Текст книги "Первый генералиссимус России (СИ)"

Автор книги: Николай Пахомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Когда первые волны стрелецкого бунта улеглись, он стал одним из переговорщиков между царским двором и мятежными стрельцами. После же стал свидетелем расправы правительницы Софьи Алексеевны над главными зачинщиками стрелецкого мятежа и казни Хованского.

И вот назначение воеводой в Курск…

3

Род Алексея Шеина едва ли уступал роду Шереметевых своей древностью. Своими корнями он уходил в род бояр Морозовых. Во времена царствования великого князя московского и всея Руси Василия Ивановича из Шеиных наиболее известны были Юрий Дмитриевич – окольничий и тверской дворецкий – и его брат Василий Дмитриевич – боярин и воевода.

Прапрадедом молодого курского воеводы Алексея Семеновича был воевода и сокольничий Шеин Борис Васильевич. Именно ему царь Иван Васильевич Грозный в 1579 году поручил осуществлять защиту Полоцка и города Сокола в его окрестностях от войск Стефана Батория.

Борис Васильевич Шеин с дружинами «из детей боярских» и донскими казаками приблизился к стану Батория, но, видя у того большие воинские силы – 40 тыс. конницы и 15 тыс. пехоты, – в открытое боестолкновение не вступил. Он занял город Сокол и держал в нем оборону. Тем временем Баторий осадил и взял штурмом Полоцк. Дружина Шеина видела это, но помочь чем-либо половчанам не могла, так как донские казаки, изменив воеводе, бежали. Разрушив Полоцк, Баторий атаковал Сокол. Дружина Бориса Васильевича отчаянно сражалась, но, не дождавшись помощи, полностью погибла. Погиб и воевода Борис Васильевич Шеин. Датой его гибели считается 25 сентября 1579 года.

По преданию, дошедшему до Алексея Семеновича, было известно, что находившиеся при войске Батория маркитантки вспороли Борису Васильевичу живот, чтобы добыть нутряное сало для изготовления лекарств. Насколько это предание соответствовало действительности, точно никто не знал. Но верили и передавали из поколения в поколение.

Еще большую известность имел прадед Михаил Борисович – боярин и воевода. В царствование Бориса Годунова Михаил Борисович Шеин был пожалован чином чашника. В 1602–1603 годах участвовал в подавлении голодных бунтов крестьян и холопов. В 1605 году возведен в чин окольничего.

При царе Василии Ивановиче Шуйском в 1607 году Михаил Борисович «пожалован» боярином. Активно участвовал в военных действиях против войска Ивана Исаевича Болотникова. С конца 1607 года в должности воеводы находился в Смоленске. Во время польско-литовской агрессии возглавлял оборону Смоленска в 1609–1611 годах всего лишь с четырехтысячным гарнизоном.

3 июня 1611 года, будучи раненым и одним из немногих уцелевших защитников Смоленска, попал к полякам в плен. Его пытали, хотели казнить, но польский король, узнав о его героических действиях, проникся рыцарским благородством и помиловал. Однако возвратиться в Россию не разрешил, а вместе с семьей приказал отправить в Польшу в качестве пленника.

Находясь в плену, Михаил Борисович коротко сошелся с будущим патриархом Филаретом, отцом царя Михаила Федоровича. Вместе с ним и другими видными русскими боярами был возвращен в Россию в 1619 году при обмене пленными.

В 1620–1621, а также в 1625–1628 годах возглавлял один из сыскных приказов. С 1628 по 1632 год руководил Пушкарским приказом. Кроме того, в период с 1620 по 1632 год, пользуясь расположением патриарха Филарета и царя Михаила Федоровича, принимал участие в многочисленных дипломатических переговорах.

Во время русско-польской войны за Смоленск, в апреле 1632 года, был назначен командующим русской армией. После неудачной попытки взять у поляков Смоленск, попал в окружение. Среди воинских начальников возникли ссоры и раздоры. Войско страдало от холода, голода и болезней. Чтобы сохранить остатки войска, вступил в переговоры. Они закончились 15 февраля 1634 года капитуляцией и оставлением противнику 123 орудий, но сохранением воинской силы.

