Текст книги "Первый генералиссимус России (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Никишка набычился, зашевелил внезапно пересохшими губами и… промолчал, опустив взгляд долу.

Молчание стрельца задело воеводу.

– И как звать тебя, молчун? – требовательно спросил он.

– Никишка, – промямлил пегий.

– Скажи, стрелец, а не тот ли ты самый Никишка, что в день нашего с боярином и воеводой Петром Васильевичем Шереметевым приезда грозился мне голову ссечь, ежели на твою жену взгляну?. А?!

– Навет, – не поднимая глаз, промямлил, выдавив из себя, Никишка.

И покраснел, как ошпаренный варом рак, всей оставшейся без синяков белесостью.

– Не думаю, что навет, – хищно сузил очи воевода. – Думаю, что на слова ты, стрелец, поспешлив, да на ответ хлипок. Только у нас как: умел слово молвить – умей и ответ держать!

Заслышав из уст воеводы такое, стрельцы стояли ни живы ни мертвы. Навострили уши и сопровождавшие воеводу – было интересно, чем дело обернется для Никишки. А тот – словно остолбенел. Едва дышал. Того и гляди, в обморок свалится.

– Вольна собака на небо лаять, – постарался архипастырь народной поговоркой сгладить дело. – К тому же хоть и всякая собака лает, да не всякая кусает…

– Верно, святый отче, не всякая кусает. Но и за пустой лай ее бьют. И будь я в таком возрасте, как воевода Петр Васильевич, – поиграл зрачками кошачьих глаз Шеин, – я отправил бы тебя, стрелец Никишка, на съезжую, чтобы там тебе в задние врата плетьми добавили ума. Но я – молод, душой мягок, сердцем отходчив. Потому дурь твою и паскудство на первый раз оставляю без внимания. Но коли во второй раз повторится, то не взыщи: и за то спрос будет и за это.

«Ух!» – облегченно выдохнули стрельцы Фролова десятка. А с ними и те, кто стоял поближе и слышал весь разговор.

Посчитав, что Никишке сказано все, что нужно, Шеин сделал едва уловимое движение тронуться дальше по стрелецким рядам. Почувствовав это, зашевелись и сопровождавшие его начальные люди, даже ногами стали перебирать на месте, как застоявшиеся кони. Но воевода, словно что-то вспомнив, вновь обернулся к Никишке:

– А что касаемо твоей женки, стрелец, то моей супруге в услужение требуется молодая баба. Думаю, что твоя сгодится. Завтра же ее и пришли. – И далее, словно в насмешку: – Не бойся, работа будет нетяжелой: надо только обрядить боярыню, прогуляться с ней, если пожелает, да языком почесать… Вот пока и все.

Сказал и пошел, не дожидаясь реакции Никишки на свои слова. Пошел твердой уверенной походкой, по-хозяйски ступая меж стрелецких рядов. Заторопились и сопровождавшие – не дай бог нерадивость показать…

Походка у воеводы неспешная, не размашистая. Скорее, легкая и упружистая. Словно не человек идет, а кот к добыче подкрадывается. Взгляд, скользящий по стрельцам с макушки шапок до носков сапог, цепкий. Единым махом схватывает, у кого какие изъяны и неустроения в одежде и оружии. Подьячие едва успевают записывать, у кого какой недогляд и кому какой штраф налагается за порчу государева имущества.

Штраф, нечего Господа гневить, невелик: полденьги либо алтын. Но и это – денежки. А денежки, как известно, с неба дождиком не сыплются, с росой не образуются. Потом, кровью достаются служивым. К тому же ведь надо и изъяны устранить. А это – опять денежки. Порой и немалые. Тут алтыном или деньгой уже не пахнет, тут целковый подавай. Да и того порой мало будет.

Окончив смотр курских стрельцов, Алексей Семенович взглядом поманил к себе поближе стрелецкого голову Строева.

– С нерадивцев взыскать полной мерой. Все недостатки и изъяны устранить. Срок – одна седмица. Кто не устранит из-за лени либо пьянства – будет бит плетьми.

– Сотским скажу – исполнят.

– Сказывай кому угодно, но спрос с тебя, Афанасий Федотович. Уж не взыщи…

«Приказные крючки» – подьячие едва скрывали ухмылку. Им явно нравилось, что воевода уязвил стрелецкую голову. Зубоскалился и Щеглов, которого миновала подобная участь.

