Текст книги "Первый генералиссимус России (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

В святом углу, за вышитой крестиками занавеской, киот с темными от времени иконами и мерцающей язычком огонушка лампадкой. У этой же стены, сразу же рядом, дверь.

Печь у стрелецкого десятника топится по-белому, хотя у многих Фроловых сотоварищей-стрельцов – да что там стрельцов, у многих купцов малой и средней руки, не говоря уже о посадских мещанах, – печи топятся по-черному. И дым у них выходит наружу через волоковое окошко, отчего стены и потолки, вечно закопчены и засалены. Раздолье для тараканов и мух.

– Ты это куда, оголец? – оторвалась от печки Евдокия Ивановна, вытирая о фартук ополоснутые в лохани руки. – Даже лица не омыл и лба не перекрестил…

– Как это куда? – был удивлен Семка непонятливостью матери. – На службу. На воеводский двор. Да еще по пути надо к дьячку Пахомию заскочить – воеводский наказ передать…

– Так рано еще. Только-только пастухи стада на выпас погнали… Нашу Буренушку тоже…

Фрол хоть и был государевым стрельцом и на государевом содержании, но, став по прибору служилым человеком, стрельцом, с прежним укладом жизни не порывал. Не только избу в стрелецкой слободе имел, но и двор содержал, и животинку водил: лошадку, коровку, поросеночка и, конечно, кур да гусей. Как же без этого. Это в Москве стрельцы довольствием царским перебиваются, а в дальних городах на одно довольствие и не прожить… Задерживают часто и удерживают много за разные провинности да недогляды. Потому без хозяйства умному да трезвому человеку никак нельзя. А Фрол и умный и трезвый. Хмельное зелье если и употребляет, то по праздникам, когда грех не выпить, и меру знает. По кабакам не шатается. Правда, приходится подати с хозяйства, словно он – посадский мужик, платить. Но пока Бог миловал: удается Фролу выкручиваться… Нет за ним недоимки ни за дым, ни за живность, ни за огород малый.

Пахотных земель Фрол не имеет. Не крестьянин, чай. А вот лугами да покосами пользуется наравне с остальными стрельцами, казаками да посадскими, как, впрочем, и иным служивым людом. А коли видит, что сенца для коровки и лошадки, особливо, когда те стельные, приплода ждут, маловато для зимы будет, то на торгу подкупает. Теленочек и жеребеночек потом все сторицей окупят.

Многие завидуют Фролу-стрельцу. Еще бы: и изба справная, и двор в достатке. Шепчутся промеж себой: «Не иначе как с нечистым водится или на большую дорогу с кистенем выходит… Ибо откуда достаток-то». – «Да нет, – отвечают им другие, – некогда ему за стрелецкой службой кистенем махать. День и ночь службу справляет. А все у него с похода в украинские земли. Наверно, пана зажиточного обобрал да и утаил». – «Как же, утаишь там, – не соглашаются бывалые курчане, как и Фрол, побывавшие в походах. – Сотни глаз за тобой следят. Если воеводы не отберут, то свои же и убьют, чтобы забрать да продуванить». «Все то – пустое, – машут отрицательно руками на прежние небылицы более смирные, – клад он отыскал. Вот и разбогател. То ли слово заветное знает, то ли просто повезло. Старики сказывали, в наших краях кладов много зарыто. Только не каждому они даются. А Фролу, видать, какой-то дался».

Докатывались отголоски этих досужих разговоров и до Фрола. Он только скалился щербатым ртом да советовал говорунам меньше языками болтать, а больше руками делать. Тогда, мол, и у них достаток какой-никакой появится. «Горбатиться надо, а не лясы точить!»

– Зачерпни из бадейки ковшик водицы да иди сюда, – теплеет голосом мать: ведь не на побегушки сын спешит – на работу, – солью над лоханью… умоешься. Нехорошо немытым да нечесаным на воеводский двор идти.

– А еще нехорошо не емши на службу топать, – раздается с полатей голос Фрола. – Хоть кус хлеба съешь да молочка испей. Служилый день долог…

– Парного, – уточняет мать. – Буренку только подоила.

– А к воеводе еще успеешь, – продолжает поучать отец. – Служба, сын, она такое дело, что никуда не убежит, но занудить может. Недаром в народе поговорка сложилась: «Служба да нужа – нет их хуже». Так что не торопись, а делай, что мать говорит.