По возвращении в Москву Михаил Борисович Шеин Боярской думой был обвинен в измене, и по ее же приговору казнен 28 апреля. Царь вступиться за Михаила Шеина не пожелал. Как говорится, умыл руки. А покровителя – патриарха Филарета – уже не было. Умер годом ранее.

После Михаила Борисовича остался сын Иван, который хоть и бывал при царском дворе, но предпочитал держаться в тени, опасаясь участи казненного родителя. И только по истечении многих лет стал появляться при дворе.

Вот таковы были предки курского воеводы Алексея Семеновича.

Сам Алексей Семенович Шеин родился в 1662 году в семье царского стольника Семена Ивановича Шеина. В юном возрасте принимал участие в различных придворных церемониях. А в 1671 году присутствовал на свадьбе царя Алексея Михайловича и Натальи Кирилловны Нарышкиной – матери Петра Алексеевича. Когда в 1676 году преставился Алексей Михайлович, он участвовал в церемонии погребения.

При новом, молодом царе Федоре Алексеевиче, продолжившим линию своего родителя на укрепление государства и государственной власти, Алексей Семенович Шеин становится более заметной фигурой при дворе. Однако благоразумие его не покидает, и он не стремится быть впереди Долгоруковых, Голицыных, Милославских, Хованских, Нарышкиных, составлявших ближайшее окружение царя. И в период с 1680 по 1682 год находится в качестве воеводы в Тобольске.

Некоторые злые языки сочли это и за ссылку. Но сам Алексей Семенович, которому не исполнилось и двадцати лет, так не считал. Удаление от двора – это не всегда ссылка, это еще и возможность распорядиться собственной властью на огромной территории без царского надзора и пригляда. Находясь в Тобольске, Алексей Семенович Шеин зарекомендовал себя добросовестным служакой. И вновь призывается ко двору, остро нуждающемуся в молодых, не отравленных мздоимством, вельможах.

Ему, как и Шереметеву Петру Васильевичу, удается уцелеть во время стрелецкого бунта 1682 года. Повезло. А несколько позже, когда бунт стих, ему и князю Ивану Борисовичу Троекурову поручается почетная миссия: нести один из атрибутов царской власти – царскую шапку при короновании на царство Ивана и Петра Алексеевичей. И в этом же году он был пожалован боярством.

Когда вопрос о направлении его на воеводство в Курск был решен окончательно, то Василий Васильевич Голицын, ведший с ним переговоры, возложил на него обязанность размещения на территории города и в пригородных слободах стрельцов, высылаемых из Москвы за участие в бунте.

«Справишься?» – нацелив взгляд синих глаз прямо в переносицу будущему воеводе, спросил Голицын.

«Справлюсь, – не моргнув, ответил тогда Алексей. – Видит Бог, справлюсь!»

«Да уж постарайся, будь добр», – хмыкнул главный царедворец и смахнул невидимую пылинку со своего чудесного камзола.

Шеин слышал, что Василий Васильевич – большой поклонник неметчины, что его наряды – это целое состояние. Теперь же он воочию убедился в этом. Иноземного образца шелковый, нежно-розового цвета, камзол князя Голицына сверкал драгоценными каменьями, золотом и серебром. Поэтому непроизвольно Алексей Семенович нет-нет, да и бросал восхищенные взгляды на богатый наряд главного помощника правительницы, о котором уже шептались, что он не только главный помощник в государственных делах, но и в постельных тоже. Да и как ему, сорокалетнему красавцу среднего роста, коротко стриженому на манер польской шляхты, обладателю пышных усов и аккуратной русой, немного курчавившейся бородки, не быть мастером постельных дел?.. Конечно был.

Насладившись произведенным впечатлением и «поиграв» нанизанными на пальцы перстнями с драгоценными каменьями, Василий Васильевич милостиво разрешил удалиться.

4

– … А вообще-то, Лексей, о том лучше не вспоминать, – очнувшись от задумчивости, продолжил речь Петр Васильевич. – Как говорится, не буди лихо, пока оно тихо.