– Уж не взыщи, – повторил Шеин. – С меня спрос государей, которым до тебя и дела нет. У меня же спрос с тебя, а не с сотников и полусотников. С ними ты сам разбирайся – на то и голова.

– Будет исполнено, – потускнев ликом и загораясь злостью к нерадивцам и их сотникам, заверил Строев. – Расшибусь, но исполню.

– Что ж, верю, – обронил Шеин и все той же неспешной походкой двинулся далее. К московским стрельцам, стоявшим несколько поодаль от курских.

«Крутенек, крутенек наш воевода», – тут же зашептались между собой курские стрельцы, как только воевода и сопровождавшие его лица отошли подальше.

Особливо недовольствовали те, которые нарекания поимели: «Вон как за малость, на которую тьфу – и растереть, в бараний рог крутит!»

«Не крутенек, а справедлив, – тихо урезонивали их другие. – Попусту никого не обидел».

Впрочем, большинство предпочитало все-таки посапывать да помалкивать.

3

Смотр московских стрельцов много времени не занял. И оружие, и одежонку опальные блюли, хотя и жили не в собственных домах, а на постое у посадских либо стрельцов курских. Форс столичных служивых блюли. Все бы было хорошо, если бы не их сумрачные лица, что не укрылось от Шеина.

– Может, жалобы какие имеются? – спросил он у полковника Арпова. – Что-то, вижу, невеселы твои стрельцы. Шапки не заломлены, глаза тусклы, носы сосульками мартовскими повисли.

– По семьям да домам своим московским соскучились. Все спрашивают, когда назад, в Москву, возвращаться…

– А никогда.

– Как так? – вылупил по-рачьи глаза полковник.

Он хоть и предполагал что-то подобное, но еще теплил надежду, что некоторые опальные будут царями прощены и возвращены в столицу. И вот на тебе! Как снег на голову среди лета.

За ним недоуменно, недовольно задвигались, зашушукались все громче и громче стрельцы. Вытянули шеи и сопровождавшие. Лишь архипастырь, как и положено обладателю такого сана, остался невозмутим.

– Да вот так! – строго заметил Шеин, от которого не укрылось недовольство опальных. – От государей указ поступил: всем московским стрельцам оставаться в Курске на остатный срок службы.

– Это как же? А семьи? – раздались выкрики из дальних рядов.

– По этому указу вам предписывается строить избы в Курске, – не стал выискивать крикунов Шеин. – А семьи ваши со всем скарбом уже отправлены из Москвы специальным поездом. Скоро тут будут. – И, обернувшись к сопровождавшему дьяку, приказал: – Зачти указ.

Тот, словно этого и ждал. Быстренько запустил белую холеную ручку к себе в складки черного кафтана и, как ворон из-под крыла, выхватил свернутый в рулон большой лист бумаги с восковой печатью на шнуре. Шустро заработав перстами, развернул – и скороговоркой, скороговоркой, при которой даже слов не понять, одно «бу-бу-бу», зачитал написанное.

Так как ропот среди московских стрельцов не утихал, а, наоборот, нарастал, то Алексей Семенович счел нужным добавить:

– Тех же, кто будет недоволен царским повелением, приказано брать в железа и учинять сыск как ворам и государевым ослушникам. Потому, – усмехнулся язвительно, – если у кого имеется желание попасть в Разрядный да Разбойный приказы, милости прошу.

Желающих быть в железах и попасть под сыск не нашлось.

– Будем считать, что все всё поняли, – с долей высокомерия, выпятив нижнюю губу, заметил воевода. – А потому завтра же подать полковнику Константину Арпову челобитные с просьбой о строительстве изб либо подворий в Стрелецкой слободе.

– А для чего? – задал полковник вопрос, по-видимому, возникший у многих опальных стрельцов.

– Чтобы подьячие сосчитали, кому и сколько какого леса надобно, в какую копеечку это обойдется, чтобы казна могла оплатить, – пояснил нетерпеливо воевода.

В рядах опальных стрельцов вновь произошло оживление. Обсуждали услышанное.

– Только о хоромах не помышляйте, – предостерег на всякий случай Шеин особо рисковых да жадных. – На первое время и обыкновенные избы сгодятся. А там, что Бог даст…

Стрельцы вновь шумнули недовольно.

