. Под глазами заметнее стали темные мешки – спутники бессонных ночных бдений или винопитий. Но все это компенсировалось живыми умными глазами и тонким умом, восторгавшим иностранцев. Она не чуралась иноземцев, наоборот, любила вести с ними беседы.

Конечно, Софья Алексеевна знала, что она далеко не красавица. В чем, в чем, а в уме и проницательности ей было не отказать. Не зря же ее учителем и наставником долгое время был пригретый и обласканный Алексеем Михайловичем Симеон Полоцкий. Да и сама она не удаляла от двора ни Сильвестра Медведева, ученого монаха, друга и последователя Симеона Полоцкого, знатока многих языков, переводчика, философа и сочинителя виршей, ни его земляка и родственника Кариона Истомина, прославившегося не только одами правительнице, но и греховной связью с крепостной крестьянкой, родившей ему детей. Возможно, поэтому, в палатах, где осуществлялся прием, и где все блестело золотом, зеркал было мало. Зачем лишний раз иметь напоминание о своей мужеподобной внешности…

Зато в палатах наипервейшего боярина Василия Васильевича Голицына золото не только сочеталось с хрусталем, но и многократно отражалось в бесконечном числе зеркал.

«Садись, боярин, и рассказывай о курском житье-бытье, – благосклонно предложил Василий Васильевич креслице с сиденьем из красного бархата напротив себя. – Подробно все рассказывай. Времени на то достаточно. Как ведут себя там московские стрельцы? Как сами курчане? Как обстоят дела с Белгородской засечной линией и городами-крепостями на ней? Ну, и конечно, о победе над ордой. Хочется все узнать, так сказать, из первых рук».

Пришлось рассказать и о прибытии в Курск, и о проведении разбора, и о размещении московских стрельцов да строительстве для них изб в слободе. «Открытого недовольства не высказывают, – подчеркнул особо. – Службу несут исправно». Потом рассказывал, как ходил с проверкой укрепленности и обустроенности Белгородской засечной линии. Василий Васильевич слушал внимательно, не перебивал, лишь тонкими длинными пальцами, унизанными перстнями, тихонечко барабанил по столешнице стола. И только когда зашла речь о сече с ногайцами, поинтересовался, насколько крепки и стойки те в бою.

«Из того, что довелось лично увидеть, – ответил честно, чувствуя, что вопрос был задан не просто из праздного любопытства, а с прикидкой на что-то большее, – стойкости как раз и не приметил. Фактор неожиданности для них стал, как гром среди ясного неба. Возникшая паника в единый миг перечеркнула всю стойкость. Но как поведут себя при иных обстоятельствах, судить не ручаюсь… А вообще, излюбленная их тактика скопом нападать при десятикратном перевесе. Откатываться, рассыпаясь, и снова, собравшись, нападать».

Суть этого вопроса стала более понятной в следующем году, когда Василий Васильевич по воле Софьи Алексеевны став во главе стотысячной русской армии, двинулся к Перекопу.

А пока… Пока были некоторые уточняющие вопросы по курскому воеводству и о дороге в Москву. Пришлось рассказать, как перед самой Москвой пришлось отбиваться от ватажки разбойников.

«Хорошо, что пару пистолей при себе держал да и с саблей не расставался, а то Бог знает, что бы было…» – «А стрельцы?» – Ну, конечно, и стрельцы подмогли. Правда, поначалу как-то растерялись от такой наглости, но тут же взяли себя в руки – и ринулись на разбойников. А еще стрелецкий сын Семка… Мальчонка-мальчонка, а из подаренного мной пистолета одного супостата подранил серьезно. Смелый. И сметливый. Ныне хочет на Москве своих земляков Сильвестра Медведева да Кариона Истомина отыскать. Кстати, нет ли их ныне при дворе?» – «Медведев, тот довольно часто тут бывает, – не то чтобы снизошел к ответу Голицын, но как бы даже и обрадовался возможности дать такой. – Все пытается Софью Алексеевну на устроение в Москве Академии, по образцу Франции и Англии, склонить. Оду за одой ей посвящает. Думает виршами ее пронять, – явно откровенничал, хотя и с долей иронии и скепсиса, Голицын. – Дело, по мне, хорошее, только как-то не ко времени… Да и патриарх Иоаким возражает. Что-то невзлюбил патриарх монашествующего виршетворца, целый полк «мудроборцев» против него сколотил. На каждом углу клеймят и порекают. Почти до опалы дело довел… Так что не ко времени…