– И здесь ты, Петр Васильевич, прав, – принимаясь вновь за вино и снедь, молвил Шеин. – Как там древние говорили? Не держи двора близ княжего, не имей села близ царского…

– Черный люд и не то бает…

Не переставая жевать, Шеин взглянул на Шереметева: мол, что же такого интересного бает-то черный люд?..

– «Царь не огонь, но, ходя близ него, опалишься», – отвечая на немой вопрос собеседника, произнес, пригасив голос чуть ли не до шепота и потупив глаза, старый боярин.

Чувствовалось, что он недоволен собой за излишнюю откровенность с юным собеседником.

– А еще эти бездельники и иную пословицу сочинили: «Близ царя – близ смерти», – решил поддержать своего старшего товарища-воеводу Алексей Семенович, чтобы тот не чувствовал себя в неловкой ситуации от немного вольной поговорки, произнесенной им.

Но, взглянув на Шереметева, усиленно трудившегося над очередным, истекающим жиром, свиным мослом, добавил:

– Правда, иногда от них и такое можно услышать: «Близ царя – близ чести».

– Эта лучше…

– Я тоже так считаю, – утрамбовав снедь несколькими глотками вина, проговорил с напускной небрежностью Шеин. – Впрочем, и находиться подальше от царских глаз, к тому же, когда их не одна пара, а три, наверное, совсем неплохо. Особенно, когда не знаешь, кому кланяться больше стоит…

Хмель немного ударил в голову молодого воеводы. Ему захотелось услышать мнение старшего сотоварища об отношении к молоденьким царям и их сестре-правительнице. Хотелось определиться, какой стороны держаться. Ныне власть вроде у Софьи Алексеевны… Но она-то не царица, а только опекунша над царями и царевна-правительница…

Царю Ивану 17 лет, но он слаб умишком и здоровьицем. Такие не царствуют… Петр… Но Петру только 11 лет, и он Софьей и тем же Василием Васильевичем Голицыным умело отодвинут вместе со своей матерью от царского трона… Кроме того, мать царя Петра, Наталью Кирилловну, женщину, в воспитании и образовании которой принимал участие Артамон Матвеев, к тому же приятной наружности, иначе как «медведицей» и не зовут.

Но одно дело – хотение, другое – как о том спросить. Рассуждать на общие темы – это куда ни шло, а задать прямой вопрос, чреватый «занозами» – можно и на неприятность нарваться.

Выручил Шереметев. То ли догадался, то ли сам этими вопросами обеспокоился.

– Наше дело малое – сам кормись да о прибытке государству малость думай. А кто там главнее – то время покажет.

Сказано – яснее и не надо. Правда, о «кормлении», поди, излишне. Еще Алексей Михайлович Тишайший отменил «кормление», введя воеводское жалование. А сын его, Федор Алексеевич, это только упрочил. Царской волей своей сократил почти до основания всякий пробавляющийся кормлением да подарками при воеводах приказной люд, возложив их обязанности на самих воевод. Из всех «чернильных душ», «приказных строк» да «крючков» оставлены только дьяки да подьячие. «Этих тоже многовато, да уж ладно…»

– А с чего же начнем, Петр Васильевич, воеводство наше? – вроде бы продолжая тему, но в то же время и переводя ее в иное русло, задал очередной вопрос Шеин, норовисто, словно застоявшийся конь, встряхнув головой.

– Да с молитвы… – улыбнулся Шереметев. – Русский человек все с молитвы начинает.

– Да это-то понятно, – постарался изобразить ответную улыбку на своем лице Алексей. – А далее?..

– Далее?.. Далее с местными служилыми людьми познакомимся, с архиереем, с переписными сказками, чтобы знать, сколько тут податных живет… Но, вообще, Лексей, утро вечера мудренее. И пора нам к женушкам идти. Мы – засиделись, те – заждались.

Шеин не стал возражать. Вскоре, слегка пошатываясь, воеводы покинули трапезную.

5

Утро в Курске началось с нескончаемого петушиного пения и незлобивого, пустого лая собак. Отдаленно доносилось протяжное мычание коров, короткие, словно выстрелы пищали, хлопки пастушьего кнута – посадские отправляли своих кормилиц в стадо, на водопой и выпас.