– И имейте в виду, – поднял Алексей Семенович указующий перст вверх, призывая к вниманию, тишине и порядку, – затраты казне придется возместить, если кто избу пожелает оставить за собой.

– Сразу что ли? – спросил кто-то.

– Не сразу, конечно, постепенно…

– И холостым? – поинтересовались те, кто больше о кабаке мыслил, чем о собственной избе.

– Холостым можно и в одном жилище перебиться – тогда и затрат меньше будет, – пояснил воевода, заканчивая данную часть строевого смотра, ибо впереди его ждали жильцы. – Так что, стрельцы московские, а теперь и курские, думайте…

Сказав сие, Шеин в сопровождении начальных людей направился к служивым по отечеству. И он, и все сопровождавшие его лица отчетливо понимали, что с этой категорией служивых стремительного смотра не случится. Не тот контингент.

– Может, казакам да стрельцам разрешим смотр покинуть? – заглядывая сбоку в лицо воеводе, спросил казачий голова Щеглов. – Чего им на солнцепеке самим жариться да лошадок парить?

– И верно, – поддержал его Строев.

– Ничего с ними не случится, – резко пресек Шеин ненужные разговоры. – Служивые обязаны стойко переносить все невзгоды и тяготы службы. Иначе какие же они служивые? Бабы деревенские да и только… Впрочем, и тех жарой не проймешь.

Щеглов и Строев, к вящей радости «приказных строк», откровенно недолюбливавших вечно заносчивых стрелецкого и казачьего начальников, разом прикусили язычки.

4

Служивых по отечеству, к удивлению воеводы, прибыло много. Правда, как уже успели шепнуть на ушко особенно шустрые приказные подьячие, были и такие, которые оказались в нетях. Причем в нетях оказались не нововведенные во владения дворяне, а потомственные дети боярские.

«Зажрались, пентюхи деревенские, страх божий потеряли, – поморщился Шеин. – Только и за мной не заржавеет. Покажу зарвавшимся вотчинникам, где храм, а где срам, где ход, а где приход».

– Всех, кто в нетях, завтра же с приставами доставить… на съезжую. Я им покажу, где раки зимуют и куда Макар телят не гонял!

– Так дворяне же, дети боярские… – заикнулся кто-то из подьячих.

– В первую очередь они слуги, холопы государевы, – отрезал воевода. – А потом все остальное… Я не потерплю их самовольства. Государям отпишу – лишатся не только спеси, но и вотчин.

Если из оконца воеводских палат пестрота этой рати поражала, то вблизи – ошеломляла. Обутые в лапти, одетые в старые, не раз латанные и перелатанные посконные рубахи и порты, поверх которых топорщились армяки, перехваченные у пояса лыком вместо кушаков, вооруженные дубьем простоватые, запуганные городским многолюдьем и обилием начальственных людей деревенские орясины, туповато пялили зенки, ничего не соображая и не понимая. Оторванные от привычной деревенской жизни волей своих господ-помещиков, деревенские парни и мужики, забитые и запуганные, не знали как себя вести в таком скоплении себе подобных двуногих существ. И только таращились, таращились, вызывая у курских ротозеев, собравшихся у съезжей, смех до икоты, язвительные шутки и прибаутки. Восседали же они на мосластых одрах, не готовых ни то что скакать, но и шагом идти.

– Смотри, Ваньша, у того вон лыцаря вместо копья коса к палке привязана.

– Видать, на покос собрался, да на разбор попался, – смеется Ваньша, щерясь выбитыми в кабацкой драке зубами.

– Так пора сенокоса прошла.

– Кому прошла, а кого нашла.

– Этот то что, – скалился другой посадский, видно, сосед Ваньши. – Вон на того, что лаптями чуть землю с коняги не достает, посмотрите. Вишь, вишь, как поджимает… Словно гусь лапы на морозе.

– А если он их свесит, то в землю упрется, а коняга из-под него и выскочит. Ищи-свищи тогда…

– Не, – ввязывается нетерпеливый Ваньша, – прямыми ногами он с коняги землю пашет, сразу две борозды.

– Ха-ха-ха! – заливаются зубоскалы.

– А у съезжей не попашешь, – вновь кажет щербатые зубы Ваньша, – земля утрамбована стрелецкими сапогами так, что лаптем не вгрызться.