– Да идти-то до воеводских палат ого-го! – слабо сопротивляется Семка, направляясь к бадейке за водой.

– Тебе это «ого-го» в три прыжка одолеть и не вспотеть, – улыбается мать.

– Так то, когда босой был. Ныне – никак не смогу… Ногу жмут, негодные, – бранит Семка постолы, возвращаясь к закутку с полным ковшиком.

– Так то с непривычки, – хмыкнул отец. – Обтерпится.

– А ты до воеводских хором дуй босиком, – советует мать, принимая от Семки ковшик с водицей и сливая ему на ладошки, соединенные пригоршней. – Там и наденешь…

– И то, – соглашается Семка, умывая личико.

Но вот Семка, наконец, умыт и причесан. Перекрестившись на темные от времени образа, неспешно (спешить при еде – грех) съел кус хлебца и испил молока. Поблагодарил мать. Теперь можно и к воеводе Шеину Алексею Семеновичу направляться. Пока босым, налегке. Мать верно подсказала, обуться можно и там, у воеводских палат.

8

Алексей Семенович долго и тяжело взирал на дьячка Пахомия, мявшегося, тихо переступая с ноги на ногу, посреди воеводской.

В воеводской, как и в прошлый день, несколько сумрачно, душно и затхло. Только мух поубавилось. Это еще вчера он заставил приказных бить мух нещадно и гнать их вон из воеводской палаты, «чтоб их мерзкого духа не было». И те постарались. Где мухобойками, где прочей ветошью били и гоняли нечисть до полного изнеможения, очищая воеводские палаты. Но нескольким удалось уцелеть, и теперь они то тихо ползают по конному стеклу, то с ожесточением бьются в него, стремясь на свободу. А одна, видать, угодила в паучьи сети: все скулит и скулит в дальнем темном углу, вызывая чувство гадливости и раздражения.

Шеин восседает один, приказав приказным быть в соседней комнатушке. «Кликну, если понадобитесь», – обронил сурово и властно. Те только перегнулись в молчаливом поклоне.

Старый воевода Петр Васильевич Шереметев сказался занедужившим – маялся животом – и в воеводские палаты не пришел. «Перепостился, старый хрыч, – иронично хмыкнул на это известие Алексей Семенович, зная пристрастие старого боярина к сладкой да жирной снеди. – Или же с молодой женкой своей расстаться никак не может… несмотря на Петров пост». Сам он на этот раз супругу в грех не вводил, оставив досматривать сны. Думать о том, что Шереметев просто-напросто возложил весь груз воеводских обязанностей на плечи своего молодого товарища, как-то не хотелось.

– Говорят, дьяче, у тебя языку за зубами тесно? – наконец, счел нужным прервать затянувшееся молчание воевода.

– Врут, батюшка-воевода, – глядя то ли в пол, на широкие доски и щели между ними, то ли на зажатую в руке скуфейку, тихо молвил дьячок. – Зубов-то, почитай, и не осталось уже. Сгнили, сгинули…

– Значит, язык цел да длинен, – все также мрачно уточнил Шеин.

– Еще древние сказывали, что «язык мой – враг мой», – повинился дьячок. – Может, что и сболтнул лишнее, ведь без костей-то… мелет да мелет…

– Так можно и укоротить, – обжог взором, словно плетью воевода.

Дьячок, понимая о чем речь (ведь не сомневался, что Ивашка Истома обязательно наябедничает), еще пуще прежнего сжался, сгорбился, росточком стал ниже. Явственнее обозначилась плешь на поникшей голове. Слабо, едва заметно колыхнулись редкие, свисающие до плеч волосенки. Клинышек бороденки уперся в подрясник. Но на колени не бухнулся, как стоило бы ожидать. Устоял.

«Ишь ты, – невольно проникся симпатией к дьячку воевода, – хоть телом щупл и слаб, но дух имеет».

– Слышно, поносно о воеводах сказывал, с метлой сравнивал, которая «по-новому, де, метет».

– Виноват, батюшка-воевода, сорвалось с языка, сорвалось… Но без умыслу, без умыслу… По пословице, по поговорке…

– И по пословице не след болтать того, чего не разумеешь.