«Как в Москве… – подумал Алексей Семенович, лежа на пуховой перине рядом с женой. – Впрочем, как и везде, – тут же поправил он себя, не размежевывая век. – Русь-матушка…»

О том, когда жена со слугами успела устроить спальное гнездышко, как-то не подумалось. Принялось, как само собой разумеющееся. Не воеводское дело мыслить о перинах да подушках. И без них государевой докуки хватает.

Несмотря на выпитое вчера вино и другое хмельное зелье, голова была чиста и светла, как слеза младенца. Но вставать с нагретой постели не хотелось. А вот потянуться да косточки размять – за милую душу. Отчетливо, до единого слова, вспомнился разговор с Шереметевым. «Вроде лишку не сболтнул, – подвел он итог воспоминаниям, – все честь по чести».

Потянувшись еще раз, открыл глаза. Опочивальня была заполнена утренним светом, проникающим сквозь оконные проемы и нежно рассеивающимся по опочивальне. Поманило до ветру по малой нужде. Неспешно сполз с постели, потянувшись до хруста в суставах, пошел к выходу. Разобравшись в коридорах и переходах, спустился на первый ярус, оттуда – на крыльцо. Завернул за ближайший угол и, не обращая внимания, видит его кто или не видит, задрав подол рубахи, облегчился. Вернувшись, вновь лег в постель. На свое, не успевшее остыть место. Задремал. Это черному люду надо было вставать с первыми петухами, а то и до них. Воевод же сие не касалось. День только начинался – и все успеется.

Проснувшись окончательно, повернулся с боку на бок, разминая тело. Взглянул на жену. Авдотья Никитична, взопревшая в жаркой постели, разрумянившаяся, разметавшая по подушкам русые волосы, лежала на боку к нему личиком. Подложив пухлую, оголившуюся до самых подмышек ручку под щеку, сладко посапывала несколько крупноватым для ее аккуратного личика носом. Пухлые губки были нежны и недвижимы, правда, в их уголке, ближнем к подушке, светлой пенкой застыла слюнка. «Ишь, сном младенца дрыхнет, – вяло шевельнулась мысль от созерцания супруги, – ни забот, ни хлопот тебе… Яки птаха небесная. Пословица «баба не квашня – встала и пошла» явно не про нее».

Меж тем взгляд скользнул ниже. Шелковое, тонкое, почти невесомое, стеганое золотыми нитками шелковое покрывало, которым укрывались в знойную летнюю пору, вместо шуб и попон, употребляемых зимой, сползло к ступням ног. Белая, тонкого льняного полотна ночная рубаха супруги сбилась куда-то к животу, обнажив сметанно-белый холмик того, что называют стегнами-бедрами и частью седалища, ибо самих ягодиц за холмиком не видать, и нежно-розовые икры.

«Вот же бесстыжая!» – пронеслось в голове.

Потянулся, чтобы поправить на Авдотье рубаху да натянуть покрывало – прикрыть срам. Поправляя рубаху, прикоснулся к атласной коже ягодицы. Обожгло так, что едва не отдернул ладонь. Жар тут же перекинулся внутрь его собственного тела. Уже не осторожничая, двумя руками сгреб жаркое, податливое, словно расплавленный воск, тело жены. Засопев учащенно и горячо, поворачивая на спину, потянул под себя.

– Ты чаво, Лешенька? – полуоткрыла Авдотья большие, темные, затуманенные сном глаза.

– Ничаво, – отозвался хрипловато и грубовато. – Сама что ли не понимаешь?..

– Так, кажись, пост… Грех… – жарко дыша, слабо сопротивлялась Авдотья.

– Отмолим…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой говорится о том, как проходили первые дни деятельности воевод в Курске и как воевода Алексей Семенович Шеин узнал об истории города

1

Воеводский двор и съезжая изба, по иному, судная, стояли рядом. Неподалеку от них – губная. Только самого губного старосты не было. Его предстояло избрать.

«Богато курчане живут, – отметил Шеин данное обстоятельство. – Почти всюду на Руси воеводская, съезжая да губная под одной крышей стоят, а тут три хоромины».