– Ему бы не на коне-доходяге сидеть, а доходягу этого на своей спине нести. Проку было бы больше.

– Так скажи, чтоб поменялись.

– И скажу. Эй, вой!..

Но докричаться ему не дают новым «открытием» – деревенским увальнем-мужиком, сплошь заросшим черными волосами, из-под которых только глаза сверкают да нос торчит. На голове у увальня собачий треух, на голом теле зипун, за поясом – топор, в руке – дубина с оглоблю. И бородач не знает, что с ней делать. То так повернет, то этак, задевая соседей, пугая лошадок. Конь же под ним – мослы да кожа. Цыгане на живодерню краше ведут.

– Ну и Еруслан-богатырь! – весело посверкивает зрачками плутоватых глаз Ваньша. – Такому не в войско, а с кистенем да на большую дорогу. От одного вида порты обмараешь… Настоящий Кудеяр-разбойник.

– И верно, – услужливо соглашается сосед, – кистеня не видать, но топор ужо захватил.

– Это, – скалится Ваньша, – чтобы к делу приступить на обратном пути. Так сказать, не теряя времени…

– …Не теряя времени, топором по темени, – закатывает глаза от смеха Ваньшин сосед.

«Не войско, а посмешище, – злился Шеин, хотя и не слышал насмешек курских зубоскалов. Не до них было. – У Стеньки Разина вольница и та лучше, надо думать, выглядела».

И вновь больше всего таких «чудо-витязей» было приведено на смотр именно старыми дворянами да детьми боярскими.

«Опять воруют, – вновь и вновь раздражался Шеин жадностью курских и волостных помещиков. – Количество соблюли, но о вооружении даже не подумали. Думают – авось сойдет. Нет, не сойдет, упыри деревенские. Заставлю, как миленьких, нормально исполчиться. Вотчин лишиться, чай, никто не возжелает».

Но вот нововведенцы, сами добротно вооруженные, представили на смотр по два-три конника, сносно одетых и вооруженных саблями либо пиками, позаимствованными у казаков. Это хоть как-то сглаживало все нарастающую злость и досаду воеводы. Перед одним из таких новых вотчинников он задержался.

– Как зовут?

– Аникий Жеребцов, Максимов сын, – несколько смутившись, но, тем не менее, четко представился спрашиваемый дебелый бородач лет сорока-сорока пяти.

Сразу видать – опытный служивый, повидавший не один поход и не один бой. Мушкет исправный, на боку – сабелька турецкая, дорогая. Шапка – темного бархата с опушкой из заячьего меха. Кафтан казенный, добротный. За шелковым кушаком – два пистоля, кинжал. Гнедая гривастая кобылка под ним молодая, ухоженная. Под казачьим седлом привычная. Пофыркивает, тонкими ногами перебирает, лиловым глазом, в котором отражается съезжая изба и весь разбор, спокойно поводит. Время от времени хвостом себя по ногам и бокам шлепает – надоедливых оводов да мух отгоняет.

– Давно во владение введен?

– Года два как…

– Где?

– В сельце Шумаково.

– За что милость сия?

– За государеву службу и походы… Чигиринский и Киевский.

– С воеводой Григорием Ромодановским что ли хаживал?..

– С ним самым, царство ему Небесное, благодетелю моему, Григорию Григорьевичу…

– Сморю, не робок.

– А что робеть, коли на государевой службе…

– Правильно, – впервые за весь смотр жильцов улыбнулся Шеин. – На государевой службе робеть не пристало. Служи честно – и будет почет и справа. Не зря же сказывают: служба хоть и трудна, зато мошна не скудна.

– Стараюсь, – пустил довольную улыбку в курчавую бороду Аникий Жеребцов. – Стараюсь. Вот сына Андрея да зятя Микиту привел… – повел головой и очами в сторону двух молодых парней, теснившихся слева от него.

Названные молодцы качнулись в поклоне. Оба справно одеты. Вооружены не хуже самого Аникия, правда, за кушаком только по одному пистолю. И кинжалов не видать. Восседают на ухоженных буланой и соловой лошадках. Любо-дорого посмотреть, полюбоваться.

– А еще и двух крестьян своих… – кивнул меж тем Аникий на двух русобородых мужиков лет по тридцати пяти.