Хотелось спросить: «Почто не ко времени?» Но сдержался.

А Василий Васильевич продолжал: «Да вряд ли что получится – на Руси-матушке живем, не во Франции… – усмехнулся и грустно, и иронично одновременно. – В последнее время этот ученый монах сошелся с Федором Шакловитым. Тот ему документы из Стрелецкого и Разрядного приказов для «Созерцания» дает». – «А это что за Нагорная проповедь?» – пошутил зачем-то, возможно, подлаживаясь под тон самого Голицына. «Да труд, либо трактат по исследованию причин и последствий последних стрелецких бунтов. И восхваление премудрости Софьи Алексеевны при пресечении этого воровства. Мол, она одна сподобилась своими мудрыми действиями погасить этот пожар». – «Понятно», – качнул головой, чтобы поддержать разговор.

Что бы кто ни говорил, но Василий Голицын не только франт известный, но и муж умнейший. Несколько языков иностранных знал. Потому слушать его было приятно и поучительно.

«Вот и завязалась на сей почве дружба между ними, – вел рассказ далее Голицын. – К тому же, как поговаривают, они из одних мест будут. Откуда-то с южных порубежий Руси. Словом, земляки. Кстати, – словно спохватился он, – ты с Шакловитым знаком?» – «Как-то не приходилось». – «Познакомься. В гору пошел человек. Из думных дьяков прямо в начальники Стрелецкого приказа прыгнул. Ловок, шельмец. Софья Алексеевна в нем души не чает», – усмехнулся легко, весело, без тени ревности или зависти.

Да и как, на самом деле, блистательный потомок Гедеминов мог позавидовать безродному выскочке?.. Смешно, право слово! Ведь яркий свет солнца не завидует же блеклому свету луны. Так почему же человек – дневное светило – должен завидовать ночному?..

«…А Карион… – избавившись от улыбки и помолчав малость, продолжил далее, – Карион ныне больше к Нарышкиным тяготеет. Их хлеб-соль привечает. Впрочем, и оды, восхваляющие премудрость Софьи Алексеевны, тоже пишет. На два фронта, так сказать, бьет… Кстати, его можно найти в Заиконоспасском монастыре. Там вместе с Медведевым в школе грамматику детям разных чинов и званий преподает…» – «Спасибо, князь!» – «Не стоит благодарить. Ты спросил, я ответил. Лучше скажи, про какого мальца-удальца ты мне давеча речь вел?» – «Про Семку что ли?..» – «Про него самого». – «Да так, напросился стрелецкий сын в Москву, первопрестольную повидать. Он в Курске на побегушках был… что-то вроде посыльного. А что так?» – «Да то, – несколько замялся Голицын, – что царь Петр Алексеевич ныне в Преображенском из недорослей потешный полк собирает. Тешится отрок. И Бог с ним, пусть себе тешится… Вот бы и пристроил мальца туда, раз такой смелый да сообразительный. Пусть с молодым царем воинскую премудрость постигает». – «А пусть. Заодно и сам Петру Алексеевичу и матушке его Наталье Кирилловне почтение засвидетельствую». – «С этим еще успеется… – повеяло холодком от взгляда Голицына, которому явно не пришлись по вкусу последние слова о засвидетельствовании почтения. – Пока же поговорим о твоей дальнейшей службе. Софья Алексеевна мыслит направить тебя воеводой в Новгородский полк. Как на это смотришь?»