Всюду толпился народ. Мелькали стрелецкие кафтаны и шапки-колпаки, причем разного цвета – красные, малиновые, клюквенные. Это из-за наличия высланных из Москвы неблагонадежных стрельцов. Виднелись казачьи кожухи, армяки да сермяги посадских и крестьян. Немало было и купеческих поддев и кафтанов. А кто-то пришел в польском кунтуше – видать, еще со времен войны хранил, как трофей, добытый в бою. А ныне вот надел.

Обладатели одеж попроще – решали свои докуки на съезжей. Они, конечно, не прочь были и к воеводам обратиться, да кто «суконное рыло да в калашный ряд» пустит. Особенно в первый день. А у воеводских хором собрались те, кто должен был лично предстать пред очи новых воевод. Здесь народец был посолидней, позажиточней.

Все вели себя сдержанно. Особенно те, кто «навострил лыжи» к воеводам. Тут, попробуй, повеселись, попотешь беса – потом как бы не пришлось всю жизнь плакаться да каяться.

«Это хорошо, что присутственные места рядом, – шагая вместе с Шереметевым к воеводскому двору, размышлял Алексей Семенович Шеин, быстро окидывая острым взглядом внутреннее обустройство детинца или, по-иному, большого острога. – Случись что – подьячие рядышком. Кликнул – прибегут. А вот до стрелецкого головы, да до казачьего – надо посыльного подыскивать. И не какого-нибудь приказного, а мальца. Малец и шустрее будет, и платить ему куда меньше можно – все одно целый день попусту бегает по граду. А так – хоть с пользой».

Когда до воеводской осталось несколько шагов, Алексей Семенович, словно вспомнив что-то, бросил едва уловимый взгляд на старшего сотоварища.

«Интересно знать, согрешили ли ныне Петр Васильевич и Мария Ивановна?» – можно было прочесть опытному человеку в этом взгляде.

Легкая лукавая улыбка скользнула в уголках его губ. Скользнула и растаяла. И вновь округлое лицо молодого воеводы, украшенное черными вразлет бровями, аккуратным прямым носом, темными, с зеленоватыми искорками вдумчивыми глазами, обозначившимися усиками и едва наметившейся бородкой, серьезно взирало на мир из-под боярской шапки, отороченной мехом соболя. Шапка осталась постоянным напоминанием о воеводстве в Тобольске. А вот другую память о том воеводстве – соболью шубу – на плечи не наденешь, перед народишком не покрасуешься. Лето. Жара. Пришлось обойтись тонкого сукна малиновым кафтаном, обшитым золотыми галунами и светлыми пуговицами. В нем тоже жарковато, но не придешь же в присутственное место в одной рубахе, распахнутой до пупа… Приходится терпеть.

«Шереметев же терпит, – тут же подвернулась спасительная мысль. – А у него кафтан и потолще, и подлиннее. Да, пожалуй, и побогаче будет, – отметил не без тени легкой зависти. – А поверх кафтана еще и ферязь – вообще не запариться, сгореть можно… К тому же и шапка горлатная о сорока соболей, не моей чета. Тут и под моей, малой, главе запарка, а под его – мыльня настоящая».

Если на лице Шеина проницательному наблюдателю можно было заметить смену чувств и переживаний, то лик Шереметева выражал надменность и нескрываемое пренебрежение к окружающим. Сразу видать – государев боярин идет, не кто-нибудь…

Утром, встретившись с Шереметевым, договорились, что знакомство с курскими начальными и приказными людьми проведут вдвоем. Причем без местных курских «приказных строк» – подьячих. Чтобы народ себя свободнее чувствовал, не был стеснен надзором подьячим. Остальное – читать бумаги, изучать Переписные книги, вести разбор жалоб – будут делать по собственному разумению. По отдельности договорились и знакомиться с крепостью и городом, чтобы потом сравнить впечатления, да и сделать правильный вывод. А коли что будет непонятно, то вновь обмозговать сообща. Ибо, что ни говори, а две головы лучше, чем одна.

Договорившись, двинулись в сторону присутственного места. На колокольне Знаменского собора неурочно брякнул колокол.

«Ишь ты, – догадались разом, – звонарь сигнал подает, что вышли».

Но остановились, повернулись к храму, сняли шапки, чтобы осенить себя крестным знаменем. Перекрестившись троекратно, надели шапки, тронулись дальше.