Как и помещик, мужики в сапогах, одеты скромно, но опрятно. Кафтанчики, то ли с хозяйского плеча, то ли как иначе добыты, хоть и в заплатах, но перепоясаны кушаками из замашных рушников. За ними, вместо кинжалов и сабель, большие ножи, явно откованные местными кузнецами. В левых руках пики. Чем не воины? Воины. Лошадки под ними хоть и в возрасте, судя по поблекшему окрасу шерстки, но еще крепенькие, ухоженные. Добрую скачку выдержат.

– Сколько же душ за тобой? – загорелся зеленым глазом Шеин.

– Так… – было сунулся приказный ярыжка с раскрытой на нужной странице Разборной книгой.

Явно хотел перед воеводой свое старание показать.

– Не с тебя спрос, – осадил его прыть воевода.

– Да с дюжину наберется, – ответил Аникий.

– А семья? Большая ли семья?.. Кто на хозяйстве остался?

– Мать померла, – стал неспешно пояснять нововведенец. – Отец старый, с печи почти не сползает… Сын женат… Дочь замужняя… Внуков по паре уже нарожали. Жена имеется. На ней ныне хозяйство…

– И не боязно сына да зятя на службу брать, в поход вести? Вдруг да убьют.

– Можеть, оно и таво, боязно… – тряхнул бородой Аникий. – Только двум смертям не бывать, а одной не миновать. Да и кто-то же должен за государство наше радеть! А умереть? Умереть можно и на печи, жуя калачи, и в поле, коли такая доля…

– Смотрю, ты – мудрец.

– Не, батюшка-воевода, никакой я не мудрец и не хитрец. Просто о себе и о других немного думаю.

– Это как?

– А вот так: воинство свое снарядил не потому, что деньги лишние или их не жалко, а потому, что жизнь дорога. И совесть есть.

– Ну-ка, ну-ка! – Стал похож на кота, приметившего добычу, воевода.

– Плохо вооруженные вои ни себя, ни меня защитить не смогут, – стал пояснять Жеребцов. – Потому одни убытки будут, коли их убьют… либо покалечат.

– Так-так, – согласно кивнул головой воевода.

– А справный вой и за себя постоит, и за радетеля своего, и за Русь-матушку, и за государей, конечно. Тут, мыслю, – одна выгода.

– И все-таки ты хитрец! – улыбнулся Шеин.

Его рука скользнула в карман кафтана.

– На, держи, – протянул воевода серебряный рубль Аникию. – За добрую государеву службу.

– Премного благодарен, – принял тот воеводский подарок.

Принял без подобострастия и ложного жеманства. Принял достойно, как и положено воину принимать заслуженную награду.

«Вот таких бы служивых жильцов побольше, – подумал Шеин. – С ними Руси нашей ни один ворог был бы не страшен».

И пошел, сопровождаемый начальственно-приказным эскортом, дальше.

Как ни затянулся смотр, но к началу обедни закончился. Однако людей Шеин не отпустил, а предложил совершить общий молебен.

– После же молебна два часа на отдых и еству. И снова сюда, – распорядился он. – Будем огневой бой проверять.

5

Молебен о даровании побед русскому воинству проходил прямо во дворе Знаменского собора. В Храм не поместились бы. Соборное духовенство вынесло хоругви и иконы на улицу. Вынесена была и Курская Коренная икона Божией Матери «Знамения». Не столько сама икона, потемневшая от времени, с едва угадываемым ликом Богоматери и младенца Иисуса, приковывала к себе внимание служивых, как ее богатый оклад. Исполненный московскими умельцами, он был из чистого золота, усыпанного жемчугом и драгоценными камнями. От них, дробясь и рассыпаясь искрами и радужными брызгами, отражались солнечные лучи. Вследствие чего казалось, что от иконы исходит неземное сияние.

«Чудотворная! Чудотворная!» – благоговейно шептали служивые, не вслушиваясь в слова Акафиста, воспеваемые громогласным диаконом и певчими. Особенно благоговейно взирали на чудотворную икону пришлые из волостей. Когда еще уподобится увидеть?! Впрочем, не всем иногородним удалось присутствовать на молебне. Многие были оставлены присматривать за лошадьми и скарбом – с оружием и конями в храмы не ходят.

Нововведенец Аникий присматривать за лошадками оставил сына Андрея, свою главную надежу.