– Виноват…

– А еще сказывают, что и о государях смел суждения свои глупые высказывать?

– А вот это, батюшка-воевода, оговор, – несколько ожил дьячок. – Чистый оговор. Разве смею я своим поганым языком да о помазанниках божьих… Да ни в жисть!..

– Оговор, говоришь, – играл воевода с дьячком, как кот с мышкой. – А коли на правеж да на дыбу?.. Тогда что запоешь?..

– Воля твоя, осударь. На дыбе и правду сказать можно, и оговорить себя ложно – это как Господь Бог испытанье пошлет… Сам же человек слаб и телом, и духом.

– Так, баешь, – сверлил Шеин взглядом щупленькую фигурку дьячка, – оговаривают тебя?

– Видит Бог, – перекрестился мелко Пахомий, – оговаривают…

– И кто же?

– Да, мабудь, аршин купеческий Ивашка… – не удержался дьячок от колкости в адрес своего обидчика. – Сей муж горазд на всех поклепы возводить. – Вот уж у кого, действительно, язык без костей. Мелет и мелет. Правда, на выходе не мука, а муки людские могут быть да слезы…

– Смотрю, дьяче, ты не робкого десятка будешь. И за словом в карман не лезешь, и при мне прибаутками не боишься пользоваться. Словно у тебя на роду не одна жизнь прописана, а несколько…

– Земная жизнь, батюшка-воевода, – поклонился поясно дьячок, – у всех одна. К тому же краткая-краткая… как весеннее цветение древ благородных. Вроде, только что вспыхнули ярко-ярко – и уже следа нет от того цветения! Лишь у Бога в царствии Небесном она вечная. Да и то заслужить надобно…

Шеин Алексей Семенович в любой миг мог согнуть в бараний рог дьячка. Да что там согнуть – мог стереть в пыль, в прах, в труху! Кто он для него – да никто. Мельче вон той мухи, что трепыхается в паучьей паутине. Но, еще слыша извет из уст купчишки, он принял решение воеводство своего пытками да казнями не начинать и извету ходу не давать. Теперь же он более забавлялся тем, как дьячок будет выкручиваться из ловушки, неосторожно расставленной им самому себе излишней болтливостью. Правда, при этом не забывал и об угрозе напомнить, чтобы впредь был осмотрительным.

Но вот, посчитав, что сказано им о вреде длинного языка довольно и нагнано страха на дьячка предостаточно, Алексей Семенович счел возможным перейти к более интересному вопросу – сказанию о граде Курске. Как всякий молодой вельможа, рожденный во времена царствования Алексея Михайловича, он был увлечен историей Руси и Московского государства. Кроме того, не менее важным считал знать историю того города, в котором ему предстояло воеводствовать. И не только историю града, но и нравы людей, сей град населяющих. Потому следующий вопрос, прозвучавший из уст воеводы, был куда приятнее для слуха дьячка Пахомия:

– Говорят, сказание о граде Курске пишешь и о чудотворной иконе «Знамения»? Правда ли сие?..

– Пишу – громко сказано, – стал поднимать очи с пола и расправляться дьячок. – Правильнее – переписываю то, что другими было некогда написано. Ну, случается, что и от себя словцо-другое прибавлю… Возможно, более по дурости, чем от ума большого. Вот, пожалуй, батюшка-воевода, и все.

– А для чего пишешь-то?..

– Так для потомков же, – теперь открыто глядел дьячок на воеводу. – Чтобы знали, какого они роду-племени…

Каким-то внутренним чутьем, присущим больше диким животным да собакам с кошками, почувствовал дьячок Пахомий, что черные тучи беды над ним расходятся, рассеиваются. Вот и позволил себе немного расслабиться, распрямиться, человеком показаться, а не тварью трепещущей. Даже ростом вроде бы стал повыше и в плечах пошире.

– А со мною не поделишься?.. – насмешливо-властно спросил воевода, отчетливо понимая, что дьячку-то деваться некуда.

– Прикажешь листы принести, батюшка-воевода? – вопросом на вопрос отозвался Пахомий, сделав вид, что не заметил насмешки. – Так я сию минуту… – оставаясь на месте, метнулся он взглядом к выходу.