Когда на аудиенции побывали что-то просившие или просто заверявшие в своей преданности главы и сотники стрелецкого и казацкого воинств, главы пушкарей и воротников, выборные от купечества и посадского люда, настоятель Знаменского монастыря и пастыри курского церковного причта, настала очередь народу поплоше.

– Лексей Семенович, – вытирая вспотевшую лысину голубым платом, молвил Шереметев, – устал я. Сам понимаешь – возраст. Пойду отдохну что ли… Ты уж тут, голубчик, сам как-нибудь… с народишком-то… Да особо в голову их брех не бери – пустое то. Их слово, что ржа на железе – только дело портит…

– Да чего уж, милейший Петр Васильевич, – привстал со своего места Шеин, – идите, отдыхайте. И не сомневайтесь – даст Бог, с народишком-то как-нибудь управлюсь.

Сказалось одно, подумалось иное: «Ишь, старый хрыч, московских обычаев придерживается: спать средь дня. Мороку потворствовать».

– Вот и спасибо на добром слове, – направился Шереметев к двери. – А знаешь, Лексей Семенович, – обернулся он от самого порога, – я, пожалуй, после обеда сюда больше не приду. Храмы божьи посещу. Не возражаешь?..

– Какие могут быть возражения, – улыбнулся широко и открыто Шеин, всем своим видом давая понять, что просьба старого воеводы ему вовсе не в тягость. – Благое дело… коли храмы. Сам думаю о том же… Но попозже… А еще собираюсь крепостицу обойти: своими очами посмотреть, что и как… Ибо чужому слову верь, да своим оком проверь!

– Тогда – с Богом!

– С Богом!

Хлопнув дверью, Шереметев ушел в июльскую полуденную духоту, когда ни птица не чирикнет, ни ветвь на древе не задрожит, ни лист не шелохнется.

«А тут сиди, млей, отбивайся от полусонных, ошалевших от зноя мух, – проводив его взглядом, позавидовал Шеин. – Хотя бы окошко что ли приоткрыть… – подумал он, – все бы какой-никакой сквознячок появился… Дышать нечем». Но, обведя потускневшим взглядом все окна, понял, что думка его – пустая затея. Все рамы с засиженными мухами стеклами были целиковыми, без створок и без единой форточки. «Надо не забыть приказать, чтобы хоть одну раму да створчатой сделали», – скользнула, растворясь в душной истоме дня воеводская мысль.

2

Очередной искатель воеводского расположения был человече из мелких купчишек, – Истомин Ивашка, муж телом тучный да дебелый, но ликом, особенно взором, блудливый.

– Батюшка-воевода, боярин, отец родной, – бухнулся Ивашка прямо с порога на колени, – не вели казнить, вели слово молвить… холопу твоему.

Задрав кверху толстый, смахивающий на бабий, зад, челобитчик замер на полу, держа в левой руке свой скомканный суконный треух, снятый, по-видимому, еще в сенях.

– Встань и молви, – поморщился, словно от зубной скорби, Алексей Семенович.

В силу соей молодости он не любил излишнего показного чинопочитания. Не царь, чай… Да к тому же во всех этих буханьях «в ноги», в целованьях сапог было что-то неискреннее, лицемерное, вызывавшее гадливость. Да куда денешься – еще с татаро-монгольских времен к этому приучены. Сначала великие князья у ханов и баскаков лизать сапоги научились, потом и народ к тому приноровили. Теперь же, кроме царя, все друг у друга пыль с сапог языками счищают. И родовитые бояре да князья исключением этому не являются. Особенно те, кто милостей да почестей ищут. Разве что ровня друг у друга сапог не лижет.

Чинопочитание царя Федора Алексеевича – как доводилось слышать – дошло до того, что ближние бояре стали его земным Богом величать. Правда, это так возмутило Федора Алексеевича, что он предал опале несколько человек и запретил впредь такое богохульство. Воистину, заставь человека богу молиться – он и лоб разобьет.

«Ну, началось, – мелькнуло в голове воеводы, – теперь только держись: всех оговорит, всех с дерьмом смешает. Мать родную не пощадит».