– Присматривай. Да помни: курчане – народ шустрый, вороватый, на татьбу и прочее лихоимство спорый. Что коня свести, что узду стащить – им все едино. И глазом не успеешь моргнуть! – наставлял строго. – Потому – рот не разевай, ворон не считай!

Аникий не зря наставлял сына. Во время молебна, на который пришли не только служивые, но и все глазевшие на смотр курчане, и межедомы, и назойливые церковные попрошайки-калеки, многие деревенские дворянчики не досчитались своих кис с денежками.

И то: не дремли, карась, коли в щучью заводь заплыл.

После молебна большинство курских служивых двинулось полдничать к своим домам, однако немало нашлось и тех, которым в харчевнях да кабаках было привольней, чем в четырех стенах родных изб. Хотелось не только ятребо питьем да едой усладить, но и язык про увиденное почесать, и уши сказами других погреть.

– Домой что ли, кум? – спросил Фрол Никишку, ища попутчика.

– Мы – в кабак спустить пятак, – тут же отозвался за хмурого Пегого Ванька Кудря. – Верно, друг Никишка? – И десятнику, пока Никишка не мычал, не телился: – Потребно горечь воеводской обиды горечью зелья подсластить… Это же надо: в наглую приказывал собственную жену себе к постели доставить!..

– Оставил бы ты его, злыдень, в покое, – предостерег Фрол Кудрю. – А ты бы, Никишка, этому черту копченому не внимал: к дурости толкает. Поверь: он-то останется в стороне, а ты – в дерьме. И о Параске дурного не мысли: каждая баба за счастье бы сочла самой воеводше прислуживать…

– Знаешь что, Фрол, – налился злобой, как клещ кровью, Кудря, – не посмотрю, что наш десятский, в морду дам!

И, сжав до матовой белизны загорелые кулаки, боком двинулся на Фрола.

– Осади, Ваньша, – спокойно, с уверенностью в собственных силах, обращаясь, словно к иному лицу, но не к самому Кудре, молвил Фрол, – а то схлопочешь под микитки.

Полыхнув чернотой глаз, Кудря осадил. Знал, что десятник слов на ветер не бросает. Хоть и не велик, но жилист. Кулаком бычка годовалого валил. Однако от Никишки не отстал. Наоборот, возвратясь к нему, приобнял за плечи и, что-то шепнув, повел с собой.

«Ну и черт с вами! – плюнул Фрол и направил стопы свои к родному очагу. – Кому на роду повешену быть, тот не утонет».

– Вот пироги с капустой, чтоб в животе не было пусто! – заметив, что молебен окончился, сноровисто и протяжно, не уступая церковному диакону, запела невидимая для Фрола за людской сутолокой Матрена. – Много не просим, за так носим.

– А вот квас – пей про запас, жар уймет, горло продерет! – тут же послышался голос ее кумы Феклы. – Коли квас не впрок, сбитень будет в срок.

«Ишь, как заливаются, – разгладил насупленность лика Фрол, – точно быть им с прибытком».

И, потанакивая под нос какую-то подвернувшуюся на язык песенку, уже веселее зашагал в сторону слободы. А голоса луженых горл Матрены и Феклы, поднимая настроение, сопровождали его от съезжей избы в сторону торжища и далее.

«Молодцы стрельчихи! Не унывают».

6

Стрельбы из мушкетов, фузий и пищалей проходили за Знаменским монастырем. Неподалеку от бастиона Белграда. У крепостной стены между Оскольской и Тускарной башнями установили на столбах мишени, в которые следовало попасть со ста шагов.

Стрелять разрешалось только по одному разу. И то не всем, а назначенным лично воеводой.

– Нечего зелье огневое зазря переводить, – рассудили начальные с приказными. – Кому попасть – попадут, а кому не попасть, то хоть десять раз пали, все равно в божий свет как в копеечку…

Хорошие результаты показали казаки. Из десяти стрелков цель поразили семь.

– Казак – мастак, что водку пить, что из ружья палить! Промаху не даст! – гоголем прохаживался Строев, похлопывая батожком плети по голенищу юфтевых сапог.

– Верно, верно, Федор Савич, – вынырнул из толпы зевак дьячок Пахомий. – Казак – оно как: и за столом зубаст, и на чужое глазаст, а с коня соскочит – тоже задаст.

– Хи-хи-хи! – прыснули ближние, по-видимому, зримо представив конский и казачий зады рядом.

– Но-но! – замахнулся плетью Шеглов.

Однако, взглянув на воеводу, зорко наблюдавшего за происходящим, ударить съежившегося дьячка не посмел. Только прошипел:

– Пшел отсюда, поп недоделанный, пока цел.

Пахомий долго упрашивать себя не заставил. Бочком-бочком – и, ввернувшись в толпу, словно коловорот в древо, скрылся в людском потоке любопытных курчан. Оно хоть и запрещено воцерковленных лиц стегать кнутовьем, да кто знает, что у казачьего головы в голове. Огреет плетью – и судись, рядись потом: случайно стеганул или из озорства…

Не хуже казаков пальнули и стрельцы, особенно московские, у которых из десятка мишеней было поражено девять. Но если казаки стреляли просто с рук, то стрельцы – опершись ложами мушкетов и пищалей на бердыши. Так, что ни говори, ловчее целиться.

– Хорошо палят, – придерживая Семку за плечи рукой, похвалил московских Фрол.

– Наши не хуже… ежели постараются, – задрал тот веснушчатое личико.

– Возможно…

– А меня научишь палить?

– Научу. Чую, пора… Стрельцу без этого никак нельзя.

Вновь хуже всего было со служивыми по отечеству. Воевода, зная, что дворяне и дети боярские с ружейным боем мало-мальски знакомы, стал назначать стрельцов из их челяди. И тут оказалось, что многие горе-воины мушкет впервые в руках держат. При этом боятся его пуще, чем черт ладана.

Шеин сердился, грозно вращал глазами, но сделать ничего не мог.

Видя такой сором, зеваки вновь стали скалить зубы:

– Эй, служивый, – советовали весельчаки, – ты пищалью, как пикой, в брюхо тыкай. Больше будет проку, а так – одна морока.

– А еще лучше – возьми за ствол и бей, как дубиной.

Другому, не сумевшему как следует приладить к пищали зажженный фитиль для производства выстрела, насмешливо советовали:

– А ты фитиль себе в рот вставляй и там зажигай. Глядишь, что-нибудь и получится…

– Либо пищаль пальнет, либо рот зевнет!

– Не, – перебивали со смехом этих шутников другие, – суй фитиль не в рот, а в задний проход. Тогда точно стрельнет.

Только курчане, братья Анненковы, со своими воинами-челядинцами легко справились с данным заданием. И получили вознаграждение от воеводы – бочонок вина.

– Не для пьянства окаянного, – расплылся улыбкой Шеин, – а ради веселия и поднятия воинского духа.

Когда жильцы с горем пополам отстрелялись, то Алексей Семенович предложил охотникам из посадских ротозеев тоже стрельнуть. То ли по подсказке начальных и приказных, то ли по собственной надумке. Однако те дружно попятились. Из пищали палить – это тебе не зубы скалить! Да так попятились, что теперь впереди всех оказался Ивашка Истомин, невесть как затесавшийся в эту толпу. Стоит, глазами хлопает. Что к чему – не поймет, в толк не возьмет.

– Ты что ль, купец, желаешь отличиться? – Узнал воевода шкодливого купчишку, в первые же дни поспешившего к нему с наветами.

– Ни-ни, батюшка-воевода, – задрал тот вверх обе руки, словно сдаваясь в плен, – и в мыслях не держал.

– Не держал, а вышел… – подтрунивает воевода.

– Посадские гультяи вытолкнули, – мямлит, покраснев не только до пят, но и до каблуков сапог купец и церковный староста Истомин. – По злобе и озорству.

– Так, может быть, все-таки стрельнешь? – насмешливо косит веселым зеленоватым оком Шеин. – Вот голова стрельцов, Афанасий Федотович, и пищаль даст. Дашь, Афанасий.

– Сию минуту! – с готовностью отвечает тот, подыгрывая воеводе.

– Ни-ни! – Опять затряс обеими руками Истомин. – Я пальбы до смерти боюсь. Мне привычнее с аршином, батюшка-воевода, да с безменом.

– Точно, – долетает из толпы зевак, – пальбы он чурается, зато обвешивать да обсчитывать ох, как старается.

– А еще ябедничать…

– Так я… – кружится ужом на сковороде купчик.

– Так ты… стрельнешь или так уйдешь? – потешается вместе с курчанами Шеин.

– Гы-гы-гы! – примыкают смешками к посадским и воеводе стрельцы.

– Го-го-го! – по-гусиному гогочут казаки.

Многим успел насолить Истома. Многие теперь рады его глупому положению. Не все ж мышке слезки, когда-то ж надо и кошке…

7

– Авдотьюшка, ты где? – переступив порог светелки, окликнул супругу Шеин. – Я полдничать пришел. И по тебе соскучился.

– А у окна я, свет мой Алешенька. – Серебряным колокольчиком из глубины светелки зазвучал голос супруги. – Для отца Серафима, настоятеля храма Рождества Богородицы стихирь златом шью.

После яркого уличного света глаза не сразу привыкли к несколько сумрачной освещенности светелки. Но вот Алексей Семенович разглядел, что у среднего оконца, рядом с круглым столиком, на небольшой скамеечке с пяльцами на коленях и иглой в руке сидит жена.

С месяц, не менее, как Алексей Семенович вместе с супругой стали занимать все хоромы, которые ранее делили с семьей Шереметева. Шереметевы перебрались в палаты, расположенные вне детинца, рядом с нижней Троицкой церковью в Закурье. Церковь, которую курчане по старинке называли Троицким монастырем, была деревянной, а палаты – каменные.

Среди курчан-старожилов ходили слухи, что палаты имеют огромные подвалы, соединенные подземными переходами с церковью. А еще – что в одном из подвалов в 1671 году по Рождеству Христову воевода Григорий Григорьевич Ромодановский держал в железах и под крепкой стражей Стеньку Разина и его брата Фрола, когда тех везли на казнь в Москву. Но насколько верны были эти слухи, лишь одному Господу известно. Слухи – они и есть слухи. Как дуновение ветерка. Вроде было что-то такое, легкое, едва ощутимое – и вдруг не стало. Не поймать, не ухватиться, на ощупь не пощупать, на зубок попробовать.

Слухи Шеина не интересовали. Ему куда интереснее было быть подальше от Шереметева, чтобы друг друга не стеснять собственным присутствием да слугами.

– Ты одна?

– Одна.

– А разве молодая стрельчиха со слободы не приходила для услужения? – был весьма удивлен Алексей Семенович. – Я вчера на разборе приказал ее мужу, чтобы была.

– Никого, Лешенька, кроме прежней прислуги, не было, – отложила Авдотья Никитична рукоделье на краешек стола.

– Ладно, после обеда разберусь, – нахмурился Шеин. – Прикажи обед подавать.

– А что за стрельчиха? – встала со стульчика боярыня, плавными движениями оправляя одеяние. – Опять какая-нибудь старуха. Надоели, – надула капризно губки Авдотья Никитична. – Глухи и глупы. Мне с ними скучно. Ранее хоть с Марьей Ивановной словцом перебросишься – и то радость. Ныне же, когда Шереметевы перебрались в Закурье, с Марьей Ивановной часто не повидаешься. А вокруг одни старухи.

– На этот раз должна быть не старуха, а, наоборот, молодуха, – приобнял ласково за плечи супругу Алесей Семенович.

– Правда? – Плеснула темным омутом глаз Авдотья.

– Правда. К тому же, как говорят, красивая…

– Красивее меня что ли?

– Это вряд ли, – обласкал улыбкой супругу Шеин. – Ты у меня – маков цвет. Другой такой нет.

– То-то… – лукаво погрозила пальчиком Авдотья.

За время служения посыльным при воеводе Семка освоился не только в воеводских палатах, но и на съезжей и в губной избе. Знал и величал по имени-отечеству не только дьяков и подьячих, но и целовальников губных. Те поначалу отнеслись к Семке с настороженностью – вдруг какую бумагу испортит, или того хуже – станет наушничать воеводе.

Однако Семка не только не наушничал, но и по мелочам помогал приказным: то водицы ключевой принесет, то нужную бумагу поднесет, то чернильницу поближе подвинет, а то и пол чисто подметет. Парнишке забава, а приказным приятно. И уже не сторонились отрока, наоборот, стали привечать. Один покажет, как надо красиво документ составлять, другой – как правильно перо гусиное заточить, чтобы писало без брызг и клякс, третий – как кого величать в документах.