– А по памяти? А?! Ты – сказываешь, я – слушаю… – все тем же насмешливо-властным голосом продолжил воевода, наблюдая за дьячком – дрогнет или же нет. – Листов для чтения у меня и так предостаточно, – похлопал он ладонью по обложке огромной писцовой книги. – Читать, не перечитать… Так чего же зря и на твои письмена очи тратить?.. Давай уж по памяти. Ибо: взялся за гуж, не говори, что не дюж, – так, кажется, пословица бает…

– Как прикажешь, батюшка-воевода… – поклонился поясно Пахомий. – И пословица точно так бает.

– Тогда подходи ближе, садись на лавку, – жестом руки указал воевода место, – и сказывай.

Не задавая вопросов, дьячок Никольской церкви с великой охотой исполнил последнее указание молодого курского воеводы и приступил к повествованию.

9

– Как сказывали и писали умные люди, добрый батюшка-воевода Алексей Семенович, – сев на краешек скамьи начал сказ Пахомий, польщенный необычным вниманием, – которые не мне, червю земному, чета, град Курск был заложен служивыми людьми великого князя киевского Владимира Святославича. – И дальше неспешным речитативом, словно во время церковной службы: – Того самого Владимира Святославича в народе прозываемого Красным Солнышком, а в церкви нашей Православной – Крестителем. Заложен сразу же, как на Руси-матушке было принято крещение и воссиял свет истинной веры над тьмой языческой…

– Мнихом Нестором что ли сие сказано?.. – усмехнулся Шеин, давая понять, что он хорошо знаком с Повестью временных лет этого древнего сказителя. – Читывал. Только там что-то про Курск и слова нет.

– И преподобным Нестором тоже… – нисколько не смутился дьячок.

Да что там не смутился, он даже взором загорелся, почувствовав умного, много знающего слушателя-собеседника. Это не укрылось от воеводы. «Ишь ты, как его разбирает, – усмехнулся уголками губ воевода, – что, значит, на любимого конька воссел».

– И преподобным Нестором тоже, – повторился Пахомий и, закатив глаза, прочел по памяти: – «В лето 6496 по сотворению мира. Рече Володимир: «Се не добро, еже мало градов около Киева. И нача ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле и по Стугне. И поча нарубати муже лучыние от словенъ, и от кривичь, и от чуди, и от вятичь, и от сих населе грады…»

– Ну, и где тут Курск и реки курские – Кур, Тускорь, Сейм? – усмехнулся с явной иронией Шеин.

– Так, батюшка-воевода, в старину писали емко, сжато, не теперешним писцам чета, пишущим размашисто да витиевато, – не задумался и малой малости дьячок. – Тут надобно не только буквицы зрить, но и меж буквиц видеть. Сказано же на Десне, следовательно, и на притоках ее тоже. А Тускорь да и Семь наша – притоки Десны.

– Семь – это Сейм что ли? – переспросил, уточняя, Алексей Семенович.

– Она самая, она самая, – утвердительно задергал бороденкой дьячок. – Река одна, а названия уже разные. Раньше – Семь, ныне, на польский манер – Сейм. Поляки за годы своего властвования в этих краях перекрестили, кажись…

– Понятно, – суховато отрубил воевода. – Ты далее сказывай.

– А далее… сказы да были несколько разнятся… – немного замялся дьячок. – По одной – в наш град, как и в другие, был прислан один из сыновей Владимира Святославича – Позвизд. По-древнему – повелитель бурь.

– Вон оно как… – хмыкнул Шеин. – И за какие же заслуги радость сия?..

– Сего не ведаю, – заморгал часто-часто рассказчик. – Может, из-за суровости жителей края – северы. Может, по иной какой докуке… Не ведаю. Ты уж, батюшка-воевода не изволь гневаться…

– Ладно, сказывай о другой небылице…

– По другой же – великим князем был поставлен на управление градом и краем один из местных старейшин племен северских – волостелин. Он в Житии преподобного Феодосия Печерского упоминается. А Житие сие писано преподобным Нестором. Вот одно к другому и складывается… Уже во времена Владимира Святославича и город был, и володарь имелся.

– Читал, помню, – мягко кивнул головой Шеин, плеснув кудрями по плечам. – Только такого значения не придавал. Более о вере христианской мыслил. Но оставим это. Какой же град Курск в ту пору был?

– Судя опять же по текстам Жития, немал, немал, батюшка-воевода, – зачастил дьячок. – И церковки каменные имелись, и священники многие – они-то отрока грамотке да святому Писанию учили, и волостелин опять же был, и хоромы волостелина, в которых он праздничные тризны учинял, призывая княжих лучших людей. А отрок Феодосий им прислуживал, как ныне кравчие, стольники да виночерпии. И торговые ряды были, и баньки-мыльни, и кузницы, и гончарни… И крепостица, детинцем рекомая, имелась…

– Не от нее ли осыпь-то, что посреди нашей крепости? – перебил Шеин, видимо, вспомнив о поросшей полынью да репейником осыпи – остатком былого крепостного вала.

– Надо думать, от нее будет, – вроде бы согласился дьячок. Но тут же раздумчиво добавил: – А возможно, то остатки и от вала, отделявшего княжий терем с подворьем от остального детинца. Теперь о том уже никто не скажет, не расскажет, – с сожалением развел он руками.

– Интересно, интересно, – опершись локтем на столешницу, подпер голову кулаком Шеин.

Как любого любознательного человека – а Алексей Семенович был любознательным – воеводу все больше и больше занимал сказ об истории града.

Взять хотя бы осыпь. Казалось, ну что тут особенного?!. Подумаешь, осыпь – пристанище псов бездомных да вездесущих воробьиных стай. Ан, нет! В стародавние времена это был вал, на котором стоял частокол… Это была граница, отделявшая детинец от посада или княжеское подворье от остального детинца. И это так зримо, так ощутимо, так явно после нехитрых слов какого-то церковного дьячка! Хотя самого, по чести сказать, соплей можно перебить: и худ, и тощ, и одет бедно.

– Интересно, – повторил воевода. – Сказывай далее. Или у тебя, быть может, в горле пересохло? Так я распоряжусь – чарку-другую доставят. Промочишь… Или ты к простой чарке непривычен, – явно забавлялся воевода, – тебе церковного напитка подавай?..

– Ни-ни! – забожился дьячок. – Ни простого, ни церковного хмельного зелья мне не надобно. Ибо во хмелю глуп и непотребен бываю. Я и так рад-радешенек твоей милости сказывать, осударь-воевода. Когда еще Бог мне такого жадного да важного слушателя пошлет?.. Да никогда! – потрафил он Алексею Семеновичу, вызвав у того благостную улыбку.

Бедный Пахомий говорил одно, а желалось ведь другое – созвучное словам воеводы. Желалось до ломоты в горле, до судорог кадыка, нервно забегавшего вверх-вниз по тощей шее, топорща дряблую кожу.

– Не хочешь, как хочешь. Неволить не стану, – усмехнулся Шеин, явно разгадавший мучительную борьбу, происходившую с дьячком. Да так очами повел, чисто мартовский кот… Жуть и мороз по коже. – Сказывай далее.

– А далее, уже при Владимире Мономахе в Курске с год княжил его второй сын Изяслав, получив этот удел и стол. Только не задалось тут Изяславу княжение, решил он в Муром с дружиной пойти. И пошел, и взял Муром, и посадника Олегова, крестного отца своего, оттуда свел, а своего поставил. И возникла так вражда-рознь меж ним и Олегом Святославичем. И пал в битве с дядей и крестным отцом первый удельный курский князь. На реке Лесной то случилось, под Муромом… 6 сентября 1096 года по Рождеству Христову.

– Видать, ни в батюшку, ни в братца Мстислава по ратной части уродился, раз победы не сыскал, – обмолвился Алексей Семенович, мечтавший о ратной славе.

– На все Божья воля, – развел потемневшие от времени суховатые да морщинистые длани Пахомий. – На все Божья воля.

– Да, дьяче, – согласился Шеин. – На все воля Божья. Не пожелает Господь – и волос с главы не упадет. А решит по иному – и войско целое падет. Впрочем, оставим то. Сказывай далее. К примеру, каков град в ту пору был: велик или мал? На нынешний похож?..

– Надо полагать, батюшка-воевода, что много менее нынешнего. Да и крепостица была возведена не из рубленных в срубы городниц, как ныне, а из одного частокола.

– А что на то указывает? – вздернул собольей бровью Алексей Семенович.

– Да хотя бы остовы дерев на осыпи. Верх давно сгнил, а камельки в земле можно наблюдать. Ну, и при других строительных работах… Сам видел.

– Кстати, о строительных работах, – вновь прервал Шеин словоохотливого дьячка. – Думаю, стоит крепость нашу, не всю, – уточнил сразу, – а в некоторых местах обновить. Трухлявых плах много…

– Доброе дело, – возвел дьячок взор к потолку воеводской.

– Знаю, – усмехнулся с самодовольством воевода. – Только дело-то не так быстро делается, как сказка сказывается…

Пахомий в знак согласия молча кивнул.

– И кто же был следующим удельным князем в Курске? – посчитав тему обновления крепости законченной, продолжил расспрос Алексей Семенович.

Его интерес к истории города не только не пропадал, но с каждой минутой, к вящей радости дьячка, возрастал. Потому Пахомий, словно ожидая этот вопрос и готовясь к нему, зачастил:

– А вторым князем был тут старший сын Мстислава Великого и внук Владимира Мономаха – Изяслав Мстиславич. Воитель известный. С курской дружиной на полоцких князей хаживал и рать победную над ними имел. Но вскоре, – наморщил дьячок лоб, видимо, силясь вспомнить дату, – уступил род Мономаха Курск роду Ольговичей. И случилось то вскоре после Супойской битвы в 1136 году по Рождеству Христову, когда Ольговичи одержали победу над Мономашичами.

Алексей Семенович молча взирал на рассказчика, не перебивая. А тот, видя это, продолжал:

– Сначала на курском княжении был Глеб Олегович, который здесь и умер через два года после жестокой стычки с половцами, приходившими под стены града. Град степняки не взяли, а князя, видать, сильно изранили… А после него в Курске княжил его меньшой брат Святослав, к этому времени изгнанный новгородцами по решению веча – сиречь народного собрания.

Услышав про вече и изгнание князя, Шеин, не терпевший народного самоволия, поморщился, но спросил о другом:

– А могила князя Глеба где?

– Должна была быть в Курске, – смутился Пахомий, не ожидавший такого вопроса. – Но где – того не ведаю, – развел для убедительности руками. – Годы… иго татарское… слабая память людская… Вот и затерялась за временем… – вздохнул с сожалением.

– А вот в Киеве, сказывают, и могила Олега Вещего сохранилась, и могила Аскольда, и могила Дира… А они-то жили куда ранее.

– Так то Киев, – вновь плеснул руками в разные стороны дьячок. – Мать городов русских…

– Теперь мать городов русских – Москва! – назидая, поиграл перстом и золотым же на нем перстнем с камнем-лалом Алексей Семенович.

– Конечно, конечно, – тут же согласился Пахомий, утвердительно закивав бородкой. – Об ином и речи быть не может… Москва – она ныне всему голова! Третий Рим, как некогда нарек ее великий князь и царь Иван Васильевич Грозный. А знает ли добрый воевода, – скользнула едва уловимая лукавинка в глазах дьячка, – что впервые Москва упомянута в связи с курским князем Святославом Олеговичем? Следовательно, она моложе Курска будет.

– Это как? – проявил искреннюю заинтересованность Шеин. – Коли шутки надумал шутить, то смотри, чтобы себе не навредить. Я глупых шуток не люблю.

– Да какие шутки, батюшка-воевода, – даже привскочил со скамьи Пахомий. – Сущая правда. В 1147 год по Рождеству Христову, когда против Святослава Олеговича, князя курского и новгород-северского, ополчились все князья, даже двоюродные братья, он нашел себе защитника в лице Юрия Владимировича Долгорукого. И тот позвал изгоя к себе на свадьбу сына Андрея. И позвал в Москву. Так Москва впервые была упомянута летописцами. Вот и все. Никаких шуток…

– Знать, читал, да запамятовал, – вытравил конфуз воевода ссылкой на забывчивость.

Не скажешь же какому-то тщедушному да худородному дьячку, что летописей он не читал. Так, случалось, пролистывал, но вникать в рябь буквиц, написанных где уставом, где полууставом, желания не было.

Дьячок же смекнул это быстро, но виду, что смекнул, даже шевелением реденьких ресниц на красных, воспаленных веках не подал. Ни к чему сие. Сильных мира дразнить – себе жизнь коротить.

Меж тем день шел к полднику, солнце – к зениту, а беседа только к своей середине. Птицы, забыв про пение, прятались среди тенистых кустов и густых ветвей деревьев. Воробьи – по застрехам. Куры, перестав купаться в придорожной пыли и золе, выбрасываемой хозяйками прямо на дорогу, устремились под сень риг и овинов. Собаки, высунув длинные языки и часто дыша, – по норам и будкам, ежели такие имелись. Стада коров, табуны лошадей и отары овец, одурев от зноя и оводов, улеглись на выпасах. Даже важные голенастые гусаки и раздобревшие на зеленотравье гусыни, собрав начавших оперяться гусят в кружок, прикорнули, спрятав головы под крылами, на пологих берегах Кура и Тускоря под редкими ивами да ветлами. Тоже тенек искали.

На съезжей и губной избе, отменив прием челобитчиков, скучали писцы да подьячие, лениво отбиваясь от вездесущих мух. Похрапывали два важных дьяка – первые помощники воеводы. Шатались по крепости, не зная, куда себя деть, стрельцы дежурной полусотни. Примостившись в теньке воеводских палат, держа в руках снятые постолы, изнывал в ожидании новых распоряжений Семка. Несмотря на зной и накатывающую дрему, глаз не смыкал, зорко следил за входом в воеводские палаты: вдруг да кликнут… Ему бы сейчас на речку – окунуться, да в казаков-разбойников поиграть, как все его сверстники… А он на воеводской службе млеет.

10

– Ладно, дьяче, продолжим повесть нашу далее, – сладко зевнув, вполне миролюбиво продолжил речь Алексей Семенович. – Только сказывай поживее, а то и к обедне не завершишь. Сейчас в колокола ударят, а мы все толчемся и толчемся…

– Если кратко, то после Святослава на курском уделе был его старший сын Олег Святославич. Как раз по день смерти самого Святослава – 16 февраля 1164 года по Рождеству Христову. А за Олегом княжил брат его меньшой Всеволод. Тот умер 17 мая 1196 года. После Всеволода Курском володели дети Игоря, среднего брата Олега и Всеволода, – Святослав и Олег Игоревичи. Древние писатели сказывают, что в эти времена Курск и Курское княжество вошли в такую силу, что выше стали Новгородка Северского. Только нашествие басурманов – орд хана Батыя – привело град и княжество к разрухе и гибели. Храбро сражались курчане с ворогом, только силы были на стороне ордынцев. Пал град, пали все курчане вместе с князьями своими. Никто из курских князей не уцелел под ордынским игом. Всех враг треклятый извел. Пали от рук ордынцев и Юрий Олегович с сыном Юрием, и брат Юрия Дмитрий с сыном Василием Дмитриевичем. Видимо, так Господь решил наказать детей своих неразумных за гордыню их, за рознь и междоусобия, – привстав, осенил дьячок себя крестным знаменем.

– Сказываешь, весь род был переведен? – зыркнул, прогоняя дрему и загораясь оком, Шеин.

– Весь род, батюшка-воевода, весь род, – скорбно поджал тонкие губы и заерзал бороденкой дьячок. – И не только род князей Святославичей Курских, но и род Святославичей Рыльских, и род Святославичей Путивльских, и род Святославичей Трубчевских. Последние, как повествует Воскресенская летопись, сгинули от баскака треклятого Ахмета Хивинца в 6793 году от сотворения мира. И оскудела земля курская: князей и бояр не стало, люди разбежались, пашни бурьяном да дурман-травой заросли, селения в тлен превратились. Только дикие звери рыскали – им-то стало раздолье да приволье.

– Грустный сказ ты поведал, – вздохнул глубоко-глубоко Алексей Семенович. – Едва слеза не прошибла. Однако мне и сейчас не верится, чтобы из курских князей да никого не осталось для продолжения рода. Ведь есть же роды князей Одоевских, Белевских, Щербатых, Воротынских, Барятинских и многих других. Неужто в них никого из курских князей крови нет?..

– Да, нет, – заверил дьячок.

Даже клинышек бороды при этом этак задиристо кверху вздернул, вызывав улыбку на лице воеводы.

– Да, это знатные роды. Рюриковичи! – зачастил Пахомий, словно боясь быть остановленным. – Но только они от другой ветви Ольговичей. Все они от младших сыновей Михаила Всеволодовича Черниговского, казненного Батыгой в 1246 году по Рождеству Христову в Сарае. А вот курские князья, не проявившие покорности ханам, не пожелавшие целовать их сапог, не пожелавшие подставлять спин для посадки их на конь, были истреблены под корень.

– И что далее с Курском было?

– А было то, что в лето 6803 от сотворения мира, 8 сентября, в день Рождества Пресвятой Богородицы, одному благочестивому охотнику из Рыльска, охотившемуся в 27 верстах от разрушенного Курска, удалось найти икону Божией Матери. Как сказывают, икона лежала на корне древа. И как только охотник поднял ее, то с того места забил целебный животворящий источник. В честь такого знамения икона получила название «Знамения», а по месту обретения – Коренной.

– Хорошо, хорошо, – замахал ладонями воевода, прерывая сказителя. – Об истории обретения чудотворной иконы Божией Матери «Знамения» как-нибудь в другой раз. И, конечно, подробно. А сейчас все-таки о граде Курске речь до конца доведи. Иначе, как мне мнится, мы и к вечере, не то что к обедне, повествование сие не закончим.

– Как твоей милости, батюшка-воевода, будет желательно, – тут же проявил готовность дьячок. – Как твоей милости будет угодно… Только без чудодейственной иконы опять не обошлось…

Видя, что воевода стал хмурить брови, Пахомий поспешил заверить, что долго не задержит. И, минуя времена нахождения Курска под Литвой, перешел к 1556 году, когда царь Иван Васильевич Грозный послал под Курск воевод своих Михаила Репнина и Петра Татева с воинством. А несколько позже – стрелецкого голову Посника Суворова с пятьюстами служивого воинского люда.

– …Чтобы населить град, в 1582 году по Рождеству Христову царь Иван Васильевич издал указ о направлении в Курск и Севск из Москвы всех ябедников да сутяг, – подвел Пахомий итог данного периода Курска. – С той поры по Святой Руси и пошла бытовать пословица, что «у белого царя нет вора хуже курянина».

– Воров государевых да татей везде хватает, – поморщился Шеин, вспомнив наказ правительницы Софьи Алексеевны и ее первого боярина Василия Голицына разместить в Курске московских стрельцов, замешанных в недавнем бунте. – Ты не пословицами зубы заговаривай, а о граде сказ веди.

– Твоя правда, батюшка-воевода, – тряхнул по-козлиному бороденкой Пахомий. – Твоя правда. Однако продолжу, коли прикажешь…

– Да продолжай уж, мучитель и изверг, – махнул дланью воевода. – Слышишь, уже колокола в соборе звонят к обедне, а ты все меня мучаешь…

Действительно, в Знаменском монастыре запели-заговорили колокола на колокольне, оповещая всех курян о начале обедни. Услышав их звон, шинкари и кабатчики поспешили гулявый народ турнуть вон. А то, не дай бог, какой-нибудь ярыжка государево «Слово и дело» прокричит. Тогда беда, тогда разорение чистое. Запрещено ведь во время литургии и обедни народ в корчме держать да зельем опаивать. Потому от беды подальше – взашей гультяев.

– И то, – заторопился дьячок. – В 1596 году по Рождеству Христову, царь Федор Иоаннович, желая помолиться чудотворной Коренной иконе «Знамения», истребовал ее из часовни пустыни в Москву. В Москве же вместе с благоверной супругой своей Ириной и патриархом Иовом не только молились, но и вложили икону в оклад, украшенный золотом, серебром и драгоценными камнями. Богочестивый царь Федор Иоаннович, возвращая икону назад, приказал обустроить Коренную пустынь. И заодно с этим, услышав о бедственном состоянии нашего града, приказал своим служивым людям возвести крепость на месте разоренного татарами града Курска. Так в Коренной пустыни были возведены храмы Рождества Богородицы и Живоносного Источника. А в Курске – царскими служивыми людьми: воеводой Иваном Полевым, стрелецким головою Нелюбом Огаревым и подьячим Яковом Окатьевым – сия крепостица. И вот уж почти век стоит для врагов непреступной.