– Я – курский купец небольшой руки и церковный староста, – заикаясь, обливаясь потом, начал Ивашка, – а есть у нас дьячок…

…Через полчаса воевода Алексей Семенович Шеин уже знал, что по попустительству первого иерея Никольской церкви отца Никандра там благоденствует дьячок Пахомий, муж пустой, насмешливый и чернокнижник, который буквально вчера поносил воевод тем, что называл их «новой метлой». Что и про царей высказался непозволительно для своего подлого происхождения: «один – де слаб здоровьицем, второй же – де мал, а всему голова – царевна-правительница Софья Лексевна».

В этом месте Ивашкина навета воевода поймал себя на мысли: ведь и он несколько часов тому назад сам примерно также думал. Однако виду не подал, только бровью легонько, по-кошачьи, повел.

Поведал Ивашка и о том, что некий стрелец именем Никишка грозился воеводе голову ссечь, коли тот позарится на его жену – писаную красавицу, которой ни в Курске, ни в других краях по красоте равной нет. При этом «честной челобитчик» не преминул заметить, «красавица она-то красавица, да Бог детишек ей пока не дает, праздной ходит».

– Сам слышал? – воззрился воевода.

– Не довелось, – заморгал виновато церковный староста.

– Откуда ведаешь?

– Да стрельцы по пьяному делу бахвалились…

– При ком речи велись? – строго спросил Шеин и вцепился взглядом, словно раскаленными клещами, в душу Истомы.

Тот струхнул. Это не посадских простаков пугать родством с Карионом Истоминым да Сильвестром Медведевым. Это ответ перед воеводой держать. Тут самому впору быть пуганым.

– Кажись, при стрельцах… стрельцах десятника Фрола Акимова… батюшка-боярин, – залепетал, заикаясь.

И снова – бух на колени и лбом о пол.

Пока челобитчик лбом стирал пыль с пола, воевода, согнав сонливую одурь, размышлял, что ему делать с наветом: то ли ход давать, то ли оставить без последствий до нужного случая.

«И с этим последователем Иуды что делать? – стучалась мысль в виски. – Оставь все так – пойдет к Шереметеву с враками этими… а то и выше… Дай ходу – ни дьячка, ни стрельца не жалко – о вознаграждении досаждать начнет… Таким только палец в рот положи – по локоть ухватят. Пугнуть дыбой что ли… за ябедничество».

– А почто ты, червь навозный, пес шелудивый, сразу до съезжей не дошел да про те речи срамные подьячим не сказал? – сойдя со своего места, пнул он ногой в мягком сафьяновом сапоге челобитчика, стараясь попасть каблуком. Чтоб побольней было. – Встань и ответствуй – почто?!. Да я тебя, песья кровь, в бараний рог скручу, собственное дерьмо жрать заставлю! Почто порядок нарушаешь?!

Войдя в раж, воевода и на самом деле распалился не на шутку, пиная сапогами растянувшегося на полу во весь рост челобитчика. Такое часто случается, когда слабый сильному сдачи дать не может и терпеливо переносит побои и насилие. И сильному в этот момент хочется еще больше «клевать» виновного. Только азарт разгорается. Воевода Шеин тут исключением не был.

– Сгною, в пыль сотру! На дыбу отправлю!

– Виноват, батюшка-воевода, – сквозь ахи и охи захныкал, запричитал по-бабьи Ивашка. – Прости окаянного, будь милостив. Пожалей деток малых! Век за тебя буду Бога молить…

– То-то же… – сделал вид, что смилостивился, Алексей Семенович, направляясь вновь к воеводскому креслу. – Вставай, шельмец. И запомни да на носу своем длинном заруби: ежели где хоть полусловом обмолвишься о том, о чем мне запоздало сказал – быть тебе первому на дыбе. А впредь, ежели что услышишь от кого-либо непотребное, то сразу ко мне. Да быстрее, чем пуля из затинной пищали либо фузеи летит! А то быть тебе в обнимку с дыбой. Понял?

– Ох, понял я, все понял, – закряхтев, стал подниматься с пола Ивашка, исподтишка опасливо косясь на воеводу. – Все понял, добрый боярин, – тер он рукой якобы ушибленный бок. – Впредь мне, червю земляному, холопу неученому, наука…

«Плут и пройдоха, – определил Шеин, наблюдая за маневрами челобитчика. – И, к счастью, – трус. Больше с наветом никуда не пойдет. Однако нагнать на него еще страху не помешает».

– А может, ты, иродово отродье, награды возжелал, потому и решился на оговор? – вновь спросил грозно, гипнотизируя ябедника черными глазами.

– Виноват, батюшка-боярин, – покаялся Ивашка, внутренне удивляясь прозорливости воеводы, – была такая пагубная мысль. Прости, окаянного…

– Ладно уж, прощаю. Ступай.

Обрадовавшись, что целым удается покинуть воеводские палаты, Истома заторопился к выходу. Но не дошел он, пятясь задом и постоянно кланяясь, до двери, как Алексей Семенович окликнул его:

– А десятника стрельцов Фролки у съезжей не видать?..

– Был, осударь-воевода, был… – остановился, как вкопанный, Ивашка. И преданно глядя в лицо воеводе зачастил: – С сыном своим… Семкой. Это при этом-то Семке дьячок-то Пахомий…

– Опять! – рыкнул воевода, да так, что церковный староста вздрогнул всем телом, а сонливо ползавшие по столешнице мухи взмыли черным роем к потолку.

– Виноват! Бес попутал…

– Если стрелец Фролка еще не утек, то покличь ко мне.

– Сию минуту, сию минуту… – вновь закланялся Ивашка. И задом, задом – к спасительной двери.

Вот уж и дверь отворилась. Еще один шажок – и прощай страшные палаты. Но вновь звучит голос воеводы:

– А у Никишки-стрельца баба и впрямь хороша?

– Ох, хороша! – Остановился на пороге челобитчик, внутренне обрадовавшись, что из сказанного им воевода ничего не забыл и забывать, по всей видимости, не собирается.

– Все. Иди уж…

«Хоть и грозился, а всему внял. Значит, жди расправы над дьячком и Никишкой, – радовалась невесть чему черная душонка церковного старосты, пока сам староста выбирался на улицу из воеводских палат. – Поход сей, ей-ей, не был напрасным».

Господи, почему так?! И где же возлюби ближнего своего?..

3

Вновь открылась дверь, и в воеводскую вошел крепкотелый мужик лет тридцати пяти. В стрелецком кафтане курской конной сотни, при сабле, но без бердыша и пищали. Шапка, как и подобает, в левой руке, колпак до пола свисает. Русые волосы стрижены под горшок, усы и борода аккуратно причесаны гребнем. И то ли пеги от природы, то ли так смотрятся в неровном свете воеводских палат – не разобрать. Цвет глаз по той же причине не определить, возможно, и карие… Но смотрят открыто, без страха.

Поклонившись поясно, стрелец хрипловато произнес:

– Кликали, батюшка-воевода?

– Если ты стрелецкий десятник Фрол, то кликал…

– Он самый.

– Ну, раз ты тот самый стрелецкий десятник, то скажи мне, Фрол, почто вчера позволил своим стрельцам речи непотребные вести, – изучив внешность стрельца, уперся в него воевода тяжелым взглядом, словно опытный охотник острогой в чрево медведю.

– Никаких непотребных речей никто не вел, – не моргнув и глазом, тут же ответствовал Фрол. – Да и когда-то было быть любым речам? Сначала в сотне вашу честь встречали, потом дома поснедал чуток, позанимался по хозяйству малому – ибо на казенную денежку надейся, но и про простую полушку не забывай! Да и на боковую! – Растянул Фрол рот в дурашливой улыбке. – Стрелец спит, а служба идет. А с утра, – закончил серьезно, – уже здесь.

– А вот перед тобой был купец, – вперился воевода рысьими глазами. – Он-то и говорит, что стрелец твоего десятка грозился ссечь голову воеводе, ежели тот на его жену-красавицу взглянет. А?..

«Вот же иудино семя, – помянул недобро про себя Фрол купчишку Ивашку, – под монастырь подвести хочет, пес шелудивый… Да и Никишка хорош – язык распустил. Теперь вот стой да отбрехивайся». Вслух же молвил иное: